Вы в глаза её взгляните, Как в спасение своё. Вы сравните, вы сравните С близким берегом её. Почти Дидерих, «Синие маяки» Мы хотели муки жалящей Вместо счастья безмятежного. Почти Веннен, «Мне с тобою пьяным весело»
Празднество в честь тридцать второго дня рождения Его Величества Фердинанда Второго было ужасающе пышным и скучным. Молодой маршал Рокэ Алва, как всегда великолепный в своём сине-чёрном парчовом камзоле, крутил в пальцах бокал «Чёрной крови» 353-го года и скучающим взглядом наблюдал за движениями танцоров. Быстрая гальярда кружила кавалеров и дам, рождая ощущение калейдоскопа – наряды всех цветов мелькали, точно стёклышки. Кто-то даже, надо полагать, получал искреннее удовольствие. Рокэ сегодня танцевать не собирался. Хорошо бы найти компанию и собрать в салоне партию в карты, но на это не было надежды ещё танцев пять-шесть; потом тем, кто поумнее, надоест. Неподалёку в креслах примостилась вечно умиравшая после второго танца королева. На сей раз у неё была уважительная причина умирать от слабости, так что Катарина ограничилась открывающим шествием и устроилась у окна; фон был выбран подходящий, смотрелась её величество весьма неплохо. Заодно она портила вечер трём своим дамам, вынужденным сидеть возле неё; Рокэ им бы посочувствовал, если бы одна не была слишком старой, а другая – слишком уродливой. Зато третья сочувствия определенно заслуживала, видимо, именно поэтому Катарина вцепилась в неё. Рокэ переместился к камину так, чтобы опереться на мраморную полку и понаблюдать за маленькой драмой: слышно было не очень хорошо из-за музыки, но подходить ближе было уже слишком. – О, как бы я хотела увидеть священные холмы… – прошелестел голос её величества. Они что, обсуждают Агарис? Это точно до конца праздника. Королеву Катарину обычно сравнивали с нежным полевым цветком, но Рокэ пришло на ум сравнение с мухоловкой найери: сладкие капельки на листьях этого растения ловили мух не хуже паутины. Муха, по правде сказать, была скорее бабочкой: изящная, маленькая, на вид — ровесница её величества, белокожая. На этом сходство и заканчивалось: бабочка предпочитала яркие цвета, её малахитовое платье с белыми кружевами великолепно шло к зелёным, огромным глазам и ямочкам на щеках, тёмный локон падал на белую шейку, и веер в руках – тоже бело-зелёный, кажется, расписанный ландышами – двигался вполне уверенно. Умирать от каждого движения веера бабочка не собиралась, в отличие от её величества, которая свой почти уже выронила из ослабевшей ручки. И это несмотря на то, что в корсет затянута была – до невозможности тонко – именно бабочка. Подошёл его высокопреосвященство; Рокэ отвлёкся от разглядывания прекрасной бабочки и с удовольствием обсудил достоинства вин 353-го года, не мешая собеседнику поглядывать на королеву и её манёвры. Потом кардинал направился по залу дальше; Рокэ прикинул, достаточно ли он нагл для того, чтобы пригласить на следующий танец собеседницу Катарины и нарушить сотню правил этикета разом, но в этот момент встретил взгляд бабочки. Он был каким угодно, только не умоляющим; веер в её руках раскрылся полностью, сомкнулся до половины и снова раскрылся. Ресницы в такт ему взлетели и опустились. Помощь, значит, не нужна? Самоуверенность бабочки вызвала почти что восхищение. Оркестр остановился, переводя после бодрой гальярды дух, и стали слышны обрывки беседы. – Эсперадор Адриан являет собой приятное исключение среди унылых эсператистских голубей, мышей и прочей живности, – голос у бабочки оказался очень приятным, нежным и мелодичным. И как это они не встречались прежде? – Мужчина, умеющий ценить красоту, наслаждения… и дарить их. Бабочка подняла глаза к потолку и рассмеялась, закрыв лицо веером, Рокэ поперхнулся вином, королева веер уронила. Бабочка с улыбкой подняла его и протянула Катарине – рукоятью вперёд, как оружие. Да, бабочке следовало отдать должное: смеяться над эсператистами совсем не грех, но Катарине такое признание – как ножом по надетой маске. А самой бабочке… на её запястье мерцал золотой браслет, но – на левом, сейчас это было видно. Молодая, но вдова. Сама себе хозяйка. Оркестр снова заиграл, Катарина слабо шевельнулась, бабочка вспорхнула с мухоловки, оглядела зал, старательно не замечая Рокэ, но веер в её руках сложился стрелой: недвусмысленное приглашение. Четыре шага навстречу, и мимо королевы проходить не придётся – бабочка заняла удачную позицию. – Вы танцуете «Ласку»?.. – ещё не все сеты были собраны, хотя Рокэ не привык стоять в хвосте, но плевать, можно и сломать схему. – С удовольствием, герцог, – бабочка не делала вид, что не знает, кто он такой, и это тоже стоило внимания. – Какая прекрасная музыка. «Сюита свободы» в новом прочтении, кажется?.. Поистине свободы. После танца бабочка отвергла повторное приглашение, но позволила проводить её к открытому окну. – Маркиза Таони, – призналась она в ответ на вопрос Рокэ. Ах вот почему он раньше не встречал этой красотки! Маркиз Таони, вассал дома Эпинэ, ухитрился погибнуть через три месяца после свадьбы. Наследника он, разумеется, не оставил, вдова потеряла всё состояние и уехала из Талига в Агарис. А теперь вернулась. Прошло три года, самое время снять траур и жить снова, особенно если тебе двадцать два года. Всё-таки маркиз погиб в бою с дриксами, и погиб как герой, так что о его вдове явно позаботились: средства появляться при дворе она имеет, хотя на прелестной шейке носит хризолит вместо изумрудов. Будет очень приятно надеть на неё изумрудное колье: к её глазам пойдёт отменно. Ги Ариго забрал у Рокэ маркизу на сарабанду, но она по рассеянности оставила свой веер – вернее, предлог вернуться. Когда маркиза заявила о своём намерении уезжать, Рокэ постарался оказаться рядом. Завладев её накидкой, он укутал ею плечи бабочки; та скользнула к зеркалу поправить локон, не дав задержать руки на плечах. – Я провожу вас, маркиза, – заявил он; бабочка точно стоила этого вечера, и ещё десятка других. Хороша, и сама летит на руки! – Вы полагаете, что для проезда по ночной Олларии необходим эскорт самого знаменитого маршала Алвы? – изумилась та, перебирая цветы в своём букетике. Возможно, стоило подождать окончательного выбора, но Рокэ не ожидал отказа и счёл вопрос скорее кокетством. – Я не смогу спокойно спать, отпустив вас в ночь одну, маркиза, – он шагнул ближе, вынуждая бабочку запрокинуть голову. От неё пахло жимолостью и мятой, и этот запах кружил голову. – Тогда позвольте подарить вам веточку мелиссы, герцог, – бабочка и не подумала отступить, она только улыбнулась, и в глазах застыл холод. – Мелисса помогает спокойно уснуть. Мелисса – значит «симпатия»; бабочка разжала пальцы, и веточка упала на пол раньше, чем Рокэ её поймал. Маркиза отступила на шаг. – Вам следовало поспешить не там, где вы поспешили, – она развернулась и направилась прочь. Вот таким же мягким движением она отступила, не дав прикосновению к плечам стать хоть на мгновение интимным. Стоило понять, но, кошки закатные, Рокэ не привык к отказам от женщин, которым он так очевидно нравился! Набивает себе цену или знает её и так? Эмильена научила не верить в женское целомудрие. Бабочку стоило добиться – пусть цена ей повыше, чем один вечер, это будет интересно. Рокэ усмехнулся и поднял упавшую веточку. Наутро Рокэ послал ей ту самую веточку мелиссы. В сопровождении огромного букета, собранного из всех гиацинтов, которые только нашлись у цветочницы: алые означали раскаяние, но ворох алых гиацинтов был бы, пожалуй, перебором. Обратно букет не вернулся. Правда, когда вечером он прибыл с визитом, ему сообщили, что маркиза отбыла к вечерней службе. Она что, праведная олларианка?.. Немолодой дворецкий предложил Рокэ подождать в гостиной. Ждать бабочку он не намеревался, а потому ушёл, оставив ещё один букет – на сей раз охапку роз; дворецкому пожертвовал пять талов. Утром от маркизы пришла записка с благодарностью за розы и приглашением на чай. Бабочка колдовала над резным деревянным столиком. Заваривание чая превращалось в истинное священнодействие, куда там эсператистским отцам! Тщательно отмеренные, пряно пахнущие листья заливались горячей водой, янтарная жидкость наполняла маленькие, на два глотка, чашки… Напиток, в отличие от шадди, не горчил, но бодрил не хуже. Рокэ решил, что не позволит себе ни одной вольности: пусть делает первые шаги сама. Бабочка расспрашивала его о Марлетте, но не пела обычное женское «ах, какой вы храбрец», а просто слушала. Рокэ разглядывал гостиную и развлекался тем, что пытался сделать выводы о хозяйке. О богатстве не говорило ничего, но бедствовать бабочке явно не приходилось. Вино было превосходным, хотя налила бабочка его в эпинский, а не алатский хрусталь, фарфоровые чашечки для чая были сделаны в Гаунау, а не в Багряных землях, но держать их в руках всё равно было приятно. Соразмерностью и линиями узора – синее на белом – Рокэ любовался так же, как великолепно подобранным нарядом самой бабочки: весеннее бежевое платье с узором из разноцветных гиацинтов было вырезано довольно низко, но плечи прикрывал плотный кружевной шаперон, укрывавший и волосы; на фоне сиренево-белой гостиной смотрелось весьма достойно. Позавчера бабочка сверкала, сегодня решила поспорить с Катариной на её поле, и Рокэ даже пожалел, что королевы здесь не было. Увлекательное вышло бы зрелище: чёрное платье на сиреневом фоне. Душераздирающе. – Последняя чашка чаю – последнее дыхание его листьев, – сообщила бабочка, наполняя чашки. – Она отличается от прочих… Заварить вам потом другой сорт? Бабочка улыбнулась очаровательно. Нетрудно было понять, что ожидается ответ «нет». Рокэ давно не приходилось проводить такого приличного вечера, но пришлось улыбнуться и откланяться. Уловка не сработала. На празднике бабочка смотрела горящими глазами, сегодня, как видно, решила отзеркалить его тактику. Но Рокэ не был бы лучшим полководцем Талига – и не только Талига – если бы в его арсенале тактик было всего две. Сезон праздников был на исходе. Шла весна, мужчины разъезжались к своим полкам, Оллария понемногу пустела. Рокэ не собирался уезжать: бабочка оставалась здесь, продуманная кампания по её приручению – целомудренные встречи, чередовавшиеся с горячими намёками – не давала результата. Вторую неделю не мочь завоевать какую-то провинциальную маркизу! Конечно, Оллария уже шепталась об их романе. Бабочка либо прикрывала лицо веером, либо окатывала намекавших таким же холодом, как его самого при попытке распустить руки. Ставки поднимались. Маркиза устраивала у себя вечера; на один Рокэ не явился, на второй получил личное приглашение и всё-таки пришёл. Бабочка держалась гостеприимной хозяйкой, отличала крутившегося возле неё маркиза Эр-При и по его просьбе даже сыграла на клавесине. Пела она, к удивлению Рокэ, прекрасно. Эр-При опирался на клавесин и склонялся к бабочке, как будто уже был её мужем, но та его не замечала. Смотрела она на Рокэ, и, когда взлетел последний аккорд, оперлась именно на его руку, проигнорировав протянутую ей руку Эр-При, встала и попросила отвести её к окну. А на следующий день Рокэ получил от бабочки письмо: «Мой дорогой герцог! Я рада новой дружбе, выросшей в Олларии и подарившей мне прекрасные весенние дни. К сожалению, мне нужно уезжать. Надеюсь, когда я вернусь, мы снова встретимся и станцуем сарабанду. Маршалу следует желать войны и новых наград или мира и званий за выслугу лет? Я пожелаю второго. Счастья я вам желать не стану – вы его не ищете, а само оно никого не находит. Я пожелаю вам свободы. Ваш друг, Марион Таони» К письму был приложен листок со стихами; Рокэ пробежал их глазами. На руке его много блестящих колец — Покоренных им девичьих нежных сердец. Там ликует алмаз, и мечтает опал, И красивый рубин так причудливо ал. Но на бледной руке нет кольца моего, Никому, никогда не отдам я его. Мне сковал его месяца луч золотой И, во сне надевая, шепнул мне с мольбой: «Сохрани этот дар, будь мечтою горда!» Я кольца не отдам никому, никогда. Если бы вместо рубина стоял сапфир, в авторстве можно было бы не сомневаться. Или маркиза не любит слишком прямых намёков? Рокэ смял насмешливые стихи и вышвырнул их в камин вместе с письмом. Летом, уже в Торке, он получил без подписи и обращения ещё одни стихи. О тебе вспоминаю я редко И твоей не пленяюсь судьбой, Но с души не стирается метка Незначительной встречи с тобой. И снова ничего конкретного. Нарочные расхождения с реальностью, красный дом… Но это были её стихи. Хорошие стихи. Он в двадцать с небольшим писал гораздо хуже. Я над будущим тайно колдую, Если вечер совсем голубой, И предчувствую встречу вторую, Неизбежную встречу с тобой. Этот листок Рокэ жечь не стал. Возможно, вторая партия останется за ним.***
Они встретились снова только на Зимний Излом. Накануне Рокэ, проезжая мимо знакомого дома на площади Святой Денизы, заметил оживление. Мыли окна, меняли шторы, проветривали дом, какой-то старик деловито полировал медные перила крыльца – словом, всё предвещало скорый приезд хозяйки, как ласточки предвещают весну. Азарт охотника снова проснулся: мерзкая холодная слякоть Зимних Волн требовала или завязать дуэль с пятью сразу, или взять штурмом неприступную крепость. Пятеро не подвернулись, пришлось выбрать крепость, которая оказалась вроде башни из старых легенд – Блуждающей: то почти падала в руки, то ускользала, то касалась его щеки, то обрывала страстные речи, то дарила алый гладиолус (откуда только взялись в зимней Олларии?!), то целый вечер не обращала на Рокэ ни малейшего внимания, кокетничая с со всеми подряд без разбора, включая случайно подвернувшегося кардинала Сильвестра. Рокэ злился безмерно, но не мог отказаться от приглашений бабочки; отступить значило сдаться. А за ним в её дом слетались лучшие люди Олларии – то есть Лучшие Люди; Людей Чести она как-то заманивала сама. Ни разу она не позволила Рокэ остаться на ночь. Но, сколь он мог судить, не оставался никто.***
Месяц Осенних Скал 392-го года начался с письма, которое утром подал Хуан. Маркиза Таони возвращалась в столицу и выражала желание видеть герцога Алву у себя. Герцог Алва, разумеется, явился. Приходил он и в следующие дни, как всегда: «мой дом всегда открыт для вас», давно сказала ему маркиза. Пил чай и вино, слушал игру хозяйки на клавесине и её нежный голос и чувствовал, как внутри пробуждается Зверь. Бабочка оделась по эйнрехтской моде – бордовый, плотный муар, белая сорочка в прорезях рукавов, маленькая шапочка с пером. Этот муар хотелось разорвать – с треском, со всей силы, как рвут руками горло врагу. Или хоть измять… Прошлым летом он не сдержался раз; они ехали вдвоём в карете, бабочка просила проводить её в церковь – сама святая Марион! – но держалась так отстранённо, что ему очень захотелось вставить шпильку. Раньше, чем бабочка спохватилась, Рокэ смял её хоть и тёмное, но лёгкое, кисейное платье: тонкая ткань отвечала на малейшее прикосновение, готовясь лжесвидетельствовать против хозяйки. Бабочка не рассердилась, только засмеялась и заметила: – Герцог, подделывать показания тоже надо достоверно. У вас есть честь, вы никогда не станете позорить женщину, которая вам сдалась; только неприступную. Она никогда не обижалась на намеренные оскорбления. Муар – не кисея; намеренно или просто – осень? Зверь рычал, требуя своего. – Я не достаю с неба звёзды, – сообщил Рокэ в ответ на обычную её шутку и поставил бокал на каминную полку. Огонь не горел, было ещё тепло. – Я осыпаю женщину цветами, беру её на руки и несу. Вас можно нести, не опуская, хоть всю жизнь. – Вы просите меня стать вашей женой? – бабочка наклонила голову к плечу и смотрела на него… Рокэ не знал, как описать её взгляд. В нём не было жадного желания, не было напряжения ловящей дичь охотницы, но было что-то тревожное, звенящее, ждущее. Ему не нравился этот взгляд – он не вызывал брезгливой неприязни, как многие другие, но пугал. В нём было что-то слишком серьёзное, на что хотелось ответить насмешкой. Он никого и ни о чём не просил. Никогда. И не станет. – Я предлагаю вам стать моей любовницей, – рассмеялся Рокэ, показывая белоснежные зубы. – Вам понравится, маркиза. Марион. Бабочка должна была дать ему пощёчину. Рокэ даже наклонился ближе, чтобы ей было удобнее. Потом он её поцеловал бы, а дальше… Звенящее исчезло из её взгляда. Бабочка снова стала бабочкой. – Сорок шестой, – сообщила она с улыбкой. Рокэ ожидал гнева или оскорблённой невинности, возможно – маловероятно, но возможно – согласия, но бабочка умела озадачить. – Вы сорок шестой с таким предложением, – пояснила Марион. – Не могли в круглое число попасть… пришли бы вчера, были бы сорок пятым. Вчера?.. Вчера у маркизы был полный дом гостей, начиная с Эгмонта Окделла и заканчивая юным Рокслеем. И кто из них? – И сколько из этих предложений вы приняли? – поинтересовался он, беря в руки бокал с вином. Алатский, а ещё год назад алатского хрусталя у бабочки не водилось. Вспомнилась старая непристойная шуточка – женщины, дескать, делятся на дам, не дам и… маркиза, очевидно, относилась к третьей категории. Вместо того, чтобы оскорбиться, бабочка снова рассмеялась. – Рокэ, это уже откровенное хамство. Слабовато. Вы бы ещё спросили, сколько мне лет. Теперь, значит, Рокэ! Да бабочка просто дразнит его. С другой стороны, что остаётся женщине, которая получила непристойное предложение, согласием на него отвечать не хочет, а выгнать наглеца – не хочет тоже? Прощаясь с ним, Марион – успехом вечера стало уже то, что они избавились от титулов – не отняла ручку сразу, а задержала его пальцы в своих. – Не знаю, утешит это вас, Рокэ, или нет, – сообщила она, – но, если бы вы попросили моей руки, скорее всего, я бы тоже отказала. Я не пытаюсь довести вас до алтаря. Но вы мне, право, очень нравитесь. Иногда её прямота обезоруживала не хуже хитрого фехтовального приёма.***
Листья сверкали всеми красками осени, от золота до багрянца, небо сияло голубизной, как в Алвасете, кони шли голова к голове, и колено Рокэ то и дело касалось колена Марион: в седле бабочка держалась превосходно. Винного цвета длинный жакет, отделанный серебром, очень шёл ей; вместо бус на шее висел серебряный свисток на цепочке; серебристо-серая с винной отделкой юбка чудесно смотрелась на фоне серого в яблоках мориска и открывала ножку в тёмно-бордовом замшевом сапожке. К изумлению Рокэ, со своим мориском по имени Дрогон бабочка справлялась великолепно. Чего только не узнаешь о женщинах; что ещё она умеет, ездить по-мужски? Оставив Хуана и пару слуг готовить поляну для пикника, Рокэ предложил Марион насладиться прекрасной погодой, и теперь они медленно ехали по лесу вдвоём. Шуршали листья, журчал ручей, снова набиравший силу после летней засухи. – Осенние Скалы редко дарят такие прекрасные дни, – заметила Марион вполголоса. – Как красива наша земля… Скоро всё это облетит, пойдут дожди, но я не увижу. Талиг прощается в лучшем своём наряде. – Вы снова уезжаете? – что-то странное было в этих постоянных отлучках. Добро бы Марион уезжала в имение – она не получила земли мужа, но что-то унаследовала от родичей из Надора – и появлялась в Олларии только на сезон празднеств, так ведь нет: она наезжала в столицу на Зимний Излом, в конце лета или начале весны, проводила здесь пару недель и уезжала снова. – В Эйнрехт? – Эйнрехт зимой гостеприимнее. Там лежит снег, настоящий, а не как у нас. Искрятся огни, все пьют горячее вино и много танцуют. – И готовятся к войне. Вам не неприятно бывать среди убийц вашего мужа? – зачем он говорил ей гадости и портил прекрасную прогулку? Может, потому, что Марион сказала о «нашей земле». – Я не сказала, что еду в Эйнрехт, – напомнила бабочка. Да сколько можно попадаться в эти ловушки?! Никакая она не бабочка, по части ловушек мухоловке Катарине ещё бы поучиться… Ответить Рокэ не успел: краем глаза уловил движение в лесу и резко осадил Моро, второй рукой поймав повод своей спутницы. – Стойте, – велел он. – Здесь кто-то есть. Проклятый поющий ручей! «Кто-то» появился из-за деревьев, уже не скрываясь – человек пятнадцать с закрытыми тканью лицами. Кошки закатные! Пистолетов, отправляясь на прогулку с дамой, Рокэ с собой не взял, но шпага вылетела из ножен раньше, чем он успел подумать. – Скачите обратно! – он выпустил повод Дрогона и развернул Моро так, чтобы оказаться между женщиной и незнакомцами. Которые устремились к нему со всех сторон, но стрелять не спешили: видимо, понимали, что, если выстрелы услышат Хуан и кэналлийцы, шансов не будет. Сталь зазвенела о сталь, всадник и конь слились воедино. Краем глаза Рокэ заметил, что Марион, проскакав галопом не больше двадцати шагов, круто осадила коня и наблюдала за схваткой… Эмильена. Вторая. И в этот момент грянул выстрел. Незнакомец, чуть не раскроивший Рокэ голову, рухнул на землю, его конь взвился на дыбы, выбив оружие из рук ещё одного врага… Второй выстрел уложил второго нападавшего, и в этот момент раздался пронзительный свист. Пауза. Ещё свист. Снова пауза. Разумно… Вряд ли только у бабочки есть ещё пистолеты. Так и есть, она спешно перезаряжала свои – где только прятала? В седельной сумке вместо нюхательной соли? Рокэ бросил Моро вперёд, так, чтобы не пустить к Марион врагов – огневой поддержкой рисковать глупо, даже если забыть, что она женщина. Азарт схватки кружил голову, Рокэ сражался с отчаянной радостью, шпага пела в руке. Удар, ещё удар, брызги горячей крови… Выстрел! Ещё один. И ещё. Врагов больше не было. Рокэ опустил шпагу и огляделся: на поляне валялось четырнадцать трупов, пятнадцатый мчался прочь, не разбирая дороги, за ним опрометью летел Хуан. Вовремя подоспел! Двое кэнналийцев кинулись к нему. – Соберано, вы ранены? – Соберано! Марион молча опустила дымящийся пистолет. Всё-таки успела перезарядить и выстрелить в третий раз. Голова кружилась. – Я в порядке, – Рокэ отстранил слугу и подъехал к девушке. – Вас не зацепили? – Нет, – глаза бабочки казались чёрными от расширенных зрачков, но голос звучал ровно и деловито. – Надо бы взять кого-то живым и допросить… – Хуан приведёт сбежавшего. Двое других кэналлийцев деловито осматривали трупы, снимали повязки с лиц, обыскивали карманы. Марион сползла с седла и направилась к ним, Рокэ тоже спешился, не забыв похлопать Моро по шее. – Лучше нам уехать отсюда, Марион, – приятно драться, а не любоваться последствиями драки. Бабочка, не слушая, остановилась возле трупа. – Он мёртв, – сообщила она, глядя на прорванную куртку нападавшего. И от пули, а не от шпаги, так что скорее всего её трофей. – Вы превосходно стреляете, – Рокэ стало стыдно за воспоминание об Эмильене. Если бы она умчалась, как он и велел, и пусть даже успела добраться до Хуана, он бы продержался против пятнадцати или нет? – От назойливых кавалеров, – сообщила Марион тем же деловитым тоном. Настолько бесстрастным, что Рокэ на мгновение поверил; а потом Марион согнулась вдвое, и её вырвало. Проклятье, она женщина, а не фок Варзов! Ей никогда не приходилось стрелять в людей, а уж убивать – тем более! Рокэ обхватил её за плечи, поддерживая, и протянул платок. Марион всю трясло. – Вина! – отрывисто велел он. – На полянке осталось, соберано… – виновато выдохнул Хосе. Второй – Мигель – снял флягу одного из нападавших, но та, видимо, оказалась пустой. Он кинулся к ручью. – Спасибо, – Марион пыталась выровнять дыхание. – Простите, Рокэ. Мне ещё не приходилось убивать. Так вот какая она, когда не прячется ни за какими масками. Без улыбок, без трепетания ресниц, без остроумия. – Женщина не должна убивать, – от её неожиданной откровенности стало не по себе. Нужно было отвлечь. – Я испортил вам последние прекрасные дни в Олларии и должен искупить свою вину. – Вы?.. – Марион посмотрела на него задумчиво и словно бы немного ожила. – Конечно… Отведите меня к ручью, Рокэ. Мигель уже притащил флягу, но текущая вода смывает зло. Так верили предки. Рокэ церемонно предложил ей руку, и Марион оперлась на неё, зябко поведя плечами. Как будто объятие её согревало. Нет, он не настолько Леворукий, чтобы пользоваться таким моментом. Холодная вода освежила лицо, но перчатки Марион были безнадёжно испорчены порохом. Впрочем, с костюмом самого Рокэ дело было куда хуже, и плечо горело – похоже, его всё-таки задели. – Вы ранены, – похоже, она заметила в отражении, как он ощупывает плечо. – А врали, что в порядке! – Был в порядке, – он усмехнулся. – Сейчас вернётся рей Суавес с добычей, перевяжет. – Перевязать и я могу, – Марион решительно обернулась к нему. – До доктора доедете. Рокэ не стал сообщать, что прекрасно обходится без доктора, вместо этого принялся избавляться от камзола. – Как жаль, – не удержался он, – что… – Рана не в бедро, – договорила за него Марион, фыркнув, и улыбнулась: – А ведь вы могли просто развернуть коня и ускакать; ваш Моро даст фору любому из их коней. Рокэ, которому сама возможность сбежать в голову просто не приходила, уставился на неё с немым изумлением и даже забыл насладиться тем, как Марион помогает ему избавиться от камзола: руки у неё оказались очень бережными, хоть и ледяными после осеннего ручья. – Вот это мне в вас и нравится, – продолжала она, обтирая плечо и смывая кровь. – Вы никогда не отступите. И не бросите женщину, между прочим, хотя вряд ли вы об этом думали… мундирные платья хороши, чтобы позировать художникам и ехать бок о бок с кавалером, но мчаться галопом по лесу в таком, к тому же в дамском седле – занятие для самоубийц. Она болтовнёй отвлекала его от боли в плече или себя от пережитого? Хуан привёл-таки беглеца – вернее, притащил на аркане. Заодно определил, кто из мертвецов не совсем мёртв и отделил – видимо, для допроса. Рокэ оглядел поляну и махнул рукой: – Марион, предлагаю вам вернуться к нашей полянке. Тут разберутся и без нас, – пленников допросит Хуан. Стоило бы самому, но не рею Суавесу же поручать Марион. Хуан всё прекрасно понял и коротко кивнул в ответ, но Марион покачала головой: – Нет. Устраивать самосуд я вам не позволю. Брови Рокэ поползли вверх: – А кто здесь говорил про самосуд? – всё-таки чистоплюйство в людях неистребимо. – Никто не говорил, но некоторые вещи произносить необязательно, – Марион пожала плечами. – Вы прекрасно знаете, что живых следует передать в руки супрема и его людей. Рокэ опустил одну бровь и заломил другую: – Я, разумеется, высокого мнения о навыках рея Суавеса, но по сравнению с мастерами Занхи… Я всегда говорил, что за рассветным ликом женщины таятся все кошки Заката! – Законы в стране должны быть совсем уж скверными, – Марион опустила ресницы, – чтобы нарушение было лучше исполнения их. Если вы, соберано Кэналлоа и член королевского Совета, считаете, что лучше уж своими руками, то почему вы бездействуете? – Я считаю, что разберусь со своими врагами сам, не прячась за толстую спину не слишком уважаемого супрема, – хмыкнул Рокэ. – Вам на это смотреть не нужно, Марион, это верно. А если она решит донести? – Положим, вы и рей Суавес – не единое целое, – Марион попыталась заставить насмешку прозвучать легко, но не преуспела. – Но я не сомневаюсь, что если бы не я, вы бы действительно взялись сами… Вы гордец, Рокэ. Она оперлась на его руку совсем невесомо, позволяя отвести себя к коням, которых держал Мигель. – Ни врача, ни супрема… Всё сам, всегда сам. Никаких слухов о нападении в Олларии так и не пошло. Женщины, умеющие не распускать сплетни, встречались даже реже, чем попадающие в цель с двадцати шагов, и Рокэ оставалось только пожалеть, что такую ройю среди дам никак не удаётся вправить в перстень. Или уж хотя бы в браслет, вот только гордость не позволяла жениться на женщине, которую половина Олларии и так считала его любовницей наравне с королевой. Гордость – и ещё проклятие. Как и когда предаст его Марион?***
Дриксенский след в восстании Окделла был несомненен. Рокэ получил от кардинала кое-какие сведения и предостережения, но в целом всё обошлось. Мятеж был подавлен, план сработал, Рокэ стал Первым Маршалом и гордился признанием Ноймаринена и фок Варзова куда больше, чем новым званием. Вместе с которым свалились и обязанности, которых хотелось бы избежать. Первый Маршал отвечал за безопасность Талига. Спасибо, его высокопреосвященство помогал. Однако кое-что в тех сведениях, которые передавал кардинал, заставило Рокэ крепко задуматься. Марион появилась в столице в начале Летних Молний, раньше обычного. Рокэ щеголял новой перевязью Первого Маршала – сама по себе она не была ценна, но вот слова Ноймаринена грели душу. И об этом никто, прежде всего сам Ноймаринен, не должны были знать. Марион вышла к нему навстречу в чёрном платье – чёрный креп, отделанный чёрным же кружевом с еле заметной изумрудной окантовкой и единственной ониксовой брошью у горла. – Рокэ, – Марион протянула ему руку и улыбнулась, как всегда. – Я рада видеть вас снова. – Вы в трауре? – удивился Рокэ: соперничать с Катариной Марион никогда не стремилась. – Я не знал… Она давно стала сиротой, об этом Рокэ был осведомлён. – Недавно не стало моей троюродной тётки, – вежливо сообщила Марион. Из-за троюродной тётки полный траур? Он не поверил ни на мгновение. От очевидной подоплеки этой лжи накатила злость, но потом Марион взяла его под руку и повела в знакомую сиреневую гостиную, где пахло мелиссой, жимолостью и чаем. Поздравила с новой перевязью, должным образом восхитилась тем, как чёрно-белое гармонирует с синим. Рокэ прищурился и сделал пробный выпад: – Вы поздравляете меня с победой, которой не было бы без вас. Неужели мне придётся заподозрить вас в скромности? – Неужели вам знакомо слово «придётся»? – отпарировала она. – Но, право, при чём тут я? – Я Первый Маршал Талига, Марион, и доклады в том числе об Эйнрехте ложатся мне на стол. Ваш… стиль трудно не узнать. Блеф чистой воды; Рокэ знал, что Марион умеет играть в карты, а если он прав в своих предположениях – то и не только в них. Но она отставила свою чашечку с чаем и наклонила голову к плечу: – Если вы действительно читали мои отчёты, а не только краткую выжимку, то вы знаете, что я не работаю в Олларии. Ни под каким видом. То, как быстро Марион призналась, его удивило. А впрочем, зачем ей скрываться от него? Он в самом деле Первый Маршал. – Я не работаю в Олларии, – повторила Марион, встав из-за стола. Рокэ тоже встал. Она оскорбилась?.. – В этом доме всегда было безопаснее, чем где угодно в Талиге. – Вот уж доносчицей я вас не считал! – вспыхнул Рокэ. За кого она его принимает?! – Разведка – это разведка… – А шпионаж – это шпионаж, – улыбка Марион стала острой, как нож. – Разница в слове, а не в сути. Но я работаю в Эйнрехте. Вы защищаете Талиг на поле битвы, а моё дело – не дать вам этого сделать. Не довести до войны. Да, я сделала всё, что могла, чтобы Дриксен не поддержала мятежников всеми силами, а обо всех всё же принятых Дриксен шагах знал Талиг. Но к провалу восстания моей руки не приложено! – Поэтому вы носите траур? – Рокэ наклонил голову к плечу. – Да, – просто ответила она. Встала, подошла к стоящей в углу золотистой, липовой конторке – Рокэ не раз видел, как Марион, стоя за ней, пишет короткие записки или заметки – повернула ключ, откинула крышку. – Вот мои последние отчёты, – сообщила она, достав из сваленных там бумаг небольшую пачку. – Прочтите их, господин Первый Маршал, и скажите после этого, есть ли в них хоть что-то, что оправдало бы ваши слова. – Вы что, храните их прямо здесь?! – Рокэ обнаружил, что стоит. Марион пожала плечами: – Вы же сами не поверили в это, – и протянула ему бумаги снова. Рокэ взял. – Я хочу, чтобы вы знали обо мне из первых рук. От меня самой. На бумаге я очевидней, чем в жизни… Только верните завтра утром. Вечером мне нужно будет на исповедь. От этой женщины легко было потерять голову, но последние слова она сказала зря. Голова немедленно нашлась. У Марион был десяток способов повести этот разговор, но она отдала ему свои доклады об Эйнрехте, и причина могла быть лишь одна: Марион этого хотела. Иметь связь напрямую с ним, минуя своего… «нанимателя», потому что двойная игра всегда эффективнее и даёт больше простора. Рокэ бы не возражал, но играть за спиной у кардинала – и помогать Марион играть между ними – ему не нравилось. Прознатчики – дело кардинала, но главное – кардинал Сильвестр был другом, и это было бесчестно по отношению к нему; уж никак не ради удобства Марион идти на такое сотрудничество. Рокэ аккуратно положил бумаги на стол, простился и уехал. Через три дня Хуан доложил о визите маркизы Таони. – Зовите сюда, – отмахнулся Рокэ. Поговорят и в кабинете. Зачем она вообще приехала? – Рокэ, – Марион вошла своей стремительной походкой, чёрное, на сей раз бархатное платье взметнулось за спиной. – Я три дня ждала, пока вы перестанете обижаться, но больше не могу ждать. Она подошла совсем близко, запрокинула голову. – На рассвете я уезжаю, и не хочу прощаться в ссоре. – Уезжаете? – что в Марион было бесценно, так это её привычка называть вещи своими именами. Да, они расстались в ссоре, хотя ни один об этом не сказал. – В Эйнрехт, – она пожала плечами. – Там опять заварушка, поражение Окделла и Эпинэ только подхлестнуло их. Ходят слухи, что будет брачный союз с Гаунау… Да, и кардинала немало взволновали эти слухи. Как высоко нужно забраться, чтобы подтвердить такие сведения, и что сделал бы кардинал – или он сам – с тем, кто сунул бы нос в секреты Талига, Рокэ прекрасно знал. – Присаживайтесь, – он придвинул Марион кресла, наполнил бокалы – она ничего не имела против «Крови», любой. – И выпьем. На счастье. Когда на войну уходили мужчины, это было чем-то обыденным и совсем не возвышенным, хотя жёны и матери считали иначе. Но как провожать на войну – без выстрелов, но с ядами, подлостями и ударами из-за угла – женщину, Рокэ не очень представлял. – Устала, – призналась она, отпивая вино. – Ужасно устала. Улыбаться, позволять целовать себе руки, кокетничать, прятать лицо в букет, смеяться, ускользать, морочить голову… Иногда даже хочется, чтобы раскрыли: будет яд в бокале, да и всё, и всё закончится, и не нужно вслушиваться в каждый шорох, и не нужно лгать всем и каждому. Рокэ медленно отпил из своего бокала. – Вы это не для собственной выгоды делаете, Марион. – Да, – согласилась она. – Не для собственной… Смотрела она не на него – в камин, на игравшее пламя. – Как вы вообще влезли в эту игру? Марион ответила не сразу: – Давно. Когда я овдовела, я хотела сбежать из Олларии, из Талига. Я искала ответы… Поехала в Агарис. Всех ответов я не нашла, но одно поняла: эсператисты давно забыли Создателя, но забыть можно лишь того, кто существует. Рокэ подлил ей вина. Марион была единственным человеком, от которого он был готов слушать про Создателя. Она не ходила с чётками, не держала на столике Книгу Ожидания – а если и держала, то в спальне, где Рокэ побывать не довелось – и «исповедью» называла доклады. Но однажды – только однажды – Рокэ видел её за молитвой в церкви святой Денизы: ни молитвенного экстаза, ни дрожащих пальцев, перебирающих чётки. Марион стояла на коленях, опустив локти сложенных для молитвы рук на генуфлекторий и упёршись лбом в сжатые ладони. Лица не было видно под тёмным покрывалом, только эти руки – не сложенные, сжатые. Рокэ наблюдал за ней с четверть часа, потом бесшумно вышел: за всё это время Марион не шелохнулась ни разу. Пожалуй, он готов был поверить, что эта женщина во что-то вправду верит. – Хоронить себя заживо я не собиралась, но и жить не спешила. Оживала, так будет вернее, будто мои Весенние Скалы затянулись на год и никак не сменялись Волнами. Однажды, это было на приёме в нашем посольстве – граф Дартштайд всегда был добр ко мне, и я охотно там бывала – граф попросил меня составить пару в игре в винт… одному из гостей, – она махнула рукой. – Впрочем, уже неважно. Магнусу Домашнего Очага, только что избранному тогда. Я согласилась. Мне удалось обострить игру, кажется, граф хотел именно этого. Я подумала, он должен проиграться, но потом сообразила, что дело сложнее: человек в игре раскрывается. Магнус Генрих играл… вдохновенно. Потом я ещё пару раз помогала в подобных просьбах, потом ещё однажды удачно заметила мышь и устроила истерику, потом передала пару записок… А потом мне предложили переезд в Эйнрехт и помощь нашему посольству там. Открытым текстом. Я согласилась, – Марион залпом допила свой кубок и пояснила: – Дриксы убили Санчо. Портрет маркиза Сантино Таони висел в доме на почётном месте, Марион не снимала вдовий браслет, но это был первый раз, когда она назвала мужа по имени. Но чувствовалось – Марион говорила оттуда, из прошлого, не из сегодняшнего дня. Рокэ наполнил её кубок и свой заодно. – А Эсперадор? – вопрос сорвался сам собой. Вспомнился тот, подслушанный разговор Марион и Катари. Дурацкий вопрос, глупее не придумаешь. На себя в зеркало посмотри, в конце концов. – Конечно, я была представлена. Он очень, очень интересный человек, яркий, умный, образованный, – рассеянно заметила Марион. – Действительно достойный представитель эсператистов, были бы они такие все или хотя бы половина… Она встряхнулась и посмотрела на Рокэ: – Но Эсперадор не пропускает ни одной женщины, которая была бы чуть привлекательней ызарга, а я в те годы была умнее, чем сейчас. Вообще он чем-то напоминает вас, Рокэ, будете в Агарисе – познакомьтесь… Умнее, чем сейчас? Рокэ предпочёл не понимать намёк, да и Марион увела разговор в сторону: – Так я оказалась в Эйнрехте. Понемногу мне удалось завести разные знакомства: и наверху, и на дне, и в церкви, и среди военных… Дриксенцы, в сущности, ничем не отличаются от талигойцев. Люди как люди. – Они убивают многих хороших людей здесь, – жёстко напомнил Рокэ. – И не мы приходим к ним. Вы защищаете Талиг, хоть и иначе, чем мы. – Да, – согласилась Марион. Кажется, он нашёл верный тон. – Знаете, я убила четверых людей – я хочу сказать, своими руками. Троих тогда, в лесу. А четвёртый?.. – Но я хочу верить – а иначе трудно жить – что, может быть, благодаря тому, что я узнала или сделала, не случилось однажды войны. Или хоть сражения. И сколько-то мальчишек, мужчин, стариков вернулись домой или его не покинули. Сколько-то женщин не надело чёрное. Или серое. Какая разница, – Марион устало прикрыла глаза руками. Люди – ничто, подумал Рокэ. Но легче было непристойно выругаться при Марион, чем сказать это вслух. – Клавесина у вас в доме нет, – она опустила руки и улыбнулась. – Но я, кажется, видела гитару. Вы не могли бы?.. Отдать в чужие руки свою гитару было всё равно что отдать Моро. Рокэ встал, не желая звать слуг, снял гитару с её места и протянул Марион. Та взяла осторожно, погладила тёплое дерево, тронула струны – так же нежно, как свои фарфоровые чашечки. Оказывается, свои стихи она сама же клала на музыку. «О тебе вспоминаю я редко…» Потом пел он сам, потом снова Марион – уже другое, новое, чего Рокэ и не слышал прежде. Кое-как удалось разлучиться И постылый огонь потушить. Враг мой вечный, пора научиться Вам кого-нибудь вправду любить. Я-то вольная. Все мне забава, – стихи, как всегда, были про неё – и не про неё… Обо мне и молиться не стоит, И, уйдя, оглянуться назад... Черный ветер меня успокоит, Веселит золотой листопад. Как подарок, приму я разлуку И забвение, как благодать. Но, скажи мне, на смертную муку Ты другую посмеешь послать? Гитара переходила из рук в руки, бокалы наполнялись и пустели, кто-то – Рокэ даже не заметил, кто и как – принёс еды, и это было правильно. Ставни были закрыты, часов в кабинете Рокэ не держал, но в какой-то миг Марион отложила гитару и встала. – Светает. Уехать я должна на восходе, так что – мне пора. Рокэ тоже встал. Под глазами у Марион залегли тёмные тени. Она улыбалась старательно, как будто его провожала на войну. «Не уезжайте», хотел сказать он. Но это глупо, Марион Таони сама решает свою жизнь. Трудно было сказать что-то глупее. После ночи вина и песен аромат жимолости исчез, но это было совершенно неважно. Рокэ наклонился и поцеловал её. Если бы он даже сомневался в рассказе Марион – об Эсперадоре и других – поверил бы сейчас. Не была она искусной, она была искренней. Руки Марион легли ему на плечи, смяли замшу куртки; Рокэ ощущал под пальцами бархат её платья и шёлк волос. Раньше он не думал, что от поцелуя может кружиться голова. Потом Марион сделала шаг назад; глаза у неё стали совсем чёрными. – Я вернусь, – она потянулась поправить причёску, но только дёрнула одну из заколок и обрушила косу на плечо. Махнула рукой, бросила заколку на ковёр не глядя и просто отвела косу за спину. – Когда-нибудь, Рокэ, вы скажете: «Останьтесь, Марион, вы мне нужны». И я останусь. Развернулась и вышла прочь; ковёр проглотил шаги, не оставив их в памяти. Рокэ обнаружил себя в холле собственного дома. Дверь за Марион захлопнулась, очевидно, не сама собой, но швейцара уже не было, а может, он предпочёл влиться в стену. В пустой обычно вазе сейчас стоял букет гладиолусов – винно-тёмных, почти чёрных, и белых. Рокэ коснулся цветочных мечей, оторвал один цветок, вставил в петлицу. Останьтесь, Марион. Останьтесь и предайте меня – или останьтесь и умрите на моих глазах? Просто не знаешь, что выбрать. Просто не знаешь, что страшнее.