Калейдоскоп

Переезд — дело хлопотное и выматывающее, хотя есть в этом особая притягательность и захватывающий с головой дух свободы. Серёжа теперь может позволить снимать не однушку где-то на окраине Питера, хоть та квартира нравилась минималистичным дизайном и тишиной, а более просторную двушку под самой крышей и с огромными окнами. Выбор отнюдь не случаен: Птице до чертиков нравится любоваться видами города с неподдельным и в чём-то детским восхищением. Разумовский даже дает немую клятву: после открытия соцсети построить такую высокую башню, чтобы весь мир был у его хтони как на ладони. А тот доволен и панорамой из окон двенадцатого этажа, перья на антрацитовых крыльях подрагивают от эмоций, выдавая своего хозяина с головой. Серёжа заправляет выбившиеся из хвостика волосы за ухо с улыбкой, чувствуя благодаря их связи, проходящей красной нитью сквозь сердца, восторг и колющую эйфорию и разделяя эти ощущения. — Давай разберем оставшиеся вещи позже, а пока отдохнем? — груда коробок, кажется, не уменьшается, пусть изначально все выглядело так, словно вещей у них немного. Серёжа садится прямо на пол, опираясь спиной на кровать и поглядывая на Птицу из-под светлых ресниц, какой же тот красивый. И порой невыносимый. Они до сих пор учатся находить компромиссы и слышать друг друга, сложные характеры сталкиваются бушующими волнами в океане, однако быстро воцаряется прекрасный в своем спокойствии штиль. У них есть свой ритуал примирения, появившийся ещё в детдоме: хтонь молча пихает Разумовскому край крыла — вторая драгоценность после любимого человека, — и ждет, пока тот не начнет аккуратно перебирать мягкие перья, успокаивая нервы, и говорить, более рассудительно объясняя свою позицию. И Птица отвечает ему тем же, перешагивая через раздутое эго и пытаясь искренне понять, а не кивнуть для галочки и забить, своего Серёженьку он ценит выше гордости и въевшихся установок. Первая встреча отпечатана у каждого на холсте воспоминаний ярчайшими красками, те никогда не побледнеют и не выцветут, текут по венам вместе с кровью. Наверное, любой другой мальчик в шесть лет испугался бы темной тени, назвавшейся Птицей, с горящими золотом глазами и острой улыбкой, пока когти перебирали спутанную после тумаков старших ржавчину волос. Однако маленький Серёжа испытал только долгожданный покой, доверчиво прикрывая глаза и прижимаясь к покрытой перьями мощной груди с просьбой не оставлять его никогда и быть рядом. Та и связала нитями вольфрама, крепчайшего металла, души из разных миров, потому что хтонь согласилась, звериным нутром чуяла своего человека, половинку, ради его смеха и искр радости в озерах глаз сделает что угодно. Помнят все: первый поцелуй, — столкнулись носами и по накатанной, как в заезженных мелодрамах, — первый секс, когда от одних только слов Птицы у Разумовского сердце выпрыгивало из груди, и все остальные особенные в отношениях моменты. Любить друг друга для них естественнее, чем дышать, сердца пульсируют в одинаковом ритме, обозначая узы, не поддающиеся объяснениям. Да и нужны ли они, когда от одного взгляда в груди пожар? Шуршание перьев отвлекает от накативших приятных воспоминаний, сегодня Птица не прячет свой полный облик, только втягивает острые когти, чтобы не поцарапать свое чудо. Серёжа ярко улыбается, когда хтонь опускается на пол рядом и, притянув к себе крепким крылом, — родное тепло греет сильнее всего, — мимолетно целует в щеку. Ту начинает печь: точно заливается мягким румянцем, под ребрами нежно щекочет от царящего между ними доверия, заменяющего кислород в легких и кровь в венах. Птица для Серёжи — единственная любовь, лучший друг, партнер, всё. Хтонь же не склонен рассуждать о своих чувствах, редко впадает в телячьи нежности, но все его поступки, взгляды, прикосновения, слова кричат о том, что Разумовский под ребра забрался давно еще и остался там навсегда. — Хорошо, а то коробок меньше не становится. Будто половину мебели из прошлой квартиры разобрали, упаковали и вывезли. — раздражение скользит в словах Птицы едва заметной тенью не со зла, оба устали, Серёжа кивает в знак согласия, ложится набок и устраивает голову на острых коленях, тут же закрывая глаза и выжидая. Спустя удар сердца ладонь, не отличающаяся ничем пока от человеческой, ласково скользит по щеке и зарывается в пожар волос, разрывая пятую резинку за последние пару дней и прочесывая пряди. Нежно. Любовно. Улыбка растекается по губам Серёжи от ощущаемой заботы лучами солнца, он тихо мурлычет сытым и даже объевшимся котом, в ответ раздается негромкий и хрипловатый смех Птицы. Подушечки немного грубых пальцев мажут по острой линии челюсти и задевают белизну шеи, на коже оседает звездной пылью сладкая патока привязанности, пронизывающая каждый нерв их тел. — Не засни, иначе будешь вновь полночи сидеть над кодами, скрутившись креветкой. — забота Птицы резковата зачастую, но от этого менее желанной не становится никогда. — Я пока в коробке под боком пороюсь, вдруг там что интересное или важное. И блестящее. Не нужно даже открывать глаза, чтобы увидеть маниакально загоревшиеся глаза, у Птицы нездоровая любовь ко всему блестящему: оберткам, коробкам, непонятным штукам из переходов в метро, конфетти. Будто он не ворон все же, а сорока, за такое сравнение Серёжа извиняется долго и обязательно с какой-то сверкающей мелочью в знак примирения. Одна из коробок, кстати, занята такими драгоценностями — непонятно чем на деле, — но те радуют хтонь и неожиданно помогают отвлечь от природной потребности в хаосе и крови. Да и без этого Разумовский готов их вечно таскать, лишь бы чаще видеть заразительную радость своего любимого и ощущать ее на губах, стоит благодарному Птице утянуть его в тягучий как мед поцелуй, от которого ноги подкашиваются. Картон рвется под когтями с натяжным треском, оставленный без прикосновений Серёжа молча надеется, что ничего важного и имеющего потенциал быть случайно порванным в коробке нет. Раздосадовано вздыхает, лишенный бережных прикосновений к волосам, на что Птица реагирует за долю секунды мазком губ по виску, извиняющим и с немым обещанием продолжить через пару минут. Слова зачастую не нужны. Не будь между ними эмоциональной связи — все равно понимали бы гамму ощущений, предугадывали действия и течения мыслей благодаря разделенными на двоих радостями, горестями, мечтами на протяжении долгих лет. Треск картона и шуршание вдруг исчезают, сменяясь тихим клацаньем. — Птенчик, что это? — слова истекают любопытством ребенка и непониманием. Серёжа приоткрывает глаза, быстро моргая от бликанувших на радужках солнечных лучей, и фокусируется на предмете, который Птица крутит в руках. Разноцветный и потрепанный тубус чем-то напоминает подзорную трубу и кажется смутно знакомым, словно раньше им часто пользовался, тонкая морщинка пролегает между сведенных бровей. Думай, Разумовский, ты же помнишь… А, точно! — Это калейдоскоп, который подарили в детдоме на мои пять лет, мы еще не были знакомы. — вот почему Птица не знает, что за вещь, ведь все остальные редкие подарки он видел и даже притаскивал новые карандаши и акварель Птенчику, затем радостно вглядываясь в свои портреты. —Внутри находятся повернутые друг к другу зеркальные пластины, все под углом. И свет красиво отражается от них, складываясь в сложные узоры, которые почти не повторяются. Попробуй: прислони к глазу концом с более узким отверстием, а второй глаз прикрой, родной. И потом просто крути медленно колёсико на калейдоскопе и смотри, что получится. Оно вроде бы еще и блестит немного, должно понравиться. Любопытство распирает грудную клетку, реакция Птицы на что-то новое для себя всегда непредсказуемая и очень живая, а тут еще вещь разноцветная и переливающаяся. Закушенная губа выдает задумчивость хтони, Серёжа уже было тянет руку, чтобы отвлечь от дурной привычки касанием к горячей щеке, но тот перестает сам. Подносит калейдоскоп к лицу, зажмурив глаз, какой все-таки замечательный несмотря на своих тараканов, и… Не лежи Серёжа — точно бы свалился или вошел лбом в какой-то косяк, предмет мебели с громким стуком. Так только вздрагивает всем телом, интуитивно вцепляясь в талию Птицы пальцами в поисках защиты от цунами эмоций и почти круглыми глазами вглядываясь в хтонь, в голове бардак. Птица не шевелится, застывая каменной статуей и крепко сжимая калейдоскоп, — яркая клякса среди черного, — только перья встопорщены все. Но по их связи течет настолько незамутненный переживаниями восторг и безоговорочное счастье, что искрами кострищ вспыхивает по всему телу и сияет сильнее сверхновой звезды, распирая грудь. Кажется, еще немного и та лопнет воздушным шариком, разорвется от того, что человеческая психика не может выдержать такую чувственную палитру, не хватит красок. А у Серёжи щеки сводит от самой широкой из улыбок, в ней растворена собственная искренняя радость и бьющая маленькими молниями эйфория, один Птица умеет так сильно реагировать на обычные для людей вещи. Как маленький ребенок, а не прожившая несколько веков хтонь и повидавшая многое. — Птиц, ты как? — если не перевести фокус внимания, то Птица может залипнуть на часы, разглядывая новую для себя вещь, и потом не отходить ни на шаг из-за ощущения, что оставил Серёжу без внимания на так долго. Разумовский уже несколько месяцев пытается объяснить, что ничего страшного в этом нет, пока не получается, так что выбирает привычную модель поведения. В расплавленном золоте мгновенно обращенных на него глаз искрится блаженство, сотканное из желтых нитей веселья и оранжевых — возбуждения, и довольная улыбка создает иллюзию, будто хтонь светится изнутри от ощущений. — Эта штука вывела меня на эмоции, — у Птицы проблемы с их принятием, ведь «я хтоническая сущность, ваши чувства путают и вводят в раздрай довольно часто», — она такая… Яркая, блестящая и разноцветная. Там столько красок, Птенчик, ты видел? Посмотри-посмотри. Разве можно отказать? Свет интересно складывается в фигуры, гипнотизирующие своими формами, теперь ясно, почему Птица восхищен до иногда проходящей по телу мелкой дрожи. Это не умаляет откровенного удивления, читающегося в васильковом взгляде, скользящим по лицу хтони и подмечающим детали. Да у того даже щеки немного алеют от восторга! Жаль, что под рукой нет фотоаппарата, Разумовскому хочется запечатлённую навсегда в голове картину распечатать и повесить нас стенку или же нарисовать такого Птицу. Интересно, согласится ли? Скорее всего, Серёжа облизывает губы рефлекторно, обещая подумать над этим позднее. — Красиво, давай купим еще несколько таких, раз тебе так нравится? А этот можем выкинуть, он старый и потрепанный весь. — выражение лица Птицы по щелчку меняется на более жесткое, он прижимает калейдоскоп к груди, со снежным комом из эмоций вглядываясь в синеву глаз. Серёжа даже теряется, — непонимание безболезненно колит под белизной ребер, — и вопросительно приподнимает бровь: будь уж добр сказать словами, а не как всегда. Хтонь мнется, — такое вообще бывает, удивительно, — поджимает вечно искусанные губы в тонкую полоску и каплю раздраженно, словно ребенку объясняет, выдыхает: — Мы не будем отправлять в мусорку твой подарок, он особо очарователен. Купить что-то новое взамен и хранить вещь, которую ты не выкидывал столько лет, — абсолютно разные вещи. И оно красивое, Серёженька! — крылья раскидываются во всю ширину, значит, Птица взволнован до начавшей зарождаться в сознании липкой жижи. В моменты откровенного счастья он всегда реагирует на все гораздо острее, что делает их еще более похожими, шутки про странных сиамских близнецов есть в повседневности лет этак восемь. Простой калейдоскоп, а столько эмоций и реакций. Надо бы Птице показать витражи на зданиях в солнечный день, от такого зрелища даже не должен возмущаться, что не полностью материален в целях безопасности. — Хорошо, я просто предложил. — щеку обжигает целомудренное касание губ, плавно перетекающее на кончик носа, веснушки раскаляются до температуры солнца под мягкими прикосновениями. Серёжа смотрит в глаза своей любви, бережно заправляя огненные пряди за уши, Птица от тактильности плавится вязким шоколадом и урчит, положив калейдоскоп куда-то вбок и оглаживая костяшками острую скулу. В таком простом жесте скрыта глубокая интимность и безграничное доверие, то же самое стелется в воздухе вокруг, оседая на коже и пробираясь до сердца. Пролежать бы так вечность, но про оставшиеся дела никто, к сожалению, не забыл, хотя выражения лиц говорят о том, что сделали бы это с радостью. — Ну что, дальше разбирать коробки? — обреченные вздохи срываются с губ в одно время.