как быстро проносится лето - останні піщинки смывает прибоем и тянет камнями на дно и смутной тоски в глаза заметает соринки и время прошедшее как золотое руно не думал не ждал и не верил, но так получилось и вот ты стоишь на причале, готовый сойти в открытое море, что пенилось и молилось в надежде выйти из берегов и кого-то найти и некогда яркое голубое становится серым и некогда жаркое уже превращается в лёд Радуга! Можно я буду твоим новым цветом - белым? можно
я опоздаю
на свой
самолёт?..
Я смотрю в его глаза и не понимаю. В них – холод и сигаретный дым поволокой. Где-то в отдалении шумит прибой и плеск воды, звенит детский смех и гомон отдыхающих. А мы – тут, снова выясняем отношения, будто делать на курорте нам больше нечего. – Не понимаю… – шепчу я. Правда не разумею. Россия выдыхает дым и прищуривается. Смотрит чуть свысока. Что я сделал не так? Ломаю пальцы, складываю руки в замок и обратно к бедрам, не зная, куда деть. Взгляд бегает по песку под ногами – песку, который задуло, или официанты специально насыпали на деревянный пол кафе для антуража. Не понимаю. Россия вздыхает так, словно устал объяснять одно и то же маленькому ребенку. Он вечно всем недоволен – вот в чем проблема. Ему не нравится, как я одеваюсь. Как работаю. Как отдыхаю. Как плаваю в море, как ем, как общаюсь с другими. Ему в принципе не нравится, что я общаюсь с кем-то кроме него, тогда как у него самого – целый сонм закадычных друзей. Они постоянно ходят куда-то по выходным, пока я сижу, запертый в четырехзвездочном отеле на берегу Черного моря. Он недоволен даже тем, что мы поехали в Крым, который был моей территорией когда-то. Ему кажется, что я все еще не смирился и хочу вернуть его, что я скучаю по былому. Но правда в том, что я все чаще замечаю: да, раньше было лучше. Раньше, без него. Или мне так только мерещится? Ведь вместе с кем-то всегда спокойнее, и ты всегда более счастлив, если встречаешься, а не ходишь в одиночку туда-сюда как неприкаянный. Почему такие прописные истины теперь кажутся мне неправильными? Вернее не так… я просто сомневаюсь, что тот, кто придумал их, хоть что-то знал о настоящем счастье. Я был полностью и беспрецедентно счастлив, когда приезжал сюда на каникулах в одиночку. Мог часами бродить по улицам, разглядывая до боли знакомые здания, прохожих, смотреть в безупречно голубое небо. Мог идти, куда захочу. Мог заговорить со случайным прохожим, не боясь, что за углом за мной следит суженый и вечером мне прилетит «за неверность». – Все ты понимаешь. – хрипит русский, задирая голову, хотя по его тону не скажешь, что верит сам. Да, он всегда считал меня немного дурачком. Ребенком, неспособным принимать ответственные решения. Не поэтому ли он и выбрал меня? Думал, что наконец нашел легкую мишень. Я и правда – легкая мишень, как оказалось… – Россия, мне… – наконец я собираюсь сказать это. Сглатываю. Страшно, очень страшно, как отреагирует. Убить – не убьет, и пальцем не тронет, но как же паршиво начинать скандал на пустом месте… для него – на пустом. Терпеть не могу конфликты. – Мне надоело. Надоели твои вечные придирки, ворчание, недовольство. – это не совсем правда. Россия мог быть веселым и улыбаться мне искренне счастливо, но случалось это тогда, когда я с ним соглашался. Когда делал, что он говорил. Если же я хотел хоть в чем-то поступить по-своему – он зло сужал глаза, долго пристально смотрел на меня, словно собирался прожечь дырку, а потом махал рукой, мол «делай что хочешь, но мне плевать, если с тобой что-то случится, больше не подходи» – и уходил. Или, что бывало чаще, он переубеждал меня, довольно грубо. И я все равно делал так, как хочет русский. – Мне надоело ругаться. Я больше… – ком внезапно застрял в горле так отчетливо, что договорить не получилось физически. Но я должен был, пока он не перебил меня и не ушел, пока не начал возмущаться. – Я больше не хочу быть с тобой. Пожалуйста. Я хочу уйти. Я не могу произнести это заветное слово «расстаться», потому что, фактически, между нами никто никогда не говорил, что мы «встречаемся». Это как бы подразумевалось само собой. Я боялся поднять глаза и просто стоял там, ломая руки и ожидая ответа. И злился сам на себя. Кто он такой, чтобы я перед ним так расшаркивался, как слабовольная школьница? Да школьницы в наше время имеют силу воли куда больше! Такие не только в одно место пошлют – они и закопать могут, если к ним полезть. А я что? Гребаный папочка научил меня скромности и послушанию, и теперь я не могу даже сказать своему парню о том, что меня что-то не устраивает. Ведь какое это страшное слово. Если что-то не устраивает – терпи, люди и хуже живут, уважай чужие страдания. Но они и не боролись за то, чтобы жить лучше – а я хочу бороться. Наконец я слышу хрипящий бас над ухом: – Не нравится Крым? А я говорил, нечего сюда ехать. Сказал бы раньше. Айда собирать вещи и завтра же валим отсюда. Я знаю парочку неплохих санаториев в Сибири. Я почувствовал, как у меня задрожали губы. Он правда не понимает или специально притворяется? Как бы закрывает вопрос, который не хочет обсуждать. Но с меня хватит! Я всю жизнь прогибался под кого-то и не хочу делать это и дальше! Я буду бороться, даже если он меня изобьет. Хотя не смеет. – Хватит. Я уезжаю отсюда один. В Киев. – я поднимаю на него решительный взгляд. Выражение лица русского не меняется, не дрогнул ни один мускул. Он так же зажимает в зубах дымящую сигарету и смотрит сверху вниз. – Это было ошибкой – начинать какие-либо отношения. Тебе и самому не нравится, я же вижу. Уверен, ты найдешь себе партию достойней. Снова – уступки. Я хочу смягчить углы, могу сейчас даже предложить найти ему замену себе – все, лишь бы не вызвать на себя гнев. Слабак. Россия молчит. Молчит еще. А потом бросается вперед, хватая меня за грудки, оттаскивает в сторону и прижимает к стене со всей дури, так что я бьюсь головой о декорированный кирпич до белых пятен перед глазами. – Повтори-ка. – рычит он, в это мгновение совершенно не похожий на себя. От уравновешенного холодного русского не осталось и следа. Я все-таки дошел до точки невозврата. **** – Ты как? – спрашивает обеспокоенный Польша. Он аккуратно ставит на пол рядом с кроватью пакет с фруктами, словно я только что вышел из комы в больничной палате, а не отхожу от похмелья в собственном доме на Большой Васильковской. – Он опять приезжал? Прямо сюда? – Я устал кататься от него по украинским городам. – решаю немного пожаловаться я. – Он находит меня везде. – Может это потому, что ты почти не выезжаешь из Киева и просто переезжаешь от одного его уголка к другому? – хмыкает поляк. Но потом быстро поправляется, – В смысле, конечно, это он мудак, что не хочет оставить тебя в покое. Давно пора бы понять, что ты не будешь с ним, и найти себе новую пассию. На самом деле, какой-то эгоистичной и самовлюбленной, но дико неуверенной частичке себя мне это даже льстило. Все-таки как-никак, а я был влюблен в Россию, хоть и недолго, а кроме него никто еще никогда не выказывал желания встречаться со мной. И хотя умом я понимал, что заслуживаю большего, нежели маньячные преследования какого-то ватника, но все же… что-то внутри пело всякий раз, когда я со злорадным удовлетворением читал новые сообщения от России вроде «где ты?» или «какого черта, я блять приеду и заберу тебя!», или «не думай, что все кончено, только потому что ты этого захотел, разве в паре не принято обсуждать все проблемы вместе и идти на компромисс?». О да, этот ублюдок умел манипулировать, когда хотел. Это изначально обещали быть мега абьюзивные отношения, и отчасти я сам виноват, что когда-то согласился на них. Я провел ни один вечер в раздумьях, почему все еще терплю это все, если не брать во внимание самую главную причину – боязни в конце концов остаться одному. И вторая по значимости причина, почему я мог терпеть недостатки русского: тот классно трахался. Серьезно. Во всех книжках в первую очередь в токсичных отношениях описывали жесткий секс вплоть до изнасилований каждый божий день. У нас же все было с точностью до наоборот: то ли Россия срывал маску холодности и жестокости в постели, обуреваемый эмоциями, то ли просто по каким-то своим причинам не мог по-другому, – но в те моменты, когда он встречал меня в одном полотенце у самых дверей спальни, а потом мягко валил на кровать, – он был пушистее и белее любого святоши. Именно по ночам рядом с ним я мог по-настоящему расслабиться и почувствовать себя любимым и нужным, а не просто щенком на привязи. Третья причина, по которой большинство бы остались с ним – чувство защищенности. За этим парнем под два метра ростом, которого боялись и уважали многие маргинальные структуры родного города, ты действительно чувствовал себя как за каменной стеной. К тому же, он никогда не поднимал на меня руку и даже редко когда повышал голос. Он мог отравлять жизнь и без этих очевидных методов давления. Сюда же – в чувство защищенности – можно было записать наличие сбережений. На первый взгляд, русский совершенно не умел обращаться с деньгами, однако каким-то образом, получая не так много от своей небольшой компании, он действительно умел сохранять деньги. Или, по крайней мере, так казалось, потому что то, что он выдавал мне на руки, когда я просил, было довольно неплохими грошами, и жили мы всегда в достатке. А это – очень немаловажный фактор успешных семейных отношений. Сейчас Россия был далеко и в то же время близко. Иногда я чувствовал, будто он дышит мне в затылок, хотя никакой агрессии или серьезных угроз в свой адрес я от него не получал. Он словно… крутился где-то рядом постоянно, но боялся подойти вплотную. Да, именно. Он все-таки боялся. Я находил под дверями разных своих квартир коробки с подарками. Письма с псевдо-угрозами о том, что он найдет, заберет меня и привяжет к батарее. Я даже несколько раз замечал его в толпе, кафе или за углами зданий – он следил за мной, когда я шел откуда-то по улице. Но близко он так и не подошел. Нормальные люди позвонили бы в полицию, но мы – не люди даже, страны, и никакие полиции тут не помогут. Да и Россия мне ничего плохого не делал, чтобы катать на него заяву. Нормальные люди подумали бы: псих – и сбежали бы куда подальше. Но я сам, можно сказать, позволял ему следить за мной со стороны, потому что действительно, как говорил поляк, дальше своей земли никуда не выезжал, ошиваясь в основном в Киеве. Возможно, я все-таки надеялся на лучший исход… тем более, что с нашего «расставания» прошло уже полгода, и если раньше я мог питать розовые надежды, что, порвав со своим абьюзерским ухажером, у меня тут же появится толпа поклонников, желающих занять его место. Но, конечно же, этого не случилось. Мне не хотелось думать о том, что никому, кроме России, я, в общем-то, и нафиг не сдался. Так прошел почти год. С каждой прожитой неделей я все больше поражался упорству и упертости русского. Лишь однажды он отстал от меня почти на месяц – когда я набрался смелости уехать к Польше. Что самое странное: уже через две недели я затосковал по дому. А может быть, и не по дому даже… телефон молчал, никто не оставлял помятых коробок со всякой дешевой дребеденью у меня под дверями, и никто не провожал меня вечером до дома на расстоянии. Ощущение было, будто я лишился какого-то темного призрачного покровителя. Гулять по варшавским улочкам ночью я так и не решился после одного-единственного раза, когда впервые за столько лет почувствовал себя будто бы голым и абсолютно беззащитным в окружении незнакомых построек. А потом я вернулся в Одессу, и на какое-то время все пошло своим старым чередом. Россия появился у порога практически сразу, и я наконец увидел его лицо, а не только силуэт в темноте вечерних сумерок. Он ничего не говорил. Просто стоял там, под моей дверью, кажется, пьяный в драбадан, и смотрел в дверной глазок. Я так и не решился открыть. Он даже не стучал, не звонил – я будто бы сам почувствовал, услышал едва заметное копошение с той стороны, подошел к двери и увидел его. Он словно совершенно не изменился. В таких ситуациях, когда один отверженный преследует другого, предполагается, что первый будет страдать и выглядеть неахти. Но Россия остался все таким же. Высокий, ни разу не ссутулившийся, без недельной щетины. Единственное, что выдавало его возможное состояние – это легкие темные круги под глазами. По нему не видно было даже, что пьян. Лишь едва заметный блеск полуприкрытых глаз и покачивание из стороны в сторону выдавало его. Постояв так минут десять, он ушел. Я лег спать и так и не узнал, что тогда он вернулся через час и до утра просидел под моей дверью, а потом снова улетел в Москву первым рейсом. **** Америка был завидным парнем и всегда знал, чего хочет. Он искал выгоду от любых отношений и, несмотря на свою внешнюю безалаберность и ветреность, США отлично умел контролировать ситуацию и своей шутовской маской стремился скорее сбить собеседника с толку и манипулировать всеми, кто его окружал. Надо признать, у него это хорошо получалось. Когда выбор пал, купить ли ему апартаменты на пару недель в Крыму по дипломатическим рабочим вопросам, или снять номер в отеле, конечно же, как истинный демократ, имеющий все же огромные бабки, он выбрал второе, чтобы быть «ближе к народу». Хотя в понимании России или того же Украины, воспитанных в советском пространстве, люди, имеющие доход более ста тысяч в месяц, к народу не относятся. Да что там – к народу не относятся уже и те, кто зарабатывает более пятидесяти. Когда же выбор пал между пятизвездочной «Мрией» и четырехзвездочным «Ялта-Интурист», США выбрал первое. Потому что когда ты выбираешь среди худшего – выбирай лучшее. Если жить как народ – то не стоит отказывать себе в удовольствии жить в той же ценовой категории, но чуточку комфортнее. Честное слово, то, что он подошел ко мне после переговоров в конференц-зале – не моя прихоть. Я изначально не то чтобы стремился иметь с ним каких-либо дел. Но, кажется, мне везет на самовлюбленных мудаков с комплексом бога и замашками собственника, иначе как объяснить тот факт, что теперь мы стояли в пустом коридоре вдвоем, и его рука панибратски покоилась на моих плечах. Он много чего говорил доверительным шепотом, против которого я что есть сил сопротивлялся, потому что умом понимал: это всего лишь психологическая уловка расположить собеседника к себе. Но в итоге я услышал отчетливо лишь фразу: «…Как ты смотришь на возможность твоего вступления в НАТО?» Не зная, что делать и куда бежать, я только и мог выдавить из своей страшащейся любого конфликта тушки нечто неопределенное вроде «Э-эм… я могу подумать над этим?» А на следующее же утро все газеты пестрили заголовками: «Украина вступает в НАТО!» и «Какие перспективы открываются, какие последствия грядут?» и «…Не станет ли это угрозой для России?»… С тех пор никто не преследовал меня по вечерам. Никто не оставлял подарки под дверью. Русский словно резко испарился из моей жизни на добрых полтора месяца. …А потом, кажется, целую вечность спустя, в одно прекрасное утро я все же получил от него весточку. Весточку в виде бомб, скинутых на мои военные базы.