***
Как домой попала, не помнит. Почти ничего не помнит. Мало. …Что Москва встретила десятком оттенков серого и накрапывающим дождём. Активированный на посадке телефон равнодушно уведомил о трёх сообщениях – от Юли, мамы и отца. Все с одной и той же просьбой сообщить о прилёте. От него – совсем-совсем ничего, круглый ноль. …Что из такси звонила бабушке и отвратительно фальшиво изображала развеселую беспечную внучку. А после, упёршись лбом в стылое стекло, смотрела в окно и ничего перед собой не видела. Что таксист оставил попытки вытянуть из своей пассажирки хоть слово. Язык не ворочался, обращения к себе не воспринимались: внутри замкнуло, силы вытекли из неё вместе с последней надеждой, оставив полой. …Что было холодно. …Что «Ямахи» во дворе не обнаружилось, а за его дверью затаилась отдающая по мозгам тишина. Как, впрочем, и за её. Удивляться было нечему: в разгар среды мама в институте, у неё шесть пар, научная работа, а значит, ранее восьми вечера дома её не ждать. А Юлька вышла в офис, не рванешь к ней за утешением. Одно спасение – Коржик. Помнит Коржика. Жалобно мяукнув, кот уже на пороге упал под ноги – и всё, и по пятам, и больше ни на шаг, пока она, не находя себе места, бессистемно шарахалась по квартире приведением. …Что устала бояться молча, устала держать себя в узде. Рухнула на кровать, зажмурилась и истерика прорвалась наружу, выжигая остатки живого. Больше ничего. Морду Коржа у самого лица, отчаянную вибрацию хрупкого кошачьего тельца, щекотные усы и непрестанно тыкающийся в горящие веки холодный, мокрый нос. Пустоту, которой обратилась. Холодно. После – опять. Никак не желающий рассеиваться туман… Бледное закатное небо сквозь щёлочки опухших век, звон связки ключей в коридоре. Смутно помнит, как, сшибая углы, вылетала на звук, в чём была. Как распахнула дверь и изваянием застыла на пороге, не в состоянии осознать картину, что предельно ясно видели глаза. Как наотрез отказывалась им верить. …Обрывки диалога и собственные тщетные попытки стереть гримасу отчаяния с пылающего лица. Простуженно-сиплое: «А где Егор?». Как засасывало в чёрную дыру. — …Квартиру снимаю. …Ключи отдал. …Миша. …И свое зацикленное, глупое, звучащее глухим, бессмысленным рефреном откуда-то издалека: — Где Егор?.. Не доходило до неё, не хотело доходить, не могло осесть и уложиться в липкой, вязкой манной каше, в которую в одночасье обратился мозг. Сердце заявило категоричный протест против невыносимой пытки и остановило ход. — Не знаю. Где-то. …Не отчитывался. Миша… Как с угрожающей скоростью приближался пол. Как, опершись плечом о косяк и глядя сквозь этого человека, упрямо выстаивала… Непонятно зачем. Беспокойное: — А вы ему кто? Голос ещё помнит. Явно занервничал этот Миша, наблюдая реакцию незнакомой зарёванной девахи. Два валика вместо глаз и красные пятна на лице, без всяких сомнений, обратили её страшилой. Набитым лезущими из-под кожи иголками Страшилой. Помнит, как плевать на всё было. Из неё словно изъяли саму сущность, саму жизнь, душу, нашпиговав кожано-костяной мешок иглами и соломой. Начни кто в эти секунды нож ей под рёбра всаживать, может, и не заметила бы. Помнит, как подумала, что нет теперь никакой разницы, кто. Больше никто, значит. Как медленно оседало понимание, и кто-то обдирал внутренности, снимая слои тонкими лоскутами. Как больно дышалось. Как вертелись и плыли бежевые стены коридора. Как холодно и пусто было. Как звенело искажённое пространство. Здесь две недели назад он целовал её в лоб перед тем, как разойтись на ночь. — …Никто. Соседка. — Девушка?.. — позвал новоявленный сосед. Голос зазвучал тревожнее, и стало понятно: точно напугала. «Приятное», должно быть, вышло знакомство, запомнит этот... Миша. — Слышите меня? Слушайте… Девушка-а-а? Эй?! Ещё кивнула, помнит. Да, заставляла себя включиться и воспринимать, а взгляд вцепился в выглядывающие из-под подворотов его джинсов кричаще красные носки. Это огненное пятно помогало держаться поверхности. — Не знаю, как вас зовут… Короче, если честно, неожиданно очень вышло-то всё… …Как этот Миша, нарушив границы, взял за плечи и подтолкнул вниз, вынуждая осесть прямо на кафельную плитку пола и упереться лопатками о холодную стену. Как сам присел напротив, и оказалось, что глаза за стеклами очков серо-зеленые. Вроде. — Для подстраховки. Короче… — голос глушился провалами сознания. — …Я меньше недели назад здесь был, смотрел квартиру, и он говорил, что раньше, чем через месяц по-любому не сдаст, если вообще сдаст. …Вдруг звонит внезапно …Что готов передать ключи. ...Переселяюсь ...тихоньку. — М-м-м… — Если честно… Как вас зовут хоть? — У… Уля… …Как смотрела на этого Мишу и не видела. Спроси её кто потом, как Миша этот выглядит, она бы вспомнила только носки, очки и глаза… Как каждое произнесённое высоким голосом слово, обрушиваясь на темечко глыбой льда, разбивалось и перекатывалось ледяными кубиками по позвонкам. Каждое обескровливало, системы и чувства отключались одно за одним, и только слух, который был ей сейчас очень нужен, ещё кое-как работал. — …Не уверен, нужно ли … знать… Так реагируете… …дто с двумя разными людьми общался. …знакомились. — «Что?..» — …думал, как… классный парень. Лёгкий, улыбчивый. Простой. …Приятн... А тут… Мёртвый. Понимаете, да? …не в том смысле… Жуть. …яна? …ышите? …рядке? …Как обуял ужас. — Нет… — …орую? — Нет… — Дома … есть? …вонить кому? — Нет… «Нет. Нет. Нет… Егор…» ...Как холодные лапищи взяли за горло, как свет потускнел и помехи перед глазами превратили коридор и парня в серое полотно. Как затрясло изнутри и снаружи, как поплыло, отдалилось и закружилось. Как бил озноб, подкатила тошнота и ускользнуло сознание… Пустоту..
.
.
«Почему?..» 20:23 Кому: Егор: Почему …Шприц. Смятая бело-зеленая упаковка на покрывале. Раскрытые настежь двери квартиры, пятно искусственного света на полу погруженного в сумрак коридора. Десяток неотвеченных от Юльки и мамы. Один от отца. …Длинные гудки. Бесполезная растрата крох сил. Плывущее пространство, мокрая подушка. Кошачья шерсть. Очнувшись, поняла, что в ней ничего больше нет. Себя как живое существо она не чувствовала и не определяла. Исчезло ощущение времени, тела и души, рассеялись смыслы, и вокруг всё казалось чужим, пластиковым и насквозь пропитанным фальшью. Мир, в котором она проснулась, оказался соткан изо лжи и притворства, её реальность обернулась бутафорией, и сама она, кажется, тоже. Если и было здесь от кого ждать искренности, то лишь от тихонько сопящего у груди тёплого кота, коту она нужна. От остальных… Остальные – люди. Люди предают. Убивают. 20:40 От кого: Егор [аудиосообщение]: Уля, это ошибка. Её нужно исправить. Сейчас. Тебе нельзя со мной связываться, я умею лишь гробить. 20:41 От кого: Егор: Прости И вот опять… Только что чувствовала себя лишённой остатков чувств резиновой куклой, но услышала голос – и всё: снова обратилась взвесью воды, разлетелась облаками атомной пыли и разящих осколков. Ни с первой попытки, ни со второй, ни с пятой не осознала слов – они достигли головы спустя вечность, обернулись раковой опухолью, что тут же пустила в сознании метастазы. «Что ты такое… Что ты несёшь?.. Что?.. Что за?.. Ересь! Какая ересь!» За плотной стеной слёз размылась клавиатура, а дыхания не хватало катастрофически: спазмы перехватили горло, и лёгкие, судорожно сокращаясь и раскрываясь, пытались забрать извне больше воздуха. Ни написа́ть, ни сказать: рот беспомощно открывался и закрывался. Сердце, внезапно обнаружив свое присутствие, лупило в грудину, как обезумевшее, пуская руки в дикий бесконтрольный танец. 20:50 Кому: Егор [аудиосообщение]: Т-ты с-с ума с-сошел? С-с чего т-ты взял? Ч-что за б-бред?! Да он с ума сошёл! Он сошёл с ума! Такое думать! Он сошёл с ума… В голову, проходя навылет, один за одним летели контрольные: «Не хочу быть причиной исковерканной жизни, не хочу больше портить чужие…». «Не хочу иметь к этому никакого отношения…». «Семьи нет. И не будет». «С одиночеством смирился и привык…» 20:52 Кому: Егор [аудиосообщение]: Ч-что случилось? Об-объясни п-по-чело… по-человечески! Что т-ты там с-себе п-придумал??? Это б… бред… Егор! 20:52 Кому: Егор: Егор!!! 20:52 Кому: Егор [аудиосообщение]: П-поч… п-почему т-ты решил в-всё один?! 20:53 Кому: Егор: Где ты??? Он сошёл с ума… И её свёл. Ушёл, прихватив с собой её рассудок..
.
— Ульяна?.. Почему дверь нараспашку? Чем тут пахнет? Что с тобой?.. Откуда шприц? Уля!!! Ульяна?! Господи Боже… Уля!***
Какое-то сентября. Или, может, октября Где она, кто она, что и, главное, зачем – на все эти вопросы ответов нет, но Ульяна их и не искала. На следующее после возвращения в Москву утро проснулась не собой: выпотрошенной, в ознобе и с температурой. Обнаружила в ногах распластавшегося тряпочкой вялого кота, а в соседней комнате – встревоженную мать. Забитый непросмотренными посланиями чат с Юлей. Собственные так и не прослушанные, не прочитанные им сообщения. Его мёртвый голос заезженной пластинкой в голове. Себя не обнаружила. Потеряла. Тут и сказочке конец. Не помнит ни себя, ни происходящего вокруг. Дни сливались и сменялись, их стирала накрывающая комнату темнота, которую Уля встречала спиной к миру. К жизни. Ещё один прошел. И ещё. Сколько их прошло? Она запуталась. Егор сразу показал, что не станет вступать в диалог. Всё, чего он, по-видимому, хотел, отправляя то голосовое, – один раз объясниться, не более. И в этот раз он объяснился. Спасибо. Огромное. Звонки на номер обрывались зацикленным уведомлением о нахождении абонента вне зоны действия сети. Однажды от темноты до темноты не позвонила ни разу. Однажды, пялясь на издохший чат, осознала, что последний раз видела его онлайн 22 сентября, в день её приезда. Холодно. Ежевечерне забегавшая после работы Юлька перестала пытаться разомкнуть ей челюсти и заставить говорить и развлекала пустой болтовней, упрямо обходя тему личных отношений. А когда Ульяна сама ради приличия спросила об Андрее, поспешно отмахнулась, сообщив, что у них всё как обычно. Просто не хотела на больное давить, да и всё. И спасибо. Огромное. Запомнилось смятенное выражение Юлькиного лица в момент, когда поблагодарила её за одолженную гитару и попросила инструмент забрать. Тем вечером одним напоминанием в комнате стало меньше. Мама приходила из института, разувалась, вешала на плечики пальто и принималась преследовать по пятам бледной тенью, тяжело вздыхая и требуя разговора и объяснений. А получив их однажды, скупые, не нашлась с банальными словами поддержки. «Уля, хватит убиваться. Всё к лучшему. Будет другой». Вот так. Не будет. Не. Будет. Жизнь продолжалась, искусственная, там, за окном, а она умерла вместе с тем голосовым. Вот и всё. Может, в самой глубине души мама даже радовалась, что так сложилось. Ну а что? В который раз убедилась в своей правоте, получила очередное подтверждение и без того непоколебимым убеждениям про мужиков. А Егор, как выяснилось этим летом, никогда не вызывал у неё ни малейшего доверия. В этот раз, правда, обошлось без нравоучительного тона, без: «Я ведь предупреждала тебя! Говорила тебе!», и прочего, хотя именно этих слов Ульяна от неё, внутренне сжавшись тугой пружиной, и ждала. Пока не дождалась. Кажется, мать, интуитивно чуя зыбкость внутреннего каркаса своего чада, решила чадо пощадить и истинные эмоции умело скрывала. Так оно в действительности было или нет, но спасибо. Огромное. Темнота сменяла темноту, для мира она застыла восковой куклой. А внутри безостановочно рикошетило от всех органов и стенок, внутри стоял невыносимый грохот, велась какая-то неуправляемая, бесконечная и бессмысленная акция протеста. Стенка на стенку. Во имя сохранения крох разума хозяйки мозг отказывался поднимать в памяти тот жуткий бесконечной истерикой день и вечер. Душа ни в какую не желала принимать, что Егора там, в соседней квартире, нет. Что «Ямаха» во дворе больше не взревёт. Голова противилась попыткам объяснить себе его поступок. Не разумела голова, не принимала видение Егора и наотрез отказывалась «прощать». Что она сказала или сделала не так? Что именно должна была сказать и сделать, чтобы эти страшные мысли не возникли в его голове? Почему не дождался? Почему не оставил им ни единого шанса, приняв решение самостоятельно? Вновь! Нутро отвечало на вспыхивающие вопросы гулкой тишиной. А сердце смирилось с фактом: он снова провернул с ней свой фокус. Бросил её. Второй раз. Вот так взял и... И смог. И лишь где-то там, на задворках сознания, мерцало тусклое понимание, что он ничего и не обещал. Она сама себе всё придумала и сама себе разрешила поверить. Но ведь обещал же… Обещал! Обещал не отпускать. Тогда… На балконе. В пьяный от накатившего счастья день. Тошнило круглосуточно. Еда не лезла в горло. Не хотела ничего видеть, не хотела ничего слышать. Не видела и не слышала – кто-то её обесточил, и сутки сменялись новыми под покрывалом, носом к стене. Не хотела ничего чувствовать, но остановить кровавую внутреннюю бойню не выходило. Мама сужала круги, пытаясь говорить с затылком, призывала образумиться и взять себя в руки, таскала на кровать подносы с едой, что оставалась нетронутой. Причитания и дебильные рассуждения о том, что никто не стоит её слез, а он – тем более, звучали всё громче, запах валокордина разносился по квартире всё чаще. Пропитал обои, подушки и одеяла. Всё равно… Как-то поутру обнаружила на прикроватной тумбочке тест… Вышел отрицательным. Оставила на самом видном месте. Пусть радуется. Звонила Маша, администратор школы танцев – напоминала об истечении срока действия абонемента на занятия и о том, что без уважительной причины они не смогут его продлить. Звонили из школы дизайна – приглашали заполнить какие-то документы. Несколько раз звонили потенциальные клиенты с сайта фриланса, интересовались, как сделать заказ. Всем что-то было от неё нужно. Пропади всё пропадом, пусть в огне горит. Однажды часа в три ночи звонила Аня. Бормотала что-то бессвязное в трубку и просила о встрече. Потом плакала. Единственный вопрос, который в ответ на Анин эмоциональный выплеск сподобились родить уже, казалось, полностью атрофированные мозг и язык, звучал отвратительно: «Что-то с Егором?». Отвратительно, да, потому что даже мысли не возникло, что что-то ведь могло случиться у самой Ани, даже тени от мысли. Весь внутренний ресурс замкнулся на нём, все остальные ушли на задний план, и за слабость, с которой не выходило справиться, Ульяна помалу начинала себя презирать. «Надеюсь, что нет… Уля… Давай завтра… Пожалуйста»..
.
.
Чёрт знает, какая это была по счету ночь. Может, третья, а может, и двадцать третья, Ульяна заблудилась в календарных листах. Но Анин звонок сжёг предохранители, сорвал стоп-краны, и на следующее утро Уля обнаружила себя на девятом этаже соседнего подъезда. Она понятия не имела, в какой квартире живет баба Нюра, однако возникшая вдруг острая нужда в разговоре именно с ней, подтолкнув в спину, заставила выползти из-под одеяла, натянуть на себя что попало и выйти за дверь. Спустя полчаса мытарств и позора при штурме чужих дверей обнаружилась нужная. — Здравствуйте, баб Нюр. Вы не знаете, где Егор? — вот и всё, что смогла из себя выдохнуть. Стойко выдержать растерянный, неожиданно блеснувший водой взгляд оказалось довольно сложно, и глаза упёрлись в истёртый коврик. Сколько раз его ноги этот коврик топтали? — Ульяша! Да он разве?.. А как же ты тут?.. Почему?.. Уля вскинула на бабушку глаза: смысл её вопросов до сознания не доходил, с восприятием реальности вообще последнее время было достаточно туго. Ну а где же ей ещё быть, как не здесь? Или баб Нюре интересно, что она делает сейчас на её пороге? — Баб Нюр, я… Егор съехал, в его квартире живут чужие люди, — дрожащий голос отказывался поддаваться хоть какому-то контролю. Ничего в ней уже давно не поддавалось никакому контролю. — Я хочу знать, где Егор. Хотя бы, всё ли у него в порядке. Думала, может, у вас есть какая информация… Извините, если побеспокоила. По преображающемуся лицу старушки Уле стало понятно, что, к сожалению, только что против желания она стала гонцом с неважными вестями. Морщинистые, покрытые пигментными пятнами руки внезапно мелко затряслись. Баб Нюра тяжело оперлась на косяк и замотала головой. — Дочка, да как же это? Да он же был у меня в годовщину, глядела и наглядеться не могла, радовалась и не нарадовалась! Говорил про переезд, да-да, — закивала она часто-часто. — Говорил, что, наверное, сменит район, но так это всё у него звучало, что мне ясно как день стало: вместе отсюда уедете. — «Вместе…». — А последний раз звонил, так ни словом не обмолвился. Да как же это?.. Что ты такое сейчас мне?.. Сердце, по-прежнему живое, гулко стучало в ушах, Уля еле справлялась с вновь накатившим приступом удушья. Уже второй человек давал ей понять, что за какие-то несколько дней до её возвращения, буквально еще в годовщину, у Егора действительно всё было в порядке, как он и говорил. Что он строил планы – кажется, сумасшедшие. Но ей почему-то решил их не озвучивать. Почему? Почему скрыл? — Звонил вам, да? Когда? — севшим голосом переспросила Уля. — Когда?.. — баб Нюра крепко задумалась и беспомощно воззрилась на свою нежданную гостью. — Да давненько уж, неделя, поди, прошла. А то ведь и того побольше, деточка. Может, дней десять. Говорил, что работы много и пока навещать не получится, извинялся. Я уж и набрать его сама боюсь, вдруг от дел отвлеку… — замолчала на мгновение, вспоминая. — Про здоровье моё спрашивал… Здоровье – дай Бог каждому, милая! Всё его стараниями. Ульяша… Да как же это?! Выдержать наполняющийся осознанием взгляд этой светлой женщины оказалось ей не под силу. — Со своего номера звонил? — вновь опуская глаза, уточнила Уля. — Со своего, с чьего же?.. Ты что… — старческая ладонь вдруг взлетела к лицу, — Что ты такое хочешь сказать?.. Погоди, постой-ка тут, сейчас… Спустя минуту или две баб Нюра вернулась с простеньким телефоном в ходящей ходуном руке. На лице её отображалось полное замешательство и отсветы неверия. — На, набери-ка, — протянула она Уле трубку. — Один он там, Ульяша, не ошибёшься. А то что-то нехорошо мне. Явственно проступившая в глазах баб Нюры тревога заставила делать, как та просит. Телефонная книга подтверждала правдивость только что прозвучавших слов. Список входящих и исходящих звонков целиком состоял из одного имени: «Егорушка» сверху донизу. Уля подняла глаза в верхнюю часть экрана. Последний раз он разговаривал с баб Нюрой утром 22 сентября. Целых двадцать минут... Палец неуверенно коснулся покоцанного экрана, вызов пошёл, а Ульяна, вернув аппарат баб Нюре, нашла опору в холодной стене и уронила голову. Коридор погрузился в тягучее молчание, нарушаемое лишь тягостными вздохами и капризным мяуканьем кота, что объявился вдруг из мрака затенённой квартиры. — Деточка, не берёт что-то, — пробормотала баб Нюра потерянно. — Аппарат выключен, что-то такое там мне говорят… Не понимаю… «Значит, не заблочил… Поменял?..» Липкая лапа страха жала горло с утроенной силой. Уля ощущала её мертвенное касание постоянно – с момента, как осознала дату последнего появления Егора в сети. Не слететь с катушек от предположений помогала безостановочно звучащая в голове мантра: «Всё у него нормально… Заблокировал, вот и всё». Эти мысли она обрывала на подлёте. Не заблокировал. Нет никаких чёрных списков. Ульяна с усилием втянула в лёгкие больше воздуха, призывая себя успокоиться, собраться с духом и озвучить правду вслух. Придется объяснить его старенькой подопечной, как в действительности обстоят дела. Никакой уверенности в том, что однажды Егор вновь постучит в эту дверь, не было, но в то, что он способен с концами исчезнуть из жизни своей старушки, не верилось. Баб Нюру он по крайней мере любил. Уля не могла понять, насколько правильно обнадёживать бабушку, но хотя бы несколько слов в утешение чувствовала себя обязанной сказать. Чтобы не переживала сильно. Хотя, наверное, уже поздно… — Егор, кажется, номер сменил, баб Нюр. Наверное, скоро объявится с другого, вы поднимайте трубку тогда, не сбрасывайте. Вам он должен позвонить. Баб Нюра убеждённо закивала: — Хорошо, деточка. Ты мне уж тоже сообщи, если новости появятся, я ж теперь… Да как же это? — волнение в выцветших глазах переросло в настоящий испуг. — Что стряслось? — Я не знаю… Он толком ничего не объяснил, сказал только, что умеет лишь гробить и что это ошибка... Которую нужно исправить. Сам всё решил. Опять. Понимаете? Второй раз! — Уля осеклась. Дряблый подбородок трясся, серые глаза вновь блестели слезами, баба Нюра упрямо мотала головой, словно отказываясь принимать происходящее. А внутренний голос заклинал перестать терзать потрёпанное жизнью сердце и немедля засунуть собственный длинный язык куда поглубже. — Может, побыть с вами? Баб Нюра пропустила вопрос мимо ушей. Из её нутра на Ульяну смотрел ужас. — Так и сказал?.. Мой Егорушка?.. — еле слышно пробормотала она. «Да» — Ульяша… Егор мне дороже сына родного. Уж как он обо мне заботится, никто не заботился. Если б не он, я б давно с тоски померла. Да как же он так о себе думать может-то?.. Какая муха его вдруг?.. Внезапно замолчав, бабуля упёрлась ладошкой в стенку и медленно опустилась на стоящий в прихожей пуфик, напугав Улю до полусмерти. — Баб Нюр?.. Вам плохо? Рука уже потянулась в карман за собственным телефоном – звонить в скорую. Но бабушка отрицательно покачала головой, молча призывая к спокойствию, и лишь сквозь глубокие морщинки проступала, казалось, вся боль мира. — Нет-нет, дочка. Всё нормально, за меня не волнуйся, — голос её вдруг зазвучал совсем иначе, пугающе отрешённо, а взгляд, в мгновение остекленев, уставился в одной ей видимую точку. — Ты иди-ка домой, поспи, а то лица на тебе нет. Как только он объявится, я тебе обязательно сообщу. Я знаю, он объявится, Ульяша. Помяни мое слово. Увидишь..
.
«“Увидишь”…» Наивная уверенность баб Нюры не вселила в Улю ровным счётом никакой надежды. Однажды она уже «видела» его «возвращение» – тринадцать лет спустя. Это при том, что они продолжали благополучно делить одну стенку. Это при том, что их детские отношения были абсолютно невинны, под каким углом ни взгляни – не от чего там было бежать. А сейчас… Ветер сорвал с ветвей и поднял с земли пожухлую листву, что кружилась теперь вокруг в иступленном танце. Равнодушно оглядывая вроде бы прежний и в то же время абсолютно чужой, опустевший посеревший двор, Ульяна пыталась понять, что дальше. Внутри на медленном огне варилась каша из отчаяния, нового ранящего знания, потерянности, смятения, вновь расцветшей пышным цветом боли и нестерпимого желания получить ответ на вопрос. Почему? Что стряслось? Не щелчком же пальцев его вдруг так перемкнуло… Чтобы вплоть до смены места жительства и контактов, до стремления буквально в воздухе раствориться. Исчезнуть… Пока к ответу Уля не приблизилась ни на йоту: баба Нюра прояснить ситуацию не смогла, ничем не помогла. Более того, там, на пуфике в прихожей, она замкнулась в себе, уйдя в глухую оборону. Зато в телефонной книге появился её номер. Просто на всякий случай. Ульяна взяла его сама: наотрез отказалась покидать квартиру без контактов – мало ли что с баб Нюрой после её визита может случиться… Егора-то теперь рядом нет. Телефон записала и собственный оставила, проконтролировала давление, достала из аптечки нужные таблетки, порядка десяти – пятнадцати минут побыла рядом, взяла с неё клятву звонить, если вдруг что не так, и лишь потом распрощалась. С сизого неба накрапывало, спустя какое-то время свинцовые тучи и вовсе прорвались на голову ливнем, а Уля так и сидела на лавке, всё чётче осознавая, что домой не вернётся, разве что переодеться и за зонтом. Баб Нюра подсказать не смогла, но ведь есть ещё люди… Аня. Второй спутник на его орбите. Это её ночные всхлипы в трубку вывели из состояния глухого забытья, её мольба о встрече привела застывший было мозг к догадке, которую Ульяна теперь во что бы то ни стало желала подтвердить или опровергнуть. Потребность докопаться до истины ощущалась как вопрос жизни и смерти. Так, словно сейчас только от новых штрихов на почти готовом, казалось, полотне зависело, запустит ли однажды психика программу стирания памяти, как запускала всю жизнь, или хотя бы попробует сопротивляться. Договориться удалось быстро. Аня взяла телефон после второго гудка и, как обычно, не дав толком и слова вставить, назначила дневную встречу в том самом кафе на «Академической», где у них не срослось встретиться в первый раз. Через несколько часов на Улю смотрели широко распахнутые, полные замешательства карие глаза. Выражение в собственных Ульяне представлять не хотелось. Пока добралась до места, эмоции успели её сожрать, и теперь она ощущала себя полой оболочкой, мёртвой внутри. Обе молчали, предоставляя другой возможность начать, и обе читали ответы во взглядах напротив. Аня не выдержала первой. — У меня осталось не больше получаса, Уль, — громко сглотнула она, терзая ремешок крошечной сумочки, что покоилась на её коленях. — Обеденный перерыв, а потом пахать. Что у вас случилось? Говори. Что у них случилось? Интересная постановка вопроса. Не менее интересен и тон, которым он был задан: ни в чем не обвиняющий, но твёрдый и уверенный. Стало быть, ни малейших сомнений в том, что причина всех её бед сидит сейчас прямо перед ней, подруга Егора не испытывала. — Он переехал, — защищаясь ресницами от пронизывающего насквозь блестящего взгляда, прошелестела Ульяна. — До моего приезда. Исчез. Там теперь чужие люди. Анино лицо повело: перекосило брови, скулы, губы; казалось, только что до ушей донёсся не только шум судорожно втянутого в легкие воздуха, но и скрежет зубов. Возникало ощущение, что несчастный кожаный ремешок вот-вот будет порван нервно теребящими его длинными пальцами. — И почему? Ты знаешь? Уля могла поклясться, что только что Аня прокусила себе губу, но вида не подала. Под хмурыми бровями сгущались все тучи мира, рот вновь сложился в тонкую линию, но пока она себя держала. За собственной мимикой Ульяна следить и не пыталась: иссякли силы фокусироваться на такой херне, на разговор бы их наскрести. — Нет. Вечером в день возвращения обнаружила нового соседа, — пробормотала Уля, болезненно морщась. — Мне было сказано: «Я умею лишь гробить». Вот и всё. Каждая мышца на лице собеседницы, казалось, застыла в заданном положении: сведённые брови, плотно сжатые губы, очерченные скулы и обращенный прямо в душу пристальный взгляд исподлобья – вот что видела Ульяна. Если в Аниных глазах и мелькнуло сочувствие, то она постаралась его скрыть, моргая и вскидывая подбородок. Но что ей не удалось скрыть точно, так это… понимание. Она словно узнавала почерк, слова. Возможно. А может, Ульяне нечем больше было заняться и не о чем подумать, вот она и сидела и думала о том, как конкретно и по каким причинам Егор порвал с Аней. В том, что инициатива исходила от него, сомневаться не приходилось. — Не ссорились? — склонив голову к плечу, терпеливо продолжила Аня свой допрос. — Нет. — Может, ты чувствовала, что он остыл? Отдалился? — Нет, — тряхнула Уля волосами, внезапно отлавливая себя на мысли, что эти космы бесят невероятно. Ему нравились, он запускал в них пальцы и перебирал, а ей… Это ведь больше не о ней. Образ девочки-припевочки отныне никакого отношения к ней не имел. Её локоны – беспечное прошлое. Это детство, отросшие до пояса розовые грёзы. В них атласными лентами вплетены воспоминания и наивные заблуждения. Его руками вязаны в тугие узлы. Это ассоциации. Потаённая надежда и слепая вера. А настоящее… — То есть… — пытаясь звучать сдержаннее, продолжила Ульяна, — буквально в последние несколько дней до... моего приезда начались странности, а до этого – нет. Всё было… чудесно… Над столиком повисла вязкая тишина. Уля рассматривала чаинки, развернувшиеся в стеклянном чайнике, а Аня сложила на груди руки и сердито отстукивала ногой по полу. Уху чудилось, что с каждой следующей секундой глухой стук становится всё более нервным, рваным, сбивающимся, а выражение лица вокалистки – всё более растерянным и удручённым. Пару раз она влезла в сумку за сигаретами и пару же раз передумала. — Господи, ну какой же дурак, а! — в сердцах хлопнув по столешнице обеими ладонями, воскликнула вдруг Аня. Столик затрясся, и чайные ложки в чашках жалобно зазвенели. — Ну явно же что-то в башку свою втемяшил! Как пить дать! К гадалке же не ходи, Уль! Не стал бы он съезжать просто потому, что любовь прошла, завяли помидоры. Это надо Чернова знать, чтобы такое в голову допустить. Он может быть абсолютно безжалостным к чувствам других, если за собой никакой вины не ощущает. — «“Вины”…» — Продолжил бы жить в семейном гнезде, как ни в чем не бывало. В чём тут, блядь, проблема? Нет никаких проблем! Остыл? Досвидули. «Ну да…» Отвернувшись к окну, Уля молча разглядывала прохожих. Что здесь ответишь? Сердце пилили тупым лезвием, а оно почему-то всё еще умудрялось трепыхаться, до сих пор отзывалось на изощрённые пытки. Аня спрашивает, в чем может быть проблема? Проблема может не иметь решения. Правда о детстве Егора замёрзла в горле, губы словно скотчем залепили, и Ульяна ощущала себя связанной по рукам и ногам. Но интуиция с завидным упорством возвращала к мысли, что первопричины найдутся там, в его прошлом. И если это действительно так, то все они – и она сама, и Аня, и баба Нюра – бессильны перед этой многотонной гробовой плитой самовнушения, под которой упокоена самая обычная, простая и тем счастливая человеческая жизнь. «Втемяшил», — как только что прозвучало. Но разве не говорила она ему, что ей не важно? Что она его не оставит? Что он нужен ей любым? Разве не говорила, что тоже живая и тоже боится потерять? Разве не ему, переступая через себя, описывала, что в ней происходит, когда он явился на порог спрашивать о любви? Чего не успела она сказать, сделать и донести? Что должна была сказать, сделать и донести? Что всё же оказалось бы способно его остановить? Может быть, вера. Возможно, Егор так и не смог искренне уверовать в её слова. Или так тогда и не услышал главного. Главное же не в том, что он нужен ей любым. А в том, что он нужен. Ключевое слово не «любым», а «нужен». И она тоже… Ей тоже не хватило силы веры и смелости. Поэтому вместо того, чтобы говорить, говорить и говорить, трусливо решила до поры до времени держать рот на замке. Увезла с собой хранимое в душе. А теперь некому признаваться. Их уничтожили молчание, неверие и страх. А теперь что? Теперь всё. Все пути перерезаны. Вода упрямо набегала на глаза, а ладонь упрямо её стирала. Нос упрямо шмыгал, зубы – сжимались. А душа всё так же отказывалась принимать. — Уль, послушай меня, пожалуйста, — нарушая тишину, умоляюще протянула Аня. — Я не знаю, что он там себе придумал, но я тебе клянусь: более заряженным я его не видела никогда. Вот вообще никогда. Понимаешь? Слышишь ты меня? Ни-ког-да. Клянусь, я была уверена, что вы поженитесь и нарожаете ораву де… — уж не знает Ульяна, что за гримаса такая страшная проступила на её лице, но Аня испуганно осеклась. — Прости, пожалуйста… Я не это хотела… Ну, как объяснить? Я видела эти изменения, мы все их видели! Их невозможно было не увидеть, просто невооруженным глазом же! Всё на поверхности лежало. Два разных человека. Даже если вспоминать ту его белую полосу, всё равно, Уль, два разных. Это просто… Он начал тексты опять писать, прямо изнутри светился. Складывалось впечатление, что с секунды на секунду мир на голову поставит. Энергией сносило. Мы за десять дней на базе пять раз собрались всем составом. Как-то ему раз за разом удавалось нас собрать. У нас, блин, две новых собственных песни появилось за это время. Ну, там еще пилить и пилить, но не суть. Сам факт, понимаешь?! Мы просто дружно охуевали, что творилось. Заметили все! Все хотели работать, готовы были работать! Он всех зарядил пахать. Мы иначе зазвучали, это вообще нечто. А тексты! Господи… В них совсем другой посыл, другое настроение… Да как объяснить? Представь, что всю жизнь твоя еда горчит, а потом тебе ставят под нос салат из спелых летних ягод и говорят, что повар тот же. Прости за этот сумбур, я не знаю, как донести разницу восприятия. Хотелось попросить Аню прекратить эту пытку. Её слова не утешали, наоборот: методично добивали бездыханную уже душу. Всё указывало на шансы. Ну всё! А еще – снова на то, что нечто, их перечеркавшее, случилось в один миг. Три человека как три красных мигающих стрелки. Как три свидетеля, независимо друг от друга дающие одинаковые показания. И в тот момент её не было рядом. Она не увидела собственными глазами, не смогла что-то предпринять. Не прозвучали те слова. Не донесла, не остановила. И… и всё. — И что случилось? У вас? — поинтересовалась Ульяна вяло. Голос звучал бесцветно. Не то чтобы ей был нужен ответ – его подсказывала интуиция. Но просто… Кажется, Ане требовалось выговориться. — Ушёл, — пожала Аня плечами. В Ульяну уперся беспомощный взгляд. — Пришёл на репетицию, трезвый как стекло, к слову. Собрал манатки, сказал, что работать с нами было классно, пожелал успехов и свалил. Клянусь, со мной дежавю случилось, как на repeat кто-то поставил, с той лишь разницей, что в этот раз он сказал аж двадцать слов, а не два. И был в адеквате. — А ты? — А что я? А я была не в адеквате, разумеется! — вновь вспыхнула она фитилём динамита. — Я охренела, выскочила за ним, потащила курить и потребовала объяснений. Знаешь, что я услышала? Говорит: «Я ещё в начале июля тебя предупредил, что играю до осени. Олега мы натаскали, всё будет в порядке, увидишь. Не осиротеете». Конец цитаты. Всё! От него же не добиться ни хуя, когда он закрывается. Не осиротеете, прикинь?! Дурак! Дважды Аня повторила эту фразу, и дважды Уля внутренне вздрогнула – насколько жутким казался её смысл именно в его исполнении. Егор абсолютно точно знал, о чём говорил – ребенок-сирота, взрослый-сирота. Сиротство обрекло его, лишив веры в собственную нужность, и толкает вымарывать себя из жизни других. Думает, ничего страшного, не осиротеют без него. Да он уверен в этом! Реально дурак. — Ну не бывает так без причины, Уль, понимаешь? — мрачно изрекла Аня. Голос дрожал, да и в целом слышно и видно было, как мучительно тяжело ей давался этот разговор. Это потому что по живому, потому что сейчас она сыпала соль на свою совсем свежую рану. Нанесённую им. — Всё у нас было в шоколаде. Прекрасно! Всё говорило о том, что будет прекрасно и дальше. Коллектив наконец сработался, с Олегом нашли общий язык, в одном направлении смотрели, всё, как он хотел. Я на серьёзных щах думала, не махнуть ли зимой в тур по стране. И тут! Блядь! — резко выдохнув, Аня с плохо скрываемым раздражением уставилась на сделавшую ей замечание посетительницу за соседним столиком. В отличие от ворчливой женщины, Ульяна отчётливо видела, как тонкие пальцы, перестав терзать ремешок от сумочки, сложились в крепкий фак. — Уль… И, главное, я без понятия, где он и что, — продолжила она уже шёпотом. — Общие знакомые вообще не в курсе, я всех обзвонила, всех! Концы в воду, понимаешь? Трубу не берёт! Сил продолжать этот разговор не осталось ровно никаких. Хотелось стряхнуть с себя тонны собственного и чужого горя. Только как? Как? Оно теперь навсегда с ней. — Я знаю, Ань, — прохрипела Ульяна жмурясь. Тёплый чай пробить горло не помогал. — У меня тоже ни одной зацепки, ничего. Никаких догадок, что именно произошло и где искать. Не понимаю, почему он решил просто взять и... «И сгинуть… И мне страшно…» — Какая-то жесть случилась, Уль, — роняя голову на грудь, простонала Аня. — Клянусь, так и есть. Тут очевидно всё. В первый раз он уходил после гибели семьи. Потом всякое у него бывало, скандалы в группе бывали, непонимание, обидки мои, кризисы. Орали друг на друга до сорванных связок, но до ухода не доходило. Там какой-то треш, точно, а я сделать ничего не могу. Потому что причин не знаю! Потому что он не даёт! Не даёт никому ничего сделать... Ты вот говоришь тоже, ну, о том, что он сам тебе сказал, и такое ощущение возникает, что он исчезнуть пытается. Куда, блядь? Совсем ебанулся?! «Исчезнуть из жизней…» Аня озвучила вслух её чёрные-чёрные мысли. Егор вымарал себя не только из жизни своей соседки, он вымарал себя отовсюду. Оставил баб Нюру, разорвал контакты с Аней, бросил группу, в которую вложил всего себя, и место силы – семейное гнездо. Оборвал сразу все связи, сразу везде. Никого подле себя не сохранил, в одно мгновение молча растворившись в пустоте города-миллионника. Почему? Не дошло бы никогда до этого, будь всё дело в одних лишь угасших чувствах, Аня ведь права. Маразм же… «“А меня за что любить? Такого?”… Господи…» Казалось, ледяная клешня страха вот-вот её задушит. — Я даже контакты Стрижова подняла, хотя слышала, что они больше не общаются. Стриж, ясно дело, тоже без понятия, — вскидывая влажные глаза, заключила Аня. — Нет у него никакой информации. Но, правда, попросил дать знать, если объявится. «Всё. Некого больше спрашивать…» И никаких сил отвечать. Никаких – вбирать в себя ещё и чужую боль и ужас, от собственных в окно хотелось. — Я уже затрахалась трястись, Уль! — воскликнула в отчаянии Аня. — Кусок в горло не лезет! Как подумаю, что может… Посетительница за рядом стоящим столиком с грохотом опустила на блюдце чашку. — Девушка, фильтруйте речь, вы в общественном месте, в конце концов! Лицо Ани перекосило эмоцией, больше всего походящей на бешенство. — Извините, что насилуем ваш тонкий слух и чувство прекрасного, но захлопните пасть свою, а! — ядовито прошипела она. Настолько несдержанной Ульяне видеть вокалистку не доводилось, однако чувства её сейчас она понимала прекрасно. — У нас человек пропал! Может, его уже в живых нет! Сука, найду, своими руками придушу! «Прекрати! Он живой!» Попытки избавиться от дурных мыслей терпели фиаско: Анина паника никак не способствовала успокоению, наоборот, передавалась Ульяне и её питала. Кадры ночных кошмаров, пол-лета пугавшие её до чертиков, вновь повсплывали перед глазами. Уля снова отчётливо видела себя, тщетно выкрикивающую имя в подкравшийся к ногам непроглядный туман. Молочное марево её поглощало, просачиваясь внутрь холодной липкой пустотой. Только происходило всё наяву, Егор исчез наяву. Зови, не зови – ответа нет. — Очень вам сочувствую, — судя по кислому лицу дамочки, сочувствия в ней было чуть. Скорее брезгливость к «приятному» обществу, в котором ей не посчастливилось оказаться. — Но если вы не возьмете себя в руки, я позову администратора… — Зовите! — подлетая с кресла с пачкой сигарет в руке и швыряя на стул сумочку, заорала Аня. — Я пока перекурю. Что вы смотрите на меня так? Да, я не только матерюсь, но еще и курю! Ща шырнусь за углом, зальюсь водярой и буду вся ваша! Саня, рассчитай нас! — бросила она в сторону притихшего официанта, что косо поглядывал на них от барной стойки, но в скандал пока предпочитал не вмешиваться. — Психичка больная… — Успокойтесь, мы уже уходим, — поднимаясь вслед за Аней, процедила Ульяна сквозь зубы. — Ань... — сгрести бы человека в охапку, обнять и утешить, пригасить новый виток её истерики. Но что-то останавливало. Обнимать чужих Уля не умела, не могла себя заставить пересечь эти условные границы. — Прекрати, не накручивай себя. Он такую херню творить не станет, я точно знаю, он сам говорил. Поверь, пожалуйста. — Я боюсь, Уль. Очень. — Я тоже.
.
.
.
К концу дня отчаяние достигло предела: сгустившаяся вокруг Ульяны мгла поглотила мир. Казалось, вечно блуждать ей теперь в этой тьме в поисках себя, вечно искать ответы, вечно смиряться и отпускать. Щепкой швыряло из крайности в крайность: от презрения к себе за слабость до стремления войти в каждый дом каждой улицы каждого района столицы и постучать в каждую дверь. От разгоревшегося ужаса до перемалывающей внутренности обиды и злости. От готовности всё простить, только бы объявился, до желания проклясть за то, что потеряла себя. Душу изрешетило. И лишь исходящий от тренча и пальцев запах табака приносил толику успокоения. Белёсый дым, окутывая облаком и проникая в ноздри, создавал ощущение, что он где-то совсем-совсем рядом, стоит лишь обернуться – и увидишь. Мозг был рад обманываться. И она его обманывала. Ноги гудели: остаток вечера Ульяна бесцельно прошаталась по городу, пытаясь, подобно Егору, раствориться в толпе людей. Не работало. Раствориться она могла бы для кого-то, но ведь у себя же она оставалась. Двигалась, что-то ощущала, о чём-то думала, цепляла слухом шум шин и рёв моторов мотоциклов, мужские голоса и напевы уличных музыкантов. Что-то делала: в попытке облегчить собственное состояние отдала уйму денег за элементарную услугу, десять раз повторив мастеру, что во всём уверена. Ну… Будто бы и впрямь малость полегчало. Она знала, где найдет саму себя вечером – дома. Знала, что её завтра наступит, а потом наступит послезавтра. Видела примерный вектор движения. Не выходило у неё раствориться – жизнь продолжалась. Как очутилась у собственного подъезда, не помнит. Помнит, что оттягивала этот момент, как могла. Здесь было особенно больно и пусто: всё вокруг напоминало о человеке, которого тут больше нет. Каждая выбоина в асфальте, каждый куст сирени, каждое светящееся или тёмное окно, лифты, каштан, люди, машины – всё подряд ассоциировалось с ним. Здесь оживали воспоминания. Здесь она видела миражи. Видела его. У мотоцикла на парковке, с сигаретой у урны, с торчащим из кармана сливочным стаканчиком или на корточках над раздолбанным красным «Аистом». С её неподъемным школьным рюкзаком – всегда через плечо. С гитарами. У соседнего подъезда – с пакетами продуктов для баб Нюры. В кепке набекрень с волейбольным мячом под мышкой. Верхом на поверженном Стриже. Видела, как он обречённо раскачивает соседскую малышню на старых скрипучих качелях, которых давным-давно нет. Как покорно замер в кольце её рук. Ведёт домой из сада. Распахивает перед ней дверь такси. Как пропускает мимо ушей язвительные комментарии. Как задрал голову и проверяет окна. В косухе. Джинсовке. Майке-алкоголичке. Водолазке. В карго. Дырявых джинсах. Широких штанах. Бриджах. В графитовом пальто нараспашку. В полосатом свитере, что давно ему мал. Видела его взрослым, ребёнком, подростком и вновь взрослым – тут и там, везде. Кадры сменяли друг друга, менялся возраст, образ, занятия и окружение. Времена года. А вихры, прищур и кривоватая усмешка оставались. Каждый квадратный метр их двора принадлежал ему. Им. Здесь, у двери квартиры Черновых, всё начиналось, и здесь же потерялись все ниточки. Осталась лишь одна – хрупкая, как невесомая нить паутины, фактически невидимая, надеяться на неё нельзя. Но, стоя перед собственной дверью со связкой ключей, Уля понимала, что не может не потянуть и за неё, блеклую и тонкую. Что должна спросить ещё одного человека, который теоретически может хоть что-то знать. — Мам… — голос звучал откровенно слабо, но родительница всё-таки услышала его из недр дома. — Вернулась? — преувеличенно воодушевленно отозвалась мать. — Молодец, наконец-то погуляла. Иди сюда, я от плиты отойти не могу. — Мама… — пройдя на кухню и опёршись на косяк, вновь позвала Уля. Подозревая, что взгляд граничит с безумным, спрятала его, склонив голову и занавесившись волосами. — Может, ты что-то слышала? Может, ты знаешь, что у него случилось? — У кого? — беспечно переспросила мама, продолжая орудовать лопаткой. Скворчало масло, воздух пропитался запахом жареной картошки, от которого Ульяну вдруг резко затошнило. Или не от запаха это. А от притворства в мамином фальшиво бодром голосе. — У Егора, мам. «Хватит делать вид, что его не было в нашей жизни…» — Не знаю, — пробормотала она растерянно. — Откуда? Я ж в институте с утра до ночи, а твой шалоп… Внезапно послышался звон: должно быть, металлическая лопатка выпала на пол из маминых рук, наверняка измазав жиром её драгоценный кафель. — Уля! Ты что же натворила?! «М-м-м… Заметила…» Губы скривились, пытаясь сложиться в некое подобие улыбки, но выходила гримаса. — Не нравится? — равнодушно уточнила Ульяна. Мама всю жизнь боготворила и молилась на её косы до пояса. Которые теперь не заплетёшь. — Да что ж ты?.. Да зачем же?.. Ты же так их любила… — запричитала она. Вот тут-то в голосе искреннее расстройство и зазвучало. Скорбь зазвучала. По волосам. Ульяна глядела на неё и отказывалась верить своим глазам: на мамином лице отражалось всё горе мира, она действительно убивалась сейчас из-за такой ерунды. А судьба человека, с которым они делили лестничную клетку двадцать два года, судьба сына её подруги, что семь лет был вхож в этот дом и заботился о её кровинушке, совершенно её не волновала. — А теперь не люблю, мам, — обессилено признала Ульяна. Руки переплелись на груди, отвечая на неосознанный порыв создать между ними барьер. Смешно и, наверное, страшно – хотеть отгородиться от собственной матери. — Раз – и всё. И нету. Я другая. Я больше не твоя наивная девочка. Волосы, мам, не повод убиваться, понимаешь? — голос заскрипел, как старые ржавые петли, задрожал и сорвался. — Не потеря! Человек – потеря, а волосы – херня! — Ой, дурочка моя… — всплеснула мать руками. — Такие прекрасные волосы! Обкорнала! А слова-то… Набралась! «Мама…» Мама не слышала. Намеренно или нет, она игнорировала чувства своей дочери. Усиленно делала вид, что никакой катастрофы не случилось. А Уле стало вдруг ясно как день: довольно с неё, кончилась она. Не может она здесь больше. Ни в этом районе, ни в этом доме, ни на этой кухне. Рядом с той, кто по десять раз на дню напоминает, что является её матерью, но понять отказывается. — Знаешь, мам… Я должна тебе сказать… Присядь, пожалуйста. Послушай и обещай не обижаться, — выдохнула Ульяна, безучастно наблюдая за тем, как лопатка отправляется в раковину, а мама, помедлив, к стулу. Тропка к собственному спасению в этой густой тьме проглядывалась единственная: нужно начинать заново, с чистого листа. — Я съеду. Не завтра, завтра некуда. В течение месяца, наверное. Учиться не буду, — «Нет ни сил, ни желания». — Найду работу, денег хватит. Я здесь не могу... Здесь мне плохо. Мне здесь всё напоминает. Буду тебя навещать. Постараюсь почаще. С маминого лица схлынула вся кровь махом. Взгляд безучастно проследил за слабой рукой, что, дрогнув, наощупь потянулась к извечному пузырьку с валокордином. — Улечка… Ну что за глупости?.. — еле слышно прошелестела она. Неверие в глазах мешалось с мольбой. — Что ты такое говоришь?.. А как же… А я? Да, что-то такое она говорит. Такие «глупости». Себя пытается спасти. — Мам, пойми меня, пожалуйста. Хоть раз..
.
Холодно. Горелым пахнет. То ли с кухни, то ли раскалённое добела, выжженное нутро дымит.***
Какое-то сентября… Холодно. На тёть Надю ты не в обиде и тогда не был. На правду учили не обижаться. А она не сказала тебе ровным счётом ничего нового. Ни сейчас, ни тринадцать лет назад. Всё это о себе ты и без неё всегда понимал. Но боль вновь чудовищная, не продохнуть. Заблудился в тени темноты и не понимаешь, как теперь, куда и зачем. Опять скитаться в поиске приюта. Где он? Маяк погас. Её мать права во всём: такие, как ты, умеют лишь рушить. Уничтожать и хоронить. Выкопанных собственными руками могилок – тьма, не сосчитать. Такие, как ты, несут беду. К таким, как ты, привязываться строго-настрого запрещено. Упаси Господь таких, как ты, любить. Тебе всё детство втолковывали и втолковывали, вдалбливали и вдалбливали, втемяшивали и втемяшивали, а тебе хоть кол на голове теши. Ты вновь поверил, что можешь создавать и потому имеешь право на свет… «Егор, я очень благодарна тебе за помощь с Улей, ты сделал для нас очень много. Но, думаю, пришла пора признать, что необходимость в ней отпала. Понимаешь, Егор… Сейчас Улечке крайне важно сосредоточиться на учёбе, а ваше общение стало сильно её отвлекать. Да что я? У неё весь мир на тебе сошёлся! Ей грозит второй год. Если так будет продолжаться, ЕГЭ она провалит, мальчик мой. …Ты неплохой мальчик, Егор, но куришь, это сильно меня беспокоит. Вчера в кармане её куртки я нашла сигарету. С тебя, надо думать, пример берёт. Конечно, я уверена, что не ты ей её дал, но… Егор! Чему ты её учишь, скажи мне на милость? Неужели ты – и не понимаешь? Она ведь сейчас в таком возрасте… Впитывает, как губка, во всём смотрит на старших. А ты… Семнадцать лет, ну мозги-то уже должны быть! Ну где твои мозги, скажи? Еще чуть-чуть, и она водку с вами начнет хлестать. Да? …Ты в целом неплохой мальчик, Егор, но вот дружки твои мне не нравятся абсолютно. Перестань таскать её за собой, заклинаю. Вы там материтесь, как сапожники, распиваете, кулаками машете и всяко пагубно на неё влияете... Плохому мою девочку учите. Негоже юной леди крутиться в такой компании.... Она ведь ещё совсем ребенок и очень подвержена влиянию окружения, перенимает не только хорошее, но и дурное. Давай начистоту, Егор, дурного много. …Ты неплохой мальчик, Егор, но люди уже шепчутся. Люди не понимают, что такой здоровый лоб нашёл в возне с маленькой девочкой. Слышишь ты меня? Хочешь знать, что мне от соседей выслушивать приходится? Всё чаще, Егор. Лучше тебе не знать. …Ты совсем не плохой мальчик, Егор, и я понимаю, что прошу о многом, но я прошу. Займись своей жизнью, а Ульяне дай возможность заняться своей. Не лишай её будущего, не порти её репутацию и жизнь. И, пожалуйста, не обижайся на меня. Я люблю тебя и благодарна тебе за всё, но я прежде всего мать и думаю о своем ребёнке». Ты не такой уж и плохой мальчик, Егор. Ты катастрофа и наказание, недоразумение в его высшем проявлении, тридцать три несчастья с копейками. Как мир до сих пор тебя терпит? Ты ходячая проблема, ты помеха, ты несёшь беду каждому, кому не посчастливилось попасть в зону твоего поражения. Вокруг тебя одни жертвы и надгробия. Да, всё это ты. Тебя еще там оценили, забыл, что ли? Ты, очевидно, брак, иначе бы не начал свою жизнь за казённым забором. От бракованных мир всегда пытался избавиться или хотя бы оградиться. Ну взгляни же на себя в зеркало, не упирайся. Если пройденному верить, если заставить себя оглянуться назад с высоты прожитых лет и послушать людей, то остается лишь принять как непреложный факт, что с головы до ног ты усеян червоточинами. Ты – бремя, хлам с периферии. Ты умеешь отяготить, но не умеешь осветить чужую жизнь. Ну а что, не так разве? Где здесь ложь? Лишь увидел свет – и помешал жить родной матери, стал ей проблемой и страшной обузой, неподъёмным грузом на хрупких плечах. А то и проклятьем. Тебе четыре, и обещавшая любить передумала. Поняла про тебя что-то. Наверное, не годен ты оказался или недостаточно хорош, не смогла. Иначе не забрала бы назад свои слова. Ты хоронил надежду, но уже не удивлялся, ведь к четырём тебе успели объяснить, почему тебя любить не за что. А потом объясняли ещё четыре года. Тебе и остальным. Хорошо объяснили, доходчиво. Потом чудо какое-то, сладкий сон, бьющий в глаза рассвет, добрая сказка, вечное лето, тепло и любовь, в которую так упорно не мог заставить себя поверить. За что? Почему? Неужели они не видят? Куда смотрят? Поверил. Семнадцать, и тебе снова напоминают об успевшем было подзабыться: не порть нормальным людям жизнь, будь добр, прекрати. Убери руки и отойди за периметр, а то ведь замараешь чистоту и всё испоганишь. Двадцать три, ты вновь за старое. Опять ломаешь, разрушая единственные выстроенные было отношения. А после рисуешь огромный жирный знак вопроса над собственной головой. Ты в принципе способен строить, а не гробить? Не похоже. Всё сводится к тому, что нет. Двадцать пять, обнаруживаешь себя в глухом одиночестве, на дне, захлебнувшимся в щемящей боли, и ставишь на любых привязанностях крест. Тебе тридцать, а ты… Ты в зеркало давно смотрел? Лет семь прошло? Нет, нет, нет! Ты отказываешься видеть, упираешься всеми конечностями, жмуришь глаза до плывущих пятен, сжимаешь челюсти до хруста эмали, но тебя перед ним поставят, хочешь ты того или нет! Тебя заставят вновь на себя взглянуть, хочешь ты того или нет. А в отражении ничего не изменилось. В отражении всё тот же. Ненавидишь зеркала.***
…или октября. Дожди. Отныне всё по-другому. Отныне мир и он существуют обособленно друг от друга, функционируют по отдельности. Кто кого изолировал в этот раз – мир его или он мир – не столь важно. Важно другое: иначе никак. Только так. Дальше от греха, дальше от вреда, больше никаких могилок. На этом кладбище человеческих отношений их и так не сосчитать. Здесь появились совсем свежие, земля на лопате еще не обсохла и не осыпалась, и он не в состоянии заставить себя их посещать. Может быть, когда-нибудь… Невозможно. Ничего не ждёт, ждать нечего. В квартире холодно, полы холодные, под толстым одеялом холодно, на улице холодно, но самый невыносимый холод внутри. Пробирает до мозга костей. Пытается отогреться горячим душем, кубометрами выливая на шкирку кипяток. Но от внутренней вечной мерзлоты всё равно не спасает. Если однажды здесь найдут окоченевший труп, диагноз должен звучать так: «Смерть от переохлаждения. На этот раз точно. Выносим». За окном закручиваются порывами ветра и летят, опускаясь в огромные лужи, листья. Плывут в мутной воде, сгнивают на сырой земле. Очередной цикл завершен, свой-чужой город медленно погружается в осенне-зимний мрак, покорно тускнеет, темнеет и уходит в спячку до новой весны, луча солнца и глотка надежды. Картина угасания природы не вызывает в душе никакого отклика – душа уже давным-давно облетела: там, где буйно цвела жизнь, тычутся в унылое грузное небо голые ветки. Собственная вселенная рассеялась пылевым облаком, оставив после себя пустоту. Пустота пропитала собой всё, просочилась в каждую щель и клеточку, наполнила лёгкие, мозг и сердце. Пустота стала им, а он ей. И душе теперь всё равно. Не происходящее внутри заставляет воспринимать происходящее за стеклом равнодушно. Холодно. Умер. В этот раз абсолютно точно и до конца. Чувства, сердце и мозг последовательно отключились, кровь остыла, мышцы окоченели, и что-то, отлетев в высоту, шмякнулось оземь с ускорения. Самому себе напоминает подключенный к аппарату искусственного жизнеобеспечения «овощ»: ни туда и ни сюда. Если бы дело происходило в каком-нибудь фильме, вокруг него бы уже собрался консилиум врачей и, может, даже безутешные родственники нашлись. Они бы долго решали, отключать или пусть ещё помучается. А он бы, быть может, даже не понимал, что происходит. Здесь всё решает он один. Тишина вокруг звенит, рассыпается. Еле слышно шумит холодильник, и, кажется, это самый громкий звук в помещении, которое теперь надобно называть домом. Иногда к шуму пластмассового белого ящика добавляется шелест бумажных страниц или перелив падающего в стакан пойла. Он действует механически, на автомате, пытаясь спастись тем, что помогало раньше. Но текст не оседает, а алкоголь не выжигает. Ещё немного, и вновь будет готов пустить сюда половину города. Нет, не будет, нет тут никакого смысла. Смысла нет вообще больше ни в чем, потерял в одночасье. Или ослеп. Но он его не видит. Презрительное молчание незнамо сколько хранит душа. Наверное, и впрямь покинула тело. Пропали без вести мотивы что-то делать, о чём-то думать и смотреть вперед, исчезли цели, он не выжмет в себе сил их искать, ни искры не высечет. Не из чего. Редкие эмоции проходят по касательной и насквозь, не задерживаясь внутри. Пытается за них зацепиться, заставить себя чувствовать хоть что-нибудь. Что-нибудь! Не получается. Ощущение такое, будто застыл в состоянии, в котором нашёл себя в момент, когда тётя Надя поднялась из-за стола, и так и не включился. Когда-то нащупать пульс жизни помогали случайные связи. Сейчас же одни мысли в ту сторону вызывают отвращение. Не желает никого касаться и не даст никому коснуться себя. Если пусто, то пусть сразу везде. Если расстояния с людьми, то все километровые. Ничего личного, всё в интересах всех. В этом сосуде больше ничего нет: содержание отсутствует, он прозрачен и не восприимчив. Он не существует, пусть тело еще здесь: палочки и колбочки в сетчатке глаза поглощают свет и отправляют сообщения в черепную коробку, создавая у мозга обманчивое ощущение присутствия хозяина в этой жизни. Хозяин видит изображения: ступни и ноги, торс, кисти рук и предплечья. Рожу не видит – не хватает духа в зеркало взглянуть. Чувствует: на роже посмертная маска. Тело, в общем, здесь, а остальное хуй знает где искать. Хуй знает, где себя теперь искать. И нужно ли вообще? Зачем? Хуй знает. Нет смыслов, равно как и понимания, что он тут забыл. Точнее, понимание есть, но… Смысла нету. Он отсёк себя от смысла, собственными руками перерезав пуповину. Состояние странное: мысли покончить с мучениями по-быстрому изредка мерцают в чугунной голове. Однако же нечто в нём с завидным упрямством им сопротивляется. Выпилиться охота и вместе с тем выжить охота – в очередной раз взять и выжить назло. Парадокс заключается вот в чём: для борьбы необходима внутренняя злость. Но и её он больше в себе не чувствует. Тогда откуда? Откуда раз от раза берется упрямое желание продолжать дышать, чёрт знает. Откуда тихая упёртость, своенравие и строптивость? Кто кого однажды одолеет? Мир – его, или он – мир? Против кого или за что ведется их с миром бесконечный поединок? Кому и что он пытается доказать, сызмальства цепляясь за жизнь всеми конечностями? Кому показывает, что голыми руками его не взять? Что никак вообще не взять? Нет ответов. Он видел, как, принимая навязанные правила, сдавались системе дети. Понимал, что не от болезней и зависимостей они умирали маленькими, юными и взрослыми, а потому, что не справлялись с осознанием своей никчёмности и ненужности. Тоска, ощущение собственной неполноценности, недоделанности, увечности, если не изуродованности, их сжирали, обнуляя силы на борьбу, и сейчас выжигают до тла его. Но туда? Нет. Туда не сам. Если уж его и вынесут ножками вперед, то не потому, что он сам этого захотел. Пусть там, сверху, его как следует захотят, вот тогда он согласен. Туда – только чьей-то волей. До стиснутых челюстей и скрежещущей эмали, искр перед глазами, тумана в голове – пусть кривой, косой, не такой, эгоцентрик, не умеет, не думает, портит, марает, гробит, во всём виноват, – он не сдастся. Пусть сорвался с рельс несущийся поезд и на месте его теперь лишь груда искорёженного металла. Пусть в одну секунду по пизде пошло абсолютно всё, он не сдастся. Пока она тут. Её нет, но Она есть. Незримо Она рядом, где бы ни прятался от Неё, чем бы себя не глушил. Она продолжает жить в остановившемся сердце и не даёт мозгу окоченеть. Она до сих пор в мыслях, и эти мысли – единственное, что способно, пусть на ничтожные мгновения, но поднять внутри эмоции. Бледное подобие прежних, тень от них. Но они сообщают ему, что песенка пока не спета: он до сих пор торчит где-то между тем миром и этим. Еле тёплый. Ещё тёплый. Может, в этом все дело. Она – тут. Здесь его держит Она. Подвеска Её так и болтается на шее. Четырежды пробовал снять и четырежды ощущал себя обобранным до нитки, лишенным остатков сил и потерявшим волю к сопротивлению. Четырежды не смог избавиться от того единственного, что у него от Неё осталось. Маленькая деревянная птица словно оберегала от погребения под покровом вечной кромешной тьмы. Он снова Её предал. Опять. Потому что из зеркала на него посмотрит могильщик. Потому что «на осине не растут апельсины». Потому что если ещё можно исправить хоть что-то, нужно исправить. Ей должно достаться лучшее, что за пазухой прячет жизнь. А с ним давно всё ясно. Её нужно от себя уберечь. Обрубить канаты, пока они не оплели её намертво и не задушили. До сих пор не может понять, чем думал и почему не смог себя удержать. Обязан был! Должен был включить голову, но в состоянии умопомешательства мозги вышибло напрочь. Вместе с памятью. И всё же… Всё же факты – вещь упрямая: все его связи порваны, не было иначе, не способен он. Только боль причинять. Даже сейчас, пытаясь в кои-то веки поступить во благо и предотвратить куда более страшные разрушения, принёс боль. От себя тошно. Вот это, пожалуй, он по-прежнему чувствует хорошо. Тошно. Потому что вновь поступил с Ней как мудак. Потому что не дождался. Не смог. Знал: любое Её встречное слово лишит остатков сил на рывок прочь. Любое. Она умеет говорить так, что способность к сопротивлению испаряется вместе с духом. Это чужеродное пространство назвать домом не поворачивается язык, здесь всё кажется мёртвым. Переезд не особо помнит, да и вообще, стереть бы из памяти это лето начисто. Но пока свежо, и обрывочные картинки сами продолжают лезть перед глазами. Сутки или двое спустя после разговора с соседкой, не приходя в сознание, открыл сохранённые на ноутбуке вкладки и набрал арендодателей. Первая свободная квартира стала его выбором. Ключи от собственной перекочевали к огорошенному прытью Мише. Сервис грузовых перевозок пригнал к подъезду маленький портер, в углу кузова которого сиротливо приютились пара коробок необходимых вещей, отцовский винил и гитары. Остальное запер в родительской комнате. Кота на прощание нагладил на вечность вперед. Корж те дни не жрал, орал, словно режут его, и то и дело пытался обустроиться в набитой чем попало дорожной сумке. Вот это помнит. Еще и кота украсть не хватило духа. Пытался оставить на рабочем столе подвеску и запиской, информирующей о хозяйке. Сняв, почувствовал, будто его пилят ржавой пилой, и передумал. Оставил. На память. Помнит, как решил пока не огорчать новостями баб Нюру: человек только-только порадовался. Набрав её, наболтал про рабочий аврал, пустил в глаза тонну пыли и обещал навестить как только, так сразу. Здесь, впрочем, не соврал: пусть хоть немного отпустит, и он будет на её пороге. Но пока не готов возвращаться на район, не готов являться ей на глаза в этом виде, не готов показывать слабость. К причитаниям и полному сожалений взгляду абсолютно не готов. Не готов столкнуться с Ульяной во дворе. Помнит ещё, к тёте Наде вечером накануне переезда заходил – сообщить, что у них появится новый сосед. Помнит тёть Надино: «Хорошо. Спасибо, Егор». Ну и всё. Угрызений совести по поводу решения покинуть группу не помнит. В конце концов, о намерении дальше двигаться порознь он предупреждал Аню ещё летом. И в принципе… Когда увидит смысл, наверное, какое-то движение начнётся, а пока… Пока щетина отрастает в бороду и пустые листы летят из окна бумажными самолетами. Сигаретным бычком сжёг старую симку, обрубая концы..
.
.
Телефон говорит: восемнадцатое октября на дворе. Какого года? Тут мать вдруг приснилась. Поначалу плакала и заклинала прекратить рушить свою жизнь. А после внезапно успокоилась и заговорила совсем по-другому. Открывались её губы, а голос с них слетал детский. Владин. Менторским тоном ему пообещали все круги ада не только на земле, но и под землей в случае, если не образумится и продолжит в том же духе. Скорую жаркую встречу пообещали, в общем. Количество кругов не пугало, но пресное и блёклое, лишенное пульса холодное утро принесло с собой ощущение близкого конца. …И лишь поэтому он достал-таки из-под кровати смартфон, а из-под завалов информационного мусора – объявление о прослушивании в группе, которая в срочном порядке ищет сессионного музыканта. Музыка в нём умерла, в нём вообще всё умерло, на инструмент смотреть тошно. Но хер тебе, а не скорую встречу, Владлена Лиховидова. Ребята, знакомые по фестам, и ситуация у них там патовая: гитарист выпилился из состава за месяц до начала тура, играть некому, билеты давно в продаже, и издержки они понесут колоссальные. Набрал, в общем, фронмена, коротко обговорили. Сказал прямо, что гонорар ему не нужен и что если пока никого не нашли, подстраховать может, но разъёба от него не ждать. На вопрос: «Ну и нахуя тебе это, Чернов, раз не нужен и не ждать?», ответил честно: — Чтоб не сдохнуть. Дубак.