С прошлого вечера на город валит мокрый снег, тут же, впрочем, тает, касаясь любых поверхностей. За окном — гамма промозглой серости, и рождественские украшения, еще в ноябре обросшие вокруг зданий, ситуацию не спасают: смотрятся жалко и неуместно. Поставив на плиту кофеварку и закуривая, Арсений мерзляво натягивает свитер на пальцы, наблюдает из окна, как по узким улочкам парижане, из принципа, кажется, закутанные в ни капли не греющие, зато стильные плащи, спешат, кто куда, главное — чтобы подальше от кусачих стылых ветров. Все-таки если в Европе Арсений по чему и скучает, так это по центральному отоплению. Прошлый Новый год в квартире Антона он встречал в шортах; здесь, чтобы позволить себе такую роскошь, придется значительно раскошелиться.
Но если погодные условия и могут испортить Арсению настроение, то точно не в этот день.
Кофе заваривается, сигарета выкуривается, куски хлеба выпрыгивают из тостера. А устоять на месте и не рвануть на улицу приходится заставлять себя силой — рано. Сам виноват, нехер было подскакивать вместе с зимним рассветом, мог бы валяться еще часа два и все равно выйти вовремя, а теперь сиди, думай, чем себя занять эти же два часа. «Сиди, думай, чем себя занять» — это вообще неожиданная проблема, под эгидой которой прошли последние чуть меньше месяца.
Чуть меньше месяца, как закончился последний гоночный сезон. Чуть меньше месяца, как Арсений официально ушел в отставку.
Чуть больше года, как он на это решился: позвонил Исабель и дал добро на начало активной работы по подготовке почвы для его триумфального возвращения, пообещал дать интервью по любому сценарию хоть всем спортивным журналистам планеты и после, в те девять месяцев, что будут длиться гран-при, не соваться вообще никуда, где его лица по мнению генерального быть не должно. А также соглашаться на любые рекламные сделки, даже самые унизительные, короче, на год сдал свою душу в полноправное пользование маркетингового отдела. С одним условием: ровно на год, а потом — все. Исабель тогда, кажется, по интонации поняла: Арсений не «истерит», как она любит говорить, и не преувеличивает, — потому согласилась почти сразу, поторговавшись разве что для приличия. По факту у нее и не было причин отказываться, Арсений предложил идеальную сделку для обеих сторон, где он уходит «на пике своей карьеры», а агентство напоследок выжимает из их сотрудничества все до последнего цента.
В итоге Арсений вполне прилично откатал сезон, даже занял далеко не последнее место, попутно посветив лицом и для духов, и для часов, и для какого-то многообещающего айти-стартапа, в котором не понимал ровным счетом ничего, а потом и вовсе перестал анализировать процесс, зачитывая очередной сценарий и даже не утруждаясь поинтересоваться, зачем. И дал почти идентичные друг другу интервью десятку изданий, конечно же.
Маячащее на фоне чувство отвращения к собственной беспринципности неслабо на него повлияло, но держала на плаву одна простая мысль: что это цена свободы. Что с каждым днем он ближе и ближе к моменту, когда можно будет навсегда забыть о времени, когда он принадлежал кому-либо, кроме самого себя, а значит, и его успехи, и его промахи тоже наконец-то станут — его. Арсений повторял себе: оно того стоит.
Из Москвы он улетел ночным рейсом с первого на второе января. То, что не планировалось вообще никак, но точно не должно было продлиться дольше пары месяцев, в итоге затянулось почти на полгода, счастливые и круто повернувшие курс всей его последующей жизни. Возможно, Арсений и протянул эти безумные десять месяцев сплошной работы только на том заряде, который ему дали семейные ужины у Позовых, посиделки с Сережей, два случайных визита в звукозаписывающую студию, где тусил Эд, бесплатная подработка в мастерской Макара и Даши — и Антон. Разговоры с Антоном, прогулки с Антоном, помощь Антону в том, чтобы к зиме спасти с улиц как можно больше бесхозных зверей, совместные поездки в ветклинику с Антоном, поддержка Антона в конфликтах со Стасом, две таки случившиеся гонки с Антоном: по победе на каждого, — катание на коньках в Парке Горького, празднование Нового года, наконец — прощание с Антоном, случившееся на следующий же день.
Арсений тогда взял его руки в свои, опустился перед ним, сидящим на кухонном стуле, на корточки и доверительно заглянул в глаза. И сказал:
— Я хочу попросить тебя не отпускать меня. Не из Москвы, а от себя. Знаю, помню, ты так не работаешь, знаю, что тебе будет просто двинуться дальше, но хочу попросить… подождать. Пока все это не закончится, пока я не буду твердо стоять на ногах, я хочу знать, что у меня есть ты, как страховка, как данность, как обещание. И ты имеешь полное право отказаться, потому что просить такой верности спустя настолько недолгий срок это, наверное, слишком, но, — усмехнулся, — если ты откажешь, я… не знаю, наверное, выдержу. Но я очень этого не хочу. Поэтому сейчас я прошу у тебя разрешения на то, чтобы это попросить, и, пожалуйста, разрешай, только если ты согласишься.
Антон смотрел в ответ с теплотой, наклонился, чтобы прижаться губами к чужому лбу.
— Тебе не нужно мое разрешение, чтобы просить что-то подобное, — мягко прошептал, высвободил свои ладони и уложил их Арсению на плечи. — А мне не нужна твоя просьба. Я не планировал скачивать Тиндер на следующий же день после твоего отъезда.
— Но это же почти год, Антон, — Арсений закрыл глаза и не смог больше давить в себе страх, когтисто царапающий ребра. — Это дольше, чем мы знакомы.
— Это всего лишь год. И существует интернет. И я зарабатываю достаточно, чтобы хоть разок к тебе приехать, а то и не разок. Плюс, — он отстранился, чтобы встретиться взглядами, — это правда, что я легко отпускаю людей, но… не знаю, как объяснить. Мне точно так же не нужно их постоянное присутствие, чтобы они оставались важными.
Под столом дремала старая больная кошка, которую Антон взял не на передержку, а чтобы у нее была хорошая смерть. Она действительно умерла потом, в марте, окутанная заботой и вниманием, в тепле, накормленная и залюбленная, а не в промерзшем подвале какой-нибудь панельки, как могла бы, если бы Арсений не заметил ее, прячущуюся за мусорным баком.
— Ты сказал, что больше не хочешь быть один, — Арсений виновато сдвинул брови, — а я оставляю тебя одного.
— Нет, — покачал головой Антон, — ты, наоборот, просишь меня остаться.
— И ты согласен?
— И я согласен, — Антон поцеловал его в кончик носа. — Пошли чемодан собирать, опоздаешь.
Антон довез Арсения до аэропорта на своей Волге — Супру Арсений отправил в Париж еще парой дней ранее, — припарковавшись, поцеловал с намеренной обыденностью, чтобы не дать возможности появиться мысли, что что-либо из происходящего — происходит в последний раз. Арсений все равно не мог перестать чувствовать горечь тоски, рождавшейся в груди заранее, а тот факт, что нельзя будет поцеловаться снова, когда он пройдет регистрацию, и вовсе рвал что-то внутри на ошметки. Но Арсений только крепче сжал Антонову руку, улыбнулся через силу и твердо сказал сам себе: бояться, что Антон не выполнит обещание, значит в Антона не верить. А он верит — не может не.
— Пиши, — Антон улыбнулся, прежде чем отпустить его на проверку багажа. Прежде, чем отпустить его окончательно. — Хорошего полета.
Арсений кивнул.
— Веди осторожно, гололед.
— Иди давай, — Антон чуть ли не силой развернул его к себе спиной, понимая, что так они могут прощаться хоть час.
Позволил себе только соскользнуть ладонью на чужую талию и сжать секундно, давая понять: он это тоже чувствовал.
Они созванивались все это время, не каждый день, но точно по нескольку раз в неделю, чтобы хотя бы и помолчать вместе, и Антон приехал на Арсов день рождения вместе с Сережей, а уехал в итоге только после своего. И хотя они виделись чудовищно мало: начался сезон, Арсений мотался по странам, — наверное, именно ощущение присутствия Антона здесь, в Париже, окончательно не дало забыть, зачем это все.
И конечно же Арсений скучал. Но то ли времени на это не хватало, то ли Антон был слишком надежным, скучание это почти не было болезненным и не было окрашено страхом; оно было про то, что чего-то совсем-совсем хорошего надо чуть-чуть подождать.
Девять месяцев спустя начало сезона, прямо перед финальным гран-при было официально объявлено, что Арсений Попов завершает свою карьеру профессионального гонщика. Ни об аварии, ни об уличных гонках, ни даже о фотографии с Тварью — который, по рассказам как Антона, так и Макара, вырос в наглющего котяру, полностью оправдывающего свое имя, — к этому моменту никто даже не вспоминал. Арсения проводили с почетом, и он облегченно выдохнул.
И с тех пор каждый день проводит в анабиозном отходняке, пока целиком не осознав, что — все. Все правда закончилось.
Арсений допивает свой кофе, в сотый раз сверяясь со временем. Встает, собирается, наворачивает круги по квартире, жалея, что генеральную уборку закончил вчера, и теперь мыть, переставлять, протирать и прятать буквально нечего, садится обратно, проматывает ленты всех соцсетей по очереди, только чтобы опять обнаружить себя, нервно обновляющим Телеграм. Но хотя в Москве сейчас и позже на два часа, единственный безумец онлайн в одиннадцать утра в субботу это Сережа, которого Варнава заманила на свои занятия йогой. В течение этого года они сходились и расходились, как синусоиды, и Арсений давно оставил попытки понять, как это работает, но если Серега счастлив настолько, что пьет смузи и ходит на авторское кино, то Арсений спокоен.
Он сдается. Встает, надевает пальто, обувается, хватает с полки ключи от машины — в дороге хотя бы прочистится голова.
``
Парижский аэропорт выглядит… как все остальные аэропорты. Много стекла, пол крупной плиткой, количество магазинов и кафе, как то ли в огромном торговом центре, то ли в небольшом городке, люди снуют туда-сюда. Антон никогда аэропортной романтики не понимал, то есть, без агрессии, просто как будто бы не его. Возможно, потому что символичность аэропорта как места, позволяющего кому-то оторваться от приевшейся жизни, а кому-то вернуться домой, про него никогда не была; Антон — не тот человек, который куда-то стремится физически или метафорически.
Но только не в этот раз.
В этот раз ни затекшие ноги, ни тяжеленные сумки, которые приходится отлавливать полчаса, ни мерзотный американо, привкус которого остался с самой Москвы, ни не менее мерзотная погода не могут у Антона отнять состояние, будто все клеточки его тела пищат от восторга. Он бы и сам запищал, да, наверное, не поймут. Настроение не портит даже тот факт, что телефон сел еще посреди полета, а павербанк Антон умудрился не зарядить — так романтичнее.
Сумку побольше, килограмм на двадцать пять, и сумку поменьше, около пятнадцати, пристроив на тележке и туда же скинув свою меховую куртку, Антон находит взглядом указатели и надеется, что Татьяна Николаевна, преподававшая английский в школе, его не обманывала все те годы. И идет вперед.
Для него последние месяцы прошли — странно.
Антон не боялся и не сомневался, когда обещал Арсению подождать. Знал: и то, что дождется, и то, что смирится, если в какой-то момент ему скажут — отбой. И хотя последняя опция своей вероятностью расстраивала, если что-то Антон и выучил, так это то, что он тварь живучая, и почти обидно, как, казалось бы, травмирующие события не оставляют на нем видимый след. Поэтому чего он не ожидал, так это того, что весь превратится в процесс ожидания. То ли новой встречи, то ли четкого сигнала, что ее не будет.
В квартире с отъездом Арсения стало странно. Странно стало просыпаться одному день за днем, странно самому заниматься животными, самому ездить в мастерскую, самому смотреть фильмы, готовить и в целом — жить. Не плохо, наверное, не было какой-то болючей тоски. Просто как будто не так, как надо; хотя казалось бы — все это Антон делал задолго до их встречи и никогда не жаловался.
С приходом в Москву теплой погоды и началом заездов Антон прочувствовал это «не так» окончательно. Любимое дело не перестало приносить удовольствие, победы не стали преснее, а с учетом того, что он всерьез начал натаскивать девчушку с анимешной Субару, Надю, и вовсе переродилось во что-то новое, где, казалось бы, не должно было быть места этой неправильности, но.
Но.
Антон продолжал искать взглядом одно единственное лицо в толпе и хотел видеть восхищение своими пируэтами в глазах у одного конкретного человека; и с ним же хотел соревноваться, а после ехать домой. Те миллисекунды подсознательного порыва хотел, пока не вспоминал, что человек — то в Монако, то в Испании, то в Канаде, то еще где-то, но уж точно не здесь, на подмосковном шоссе. И осознание, что, наверное, с Арсением не получится так, как с другими, пришло тогда же. Не получится — жить свою жизнь такой, какой она была до, просто потому что что-то Арсений в нем пересобрал, какой-то основообразующий механизм; просто потому что Арсений — другой.
Этому сложно найти объяснение; но, покопавшись, Антон смог с уверенностью найти момент, когда Арсений окончательно закрепился в нем так, как никто раньше не закреплялся. Три момента, если точнее: когда он увидел его горящие глаза впервые, на обложке статьи, когда увидел их впервые вживую, вытащив Арсения из кювета, и когда увидел Арсения за рулем. Отмычка нашла правильный угол, щелкнула всеми штифтами, и Антон в тот вечер открылся старой скрипучей дверью, впустил Арсения сам; а теперь разгребает последствия.
Почти год — Антон наблюдал за Арсением в самом буквальном смысле издалека. Как тот носился в мыле, отрабатывал свое право уйти на покой, как пахал и держался.
Почти год — Антон во время их разговоров успокаивал и напоминал, что он все еще здесь.
Почти год — Антон медленно осознавал, что просчитался, поставив на свою невпечатлительность, и на самом деле все глубже чувствовал страх от мысли, что что-то пойдет не так. Но он обещал ждать — он ждал. Он обещал не отпускать — Арсений себе представить не может, как крепко Антон в итоге в него вцепился. Антон обещал, что будет страховкой. Что будет данностью.
Антона бы кто подстраховал.
Дима сначала подшучивал, а потом со вполне серьезным удивлением заявил: вот уж не ожидал, что в Антоне оказался зарыт такой безнадежный романтик. Эд повздыхал, похмурился, побубнил, но в итоге дал своеобразное благословение, махнув рукой и пожелав «счастья-здоровья-вся-хуйня». Сережа, с которым они не то чтобы стали друзьями или даже приятелями, но делили теперь что-то очень важное, кого-то важного, в какой-то момент подошел и искренне поблагодарил. Макар выдал: «Ну я сто лет тебя знаю, Антох, ты же всегда, когда чувствуешь, что что-то твое, ты берешь и делаешь. Что сейчас началось?»
А что началось, поняла, кажется, только Даша. Подошла и в своей, конечно, манере, но напомнила: это все ведь из-за него произошло. Из-за Антона. Людей, которые так круто меняют жизнь, так просто не отпускают.
В ноябре Арсений позвонил и сказал, что все наконец закончилось, и Антон на собственном опыте осознал, что это значит, когда говорят, что душа ушла в пятки. А Арсений предложил ему переехать. Исправился на «приехать» тут же, но Антон покачал головой: в первый раз все было правильно.
И как он не чувствовал сожаления, оставляя родной Воронеж, потому что тот город все, что мог, ему уже дал, Антон не жалел и раздавая и выставляя на продажу половину своих вещей, а вторую — вместе с Волгой, разумеется, — отправляя вперед себя. Не жалел, и прощаясь со всеми окончательно, не жалел, садясь в самолет, потому что Антон в Москве нашел гармонию и покой с самим собой, научился быть единицей, а теперь было пора учиться быть суммой, чего в Москве не провернуть. И думал, взлетая, что прав был Женя, оставив его тогда: Антон не был готов с кем-то срастись настолько, насколько от него требовали обстоятельства. Но он совершенно точно готов сейчас.
Толкая перед собой тележку, Антон чувствует, что все наконец-то правильно. В толпе встречающих он узнает Арсения, потому что экую дылду тяжело не узнать, идет к нему, и улыбка ползет на уставшее, небритое, помятое полетом лицо, а легкие ощущаются рудиментом, никак не наполняясь. И Арсений зажигается так же, стремительно шагая навстречу.
Уткнуться носом в его жесткие волосы, сжать его в крепких объятиях, закрыть глаза и притвориться, что ничего больше нет, кроме кашемира чужого пальто под пальцами и чужого дыхания, оседающего на шее, — вот, что правильно. Отстраниться, оглядеть его, смотрящего в ответ с таким же невыносимым счастьем. Услышать:
—
Bienvenue, — хриплым от нервов голосом. — Я соскучился.
— И я, — сжато и обессиленно прошептать.
``
— Хочешь ускоренный курс европейских ценностей? — Арсений хулиганисто улыбается, чуть наклоняя голову. Получив от Антона утвердительный кивок, притягивает его ближе к себе и говорит уже в губы: — Здесь можно сделать вот так.
Целует, зарываясь пальцами в его волосы, отросшие еще сильнее, хотя, казалось бы. И Антон целует его в ответ. И все это — того определенно стоило.
