***
Раньше пятнице Ульяна радовалась, а теперь только расстраивается. Завтра суббота, мама осядет дома, а значит, гнетущая обстановка гарантирована. Другой атмосфера здесь давно не бывала, но вчера ситуация усугубилась. Мать задержалась с работы, а домой пришла расстроенная, или потерянная, или всё вместе – в собственном коматозе Уля не смогла распознать тонких настроек её состояния. Окликнула с порога и на голос тут же огорошила внезапным: «Ульяна, скажи, ты считаешь, я плохая мать?». И так это звучало… Всё дело ведь в интонации. Подобные заявления Уля слышала в мамином исполнении и раньше, однако же раньше мама не спрашивала, а утверждала, и делалось это с очевидной целью надавить каблуком на горло совести и заставить тут же пожалеть о недостойном любящей дочери поведении. А вчера в высоком голосе родительницы явственно слышались растерянность и словно бы смирение. Звучало так, будто она уже приняла данное утверждение как непреложный факт, и теперь лишь от ответа Ули зависело, будет ли вколочен последний гвоздь в крышку гроба прежних представлений о себе. Но самое страшное, что Ульяне нечего оказалось сказать. Она не слышала в себе ни возражений, ни согласия, ни ярого желания горячо убедить в обратном – совсем ничего. От макушки до пят её заполняла безбрежная зябкая пустота, она была зияющая бездонная дыра, и мысли о том, как упрямое молчание скажется на маме, не вызывали в душе и сотой части отклика, который могли бы. Вот что действительно пугало: зловещее внутреннее безмолвие. Уля ощущала себя запрограммированным на выполнение элементарных задач, лишенным чувств, потребностей и желаний, работающим на пяти оставшихся процентах заряда роботом. «Неужели вот такое я заслужила?» — то был второй оставшийся без ответа мамин вопрос. «Уля, я уже всерьёз переживаю. Давай найдем тебе психолога?» — третий. На это Ульяне сказать тоже оказалось абсолютно нечего. «Уля?..» — четвертый. А после квартиру наконец накрыла благословенная тишина. Какого, к чёрту, психолога? В чём психологу этому копаться? В пыли руин? Под их обломками выживших нет, нечего там спасать. Впрочем… Нет, уже нечего. Со своим внезапно выказанным беспокойством мама опоздала больше чем на месяц, а может, и на жизнь. Эмоциональные связи между ними рвались одна за одной, опадая истлевшими нитями, а стена росла ежедневно, ежеминутно. Она складывалась по кирпичику и теперь ощущалась физически – невидимым куполом, под который Уля не желала родительницу пускать. Кирпичиками стали мамино нежелание принять её чувства, непонимание и непрекращающиеся увещевания, что Егор не стоит ни слез её, ни мизинца, что они друг другу не подходят и что на нём свет клином не сошелся. Роль цемента исполнили насмешливый тон, выбранный для звучащего через вечер вопроса о том, долго ли ещё она собирается «убиваться по этому ханурику», бесконечное цоканье и недоумённые, а то и откровенно недовольные вздохи. А теперь что? Чего теперь она хочет? Искреннего отклика? Доверия к намерениям? Души нараспашку? Не будет нараспашку, потому как раз за разом туда летит плевок. Завтра суббота, мама останется дома, через стенку в очередной раз напомнят о том, что отныне у них новые соседи, сначала устроив концерт по заявкам, а затем – непременно! – горячее примирение. И всё, чего хочется Ульяне – уехать отсюда хоть куда. На день, на два, а лучше навсегда. До «навсегда» ещё около месяца каторжного труда, так что в эти выходные выбор у неё невелик: доедет наконец в гости к папе. Он как прознал, что случилось, так теперь каждый день к себе зовёт, и, кажется, она только что дозрела до того, чтобы его приглашение принять. 16:30 Кому: Папа: Пап, привет. Можно приехать? Могла она ещё год назад предположить, что достигнет подобного градуса отчаяния? До сих пор не верится, что там её и впрямь ждут с раскрытыми объятиями. Но потребность в утешении, желание спрятаться в родных руках стали нестерпимыми. Этой осенью она нуждается в отце, как, кажется, никогда. Нуждается, но не может избавиться от чувства ненужности, брошенности и одиночества, что затихли когда-то, а теперь вновь денно и нощно опутывают сетями. И всё задает, задает себе вопросы. Почему от неё всю жизнь отказываются те, кто ей дорог? Почему не могут найти для неё слов? Что с ней не так? Почему они решают за неё, что и как для неё лучше? Почему продолжают поучать, как ей следует чувствовать и как жить? Почему не позволяют себя любить? Почему она ощущает себя беспомощным ребёнком, лопочущим младенцем, не способным донести, что они для неё значат, какое место в жизни занимают? Какие слова и дела убедили бы их? Почему они ей не верят? Почему считают, что могут с ней вот так, не утруждая себя объяснениями? Как доверять остальным? Слишком много «почему» и ни одного «потому что». Отец, Егор, снова Егор, теперь мама… Она теряет, теряет и теряет своих людей… День за днём. Единственный человек, ни разу не предавший её чувства – Юля. 16:35 От кого: Папа: Привет, дочь! Конечно! В любое время! Когда тебя ждать? Ульяна глубоко вздохнула. Её люди уходят. А спустя многие и многие годы возвращаются. Она сама вновь пускает их в свою жизнь, доверчиво раскрывая душу нараспашку в робкой надежде, что в этот раз всё будет иначе. Ведь их слишком мало у неё – своих. И она готова. Она снова находит для них самый тёплый уголок в сердце. А они? Какое место в их сердцах отведено ей? 16:36 Кому: Папа: Завтра, если я вам не помешаю. Всё-таки выходные, у твоей семьи наверняка планы. Я ненадолго, не хочу отвлекать. Только пришли, пожалуйста, адрес. 16:37 От кого: Папа: Дочь… Для тебя я буду свободен весь день. Может, заехать за тобой? Папин ответ немножко согрел. 16:37 Кому: Папа: Нет, па, спасибо, я сама. Хочу проветрить голову. 16:37 От кого: Аня: Уля… «Что?..» 16:37 Кому: Аня: ??? 16:39 От кого: Папа: Ну, хорошо. Если что, я тебя заберу откуда скажешь. Адрес: ул. Абрамцевская, д. 14, кв. 40. Домофон 40, этаж 10. Аня не отвечала, и Ульяна, вперившись взглядом в окошко мессенджера, ощущала, как немеют пальцы. Подруга Егора набирала текст уже несколько минут. Затихала и вновь начинала. Может, стирала? Думала? К Аниной манере общаться Уля уже привыкла: эта девушка закидывает сообщениями на скорости пулемётной очереди и приблизительно в той же манере доносит свои мысли устно. А сейчас… Что? Взгляд гипнотизировал открытое окно чата, а обезумевшее сердце пыталось выломать рёбра. Уле казалось, что этим «Уля…» и последующим молчанием ей только-только внутривенно ввели смертельный яд, и теперь она медленно угасает. Лёгкие перестали работать, тело волнами накрывал паралич, а страшные мысли одна за другой влетали в голову. Что Аня хочет сообщить? Почему до сих пор не ответила? Что за полотнище там у неё? Не может сформулировать? Подбирает слова? Удаляет написанное? 16:43 Кому: Аня: В чём дело? Не молчи. Ты меня пугаешь… «Господи Боже…» 16:44 Кому: Аня: Аня!!! «“Последнюю осень нагадали, вот и всё. Ерунда”» Понимая, что не выдерживает, что не в состоянии справиться с обуявшей её паникой, Уля вскочила с кровати и кинулась на кухню, к балкону, настежь распахнула дверь и, перевесившись через перила, уставилась на крыши припаркованных под окнами машин. Сама не поняла, как оказалась в этом положении, но теперь один безотчётный страх глушился другим. От высоты кружилась голова и двоилось в глазах, холодное железо сдавливало живот, кровь в жилах остывала, а воздух пробивался в лёгкие редкими толчками. Она больше не хотела видеть Анино сообщение, нет! До смерти боялась вибрации телефона в кармане и затянувшегося молчания боялась тоже. Неизвестность перемалывала внутренности, к горлу безостановочно подкатывало. Если с ним что-то случилось, она… — Ульяна? Ты чего творишь? …Эй! Заторможенно осознав, что обращаются к ней, Ульяна повернула на голос голову и распознала в фигуре на соседнем балконе Мишу. Замерев с не зажжённой сигаретой в зубах, он таращился на неё в немом ужасе. — А?.. Я нормально… — осипшим голосом ответила она. — Привет… — Не похоже. От перил отойди! — потребовал Миша. — Что ты задумала? С ума сошла, что ли? — Я… Воздухом дышу. Не беспокойся. Выражение на лице соседа сообщало, что ни одному её слову не поверили. — А ощущение такое, что тебе жить надоело, — мрачно подтвердил он Улины предположения. — Отойди. Хочешь, иди к нам. Поговорим. Взгляд невольно упал на болтавшиеся на запястье часы. Почти без десяти пять, а Аня до сих пор не разродилась на ответ. Балкон плыл вместе с Мишей и каштанами. — А ты чего не на работе? — из последних сил пытаясь удержаться на поверхности, пробормотала Ульяна. — На больничном я, — ответили на том конце. — Ты мне зубы-то не заговаривай. Давай не дури. — Я… Это… Мне надо позвонить! Всё окей. «Не окей!!!» Анино молчание ввергало в пучину отчаяния. Казалось, ещё миг – и она выключится, потеряет сознание. Патологический страх мешал слышать, видеть и осознавать, мышцы онемели, а мозг не воспринимал окружающую обстановку. — Дверь открой, чтобы я мог войти. Приказной тон намекал на то, что Миша в её бредни не поверил. — Угу. Шарахнувшись с балкона в квартиру, Ульяна судорожно выхватила из кармана телефон. Прошло больше десяти минут, но Аня так и не ответила. То набирала, то «думала», то вновь набирала. Чувствуя, как из-под ног уплывает пол, Уля упала на мамин диван и ткнула в иконку трубки: выдерживать пытку неизвестностью она более не могла ни секунды. — Говори! — голос сорвался тут же, стоило длинным гудкам смениться Аниным растерянным: «Уля…». — Уля, привет... Я нашла… Егора… — слышалось, что Аня пребывает в замешательстве и ищет слова. — Я уже пожалела, что тебе написала, может, и не надо было, просто понимаешь, я не могла от тебя скрыть, он же тебе не чужой, и… — Аня.. Что случилось?.. — леденея, просипела Уля. — В общем… Я уже несколько дней, как знаю, и всё думала, говорить тебе или нет, — заторопились на том конце. — Нужно тебе там быть или нет. Ты сейчас где? Одна? «Где “там”? Что “говорить”?..» Тело слабело, глаза ничего перед собой не видели, язык не ворочался. Сохранение последних крупиц рассудка требовало приложения неимоверных усилий. Кажется, Ульяна физически ощущала, как с каждым произнесённым словом из неё утекает жизнь. — Ань, ты хочешь моей смерти? Я близка... — Что?.. В смысле?.. О Господи, нет! — воскликнула та испуганно. — Прости! Всё нормально! — «Нормально всё… Нормально… Боже… Нормально… У него всё нормально…» — Просто… Я же говорила тебе тогда, что всех на уши подняла? В музыкальной тусовке все же друг друга знают… Короче, мне на днях сообщили, что он вписался помочь одной группе. Там ребята остались без гитариста перед гастролями, чуть по одному месту у них всё не пошло. Уже были на грани того, чтобы связываться с организаторами и всё отменять, уже убытки прикидывали, и вдруг Чернов как манна небесная им на голову! Ни гонорары ему не нужны, ни условий нет у него никаких. То есть вообще никаких, представляешь? Говорят, якобы сказал, что ему это надо, чтобы… Чтобы… — Аня запнулась, а нутро продолжало перекручивать в фарш. Мозг не справлялся с переработкой поступающей информации. — Нет, вслух я это не произнесу. Боже, ну почему у меня такой язык длинный? Ты тут?.. — Да… — отозвалась Уля еле слышно. — В общем, как я поняла, там всё довольно... Херово. Надо бы пойти глянуть одним глазком, но я… Я вот подумала тут вдруг, что… — послышалось, как Аня вбирает в грудь больше воздуха, — может, лучше тебе это сделать?.. — выпалила она на одном дыхании. «Мне?.. Куда?.. Зачем?.. Что?..» — Мне?.. — глухо отозвалась Ульяна, толком не воспринимая смысл фраз, в одно ухо влетающих, а в другое вылетающих. Осознание, что с Егором все в порядке, не торопилось оседать в голове, сердце по-прежнему лупило под двести, её била крупная дрожь, а животный ужас, испытанный за вечные десять минут Аниного молчания, готовился прорваться наружу рыданиями. — Ну… Да… Я не уверена, Уль, — покаянно призналась Аня. — Не знаю, что ты там увидишь и что услышишь, какой эффект на тебя всё это окажет. Поговорите ли вы. Чем всё это кончится. Не понимаю, короче, как лучше. Но я одно понимаю: мне туда идти без толку, меня точно не воспримут. — Куда «туда»? — пялясь в стенку, на автомате переспросила Ульяна. Вслед за цунами страха в ней набирала высоту и силу волна злости. — У них выступление сегодня. В «Тоннах», слышала?.. Времени думать больше нет, нужно что-то решить. Что скажешь? «Что скажу? Сейчас я тебе скажу…» В Анином голосе звучала робкая надежда, но своим ответом Ульяна намеревалась изничтожить её чаяния в порошок. — Кроме того, что я хочу тебя убить, ничего, — сухо ответила она. — Почему? — удивилась та искренне. Почему что? Почему убить хочет или почему сказать ей больше нечего? — Потому что я чуть с балкона не сошла, пока ждала твоего ответа, поэтому! — в праведном негодовании выдохнула Уля. — Я до смерти перепугалась! Думала, ты мне пытаешься что-то кошмарное сообщить и не можешь найти слов! — Прости… — со всей искренностью извинилась Аня. — Я и правда никак не могла решиться попросить, но ты сама позвонила... И вот. Так ты пойдёшь? — Нет. — М-м-м… Ясно… — Аня явно растерялась. Определенно, настолько категоричного ответа она не ждала. — А почему? Почему? Почему?! — Да потому, Ань! Потому что уже тридцать восемь дней, как я не живу, а выживаю! — Ульяна чувствовала: ещё чуть-чуть, и с ней случился истерический припадок. — Потому что я знаю, что, если увижу, хлопнусь в стартовую точку и уже не поднимусь. У меня больше нет сил бороться. Потому что я пытаюсь забыть! И не получается! Потому что я ему не нужна. Нужна была бы, он за это время как-нибудь уж понял бы и объявился. Понимаешь?! — Слушай… — вкрадчиво начала Аня, — ты злишься и имеешь на это полное право, но я же тебя слышу, голос твой, эмоции… Ты что, не хочешь использовать шанс и выяснить реальную причину? Внутри все клокотало. Не хочет! — Нет! — отрезала Уля, теряя остатки самообладания. Она готова была бросить трубку, но что-то держало. Воспитание, наверное. — Почему? Да что Аня заладила, как попугай? «Почему» да «почему»! — Потому! За тринадцать лет он не потрудился объяснить мне, почему оборвалась наша детская дружба! — Ульяна сама не поняла, зачем сорвалась на крик. Но остановить себя уже не могла. — А мы одну стенку всё это время делили, виделись постоянно! Думаешь, что-то изменится? Что он передумает? Что я услышу что-то, кроме «Лучше сейчас»? Думаешь, признается, в чём всё-таки дело? Выложит как на духу, что у него стряслось? Он всё решил! Один! Без меня, понимаешь? Он считает нас ошибкой! Так какой смысл мне туда идти? Постоять, посмотреть на него из толпы, вконец свихнуться и прыгнуть в Москву-реку? — Ты этого не сделаешь, — последовал хладнокровный ответ. — Начало в восемь. Лучше пораньше приходи. — Ань, ты издеваешься? Зачем ты мне всё это говоришь? — обессиленно выдохнула Уля. Судя по всему, по ходу разговора его подружка всё-таки определилась. По крайней мере, для себя. — Информация к размышлению. Всё, мне пора. Напиши, поедешь или нет. Пока. В трубке раздались гудки, а Ульяна невидящим взглядом уставилась в одну точку, чувствуя, что поймана в капкан. Металлические челюсти сомкнулись, казалось, прямо на горле, пробивая трахею, перекрывая подачу воздуха и обещая неизбежную смерть в ближайшее время. Потолок угрожал вот-вот обрушиться на голову, Коржик на своем кошачьем орал благим матом, кто-то звонил в дверь уже минуту, и Уля, неимоверным усилием заставив себя сползти с дивана, поползла в прихожую. На пороге стоял Миша. При виде вполне себе живой соседки с откровенным облегчением выдохнул, смерил её оценивающим взглядом сверху донизу, пришел к неутешительным, судя по выражению лица, выводам и повторил предложение зайти на разговор. Уля покачала головой, показывая, что сейчас вести душещипательные беседы не настроена. Никак не могла она к Мише этому привыкнуть, не могла простить за то, что теперь он живет в соседней квартире, пусть и понимала, что ни в чем человек не виноват. А всё равно. Не должно его там быть, другой должен открывать и закрывать эту дверь, курить на балконе и звонить в её звонок. — Ну, не хочешь, как хочешь, в друзья не набиваюсь. В чём дело-то хоть? — пристально разглядывая Ульяну, поинтересовался сосед. — Нашли Егора, — бесцветно ответила Уля. — Надеюсь, живого? — замогильным голосом уточнил он и, встретившись с её уничтожающим взглядом, поспешил пояснить: — Просто у тебя вид такой, будто… — Да, всё в порядке, — поспешила перебить Ульяна, понимая, что не желает слышать продолжение очевидной мысли. Миша продолжал в сомнении разглядывать её с головы до ног и обратно, и под этим сканирующим и до кучи лишённым всякого доверия взглядом Уля чувствовала себя крайне неуютно. — Слушай, — нарушив наступившую тишину, заговорил он, — не моё это дело, конечно, я без понятия, что там у вас за отношения были и почему так вышло, но мне кажется, лучше тебе знать, чем не знать. Когда я с ним обсуждал съем этой квартиры за пару дней до того, как сюда въехал, он сказал, что не раньше, чем через месяц. — Да, ты говорил, я помню, — отозвалась Ульяна апатично. Это Мишино откровение за минувшее время она успела прокрутить в голове тысяч пять раз, и теперь оно не вызывало в душе никакого отклика. — Он ещё сказал, что не от него зависит, — игнорируя отсутствие интереса, продолжил Миша. — Да? — вяло откликнулась Уля. — И от кого же? Мысли бродили где-то далеко, опять вокруг Егора. Где он сейчас? Чем занят? Как себя чувствует? Вспоминает ли о ней хоть изредка? А о них вспоминает? Миша повёл плечами, поджал губы и неуверенно покачал головой: — Я тоже спросил, от кого. Он сказал, от близкого человека, но в подробности не вдавался. Вот я и думаю: ты случайно не она? Извини за бестактность. Просто я у него на телефоне твою фотку краем глаза видел. На заставке. Когда мы курили, и он его достал, чтобы на сообщение ответить. На фоне горы какой-то ты там. «На заставке… Да почему?!» Внутри вновь что-то дёрнулось, рвануло и закровило фонтаном, будто не прошло месяца. На заставке у Егора раньше стояла фотография пустой, окутанной дымом и светом софитов сцены. Парой фраз Миша уничтожил все её усилия, все пусть смешные, но достижения. Перед глазами вновь поплыли картинки из прошлого: как они с Егором вдвоём идут по этому коридору переодевать её в мотокомбез, и она прячется за его спиной. Как лезет в карман его куртки за ключами от квартиры. Как он обещает поднять ей настроение, а она ещё не знает, что ждёт дальше. Как целует в лоб. Каждый квадратный сантиметр пространства напоминал о том, что когда-то на нём происходило. Да что там! Она видела Егора прямо сейчас, за Мишиной спиной. Прислонившись плечом к косяку общей двери и вертя между пальцами ключ зажигания, скривив губы в надломленной улыбке, он за ними наблюдал. Вчера она видела, как он в ночи курил на своём балконе, позавчера видела из окна лохматый затылок, острые шейные позвонки и крылья лопаток: он сидел на старой лавке, что спряталась за сиренью, и подбирал аккорды. Три дня назад видела на лестничной клетке с набитым фототехникой рюкзаком. Четыре – с тросами в зубах и нагревателем в руках. В собственной ванной. Пять – … Миражи… Ледяные пальцы снова оплели шею, вызывая очередной приступ удушья, а застрявший в горле ком мешал дышать. Уля перевела взгляд на Мишино лицо, но тут же опустила голову, понимая, что в глазах собирается вода. Невыносимо. — Зачем ты мне это говоришь? — прошептала она. — Ну… — Миша звучал смущенно и озадаченно. — Хочу, чтобы ты знала, что он серьёзно был настроен. — Зачем ты мне это говоришь? — вскидывая подбородок, сипло повторила свой вопрос Ульяна. Окончательно растерявшись, Миша уставился на неё. — Не знаю. Чтобы ты понимала, что там не было злого умысла, — пробормотал он спустя, наверное, полминуты тягостной тишины. — Ну, скорее всего. Так мне кажется. Я тут кое с кем из соседей успел познакомиться, о нём все в основном приятно отзываются, удивляются, даже расстраиваются, узнав, что… Короче, ладно, — вновь замолчав, Миша нервно застучал пальцами по стенке. — Чувствую себя перед тобой виноватым, хотя не виноват. Уля смотрела на него, не ощущая себя. Голова трещала, внутри продолжал бушевать умерщвляющий всё живое торнадо: за какой-то час она трижды шмякнулась оземь с неимоверной высоты, трижды разбилась и трижды вынуждена была собирать себя по кусочкам. И, кажется, сегодня у неё впереди четвёртое падение, четвёртая смерть и четвёртая попытка воскреснуть из пепла. Эта точно кончится провалом. — Прости, — вытолкнула из себя Ульяна. — Ты тут абсолютно ни при чём. Ты не виноват. — Я тут ему уже третий день намеренно задерживаю оплату. Всё жду, когда сам наберёт и номер спалит, но он пока не объявляется. Увы. — Спасибо за беспокойство, Миш, — прохрипела она, кое-как беря себя в руки. — Я в порядке и в порядке буду. «Наверное…» — Ну ладно. Приходи к нам, если что. Отвлечём. — Угу. Спасибо..
.
.
Она пытается! Второй месяц пытается понять и принять его решение. Пытается не возвращаться мыслями, больше не плакать и не обижаться. Почувствовать благодарность за присутствие в своей жизни, за тёплые мгновения вдвоём, за гитару и навыки вождения, разговоры и молчаливую поддержку, за смыслы, руки, губы и полёт. Пытается сказать «спасибо» и отпустить идти выбранным путём. Просто жить дальше. И не может. Не получается не думать о причинах. Не выходит забыть. Память к ней немилосердна и то и дело возвращает в минувшее лето: согретое его присутствием, полное открытий, перевернувшее мир вверх тормашками и очень счастливое, несмотря на всю боль, что с собой принесло. Не может она избавиться от воспоминаний, они продолжают ранить. День сменяет день, время ползет себе тихой сапой, березы и клёны потеряли последние листья, а каштан облетел уже давно. Но выносить реальность всё так же невозможно, и она выбрала сходить с ума. Их четыре дня ей снятся, его «Не отпущу» звучит на ночь вместо «Засыпай...». Его касания чувствуются до сих пор: ощущая себя в кольце рук, она проваливается в беспокойный сон. Иначе уснуть не получается. Стоит закрыть глаза, слышит мерное дыхание и мягкий голос, видит его прямо перед собой. Он смотрит по-всякому, но чаще с безобидной усмешкой в пронзительном взгляде. А иногда так, что она начинает гореть и плавиться. Пальцы помнят волосы, брови, лицо, горбинку на носу, скулы, губы, подбородок, щетину, рельеф мышц, шрам на ключице. Наощупь помнят его всего. Тело помнит его тепло. Голова разложила по коробочкам его смех, все до одного выражения лица и оттенки речи. Иногда в мамино отсутствие она курит на балконе – не потому, что нравится, а потому что клубы дыма и запах дарят мнимое успокоение, обманывая наивный мозг и принося ощущение, что он по-прежнему где-то здесь. Она летит в пропасть. А окружающие помогают. Не получается испытывать благодарность. Не выходит оправдать и простить. Что бы он, словами Ани, в голову свою ни втемяшил, какими бы ни были его аргументы, его видение их отношений, каковы бы ни были причины... Он не дал ей возможности, права голоса, решил всё один. И оставил. Понимание, что не её одну, а всех, кто так или иначе был ему близок, утешением служит слабым, а если совсем уж честно, то никаким. Ну почему? Она тринадцать лет впотьмах пыталась нащупать объяснения. Искала ответ, которого нет. Глухое молчание – не ответ. «Это ошибка» – не ответ. «Тебе нельзя со мной связываться, я умею лишь гробить», — тоже, лишь тусклый намёк на то, в каком направлении отпустить бродить свои мысли. А деталями он вновь предпочёл её не нагружать. Зачем? И так сойдёт. Она сдалась и больше не пытается дотянуться до правды. Но колотит всё так же, рикошетит от всех стенок, по-прежнему нестерпимо больно и порой хочется всё прекратить. Не может она разлюбить по чьей-то или собственной прихоти, по щелчку пальцев, и сердце продолжает денно и нощно ныть. Осознание, что у них мог быть этот шанс, но он похоронен, потому что в момент, когда у него случилось что-то страшное, её не оказалось рядом, продолжает пилить душу и кости ржавой пилой. А понимание, что через свою агонию он предпочел проходить в одиночку, добивает. Не поверил и не доверился. Захлопнулся. Могли ли у них быть хоть какие-то шансы, если он – вот такой? «Такой». И ответ, проступая на поверхность, отдает в грудине чудовищной резью. Невозможно вдохнуть. Ну почему? Не хочет она принимать очевидное. Ведь они говорят, что он строил планы на жизнь вдвоём. Аня говорит, что изменения заметили все, считает, что на тот шаг его толкнуло нечто совершенно ужасное, а сегодняшним разговором подтверждает, что дела у него хреново до сих пор. Миша говорит о фото на заставке. Баб Нюра… Ей Уля звонила несколько раз справиться о здоровье, о Егоре не спрашивала, но та сама раз от раза считала долгом доложить, что пока он не объявлялся. Поведала как-то, что к ней в последнее время повадились курьеры с продуктами, что дважды звонили из клиники, чтобы сообщить, что у неё новые предоплаченные записи к врачам. Что достала из почтового ящика письмо. Там буквально пара строк: мол, всё в порядке, пришлось переехать, скоро навестит. Но то лишь буквы, а сам он как в воду канул. Баб Нюра принимает к сердцу близко, и это хорошо слышно в дрожащем, готовым сорваться в слёзы голосе. Так глупо хранить в сердце крупицу надежды, плутая впотьмах в поисках правды. Так наивно продолжать верить в призрачный шанс. И какой же мазохизм – добровольно продолжать мучительную пытку над собой. Она просто хочет его видеть. Растеряла всю свою гордость и не заметила.***
Протискиваясь к гримёрке сквозь уплотняющуюся гомонящую толпу, Егор по старой привычке цеплялся взглядом за мелькающие перед глазами лица и не находил среди них тех, кого привык видеть на фестивалях и выступлениях своей бывшей группы. Возможно, выйти на перекур в четвёртый раз за час идеей было дурацкой, однако же в компании чужих людей, на время вынужденно ставших ему коллегами, он чувствовал себя чертовски неуютно. Пепельно-серый день, ничем не отличавшийся от бессчётного количества оставленных позади, обещал и закончиться так же невнятно. А то и вовсе паршиво. Как ещё он может кончиться, если за несколько минут до выхода внутри не наблюдалось ни малейшего движения? Ни желания взорвать зал к чертям, учинив на сцене натуральный разъёб, ни пьянящего чувства триумфа, ни фанфар, ни торжества, ни даже хотя бы простого предвкушения грядущего момента – ни-че-го. В его клетках поселилась и обжилась прозрачная пустота. Расползшись по телу метастазами, лишила способности отзываться на внешние раздражители. Да и вокруг тоже всё по-прежнему, пусть декорации сменились: скорбную тишину холодной квартиры он поменял на репбазу, где минувшие двенадцать суток дневал и ночевал, а теперь вот... Теперь вот на это. Пока не помогало: он до сих пор загривком ощущал направленные на себя тонкие недружелюбные вибрации окружающего мира. Тут уж что хата, что база, что клуб – всё одно. «Мамихлапинатапайю» в «Тоннах» выступать не доводилось. И, честное слово, находись Егор в ресурсе, прежде чем сунуться на данную площадку с инструментом, нарыл бы всю доступную информацию о её плюсах и недостатках, акустике маленького зала, техническом оснащении и прочей лабудени – в общем, обо всём том, что неплохо бы понимать любому уважающему свой труд музыканту. До каждого причастного и мимо проходящего докопался бы. Но Егор давно себя потерял. А потому ничуть не удивился, обнаружив внутри глубокое равнодушие к тому, в каких условиях предстоит отыграть полуторачасовой концерт. Саундчек прошёл фактически без накладок, звуковик попался более или менее адекватный – и на том спасибо. За неполные две недели без сна и еды умудрился кое-как выучить программу и сыграться с давшими ему приют – и молодец. Договорились с группой, что в случае чего будет импровизировать, ребята выразили готовность подстроиться, фронтмен отнёсся с пониманием – и хорошо. Теперь всё-таки не налажать бы в процессе – и бинго. Можно с чистой совестью забыться до завтра. А там на новый круг, зубрить чужие песни до вскрывшихся мозолей. До тех пор, пока музыка не обернётся надсадным воем. День за днём, ночь за ночью. Он спасал их, они – его, вот тебе и весь смысл. Галимый и смешной, он всё же появился. Пока с поставленной себе задачей не сдохнуть тупо Кому-то назло Егор с грехом пополам справлялся. — Эй, Рыжий! «Блядь! Какого хера?!» С трудом заставив атрофировавшиеся лицевые мышцы сложиться в должную отображать удивление гримасу, Егор нехотя повернулся на звук голоса, который узнает из тысячи. — Ты чего тут забыл? М-м-м… Да… Выражение рожи, может, и получилось более или менее «живым», но кого он пытался обмануть? И зачем? Тон, которым был задан вопрос, радушием не отличался. Впрочем, пусть уж хоть какой тон, любые щи, лишь бы не смахивать сейчас на зомби, которым себя ощущал. — Девочку свою выгуливаю. В бар отошла, вон там, — для убедительности кивнув в сторону собравшейся у стойки толпы, пояснил Стрижов. От блеска увесистой горсти цепей на массивной шее у Егора зарябило в глазах. Кислотно-зеленая джинсовка на розовую футболку усиливала произведенный эффект. — Чё, как дела? «Как сажа бела» Уронив подбородок на грудь, Егор исподлобья уставился на Вадима. Вопрос в голове продолжал вертеться всё тот же: «Какого хера?». Стриж вел себя как ни в чём не бывало, будто это не ему профиль поправили каких-то пару месяцев назад, будто не слали они друг друга нахуй с концами после сольника. И это, прямо сказать, напрягало. Или Вадик перед концертом укурился, в чём уже был как-то замечен, или, ударившись черепушкой об асфальт, схлопотал ретроградную амнезию. Или что-то замышляет, что вероятнее. — Слышал, тебя чуть не уебали? Это не я, если что, — не дождавшись от Егора не то что вразумительного, а вообще никакого ответа, беззлобно уведомил его Вадик. — Я в курсе, — проворчал Егор сквозь зубы, продолжая сверлить своего недруга красноречивым взглядом, призванным доходчиво объяснить, что видеть не рад, к общению не расположен, прежние отношения восстанавливать не намерен, и вообще – не катился бы ты, «бро», полем-лесом? Восвояси, если на литературном. Стриж изобразил на физиономии настолько убедительное облегчение, что в башке невольно мелькнула мысль: не предложить ли ему податься на театральные подмостки? Такой талант – и штаны по клубам протирает. — Это радует, а то некоторые мне тут уже вынесли обвинительный приговор, — цокнул языком Вадик. В глазах помутилось, в районе солнечного сплетения неприятно дёрнуло и Егор, отзываясь на внезапно вошедший под ребро клинок, с усилием сжал зубы. Она. Кто еще мог подумать на Стрижа, как не она? Это в её присутствии Вадим сыпал пустыми угрозами, обещая обоим непременную расплату за испытанное унижение и сломанный нос. Вроде в том же чеке значилась и порванная цепочка от бвлг-чего-то там. — Что-то не нравишься ты мне, Стриж, — процедил Егор, пытаясь уходом от темы переключить мысли и стряхнуть с сердца клешни тоски. — Ты что, под травой? — Не-а. На колёсах, — запихивая руки в карманы штанов и глупо лыбясь, беззаботно отозвался Вадим. «Экстази? Совсем кукухой поехал?» Возникшие подозрения крепли с каждой секундой. Бывший приятель излучал жизнерадостность, в глазах плескалась проказливость, а на губах блуждала идиотская шаловливая ухмылка. Мины глупее Егор, пожалуй, и не видел. Впрочем, выражение на его собственной физиономии, видать, тоже потеряло признаки адекватности, поскольку Стриж, несколько принужденно хохотнув, всё-таки решил пояснить. — Течь на «чердаке» обнаружилась. Так что сорян, бро, то был не я, а мои демоны. Вот, колёса теперь жру. Прописали. На них всё вроде как постепенно нормализуется. Даже больше не хочется вас убить, прикинь. «Нас…» Вадим явно опять Ульяну имел ввиду, за минуту уже второй раз без имени упомянул, и херово от этих его неуклюжих попыток вывести разговор в нужное ему русло становилось просто нестерпимо. Лезвие за лезвием, все точно в цель. Каких-то пять минут назад Егору казалось, что он разучился чувствовать и закостенел – да спустя вечность внутренней мертвенной тишины он был в этом уверен! – но… Прямо сейчас ему мерещилось, что перед ним не Стриж, а второй всадник личного апокалипсиса. Нутро чуяло – точно Он. Роль первого блестяще исполнила Надежда Александровна. Назвать тёть Надей эту милую женщину язык больше не повернётся. Нужно сворачиваться. — Рад за тебя, — мрачно изрёк Егор. — Мне пора. Выходить через три минуты. Стрижов намёка не понял. Или сделал вид, что не понял. — О, так ты теперь у них играешь? — удивленно вскинул он брови. — Угу. — А чё? « …через плечо» — Так вышло. Спасательная операция. «Обоюдная» — Самойловой передам, она тебя потеряла, — «Ч-черт!» — Че-та неважнецки ты выглядишь, бро. Ты здоров? — «Нет». — А Улька, кстати, где? Уже здесь? — «Да заткнёшься ты когда-нибудь?!» — Надо мне перед ней извиниться. Я тут на таблетосах этих достиг просветления… Типа того. Хочу донести, пока не расплескал. Казалось, за последние десять секунд неуместно восторженного спича ноздри успели втянуть в лёгкие весь спёртый воздух тесного помещения. Третий раз. За пару минут. Его возвращают в прошлое против его воли – втаскивают, накинув на шею петлю, игнорируя слабое, но сопротивление. Распиливают по кусочкам, раскладывают на останках динамитные шашки и подрывают. Нет Её здесь и не будет. Ни сегодня, ни завтра – никогда. Ни в этом клубе, ни за стенкой, ни в его жизни. Никогда. Больше. Не будет. Может, всё же стоило позволить Владе?.. Деревянная гаруа встрепенулась и предостерегающе запекла кожу. С момента, как Ульяна переселила птицу на его шею, Егор чувствовал странную энергию подвески постоянно. Маленький резной кусок дерева придавал сил, немного грел, а может, и впрямь оберегал. Ведь на излёте этого самого дня он все ещё топчет ногами грешную землю. — Нет, не здесь. Хочешь извиниться – напиши, — отворачиваясь, прохрипел Егор. До выхода оставались считаные минуты, а он тут стоит и лясы точит с человеком, от которого надеялся, что избавился навсегда. И своё состояние, без того оставляющее желать лучшего, доводит до агонии. Добровольно. — Да уж писал! — проорал Вадим, пытаясь перекричать загремевшую на весь зал музыку, что возвещала о скором начале концерта. — Только она меня блокнула везде, по ходу! «Мои поздравления» — Сам виноват. Пара серо-зеленых глаз испытующе уставились на него. А Егор надменно вскинул подбородок, демонстрируя, что своего отношения к бывшему приятелю не изменит, как бы тот сейчас под ноги ни стелился. Раздражало. Нет, безусловно, он рад, что «на колёсах» Вадим достиг «просветления» и пересмотрел своё поведение, но вести себя сейчас как ни в чем не бывало? Верх идиотизма. Однако же на находящегося под чудо-препаратами Вадика выразительные взгляды, похоже, не действовали. Может, название у него спросить? Препаратов? — Да знаю, не клюй мне мозг, Рыжий. Не злись ты, — вполне себе миролюбивым тоном отозвался Стриж. — Тебе бы тоже вряд ли понравилось, если бы ты в лепешку ради девахи готов был расшибиться, а её у тебя прямо из-под носа увели. И причем она была бы не против. Ну перегнул палку, сорри. Огрёб за дело. Всё понял и готов покаяться. Передай ей там мои извинения, я-то теперь в немилости, — Стриж заткнулся, но буквально на секунду. — Чё смотришь так? Сложно, что ли, в соседнюю дверь постучать? Да блядь! Сложно! Нет двери! Ни одной! Никуда! Что ж такое? Как противиться отчаянному желанию послать всех к чёрту, нажраться в соседнем баре до состояния полной невменяемости, упасть за руль, дать по газам в черноту ночи и не вернуться? — Чё с рожей-то? — окинув его оценивающим взглядом, с досадой крякнул Вадим. — Вроде не на похоронах… «Не твоё дело» Последний вопрос Егор решил игнорировать. Действительно, не на похоронах. Больше месяца назад они состоялись. — Сам давай. Извинения через третьих лиц всерьёз не воспринимаются. Всё, Стриж, мне пора, бывай..
.
.
Сквозь наспех намотанную на левую кисть тряпицу постепенно проступала кровь. Ну… Не удержался. Раньше контролировать себя было просто, а сегодня этот нехитрый трюк совершенно внезапно оказался ему не по зубам. И теперь на хлипкой двери гримерки красовалась небольшая вмятина, фронтмен и коллектив поглядывали на него не без уважения, но с некоторой опаской, взгляды зрителей то и дело цеплялись за импровизированный бинт, а кисть ощутимо болела. Хорошо, хватило мозгов по первой попавшейся под горячую руку стенке не въебать, точно бы все кости переломал. Хотя, конечно, вопрос о наличии в черепной коробке остатков извилин – спорный. В перерывах между композициями уши улавливали девичье хихиканье и звуки, что складывались в собственное имя: поклонники группы вовсю обсуждали новое лицо в её составе, не пытаясь шифроваться. И всё это не имело значения. Грязный лоскут мешал свободной игре, ладонь рывками скользила по грифу, и всё внимание было сосредоточено на том, чтобы не налажать, а на людей перед собой пофиг. Чужая музыка рождалась на кончиках пальцев и лилась из колонок, не задевая души. Пятьдесят пять минут пытки уже позади, и – о чудо! – пока ни единого промаха, ни одной фальшивой ноты. Напиться после он настроен всё серьезнее, потому что иных способов остановить внутреннее кровотечение у него не осталось. Прижигать и прижигать до тех пор, пока не подействует. Пауза. Полминуты на вдох и выдох. — Егор, а девушка у тебя есть? — раздалось смешливое откуда-то слева. — Я могу ей стать. Если хочешь. В иные времена он бы повнимательнее рассмотрел, это кто же там смелый такой, но сейчас неинтересно настолько, что голову себя повернуть буквально заставил, и то лишь для того, чтобы не подставлять группу, игнорируя их аудиторию. Равнодушно, а может, небрежно, а может, презрительно усмехнулся, разглядев в полумраке очередную юную фею, не ведавшую, с кем именно жаждет связаться. Ответ не шел никакой – ни остроумный, ни отбивающий всякое желание иметь с ним дело, ни нейтральный. Никакой. Никто из них Её не заменит. Смысл воздух сотрясать? Отрицательно покачав головой, Егор вернулся мыслями к гитаре. Вокалист объявлял следующую песню, и он фиксировал в памяти, что сейчас вступает голос, а ему подхватывать через два такта. — Такой ты лапа, — «Фатальная ошибка». — Просто зайчик. Ну, может, тогда угостишь меня после концерта? Можно не здесь… За какие грехи в прошлой жизни добрый Боженька наградил его такой смазливой рожей, а? Что они все в нём находят? Неужели не чуют опасности? «Угостит» же – пережует и выплюнет. После очередного нелепого подката варианты ответов посыпались в голову «зайчика» непрерывно – один ядовитее другого. Но барьер в виде упрямо сомкнутых губ пока уберегал от того, чтобы выплюнуть их в мир. «В каком ты классе?» — самый безобидный из пришедших на ум. «Школьниц не спаиваю», — еще один, тут же взятый на заметку на случай будущих важных переговоров с этой слепой нимфой. Не хотелось обижать. Чуть подрастет – глазки сами распахнутся. Решив прикинуться немым, Егор изобразил на пальцах нечто невразумительное. От балды. По логике, должно бы отпугнуть. Вряд ли ей захочется связываться с... Короче, может и передумает. — Это «да»! — заливисто рассмеялась девчонка. — Договорились! Буду ждать тебя у бара. Да твою ж мать. Не проканало. Оставалось только открыть рот и… Душе претило вступать в бессмысленные агрессивно-ласковые диалоги. Значит, не станет. Значит, поселит на безымянном пальце кольцо, которое впредь будет невзначай демонстрировать каждой желающей посягнуть на его осознанное одиночество. Вечный символ, означающий, что сердце занято. Вновь мотнув головой, Егор отошёл со своего места вглубь сцены – настолько, насколько позволяли длина кабеля и свободное пространство. А через два такта подхватил солиста, огораживаясь от людей маской безразличия. Впрочем, это больше не маска. Мир и всё, что к нему прилагалось, давно стал для него пустым местом. Он и сам обернулся пустотой, так что теперь они друг другу соответствовали. Ничего личного. Фронтмен пел, птица продолжала жечь кожу, перевязанная кисть не без усилий скользила по грифу. И болела. Может, и отбил он её. Да пофиг. Мысли разлетелись во все стороны, и осталась лишь песня. На репетициях Егор пытался абстрагироваться от смысла, концентрируя внимание на музыкальной ткани, но сейчас уши упрямо цепляли каждое слово, и каждое раз за разом наносило колюще-режущие прямиком туда, куда и целило – в сердце. В соответствии с названием. Словесные клинки добрались до ещё живого в нём, и впивались, и вонзались теперь в пульсирующую полую мышцу, проверяя её пределы. А его броня осыпалась оземь мелкими острыми осколками льда. Склеенные губы не выдержали и разомкнулись, беззвучно повторяя куплет строчка за строчкой. Сколько раз ему предстоит исполнить её на гастролях? Десять? Сколько раз против воли прожить? «…“Не отрекаются”…» Положенные на чужую музыку чужие стихи звучали мантрой, топя толщу замёрзшей жижи, в которой застыл. Просачивались в чернильные глубины и медленно погружали в океан душевной боли, растворяя физическую. Еле справлялся с ней и с собой, сцена перед глазами плыла, ноги путались в хаотично разбросанных кабелях, брови хмурились, веки плотным занавесом скрыли мир, и в попытке спрятаться от любопытных взглядов Егор низко склонил голову, прижимая подбородок к груди. Когда-то, давным-давно, он также прижимал его к душистой макушке. Мягкий, пряный, сладковатый запах вновь просачивался в ноздри. Одиночество и память стали пахнуть корицей. Не отрекаются. Орать до одури хотелось – здесь и сейчас. Знал: агония, вновь начавшись, больше его не отпустит, это конец. Не отрекаются любя? Он отрёкся. Чтобы однажды не превратить её жизнь в ад. Чтобы спасти. Отрёкся, потому что она достойна лучшего, что в этом мире есть, а он способен лишь могилы копать. Он пилил цепи у самого края пропасти, не желая тянуть её за собой. Так неужели, любя, не отрекаются? Ему есть что на это ответить. Но теперь круглосуточно нечем дышать, а прижившихся солнечных зайчиков сожрали пронизывающий холод и чёрный вакуум. Внутри оцепенелая тишина безжизненной пустыни. Душа отлетела в минуту, когда за её матерью хлопнула дверь. И больше не открылись глаза. Пытаешься сильнее быть, но всё так же слаб. Человек – уязвимое существо, потому что Некто там, наверху, обрёк его чувствовать. Научил человеческое сердце любить, болеть, мучиться совестью и виной, сомневаться и ненавидеть. Поставил перед маленькими и краеугольными выборами, что приходится делать ежесекундно. Вложил программы созидания и самоуничтожения. Некто беспрестанно испытывает своё творение на прочность. Кто человек такой против Него, если порой бессилен против себя? Никто. Ничтожество. Вскинул подбородок и бесцельно заскользил взглядом по первым рядам. У каждой группы есть своя фан-база. Эти люди приходят на выступления пораньше, пишут комментарии поддержки в соцсетях, создают клубы и выражают благодарность через собственное творчество. Они стоят в первых рядах, чтобы лучше видеть. Их не пугает давка, жажда и духота, они смотрят полными обожания и восхищения глазами, их однажды начинаешь узнавать в толпе, они становятся твоими добрыми знакомыми, пусть ты и не знаешь имен. За годы существования у «Мамихлапинатапая» образовалась масса поклонников, и каждый раз, обнаружив в толпе знакомую счастливую физиономию, он невольно улыбался. Общался взглядами и еле заметными жестами, давая понять, что видит. А здесь и сейчас Егор не мог найти никого. Разве что Стрижа, оказавшегося в это время в этом месте, судя по всему, по чужой прихоти. Тощая шатенка рядом с ним явно была хорошо знакома с творчеством группы: на это намекало одухотворенное выражение лица и шевеление губ. Сам же Стрижов не подавал никаких признаков интереса к тому, что слышал. Не соврал, значит: «выгуливает». Пальцы перебирали струны, а безучастный взгляд бежал дальше, глубже. Осознанно или нет, но Егор искал «своих». И по-прежнему не находил. Никого. Море рук колыхалось, кто-то поднял телефоны с включенными фонариками, кто-то снимал, а кто-то пил у бара спиной к сцене. В дальней части погруженного в полумрак зала разглядеть людей оказалось труднее, и тиски тоски усилили хват. Ещё четыре такта – и композиция закончится. Ещё пять песен – и одно чужеродное пространство сменится другим: он вырвется отсюда и пролетит полгорода до «дома» по опустевшим дорогам. Забудется. Вдруг – лицо. Где-то там, далеко, в темноте. Мягкий свет софита подчеркнул и тут же укрыл её от застывшего взгляда. Вновь выхватил и вновь спрятал, и руки, повиснув безвольными плетями, преждевременно оставили гитару. Дальше – без звуков, чувств и ощущений, в размывшемся, поплывшем пространстве. Подача тока прекратилась. Дальше – затяжное падение в мглистую бездну без парашюта за спиной. Прямо на пики скал. «Ты подстриглась…» — ..ор, …видение увидел? Эй?! Обрывки лишённых смысла фраз не оседали в мозгу, а глаза по-прежнему не видели вокруг ничего и никого. Моргни – и она исчезнет, развеявшись миражом. Стояла там, в разреженной безличной толпе. Не существовало толпы. Голоса вновь стихли, зал погрузился в тишину, и люди начали вертеть шеями и оборачиваться назад, пытаясь высмотреть интересное. А она стояла. И не пыталась стереть с блестевших щек воду. Ульяна… То ли прошептал, то ли прокричал, то ли имя душа орала, а он онемел. Она не шевелилась, и только в огромных озерах, потроша внутренности и обращая пеплом, отражалось горе, забранное у каждого, живущего в этом мире. Сердце дёрнулось и застыло: остановилось, отказываясь проходить пытку воспоминаниями о тех днях. Тело дёрнулось вперёд и застыло: мозг подал упредительный сигнал, что он срывает выступление. Связки дёрнулись и застыли: горло стянуло, забило комом, через который не мог пробиться голос. Жгло грудину, трахею, нос, глаза, пустую голову, твердь земная разверзлась. Под её взглядом он сошёл прямо в ад. «Прости…» — Уля… Вышел невнятный хрип, что, слетев с губ, тут же утонул в поднявшемся гвалте недоумённо взирающих на него зрителей. «Не отрекаются…» Во взгляде прочитал, по губам, на измождённом лице. Сердцем почувствовал. Мгновение – и там, где только что видел её, образовалась пустота. Она растворилась. Дымом. Исчезла. Ошалев от ощущения тупой безысходности, не видя ничего сквозь мутную взвесь перед собой, туго осознавая, что не имеет права бросить группу прямо посреди концерта, Егор продолжал пялиться в точку, где только-только... Только-только… — …пелла, друзья, — выдохнул Юра в микрофон. Стоял, сотнями гвоздей к полу приколоченный. Он же сейчас из гитары ни ноты не вытащит. Не вдохнёт и не выдохнет. Не ощущал тела, пальцев, нутро в клочья разлетелось, глаза и голову застило марево. Что он должен исполнять? Какую «Пеллу»? Странные пятна… Это лица. Что он тут делает? Почему? На плечи легли чьи-то руки. — Егор, а капелла, — разворачивая его к себе и пристально вглядываясь в глаза, тихо повторил фронтмен. И гитара полетела с плеча, а ноги сорвали с места. Не чувствуя себя. Не соображая совсем ничего. Сквозь стены плеч, сквозь растерянно расступающихся людей, на выход, по лестнице, к гардеробной, к ресторану, туалетам, на улицу, к метро. Грудью в турникеты, чёрт бы подрал их! Откуда у него билет?! Назад через хаотичный поток тел. На площадь, на красный, под колёса, в каждую попавшуюся на глаза дверь. Как обезумевший метался по улицам и закоулкам, отказываясь принимать, что не найдет. Не найдет… Может быть, это лишь галлюцинация, плод воображения воспалённого мозга, «белый тоннель» агонизирующего сердца. Может, она мирно спит в своей постели, и свет в её окне не горит. Может, это он спит и бредит, прямо сейчас проживая свой самый жуткий кошмар из всех. Нет. Этот кошмар происходит наяву. Стоило один раз увидеть, и крепящиеся на единственной спичке внутренние своды перестали держать крышу, и рухнули с жутким грохотом, и увлекли за собой, погребая под завалами многотонных плит, из-под которых уже не выбраться. Он не сошёл с ума. Она стояла там. Стояла! Она там была! Родная и навсегда недосягаемая. Потерявшаяся и потерянная навечно. Отрезанная пропастью, которую создал он и которую она приняла. Сердце не желало униматься, продолжая безумную пляску на могиле похороненных им отношений. Голова твердила, что нужно возвращаться в клуб и довести дело до конца, но тело доводам не подчинялось. Взгляд по-прежнему блуждал, цепляясь за хмурые, сосредоточенные, стёртые лица. Пешеходы под зонтиками бежали к метро, налетали на него, ворчали, а то и крыли матом, обходили справа или слева по проезжей части, а на голую кожу падала холодная вода. А может, уже и снег. Незнамо сколько стоял на улице в футболке, вглядываясь в промозглую осеннюю темноту. «Назад…» Как вернулся и отыграл, не очень помнит: по наитию какому-то, налажав где только мог. Пьяный разодравшими эмоциями вдребадан. Живой! Лучше помнит, как после в гримерке с Юрой до сорванных глоток друг на друга орали. Егор кричал, что в их интересах как можно скорее найти нормального лида, на которого можно положиться и который не запорет им гастроли. А Юрец – что их лида окружают адекватные люди, которые в состоянии понять. Что все тут нормальные и чувствуют. Что завтра будет новый день и всё вернётся на круги своя. Нет. Не вернётся и не будет. Еще, помнит, в кофр запаркованной у входа «Ямахи» полез, и пальцы нащупали бумагу, а спустя мгновение в руках оказалась фотография. Отсыревшая и измятая. С рожками. Уля явно приложила усилия, запихивая её под клапан крышки. И ведь успела. Всё сообщила молча. А больше толком не помнит ничего. Нёсся куда-то, игнорируя ПДД и автомобильные гудки и выжимая газ. Не понял как, но вылетел на полупустой МКАД, и задницы фур стали казаться привлекательной конечной целью. Влететь бы под такую на скорости и закончить «земную жизнь», «пройдя до половины». Ему пророчили ад. Это ад. Как назло, сцепление шин с дочиста вымытым дождем асфальтом чьей-то волей продолжало сохраняться, навыки аквапланирования применялись бездумно, и что-то в нём пусть еле слышно, но противилось тому, чтобы поддать ещё немного и резко вывернуть руль. Птица под футболкой жгла кожу, напоминая, зачем он здесь. Ближе к трём добрался до квартиры и тут же напился, умерщвляя пятидесятиградусным виски сознание и нутряк. Мёрз на балконе, голыми ступнями на ледяном кафеле, высаживая сигареты одну за одной и флегматично размышляя о том, что если не «Ямаха» или воспаление легких, то онкология или цирроз прикончат точно. Часа два изучал падающий потолок. На рассвете в безысходном отчаянии вышвырнул из окна полупустую бутылку. А следом метроном. Спустя еще час подумал, что херово вышло с бутылкой – еще дети найдут и порежутся. Спустился и кое-как умудрился в предрассветных потемках её отыскать. Пальцы кровили, но ничего не чувствовали, атрофировалось обоняние. Пока собирал осколки, утопил в грязной луже выпавший из кармана телефон. Достал. Рабочий. Кто-то продолжал измываться, ночь напролет объясняя, что судьба ему ещё немного пожить и ещё чуть-чуть подержать связь с этим миром. Что его время до сих пор не пришло. Как вернуть хоть какие-то смыслы?
.
.
.
Если верить дате и времени на экране телефона, в девять двадцать три утра 30 октября Егор сдался. Мозг подал сигнал к отключению режима сопротивления. Ему нужно позвонить. Давно уже. Трубку брать не спешили, и внутри, ожив, зашевелились щупальца беспокойства. Но наконец гудки сменились тишиной, уши уловили шорох, а затем родное: — Алё. Алё! Сто лет не слышал. И какое же, чёрт возьми, сейчас испытал облегчение. Но пока челюсти упрямо сжимались: вдруг запоздало понял, что не в состоянии сымитировать ни радость, ни довольство, ни равновесие, ни даже относительное спокойствие – ничего. Стоит открыть рот – и она всё поймет. Угадает мелодию с двух нот. — Кто это? Говорите! Егор, это ты там? — Баб Нюр, да… я. Здравствуйте. Как вы? Здоровье как? Проснулись? На том конце ахнули, ойкнули и запричитали, а сердце, слушая дорогой ему трескучий голос, закололо и болезненно сжалось, словно в стальном кулаке стиснутое. Отмахнувшись от вопросов о собственном состоянии, она стала спрашивать сама, перемежая вопросы тихими всхлипами. А он ощущал себя конченым мудаком, обрекшим бабушку на волнения и одиночество пустой квартиры. «Да как же ты?..». «Да что же ты натворил?..». «Что ты делаешь со своей жизнью?..». «Ты бы её видел!». «Объясни мне, кто тебя надоумил?..». «Ты же совсем другого хотел…». Пытался было перебить, переключить тему, но она и слушать ничего не желала, сквозь слезы требуя не заговаривать ей зубы и отвечать. Банальная логика подсказывала, от кого именно баб Нюра узнала о произошедшем, выдерживать тихий плач оказалось выше оставшихся сил. Такой он не слышал её никогда. И слова, снося барьеры, прорвались на волю. — Не м… Не могу, баб Нюр... Вы же знаете меня. Видите же, что я всю жизнь всё вокруг рушу. Не умею создавать… Не хочу, чтобы… — озвучить невозможно. Но продолжать держать в себе – всё равно что, сидя на электрическом стуле, собственной рукой поливать темечко тоненькой струйкой воды. — Не хотел усугублять. Всё ведь повторилось бы. …Лучше уж сразу, меньше… «Меньше боли ей…» — Да кто же тебе такую ересь внушил?! — в сердцах воскликнула баб Нюра, а прямо перед глазами стояло горестное выражение её лица. «Какая разница?..» — Баб Нюр… Это не ересь. Это правда. — Егор, ведь кто-то тебе сказал! — сквозь всхлипы продолжала стоять на своём она. — Не обманывай меня, я чувствую, не ты это… Не ты. «Кто же еще?..» — Я, — обессиленно констатировал он. — Я и сам не слепой. Просто… встряхнули немного. На том конце вновь охнули, выдохнули и запричитали. Зачем он всё это ей говорил? Знал же, что разволнуется, что расстроится, что давление. Но не мог больше оставаться с этим один на один. Не выдерживал. И нуждался в плече. В том единственном хрупком плече, что пока у него оставалось. Зря он… Не нужно было. — Кто, Егор? Кто встряхнул?! Опять она? Мать её? Мальчик мой, пожалуйста, только не молчи! Не молчать? Как? Язык отнялся. Не поворачивался обвинять в принятых решениях кого-то ещё. В висках пульсировало, мозг больше не сопротивлялся, сердце, грозясь в противном случае разорваться, умоляло продолжать разговор. А губы вновь слиплись. — Господи спаси, я так и знала! — верно истолковав его безмолвие, забормотала баб Нюра. — Одного раза ей мало оказалось, ведьме полоумной! Что ещё она тебе наплела?! А сказать как? Как заставить себя произнести вслух разящую насмерть правду о себе же? Наверное, если очень захочешь спастись, окажешься способен наступить на горло своей же песне. Отрежешь попавшую в жернова руку, чтобы не затянуло и не перемололо целиком. Вгонишь меж стиснутых зубов домкрат и разомкнешь челюсти, дав черноте выход, чтобы она не переварила тебя изнутри. Будет адски больно, будешь хрипеть и харкать кровью, но ты себя принудишь. Если действительно хочешь жить. Не так уж и давно он через это уже проходил. — Ничего нового. Всё это я и сам знаю. …Что я у неё отбираю единственную дочь. Что встаю между ними и из-за меня их семья рушится, — «И это так». — …Подвожу её к краю пропасти и обрекаю. Что наиграюсь за неделю и через колено её переломлю. А она вытерпит что угодно… От меня. Слова давались с гигантским трудом. Егор помнил монолог Надежды Александровны дословно: разбуди его кто посреди ночи, наверное, воспроизвёл бы без запинки. Как и предыдущий, столетней давности. Больше месяца он мысленно обращался к мнению Улиной матери днём и ночью, вновь и вновь уверяясь, что поступил правильно, и всё в нём сейчас вопило. Но… Не хотел нести собственную боль в родное сердце. И пытался выключить эмоции и хотя бы не цитировать дословно. — Что я заиграюсь и это плохо кончится, я её уничтожу, — прикрыв глаза и цепляясь слухом за глухую тишину на том конце трубки, продолжил он. — Что на осине не растут апельсины. Что я не смогу дать ей ничего, что со мной её ждет деградация и муки. Что… Что не умею …любить, что это патология, о которой ей говорила ещё мама. «Мама…» Может, он бы с горем пополам и выдержал удар, но – мама. Так думала его собственная семья, которой он был готов отдать и, как ему казалось, отдавал всё. Слабой искрой в кромешной мгле мелькала надежда, что со временем мама всё же смогла и сама почувствовать если не любовь, то хотя бы благодарность ребенка, в которого вложила всё и больше, чем всё. Надежда Александровна упоминала, что «за Улю» мама просила в его десять. Впереди у них с семьей было еще пятнадцать счастливых для него лет вместе. Может, и почувствовала... Мама... А может, так и не смогла. — Что если я желаю ей добра, то должен перестать вести себя, как эгоист, вселять пустые надежды и рушить её жизнь. Её мать права, баб Нюр… Она достойна большего. А вот такого – нет. Там беззвучно плакали, несмотря на то, что он приложил все силы, чтобы удержать себя от детонации в прямом эфире. И ещё секунду назад ему казалось, что справился. — Господи… Когда? — прерывая повисшее молчание, тихо всхлипнула баб Нюра. — Когда же такое случилось? — Неважно. — Старая бесчеловечная ведьма! — вскричала она вдруг. — Ни стыда, ни совести! Ничего святого! А ты! Егор… — голос внезапно упал, послышался судорожный вздох. — Какой же ты у меня дурачок! Мир ещё таких не видывал! Как ты мог в эту чушь уверовать?! Кого послушал? Грымзу злобную, она же собственную семью разрушила! И за дочь свою принялась! Да как же ты – и не можешь? Да если бы у меня не было тебя, я бы померла давно с тоски. Ты меня вытащил с того света! Всё, что у меня есть – это ты. Слышишь ты меня? Неужели не понимаешь? Егорушка, а Ульяша?.. У тебя же ближе нет. И у неё нет. Что же ты наделал? Почему сразу ко мне не пришёл? На те же грабли второй раз! Ничему жизнь тебя не научила! Наверное, другого Егор и не ожидал. Баб Нюра все его беды всегда принимала чересчур близко к сердцу. Болела не меньше его самого. И если бы не ощущение, будто мозг готовится вот-вот выключить системы жизнеобеспечения, он бы дольше продержался без звонка. Лишь бы только её не тревожить. А может, он хотел услышать эти слова. Может, они нужны ему были, чтобы вытянуть себя за шкирку назад в жизнь. Слова близкого человека, который больше двадцати лет умудрялся видеть в нём хорошее, а на плохое упрямо закрывал глаза. — Найдет ещё, — прохрипел Егор, гася поднявшуюся было волну веры в то, что с ним, по крайней мере, не всё похерено. Это чревато новым падением. — Уля… — О Господи! — в отчаянии воскликнула баб Нюра. — И тогда ты ведь так же говорил! Да она ж тебя любит, она… Я что же, слепая совсем, по-твоему? На старости лет очевидного не увижу? И ты любишь! Да как же это так? Да как она могла тебе такое?.. Своё счастье от себя оттолкнул… Единственное сердце… Ведьму эту послушал! Какой грех на себя взяла, две души одним выстрелом! Любит. Звучало так… Так невозможно, что казалось, он спит и грезит. За что? Уля сама говорила, что о любви ей судить рано, а его любить? Его?.. Внутри в очередной раз обрушались своды. Сердце помнило, как оно чувствуется, казалось, оно еще живо в нём – и слабо пульсирует под туго оплётшим душу толстым ватным коконом боли. Но спроецировать те же чувства на своего хозяина сердце отказывалось наотрез. Не разумело. — Егорушка… Почему ты молчишь? Обидела я тебя? Не молчи… — За что такого любить, баб Нюр? — выдохнул Егор. Сам не понял, как вырвалось, он не собирался. Кажется, это душа его сбежавшая вернулась в тело и, пытаясь склеить черепки в пригодный для жизни сосуд, умоляла теперь об ответе. — Мальчик мой… Что ты говоришь? — такое неподдельное изумление послышалось в её восклицании, словно он спросил о вещах, которые должен понимать каждый первый выпускник яслей. — Сколько у вас на двоих за спиной! С самого её детства… Ты же всегда был ей поддержкой и опорой, другом, братом, всегда защищал, помогал, скрашивал её одиночество. Книжки у меня для неё таскал, я всё помню. Дедом Морозом наряжался всем на потеху. Ты же всё – для неё, что тогда, что сейчас… Она с тобой вон как всегда смеялась. Как не любить-то? Как сердцу-то приказать?.. — сокрушённо вздохнула баб Нюра. — Егорушка, так я тебе скажу: не любила бы, того твоего бегства не простила бы. Простить такое очень сложно, только любящая душа и способна. Не искала бы меня, не звонила. Ты бы эти глаза видел… — «Видел…» — Она же ведь уже, Егор… Там жизни нет. И в тебе её сейчас нет. Ты как мёртвый. Старческий голос дрожал всё сильнее, он не знал, чем и как баб Нюру теперь успокоить и клял себя за несдержанность. Но не мог остановить – продолжал напряженно вслушиваться в каждое слетевшее с её языка слово. Они разили стрелами, прострелами, навылет, он хотел, чтобы она не ошибалась, хотел им верить. Получалось серединка на половинку. — Ты бороться за неё должен, она твоя жизнь и есть! Не слушай ты эту каргу! Да простит меня Бог за то, что скажу, но за её гнилые, лживые слова она гореть будет. Две невинные души уничтожить… Дважды! — Баб Нюр, вы всё слишком близ… — Не перебивай, Егор. Меня послушай, я в людях разбираюсь, — только что умоляющий, тон вдруг сменился, загремев решимостью и железом. — Никого ближе и роднее тебя у меня нет, ты моя отрада. Сколько я тебя знаю, ты несёшь любовь тем, кого любишь сам. Таких людей единицы, но ты отдаешь им всё, что у тебя есть. Годами, Егор, ты отдаешь и не просишь взамен ничего. Годами! Всю жизнь! О каких таких неделях речь? Что ты там себе придумал? Ради их благополучия ты приносишь в жертву себя. Они счастливы рядом с собой. Твоя мать не чаяла в тебе души, я не чаю, Ульяша... И как ты посмел поверить, как можешь о себе думать, что не умеешь создавать? Что рушишь? Как можешь ты верить, что не за что тебя любить? Что сам не умеешь? Она замолчала, переводя дух, а может, ища новые доводы. Рот открылся было, чтобы объяснить, возразить, но слова не шли: нутро требовало сложить своё оружие немедленно, во имя жизни. — Это детство твоё в тебе говорить продолжает, — чуть погодя с горечью продолжила баб Нюра. — Всегда ты охотно поверишь в то, что дурной, нелепицам и злым языкам, чем тому, что заслуживаешь любви. Прошлое твоё навсегда с тобой останется, но Егорушка, мальчик мой, не лишай себя права на счастье. Не лишай тех, кто давно выбрал сердцем, света. Ты же для них свет. И они для тебя. Ты нужен им, а они тебе. Я тебя люблю всем сердцем и душой. Такого, какой ты есть. Ты для меня смысл продолжать жить. И Ульяша любит. И родители твои любили. Упирайся головой своей упрямой, сколько хочешь, только свершившегося не изменить. Призывы баб Нюры хаотично носились в трезвеющей черепной коробке, не желая оседать по местам. Обнаружившая вдруг своё присутствие беглянка-душа пыталась, но оказалась не готова так стремительно их принять. Баб Нюра ведь всё что угодно скажет, лишь бы ему полегчало. — …Мальчик мой? Ты меня слышишь? — осторожно позвала баб Нюра. — Я девятый десяток живу, знаю, о чем говорю… Завис, кажется. Где-то между мирами. — Простите меня, баб Нюр, — помолчав, пробормотал Егор. — Да за что, Егорушка? Взгляд упёрся в стенку. Не находилось в нем сил для возражений, но воздух вокруг словно потеплел немного, а мозг вновь запустил свою программу сопротивления. — Бросил вас, волноваться заставил. Сейчас тоже… Я заеду как-нибудь. Обязательно. Это новый номер, сохраните или запишите. Спасибо… За поддержку, я… Вы знаете, что много для меня значите. Берегите себя. — Знаю, мальчик мой. И ты себя береги. Не позволяй никому разрушать свою жизнь, она и так тебя никогда не щадила. Не бери на себя чужие грехи. Не тебе по ним платить. Всё я тебе уже сказала, теперь думай. «Думай…» Лучше, может, не думать, потому что все его думы приводят в одну и ту же точку. Невозврата. А после разговора с баб Нюрой удушающие железные оковы словно бы ослабли немного, и он вновь чувствовал пульс. Прижатый к уху телефон неожиданно завибрировал. Ещё раз пообещав баб Нюре навестить её как только, так сразу, попрощавшись, Егор нехотя отвел экран от лица. Кого там могло в такое время принести? Юрца? Дрыхнет ещё небось после вчерашнего. Спам? Если только спам. Однако стоило увидеть имя, как нарастающее недоумение сменилось острой резью в грудине. Старая симка сожжена, но память смартфона сохранила все контакты. 10:13 От кого: Аня: Привет, Чернов. Мне тут ночью Юра звонил в лёгком трансе. Обрисовал ситуацию, а заодно и номерок твой слил. Уломала. Знаешь, любовь моя, иногда, если мне позарез надо, я могу быть очень жестокой к людям, прямо как ты. Так что лови. Игорёк наткнулся на этот шедевр еще месяц назад. Говорит, весь интернет уже видел, мы последние. Не спрашивай, зачем я это делаю, не знаю. Но жопой чую, самое время тебе показать. Полюбуйся на себя. Адрес прикреплённой к сообщению ссылки говорил о том, что приведёт она на видеохостинг. Палец в нерешительности замер на полпути к цели, а Егор, оценивая риски, думал о том, что вряд ли сейчас что-то может оказаться более «жестоким», чем вчерашняя встреча и обнаруженное в кофре детское фото. «Полюбуйся», пишет. На что? Что месяц назад он успел натворить? И где? Не с первой попытки, но всё-таки попал по синей строчке. Без лишних мыслей тапнул на воспроизведение, и… Перегруженный мозг не сразу сообразил, что именно видят глаза. Подпись под превью: «Классно танцуют!». Пустую электричку. Два ряда сидений по два места и двух потерявших связь с реальностью ненормальных в широком проходе. Кто-то снял и беззастенчиво выложил в интернет их с Улей полу-шафл, полу-что в вагоне несущегося к Волоколамску поезда. Взгляд намертво приклеился к экрану, ловя каждое движение, каждое мимолётное и нет касание, каждую яркую и стёртую эмоцию на их лицах. Оценивая сантиметры, метры и миллиметры дистанции. Те токи просачивались сквозь экран в лишенную тепла комнату и ощущались кожей. Кто-то запечатлел всё. Как они не замечали никого, лишь друг друга. Как в тот момент он дышал по-настоящему, а не имитировал жизнь. Как весь его мир замкнулся на ней, а за спиной раскрылись крылья. А она… Она… Невозможно не смотреть и смотреть невозможно. Невозможно! Впившись глазами в сменяющиеся кадры, невольно не сравнивать её взгляды тогда и сейчас, не чувствовать вновь в своих руках и не возвращаться памятью к вчерашнему кошмару. Не видеть её снова и снова. Везде. Невозможно... Кто-то не постеснялся последовать за пьяной парочкой прямиком до двери в тамбур и спалить сквозь потёртое стекло, как они друг в друга впечатались. Кто-то увековечил для истории затяжной поцелуй, порхающие в волосах тонкие пальцы, напряженную спину и двух озадаченных контроллеров. Наощупь изъятые из заднего кармана измятые билеты. Как он её от всех прятал. Их молчаливый диалог. Кажется, Кому-то очень нужна одна жизнь. Его жизнь.