Тлеющие воспоминания

      — Отвратительное пойло.       Бармен — пузатый, но крепкий мужчина средних лет, в чьей неухоженной бороде кутался сигаретный пепел вперемешку с дешёвым алкоголем — окинул молодую посетительницу косым взглядом. Что эта шмакодявка вообще забыла в его баре, чей контингент составляют лишь пропитые старые алкаши, жизнь которых пошла под откос ещё очень давно, всякие уголовники, прячущиеся от правосудия, и размалеванные проститутки в неприлично коротких юбчонках, надеющиеся найти потенциальных клиентов хотя бы в этом Богом забытом месте. Эта малышка выглядела здесь совсем не к месту, но в еë глазах отчего-то чувствовалась вся усталость мира, а за дымчато-серыми радужками пряталась многолетняя тоска, такая непривычная для молодой девушки. Из-за освещения казалось, будто на еë идеально чистой коже выступали глубокие морщины, расползались уродливыми трещинами по лбу, между носом, под линией губ… Бармен слегка мотнул головой, прогоняя секундную галлюцинацию.       — Отвратительные манеры, — выплюнул он в ответ не менее едко. — Если что-то не нравится — проваливай, никто тебя обхаживать здесь не будет, пигалица.       Теодора — в этой жизни, вообще-то, Одри, но начхать на выдуманные имена, ей не хотелось забывать своё собственное — оскорбительно нахмурилась и открыла рот, чтобы возмутиться, но вовремя себя остановила, нервно погладив раздражающе-гладкие ладони — болезненное напоминание о том, что еë тело, еë клетка, еë тюрьма из крови и плоти — будет жить вечно: переживёт бесконечное количество поколений, цивилизаций, беспрерывно сменяющих друг друга, переживёт саму Вселенную. Будет ли она волочить бессмысленное существование даже после взрыва солнца через пять миллиардов лет?       — Этот вкус дерьма позволяет забыть на секунду, как всë плохо в моей реальной действительности, ведь есть вещи и похуже. Ваш виски, например, — урчит Тео с ленивой ухмылкой, безучастно покачивая бурую жидкость в своём стакане, кое-где заляпанном чужими отпечатками пальцев и жиром от еды, но она уже давно перестала быть брезгливой, потому что сама долгое время жила в помойке, которую развела в своей же квартире — иногда у неё просто кончались силы бороться и справляться даже с базовыми задачами. — Честное слово. То ещё дерьмище, — Боже милостивый, Эйвери ценит этот прогрессивный век за множество вещей, но самая приятная из них — возможность открыто сквернословить женщине без былого осуждения.       — Рассуждаешь так, как будто пережила самый настоящий ад, кроха, — басисто хохотнул бармен и принялся выполнять заказы других пьянчуг, пропустив мимо ушей нелестные отзывы о своих напитках; ему абсолютно всё равно, что она думает, лишь бы платила.       «Не представляешь, насколько ты прав», отрешённо подумала девушка, непроизвольно коснувшись тёмно-фиолетового синяка на своей шее, скрытой за дамским шарфиком.       Это было глупо и бессмысленно, но иногда душевная боль Теодоры раздувалась до таких масштабов, что заполняла собой всё её естество, выплёскивалась наружу истерикой и слезами, этой непонятной разрушительной энергией, которую невозможно было контролировать, и она просто… Делала себе больно. Надеялась заглушить хотя бы на пару мгновений закипающую внутри ярость — на Джона, на себя, на своë чëртово проклятие — и резала свои руки до исступления, с жадностью наблюдала, как кровь вытекает из еë тела, струится багряными разводами по раковине, как пролитое вино.       С придыханием ждала конца, что, быть может, на этот раз у неё всё получится, и в какой-то момент еë воспалённое сознание даже рисовало свет в конце туннеля, или желанное небытие, чернее самого космоса, но в итоге на месте глубоких порезов вновь появлялась здоровая кожа, как по грëбанному волшебству. Ничего не помогало — после попыток самоубийства всегда накатывала апатия и душераздирающее одиночество, сжирающее все силы, что у неё были: ей не хотелось работать, убираться дома, поддерживать связь с немногими знакомыми, которые всё равно умрут, а она останется и дальше скитаться без цели, загибаясь от жалости к себе.       Теодора хотела повеситься час назад — очевидно, неудачно — поэтому след от верёвки всë ещë ощущался на еë коже скользкой змеёй, сомкнулся на шее тёмным обручем, очередным напоминанием, отчего ей пришлось надеть шарфик, дабы не вызывать подозрительные взгляды со стороны прохожих. В одной из своих жизней Эйвери угораздило попасть в самый эпицентр пожара, но даже горение заживо не убило еë, лишь принесло неимоверную физическую боль. Теодора до сих пор с содроганием вспоминает тот день, те мучения, словно она уже коптилась в аду за свои грехи; дым и огонь выжигали внутренности, застилали глаза разъедающей пеленой, но она не могла даже потерять сознание от болевого шока.       Что это, если не проклятье? Вечная молодость, неуязвимость и возможность наблюдать за развитием мира не стоит тех страданий, что Теодора переживает изо дня в день. Лучше бы она умерла ещё тогда, в 1914 году, от шальной пули в животе по неосторожности. Нелепая, быстрая смерть, но хотя бы настоящая. Пропади ты пропадом, Джон.       Впрочем, ты и так это сделал.       От мыслей отвлекает знакомая светлая макушка — до волнительной тошноты знакомая, до болезненного укола в сердце — Теодора дёргается, едва не прослезившись от счастья и шока, а затем задыхается от разочарования, ведь реальность ударяет еë под дых, лишая возможности вдохнуть обратно. Как же ей надоело в каждой знакомой чёрточке лица узнавать своих старых друзей и своего… Фридриха. Его имя всплывает в голове как нечто странное, чужеродное, словно не с ней произошедшее.       Обрывки воспоминаний мелькают перед глазами тусклыми вспышками. Кое-какие фразы стираются, будто заглушаются под густой толщей воды в её сознании. Помнит только собственные ощущения — удивление, страх, недоверие и крупицу интереса.       — Эй! Что… происходит?       — Вы не так… Я не…       За долгую, чересчур долгую для обычного человека жизнь, Теодора научилась справляться со своими эмоциями — со временем они притуплялись, теряли былой вкус, сырели — поэтому внешне никак не отреагировала на светловолосого паренька, который сел рядом. Тео знала, что это не он. Это не еë родной, любимый, дражайший Фридрих, даже если так сильно похож, ведь он уже прожил свою жизнь, сначала серую и унылую, затем яркую и счастливую, наполненную музыкой и аплодисментами, спокойно умерев в руках любимой женщины.       — Здравствуйте, — робко послышалось рядом с ней, и Теодора нехотя отрывает взгляд от пойла, чтобы глянуть в сторону незнакомца; его глаза — не лазурно-голубые, как чистое небо Химворде, а тёмно-коричневые, как горький виски в еë стакане. — Я заметил, как вы сидите тут одна… Подумал составить компанию. Если хотите, конечно, — у него красивый голос, но идеально ровный, без единого заикания, хотя было видно, как он волнуется, беспокойно перебирая рукава собственной рубашки. — Странно видеть такую красивую девушку здесь.       — Ты тоже не похож на того, кто обычно посещает этот бар. От тебя, по крайней мере, не воняет, — даже удивительно, как просто и естественно слова соскочили с еë губ; незнакомец тихонько посмеивается и застенчиво отводит взгляд, так знакомо, что у Теодоры снова трясутся поджилки, а слёзы, которых, казалось, уже не должно было остаться к этому времени, намеревались вновь хлынуть из еë глаз с новой силой.       Мутные воспоминания вспыхивают одно за другим, пытаясь выбиться из целой вереницы чужих жизней. Почему так сложно вспомнить целые фразы? Помнит только, как на душе было спокойно, а колючая трава приятно холодила кожу.       — У вас… вид.       — Чего это он …?       — Вы обычно такая… и элегантная, а сейчас очень…       — Да, вы правы. Я часто прохожу мимо этого бара, потому что мой университет находится совсем недалеко, но всегда замечаю в окне вашу одинокую фигуру, — он неуклюже жестикулирует руками, боясь обидеть или сказать что-то лишнее. — Я знаю, это прозвучит неожиданно, но, эм… Мне бы хотелось написать ваш портрет.       — Портрет? — переспрашивает Теодора, и только сейчас замечает, что его длинные пальцы были в разноцветных пятнах от масляной краски, точно так же, как и еë пальцы в чернильных разводах когда-то давно. — Не думаю, что подхожу для этого. Я слишком, — «старая, дряхлая, брюзжащая развалюха, застрявшая в этом теле-темнице, и мечтающая лишь об одном — спокойно умереть». — Обычная.       — Это не так! — чересчур эмоционально восклицает парень, затем неловко затихает под недовольными взглядами стариков, чей покой и тихую тоску он посмел нарушить. — Вы… Ваши глаза… Я ни у кого таких не видел. Извините меня, если позволяю себе лишнего. Я давно хотел к вам подойти с такой просьбой, но никак не решался.       «Звучит как дешёвый… Подкат? Или как это правильно называется? Совсем не поспеваю за современным лексиконом», думается Теодоре, вот только ей, почему-то, хочется верить в искренность его слов. Сердце в груди бьётся быстрее, когда она проводит параллель со своим Фридрихом — он тоже посвятил всего себя искусству, жил и дышал музыкой… Она бы отдала всë на свете и даже больше, чтобы ещё раз услышать его потрясающую игру на скрипке, трогательную и утончённую, чтобы он вновь залечил еë кровоточащую душу своими чувственными мелодиями.       — Что в них такого необычного? — решается задать вопрос, будто они были старыми приятелями, хотя ей неведомо даже его имя; может, так повлияло тотальное одиночество, или бессчетное количество жизней, что она прожила, и теперь все люди казались одинаковыми, даже обезличенными.       Паренёк дарит ей такую простую, дружелюбную улыбку, настолько вызывающую дурацкое чувство дежавю, что хочется трусливо сбежать без объяснений — выпорхнуть из бара, как птица, лишь бы больше никогда не тешить себя лишней надеждой, потому что это полузабытое чувство застряло где-то там, во временах Первой мировой войны — но Эйвери не позволяет себе сдвинуться с места, застыв, как живая статуя.       Прошлое не отпускает её ни на секунду. Подрагивание чужих губ на лице, прикосновения мозолистых рук к пояснице — несмелое, едва уловимое — и освежающий запах хвои. Что же она тогда сказала?       — Я… быть вашей… гаванью, если вы…       — Дора… М-можно… тебя п-п…       — Мне нравится рисовать необычных людей, пытаться изобразить красками и мазками все те эмоции, чувства и даже мысли, что они испытывают. Чтобы одного взгляда на картину было достаточно для понимания, что за человек на ней изображён, о чём он думает, о чём мечтает или переживает. А вы… Вы сразу привлекли меня. Не посчитайте, пожалуйста, за грубость, но ваша аура пронизана такой печалью, что этого нельзя не заметить. Будто вам… Больше лет, чем есть на самом деле. Вероятно, из-за вашего мудрого взгляда. Я был бы безумно рад, если бы вы согласились стать моей музой.       Какой же он… Болтливый. Слегка пафосный, даже претенциозный, но довольно милый и действительно любит своë дело, а это достойно уважения. На вид ему было не больше двадцати, а судя по невинному взгляду, не успевшему познать всю горечь суровой реальности — даже меньше; ещё совсем мальчишка по сравнению с такой древней старухой, как она. Лучились ли еë глаза таким же вдохновением и непробиваемой решимостью, таким же желанием жить, чтобы творить, нести людям правду и справедливость? Она и сама уже не помнит — в голове размытые пятна, полустëртые воспоминания, и лишь коробка с памятными вещами помогает не забыть окончательно о том времени. О еë первой и истинной жизни. Первой и единственной любви. Девушка потирает безымянный палец, чувствуя леденящий холод из-за отсутствия обручального кольца.       — Одри, — Теодора протягивает руку для знакомства, отчего социально-неловкий паренёк, неожиданно встрепенувшись, тут же пожимает еë; его ладони широкие и тёплые, нервно подрагивающие, с тонкими пальцами, в которых хочется задержать руку подольше, но девушка одергивает еë намного раньше, будто это обыденное прикосновение могло оставить ожог.       — Красивое имя, — Теодоре хочется растянуть уголки губ в снисходительной улыбке, до такой степени его слова прозвучали банально и неуклюже; она слышала это миллион раз о каждом своём новом имени, и, надо же, с поколениями это клише не меняется. — Я Мэтью. Приятно познакомиться!       Мэтью. Конечно же, это Мэтью, и его имя совершенно ничего ей не дало — пустой звук, набор знакомых букв, сложившихся в незнакомое слово. В сердце осела странная тяжесть — Эйвери сама не знала, чего именно ждала, и почему еë в миг охватила такая лютая безнадёга. Хотелось напиться до потери сознания, да только вот она и так была довольно пьяна.       — Взаимно, — невпопад отвечает Теодора, пряча угрюмую ухмылку в стакане. — Это мольберт у тебя за спиной?       Мэтью горячо кивает и хлопает по сумке с мольбертом ладонью, так нежно, словно домашнего питомца. Очаровательный мальчик… Хочется верить, что он не растеряет весь свой энтузиазм с возрастом.       — Можем поехать ко мне прямо сейчас, — Тео одним махом допивает виски, даже не поморщившись, отчего и Мэтью, и бармен шокировано выпучивают глаза, но ничего не говорят. — Пошли. От этого кантри уже болит голова, — не дожидаясь согласия со стороны парня, явно удивлённого, она оставляет пару помятых купюр на стойке и идёт к выходу.       Краем глаза замечается сальная улыбочка матёрого бармена и его нахальное подмигивание. Мужчины… Они тоже не меняются спустя многие поколения.       От Теодоры за километр разило алкоголем, а из-за того, что перегар смешался с кислым запахом пота и ароматом приторных духов, вонь становилась ещё невыносимее; еë окрашенные в блонд волосы, завязанные в незамудреный пучок, превратились в воронье гнездо, тушь растеклась под глазами чëрными нитями, а теперь к этому безобразию ещё и прибавится въедливый сигаретный дым. Тео могла выкурить несколько пачек в день, а то и больше — еë непробиваемому телу было абсолютно всё равно.       Чиркая зажигалкой, девушка пыталась закурить, но передумала, когда заметила своё убогое отражение в ближайшей витрине — такое жалкое, мерзкое, печальное зрелище… От самой себя откровенно тошнило. Теодора раздражённо цыкнула языком, спрятав сигареты обратно в карман. Стало совестно. Противно. И больно… Впрочем, боль никогда и не покидала еë в полной мере, отдаваясь жгучей резью за грудиной каждый промежуток еë нескончаемой жизни.       Внезапно повеяло холодным ветром. Такое ощущение, что Фридрих до сих пор смотрел на неё с небес, пристально следил и недовольно покачивал головой всякий раз, когда она опускалась на самое дно, а рядом сидящий Лоуренс ухмылялся, разбрасываясь шуточками, в попытках успокоить и Йоке, обеспокоенно прижимающую руки к груди. Наверное, им за неё сейчас действительно стыдно… Ей бы точно стало.       Тепло, комфорт дома, звуки настраиваемой скрипки, тёплые поцелуи в лоб… Почему голоса такие невнятные? Какое у него было выражение лица? А у неё?       — На самом деле я очень… что меня п-приняли. Мы с… отлично сыгрались.       — Я так… тобой.       — … Дора.       — Дерьмо, — Теодора злобно всхлипывает от отвращения к себе и к своей жизни, полетевшей в пропасть, от очередной волны жалости к себе, от того, как она, чёрт побери, скучает, от того, что не может вспомнить такие важные детали, но тут же берёт себя в руки и успокаивается, когда из бара выходит Мэтью.       Он останавливается рядом с ней, явно не зная, что делать. Тео, честно говоря, тоже не знала… Она так устала от своих импульсивных решений на пьяную голову, лишь бы почувствовать хоть что-то помимо удушающей пустоты, а теперь понятия не имеет, как поступить с этим бедолагой дальше. Просто уйти? Или всё-таки позволить ему нарисовать еë? Даже если он в конечном итоге окажется маньяком с холодным оружием за спиной — Теодора вновь оживёт, только с другим именем и документами. Проходили уже.       — Вы совсем не боитесь, Одри? — осторожно спрашивает парень, переминаясь с ноги на ногу; девушка болезненно хмурится и отворачивается, будто ей влепили пощёчину, потому что каждое действие Мэтью заставляет еë вновь погружаться в воспоминания. — Звать незнакомого парня к себе домой… А вы только несколько минут назад узнали моё имя.       — По тебе видно, что ты и мухи не обидишь.       — Хм… Приму это как комплимент, спасибо. Вы и правда необычная девушка. Или вам просто нечего терять?       — Нечего, — Тео безразлично пожимает плечом. — Может, мне просто стало скучно. Я так развлекаюсь. А может, мне тоже нравится искусство, и я хочу посмотреть, насколько ты хорош в этом.       Мэтью удивлённо вскидывает белесые брови и пораженно улыбается, своей улыбкой освещая чуть ли не весь этот тёмный переулок с грязными стенами и перевёрнутыми мусорными баками, в которых рылись крысы, угрожающе попискивая. Он выглядел таким нереальным на фоне этого места — пустынного закоулка, страшного, непримечательного и невероятно депрессивного — словно мираж или постепенно развеивающийся сон, быть может, Мэтью вообще ей чудится; выдумала его светлый образ из-за сокрушительного одиночества, из-за вечной тоски по тлеющему прошлому, по друзьям, даже по семье, по любимому супругу, по незаменимому Фридриху. Она постепенно сходит с ума, потому что до сих пор не может смириться с тем, что его нет. Их нет. Никого нет.       — В самом деле? И чем вы увлекаетесь?       — Я больше люблю писать. Статьи… О судьбах людей. Доносить правду, вершить справедливость при помощи пера, приподнимать завесу тайны, — девушка кусает губу, стараясь не проваливаться в воспоминания вновь, уж слишком часто она стала это делать.       …И пусть они стали терять чёткие очертания, мелкие детали, лица, голоса, медленно гореть в кострище забвения, она изо всех сил старалась цепляться за них, как за спасательный круг, ведь если бы не еë драгоценные воспоминания — она бы точно сошла с ума.       — Но сейчас нигде не работаю, если говорить начистоту. Ищу себя. А из искусства… Увлеклась игрой на скрипке, — дыра в еë в душе становится больше с каждым словом. — Я довольно посредственна в этом, но мне нравится, как она звучит. Будто плачет, — Теодора заметно мрачнеет, когда осознаёт, что сболтнула лишнего, но Мэтью выглядит обрадованным её внезапным откровениям.       В сердце разливается предательское тепло при виде его безобидной, скромной улыбки, а в животе вновь трепещут полудохлые бабочки, едва-едва касаясь своими бесцветными крылышками стенок желудка. Почему судьба настолько любит над ней издеваться?       В итоге они садятся в такси и едут в сторону еë квартиры — пустой, холодной и заваленной мусором — Мэтью ожидаемо удивляется такому масштабу беспорядка в еë доме, разбросанным тут и там книгам, страницам с набросками статей, даже нотным тетрадям, чуть погодя замечает немыслимое количество окурков и пустых бутылок из-под алкоголя, а многострадальная скрипка сиротливо подпирала собой серую стену. Довольно старая, покоцанная временем, с одной лопнутой струной. Юноша старается не подавать виду, учтиво предложив Теодоре сесть на стул или диван, если ей хочется. Когда она спрашивает разрешения закурить, он кивает, подчеркнув: «так картина будет смотреться даже живее». Шейный платок был снят — след от верёвки уже давно сошёл.       Сигаретный дым незамысловатыми спиралями вздымался вверх, пока Мэтью пытался установить мольберт и холст.       Они ни о чем не разговаривали — Мэтью был слишком сосредоточен, а Теодора вновь предавалась воспоминаниями о прошлом, пока рассматривала его задумчивое лицо, мозолистые из-за частого рисования руки, изгиб плечей, светлые пряди… Сигарета едва заметно задрожала в её пальцах от переизбытка чувств; временами девушка совсем ничего не ощущала, будто забывала, каково это — испытывать эмоции, и даже переставала плакать, когда перебирала вещи в своей коробке, но иногда… Иногда на неё наваливалось всё и сразу, резко, без предпосылок, нечто похожее на припадок, когда хотелось и смеяться до коликов в животе, и плакать до хрипоты в горле, и рвать волосы на голове от злости, и выблевать собственные внутренности от отвращения — такое случалось редко, а на людях и вовсе в первый раз.       Теодора стала лихорадочно трястись, словно замерзала, но всё ещё себя контролировала — наловчилась со временем — и закурила интенсивнее, долгими затяжками, пытаясь успокоиться.       — Всё в порядке? — спрашивает Мэтью, оторвавшись от своего мольберта; он кидает на неё такой взволнованный, испуганный, заботливый взгляд, что Теодора не может этого больше вынести.       Она вскакивает с дивана, дергано потушив сигарету о переполненную пепельницу, и кидается на ошарашенного паренька с объятьями — жмётся крепче, сильнее, размазывая влагу от слёз на его белой рубашке; тело не слушается, сердце хочет выплеснуть всю свою боль хоть на кого-то, пока мозг протестующие пульсирует в еë голове, призывая остановиться.       — Одри, что… Что случилось?       «Я не Одри! Я Теодора! Твоя Дора! Неужели ты не узнаёшь? Пожалуйста, узнай меня, это же ты! Не покидай меня снова, только не снова! Назови меня mein Schatz, совсем как раньше… Пожалуйста… Пожалуйста!» — отчаянно кричит сердце, трепыхаясь в груди пойманным в паутину мотыльком.       — Почему ты так испуганно смотришь, будто я тебе чужая? — надрывно шепчет Тео, уже не сдерживая слёз, и тушь растеклась по её щекам безобразными кляксами. — Ты специально это со мной, чёрт побери, делаешь?       — О чём вы…       Она задыхается от рыданий и жадно впивается в его губы, словно он был единственным источником воздуха — с отчаянием хватается за юношеские худые запястья, плечи, спину, зарывается пальцами в пшеничные волосы, такие родные и мягкие, хочет вобрать в себя всё, что только можно — освежить полузабытые воспоминания, эти ощущения, чувства, вкус губ и трепыхание его ресниц. Вспомнить всё до мельчайшего вдоха.       — Фридрих, — тихо стонет Тео, и Мэтью вздрагивает от неожиданности, страха, непонимания, но не пытается отстраниться даже после того, как она назвала его чужим именем.       И только когда он кладёт тёплые ладони на еë талию — то ли в поддержке, то ли в попытке больше распалить — Теодора сама резко отстраняется. Это не его руки… Это не те прикосновение.       Это не он.       Она громко всхлипывает, остервенело вытирает рот и размазывает по лицу остатки туши. Мэтью смотрит на неё с жалостью, с понимающим сочувствием… Его глаза — не чистое небо Химворде, а тёмная, леденящая ночь за её окном.       — Одри…       — Проваливай.       Мэтью стыдливо поджимает губу, но продолжает стоять на одном месте, как вкопанный. От глубокого сочувствия в его взгляде хотелось удавиться.       — Пожалуйста… Просто уйди, — смягчается Теодора, понимая, как же по-идиотски вся эта ситуация выглядит со стороны, и, скорее всего, она для него теперь не больше, чем просто взбесившаяся от одиночества истеричка, кидающаяся на одиноких мужчин. — На сегодня достаточно. Прости, что тебе пришлось это увидеть.       Юноша покорно кивает и собирает мольберт; он успел нарисовать только набросок женского силуэта, но не стал настаивать на большем. Лишь около входной двери решается кинуть на Тео последний взгляд — пронзительно сожалеющий. Его треклятая мягкость и чуткость только больше действуют на нервы, только сильнее приносят боль, врезаясь невидимыми кинжалами в её сердце.       — Мне очень жаль.       Тихо, еле слышно, с примесью стыда — это всё, что он сказал, прежде чем уйти из её квартиры, такой тихой и пустой.       Теодора тут же срывается с места, чтобы открыть свою памятную коробочку: перебирает редкие письма Курта, пачку его любимых сигарет, милые безделушки Йоке, рисунки Бруно, копию книги Лоуренса, вырезанных из дерева зверюшек — перебирает всю свою жизнь, чтобы найти обручальное кольцо. Их клятву. Обещание.       — Прости меня, Фридрих… Прости меня… Прости. Прости меня, — она горько плачет, когда находит кольцо, и крепко сжимает в ладони, снедаемая почти что физической болью: грудь припекало, щемило, а желудок содрогался от новых приступов тошноты. — Боже мой, прости… Прости меня… Какая же я жалкая…       Она ещё долго просидела над кольцом, вымаливая прощение — всё её тело разрывала непостижимая, могущественная энергия, которая искрилась угрожающе-фиолетовым в её заплаканных глазах, желая выбраться наружу уничтожающим хаусом — но Теодора изо всех сил сдерживала её, шепча себе в ладони обещания и слова о любви, будто Фридрих мог их услышать. Она представляла, словно он сейчас сидит рядом с ней, держит её за руку, мягко гладит по дрожащей спине, ласково приговаривает, что всё обязательно наладится. Пожалуйста… Она хочет вспомнить… Она просто хочет всё вспомнить…       — Лоуренс, ты плачешь больше, чем сама невеста, — смех Йоке отдаётся в голове десятками звонких колокольчиков.       — А вот и нет! — возражает журналист, всхлипывая вопреки своим словам. — Фридрих плачет больше моего.       — Это день его свадьбы, конечно же, ему можно немного поплакать. Я даже и не догадывалась, что ты такой сентиментальный!       — Говорю же, я не плачу! — когда Йоке сочувствующе вручает ему платок, Лоуренс сдаётся. — Ладно, твоя взяла. Всегда непоколебимый и непробиваемый, как скала, Лоуренс Баркли, и правда распустил нюни на свадьбе своих друзей. Но, будь добра, не говори об этом молодожёнам, не хочу, чтобы они зазнались.       — М-мы не зазнаемся, Л-лоуренс, — счастливый смешок Фридриха, прозвучавший позади них, тут же подхватывает и сама Теодора.       — Ну, говори за себя, дорогой. Я польщена, что Лоуренс настолько нас любит.       …Она помнит. Помнит, как приятно солнце пригревало макушку, насколько неудобными были туфли и насколько успокаивающими были объятья Фридриха, как Лоуренс пытался сдерживать слёзы на церемонии, помнит, как случайно наступила на свою же фату, ведь она была чертовски длинной, как проникновенно Фридрих играл на скрипке в самом конце, отчего плакали уже все… Всё помнит. И не забудет.       Никогда. Как бы новые воспоминания не пытались вытеснить старые, какое бы множество лет или даже веков не прошло, Теодора Анна Эйвери себя не потеряет.       Спасибо, что помог вспомнить, Фридрих.       Холодный металл кольца в её ладони нагрелся, одаривая девушку приятным теплом. Даже если это просто самовнушение — стало легче.       — Пора искать работу, — Теодора надевает кольцо обратно на палец, ощутив, наконец, долгожданное спокойствие; оглядывает свою квартиру, которая утопала в грязи, пыли и безнадёге. — И убраться… — её взгляд падает на одинокую скрипку, стоящую в углу. — И возобновить уроки со скрипкой. Ты так и не успел научить меня, дорогой…       «Прости меня, Фридрих. Я и правда расклеилась, растеряла всю свою былую решимость, но постараюсь исправиться. Ты бы этого хотел, правда?».