Соседи

2 ноября       Жёлтые стены одной из старейших городских больниц, за несколько дней ставшие чуть ли не родными, вновь возникают в поле зрения, проглядывая сквозь плотную сетку голых ветвей деревьев. Когда смотришь на ампирный фасад здания, возникает ощущение, что белые колонны центрального портика подпирают вовсе не фронтон, а большой серый купол, что сливается цветом с грузными графитовыми тучами. И потому кажется, что упираются прямо в бездыханное небо. Небо давно уже сползло на столицу толстым ватным одеялом. Нанизавшись на небоскрёбы и шпили величественных высоток, поглотило город до середины весны. Осени и зимы здесь последние годы на удивление седые: пальцев двух рук хватит посчитать количество солнечных дней, приходящихся на промозглый период. А весна словно бы перестала сюда торопиться.         Так вот, белые колонны старинной больницы будто удерживают небесный свод, не позволяя ему обрушиться прямо на бедные головы пациентов и посетителей этого места, его врачей и медперсонала. Такое у Ули день за днём остается впечатление. Более двух веков здесь спасают жизни.         Уткнувшись носом в толстый вязаный шарф, трясущимися пальцами захватив края и натянув пониже шапку, она сворачивает на большую территорию, к монументальному ансамблю. Не чувствует ног и толком – себя. Шум загруженной магистрали тут немного стихает, и она берёт влево. Ей нужно дальше, к стоящему перпендикулярно проспекту бежево-жёлтому хирургическому корпусу.          Сейчас пройдёт вдоль вытянутых больничных построек, мимо морга и пустой аллеи, по вымощенным, блестящим от воды дорожкам, а потом возьмёт чуть правее, к вытянутому четырёхэтажному зданию и лавочке, которую уже мысленно нарекла своей. Ульяна приходит в этот сквер третий день кряду. В ближайшие часы, дни, а может, и недели её жизнь будет протекать здесь. Только здесь способно бороться за жизнь её сердце. Третье утро, и сегодня она приезжает с внутренним смирением, зная, что, сколько ни умоляй, внутрь её не пропустят. Впереди всё та же обесточивающая, лишающая воздуха, размалывающая рёбра неизвестность. Позади трое суток нескончаемых истерик и с десяток попыток прорваться через бездушную, а по факту всего лишь выполняющую свою работу неподкупную охрану. «Не положено» посторонних пускать. Увещевания тщетны.          Но Ульяне всё равно. Её не останавливает суровое «Не положено». Задолго до рассвета мозг подает сигнал: «Вставай». Она встает без всякого будильника, неслышно, как мышка, собирается, скудно и наспех завтракает, прощается с отцом и Мариной, обнимает обретённых сводных сестрёнок, которые зачем-то вскакивают раньше времени, чтобы её проводить, и делает шаг в ноябрьский холод на негнущихся, непослушных, будто чужих ногах. Едет на метро до кольца, а затем пешком спускается по оживлённому проспекту к хирургическому корпусу, где находится отделение реанимации и интенсивной терапии.          Чтобы весь день сидеть под окнами в ожидании новостей.         Она не знает, чего ждать, понятия не имеет, что будет делать, когда информация появится, куда и к кому побежит, но здесь, по крайней мере, чувствует себя рядом. Настолько, насколько ей позволяют быть. Вглядывается в бликующие стёкла, гадая, выходит его окно на эту сторону или нет. Их тут, кажется, под сотню, окон этих, не угадаешь нужное. Нахохлившись замёрзшим воробьем, упрямо высиживает до наступления темноты. Наверняка уже все глаза охране намозолила. К третьему дню безрезультатных «налётов» её наверняка узнают в лицо. Позавчера, в первый день своего добровольного дежурства, отогреваться Уля бегала в ближайшую кофейню. Вчера, когда стемнело и начался снегопад, её пожалели и позвали погреться в помещение. Усадили на видавший виды стульчик, чайный пакетик заварили и устроили допрос. Сегодня… Сегодня как пойдёт. В сумке болтается книжка, которую, знает, всё равно не откроет. Просто… Оставаться наедине с собой и собственным внутренним воем – очень, очень страшно. Непрошенные мысли клубами едкого чёрного дыма окутывают пустую голову, забивают лёгкие, просачиваются в носоглотку. Перекрывают кислород и душат, душат, душат. Невидимым отравленным скальпелем ведут вдоль по венам, ковыряют сквозные дыры в черепе и топят в реках солёной воды.         Невыносимо.         Помогают молитвы. Плотные уверенные ряды букв. И звонки. Часто звонит мама, но разговаривать с ней у Ульяны раз от раза не находится сил. Не о чем им больше разговаривать и не о чем будет. Так что Уля не берёт трубку. Иногда, правда, заходит в мессенджер – убедиться, что мать недавно была в сети, а значит, пребывает в относительном порядке. В мамины сообщения не вчитывается – открывает чат и закрывает, заодно таким образом давая ей понять, что пока не вышла в окно. Ну и всё на этом.         Постоянно на связи Юлька. Постоянно. Их переписка не замолкает больше, чем на несколько часов. Подруга не оставляет попыток выдернуть из расплывшейся вокруг непроглядной мглы, и порой у неё непостижимым образом получается. А если Юля звонит, то непременно с очередной сумасшедшей придумкой на следующий год, в которой обязаны участвовать все без исключения. Она, например, уже точно определилась, куда именно они вчетвером оправятся отдыхать весной, а куда – осенью. Запланировала, когда поедут на машине, а когда полетят самолетом. Даже ультиматум успела поставить: мол, «без гитары Чернова на борт не пустим, так и передай». У Юльки в длинном списке Средиземное море и «офигенный» подмосковный отель, а еще весенне-летние вылазки на природу, в клубы и на музыкальные фестивали. Уля слушает Юлькины яркие описания беспечной жизни, улыбаясь сквозь тупую ноющую боль, крепко жмурясь и совсем не дыша, принуждая себя набрасывать штрихи предложенных сюжетов прямо в голове. Иногда на этом холсте проявляются краски. И становится полегче.         В общем, Юлька спасает, излучая позитивные вибрации, которые умудряются просачиваться через экран. Но вообще-то у Юльки теперь серьёзная работа, и потому Уля пытается лишний раз не узурпировать Юлькино время.         Ещё звонит и просит звонить Аня. Когда накатывает очередная волна не поддающегося никакому контролю ужаса, и Уля начинает мысленно перебирать имена людей, которые могли бы помочь с ним справиться, Анино имя звучит вторым. Но вновь и вновь селить в чужих душах собственный страх не позволяет совесть, и телефон остаётся сиротливо болтаться в кармане парки.          Аня там вновь развернула бурную деятельность. В прошлый разговор, например, доложила, что подняла на уши абсолютно всех своих знакомых, дотянулась до контактов в городской полиции и окольными путями получила информацию о том, что против водителя сбившего Егора автомобиля возбудили уголовное дело сразу по нескольким статьям: за вождение в состоянии наркотического опьянения, повлекшего за собой к тому же причинение опасного для жизни человека вреда здоровью. Возможно, рассказав о настигшем того «мудилу» возмездии, Аня желала хоть чем-то её порадовать. Но радоваться Ульяна за эти дни разучилась напрочь. Ей бы одну-единственную весть, чтобы хотя бы начать спать ночами, а остальное… Остальное не имело сейчас никакого значения.         О чём ещё успела сообщить Аня? На концерт в парк пригласила, но Уля вежливо отказалась. Какие концерты?.. Она четвёртые сутки не знает, как это выдержать, планомерно сходит с ума, чувствуя себя при деле лишь на сырой лавке в больничном сквере. Сверля глазами то ряд одинаковых окон второго этажа, за которыми должно находиться отделение реанимации, то входные двери, то экран телефона. Застывая в ожидании того звонка.         Пару-тройку раз за день звонит папа или Марина. У них Ульяна нашла приют.         В тот воистину кошмарный вечер, забрав Улю из дома, отец привёз её к себе и передал в раскрытые руки сердобольной Марины и двоих их детей. Пока жена отца вливала в Ульяну литры пустырника, пыталась найти слова утешения и вселить надежду, пока стелила постель в комнате старшей и возилась с ней, взрослой девочкой, как с трёхлетней, папа всё названивал куда-то. Его приглушенный голос час кряду доносился из-за запертой двери большой комнаты. А потом он появился на кухне. Расстроенным. Сообщил, что через городские справочные выяснил точный адрес хирургии, в которую доставили Егора, и даже смог каким-то чудом, наудачу набирая найденные в интернете номера телефонов, дозвониться до больницы. Однако там информацию о состоянии поступившего предоставить отказались наотрез, аргументируя позицию необходимостью соблюдать правила. По папиным словам, ему сообщили, что о состоянии здоровья пациента родственники могут узнать при личной беседе с заведующим отделением или лечащим врачом. При условии наличия в карте пациента письменного согласия на разглашение врачебной тайны конкретному лицу. И паспорта, который подтвердит личность. Слишком сложно. Нереально. Понятно же, что никакого согласия Егор подписать был не в состоянии. Ситуацию, и без того выглядящую беспросветной, омрачал очевидный факт отсутствия родственных связей, на основании которых с Ильиными могли поделиться данными. Но ведь у Егора же из родственников – никого! Совершенно некому что бы то ни было сообщать! Ведь если что-то, не дай Бог, случится, и не узнают ведь… Отец устало сообщил, что после разговора с больницей обзванивал знакомых, надеясь через кого-то из них дотянуться до тамошних врачей. Безуспешно. К половине первого ночи 31 октября о Егоре не было известно ничего.         И на утро Ульяна, толком не поспав, тихо сбежала. Так и ездит теперь высиживать на лавке, согнувшись пополам, лбом в коленки. Смотреть на окна, подолгу не замечая холода и голода, но с каждой прошедшей без новостей минутой все явственнее ощущая разгорающуюся агонию надежды и веры.         Ульяна живёт от звонка до звонка. Точнее, не живёт. Выживает.         Новости ей приносит Зоя Павловна. Строго один раз в сутки. В оговоренном временном промежутке. В первый раз она набрала на следующий после трагедии день и сообщила, что звонит «по просьбе Нади», которая не может связаться с дочерью сама. А потом пообещала появляться с информацией ежедневно с полудня до шести. Но вчера, например, звонок раздался почти в четыре, и эти часы ожидания стали для Ули самыми жуткими в сутках. Сегодня всё ещё впереди, с каждой приближающей разговор секундой намертво зажатое в стальном кулаке страха сердце бьется всё слабее, а душа стынет оплавившимся воском.         Самообладание Зои Павловны поражает. Голос у Зои Павловны собранный, интонации нейтрально-сдержанные. Зоя Павловна призывает преждевременно не впадать в панику, но и повода надеяться не дает ни малейшего. Излагает сухо, по фактам. Говорит спокойно, гипнотизируя и заклиная шипящее гнездовье чужих гремучих змей ложной своей бесстрастностью. Но отголоски страшной истерики, накрывшей Ульяну на этой самой лавке после их первого разговора, звучат внутри до сих пор. Выслушать монотонный монолог Ульяна ещё кое-как смогла, а вот принять прозвучавшие слова стоически – нет, несмотря на призывы постараться это сделать. После того, как телефон отправился в карман, полоскать начало так, что спустя какое-то время на её истошный вой выскочили люди в белых халатах. С водой, таблетками и шприцем наготове. Ещё день-два, и Ульяну здесь будет знать весь персонал. Еще три, и Уля сама будет знать каждого, кто сражается в этих стенах за человеческие жизни.         Что более или менее отложилось в мозгу из того, первого, разговора? Многое, несмотря на переставший поступать в легкие кислород и нарастающий, грозящий разорвать барабанные перепонки, свистящий звон в ушах. Несмотря на мутные пятна перед глазами, бьющий тело то жар, то озноб, и готовое покинуть её сознание. В те минуты Уля нахлебалась правды, как утопленник – речной воды. Слово – глоток, следующее – новый. И ещё, и ещё, снова и снова. Барахталась в них, чувствуя, как утекают силы на борьбу за жизнь.         Что осело? Основное. Фраза, что Ульяна – взрослая девочка, и говорить Зоя Павловна с ней будет соответствующим образом, не пытаясь сгладить углы. Объяснение, что информация получена непосредственно от источника в отделении, который обязан ей здоровьем, карьерой и семейным благополучием и, раскрывая врачебную тайну, рискует всем. Что сама действует поперёк непреложных правил, но положение пациента близко к критическому и вся ситуация в целом не оставляет ей выбора. Что больше ни одна живая душа об их разговорах знать не должна. Что полагает: если бы Егор был в состоянии подписать документы, как доверенное лицо он указал бы в них Ульяну. А дальше… Что реаниматологи по пути в больницу с того света его вытащили. А после вытащили второй раз, уже в операционной. Что после длительной и сложной операции, которую хирурги провели после того, как удалось стабилизировать состояние, он находится в реанимации. Что характер травм тяжёлый. Что сломанными о руль мотоцикла рёбрами задеты лёгкое и селезёнка, и что повреждения привели к серьезному внутреннему кровоизлиянию. Что дополняют картину черепно-мозговая травма, переломы бедренной кости и щиколотки, а также обширная лоскутная рана голени и трещина тазобедренного сустава. А ещё ссадины и ушибы в районе плеча, локтя и голеностопа... Это со стороны соприкосновения тела с асфальтом… Что Егор на ИВЛ. Что для сохранения его жизни сделано и продолжает делаться всё возможное. Но сейчас всё зависит только от организма.         Да, вот так – от организма. Зоя Павловна пыталась пояснить ей, раздавленной, размазанной реальностью по лавке и онемевшей, почему, несмотря на считающуюся успешно проведенной операцию, врачи отказываются от прогнозов. По словам маминой подруги, в сложных случаях, сопровождающихся внутренним кровотечением и тяжелым травматическим шоком, спасением жизни на операционном столе дело не кончается. Если повреждений очень много, «все зависит от течения травматической болезни и многих её факторов». Рутинным голосом Зоя Павловна сообщила, что возможна декомпенсация – полная разбалансировка систем работы организма. Вот и всё.         Вот и всё.         И всё.         Вчера Зоя Павловна набрала ближе к вечеру, чтобы сообщить лишь одно: без видимых улучшений. За эти часы ожидания с телефоном в трясущейся руке Ульяна успела пару раз тронуться рассудком и непрестанными молитвами вернуть себя в более или менее адекватное состояние. А сегодня её ждет повторение.         Так что вот такие дела – все звонят ей. А единственный человек, которому Ульяна регулярно звонит сама – это баб Нюра. Кажется, та стала совсем плоха: трубку берёт через два раза на третий и звучит слабо, добавляя мечущейся душе поводов для переживаний. Ей Уля пытается подавать информацию дозировано, не загружая ненужными подробностями – их баб Нюра не выдержит. Рассказывает, что Егор пока не очнулся, но держится, борется. Собственный голос Уля пытается заставить звучать обнадеживающе, но слышит его, словно издалека. Баб Нюра, конечно, всё понимает. Плачет и всё равно просит звонить, даже если нет новостей. Баб Нюра вслух просит Небо, чтобы оно забрало её, а ему дало пожить. Электромагнитные волны мобильной связи несут человеческую боль от сердца к сердцу.    

***

  3 ноября         Четвёртый день. Опять сидит. Вчера – снова «без особых изменений», однако голос Зои Павловны зазвучал словно бы более сочувственно. Она рассуждала о показателях частоты сердечного ритма, дыхательного цикла и сатурации, о том, что состояние пациентов реанимации может меняться по сто раз за сутки, следовательно, сейчас ни о каких выводах не может идти речи, а одеревеневшей, не перестающей мысленно молить о помощи всех существующих богов Ульяне мерещились еле уловимые нотки сомнения в положительном исходе. Первые нотки. Или это нервы стали ни к чёрту.         Уля живёт от гудков до гудков. Всё, что ей день за днем остаётся – ждать.         Неизвестность вытягивает из неё жилу за жилой, оставляя полой оболочкой, что пугает окружающих. Члены папиной семьи, глядя на её ежеутренние побеги и побитый вид по возвращении, реагируют по-всякому. Отец не пытается убедить прекратить наезды в сквер, но за эти дни будто бы сдал и что-то в себе потерял. Каждым следующим вечером он выглядит мрачнее, чем в предыдущий, руки сжимают в объятьях всё крепче, а энтузиазм в голосе и огоньки веры в глазах угасают. Марина же наоборот. Всё шире раскрывает душу, всё больше к ней проникается. Сердобольность папиной жены проявилась за эти вечера во всем своем необъятном масштабе. Ждёт домой с горячим ужином, настоянным пустырником, расспросами и словами утешения, что раз от раза возвращают надежду. А сегодня утром вручила Ульяне новые шерстяные носки и термос с ромашковым чаем. «Чтобы не мёрзла там».         Девочки их – что младшая, что старшая – два ангела. Особенно младшая, Танюшка. Семилетний белокурый одуванчик, на долю которого успело многое выпасть. Марина наотрез отказалась «грузить» Ульяну подробностями диагноза. «Тебе и без того хватает», — так и сказала. Лишь коротко пояснила, что у дочки ДЦП в лёгкой форме, что год назад эта храбрая малышка прошла через операцию по опорожнению обнаруженной в мозгу кисты, а спустя время они планируют еще одно хирургическое вмешательство: надеются решить проблемы опорно-двигательного аппарата. Вчера, гладя по голове обустроившуюся на коленях Таню, которая, несмотря на позднее время, упорно не желала расставаться с «новой сестрёнкой», Уля думала о разном. О том, насколько несправедлива жизнь, если обрекает на муки тех, кто толком не успел её начать. А еще – о том, что если в борьбе против злой судьбы способны выстоять детишки, то взрослым нельзя сдаваться тем более. Но так или иначе, а в этой схватке каждому нужна поддержка близких. Думала и о том, что загостилась и что лучше бы найти квартиру и съехать, а не доставлять папиной семье столько волнений в дополнение к их собственным.         Поделилась этой мыслью с отцом, а он в ответ глупышкой назвал. Сказал, чтобы не забивала голову ерундой и что одну её сейчас никто не оставит. Что здесь ей все рады, что Оля готова какое-то время пожить с Танюшкой в одной комнате, чтобы у Ульяны был свой угол, и что Танюшка вообще уже души во внезапно обретённой сестре не чает. Вот как уехать?         Вчерашний день не отличался от предыдущих состоянием – Уля будто бы сама проходила терминальные стадии на пути к неизбежному, – но кардинально отличался происходящим вокруг. Вчера рядом с ней впервые появились её люди. Днём к отделению приезжала мама. Наверное, от Зои Павловны узнала, где искать, или от отца. Много о чём, кажется, пыталась сказать, но Ульяна не особо слушала. Так и не обнаружилось в ней сил ни на выяснение отношений, ни на попытки вновь объяснить, почему не хочет ни видеть её, ни слышать. Не выходило простить и даже взглянуть на неё не выходило. Душа словно обросла броней, ослепла, оглохла, онемела и зачерствела, по крайней мере, к воззваниям оставалась невосприимчива. Так и сидели на одной лавке: мать о чём-то говорила, а Уля расфокусированным взглядом рассматривала окна, не замечая, как скоро абстрагировалась от звучащих смыслов. За минувшие дни она лишь укрепилась в вере, что, если бы не мамино вероломное вмешательство в их с Егором отношения, не балансировал бы он сейчас между мирами, а она не замерзала бы изнутри от ни на секунду не ослабевающего хватку ужаса. Если бы не мама, всё у них могло бы сложиться совсем иначе. Наверное, не было бы тех тринадцати лет забвения. Она оказалась бы рядом в момент, когда он остался совсем один, и хоть как-то, но поддержала бы. А успей их дружеские отношения перерасти в нечто большее, может, и собственная семья уже появилась бы. Кто знает? Никто не знает, ведь мама сделала всё, чтобы её принцесса из за́мка не сбежала. И не помышляла о признании до тех пор, пока дочь не прижала её к стенке. А теперь порывы осеннего ветра сносят клубы извести с оставшихся от этого замка руин.         Так и о чём им говорить сейчас, когда чувства многократно растоптаны, а жизни – разрушены? Когда меж лопаток торчат лезвия клинков, что всажены рукой того, кому доверял безусловно? Как заставить себя поверить в слова раскаяния, когда понимаешь, что тринадцать лет кряду тебе только и делали, что бессовестно, на голубом глазу лгали? И как простить, когда он лежит там и сам не дышит, а ты ощущаешь, как последняя надежда сочится из тебя иссякающей струйкой сухого песка?         Лишь бы не проклясть… Лишь бы выжил. Лишь бы не проклясть. Бы…         В общем, в собственных невеселых мыслях Уля даже не заметила, как противоположный конец скамейки опустел. Не заметила, и как спустя время кто-то вновь присел рядом. Лишь когда плеча коснулась ладонь, а в ноздри просочился запах кофе, разогнулась из скрюченного своего положения. Чтобы обнаружить рядом встревоженную Юльку и мрачного Андрея. Вот уж кому она была действительно рада. С Юлькой не виделась с того самого дня, и сейчас её присутствие, один её вид стали целебным бальзамом на душу. Времени у подруги было немного, сюда она приехала на несколько часов, отпросившись с работы, и Улю затопило благодарностью. И за приезд, и за кофе, и за выуженный из сумки сэндвич, и за руки, которые спрятали от ветра и согрели. Говорили ни о чём. Юлька упорно стояла на том, что «Чернов выберется из этой жопы с тем же изящным проворством, с каким выбирался из всех жоп на своем пути». Андрей вяло кивал в знак согласия, но, судя по выражению лица, в словах своей избранницы был вовсе не уверен. Так и просидели около часа: Юлька баюкала её в объятьях, как мантру повторяя заклинание о жопе. А Андрей стоял рядом и молчал, высаживая сигареты одну за одной. А после они ушли, в окнах корпуса стали зажигаться огни и мелькать силуэты, и стало совсем тоскливо.         Всё это было вчера, а сегодня пока никто не приходил. Стрелки перевалили за четыре, на улице начало потихоньку смеркаться, окаменевшего тела Ульяна не чувствовала, и внутри продолжала вестись изнурительная борьба с готовым поглотить душу отчаянием. С полчаса назад звонила Зоя Павловна. В этот раз мамина подруга, очень занятой человек, главврач одной из московских больниц, смогла уделить Уле не больше минуты, обойдясь без ставших уже привычными рассуждений. Разговор начался с фразы: «Ульяна, мой источник сегодня отдыхает после ночной смены, но по состоянию на раннее утро данных о заметных сдвигах у него нет». А закончился брошенным второпях: «Давай так. Если информация о чёткой динамике у меня появится, я наберу. Если не звоню, значит, сообщить мне нечего». И теперь Уля сидела, согнувшись в три погибели и силясь понять, отказалась ли только что Зоя Павловна от обещания регулярно докладывать о состоянии Егора или же таким образом осторожно предупредила о необходимости морально готовиться к тому, что звонок может раздаться неожиданно.         — Как Анька и сказала, ты здесь.         Передёрнувшись, Ульяна заставила себя оторвать от обветренного лица замёрзшие руки и разогнуть затекшую спину. Накликала. Вот сейчас ей для полного «счастья» не хватало исключительно и только Стрижова. Повернула голову и уставилась на нарушителя своего неспокойствия, молча вопрошая, что он тут забыл.         — Что ты смотришь на меня, как на врага народа? — театрально накуксился Вадим. — Я, между прочим, здесь с благими намерениями.         «Еще один… С благими…»         Надо полагать, по лицу её читалось, что она не поверила ему ни на секунду. Чуть помолчав в ожидании реакции и никакой не дождавшись, Стрижов всё-таки решил объясниться.         — От Самойловой я в курсе, — отвечая на Улин немой вопрос, без охоты признался он. — Звонил ей доложить, что на Рыжего в «Тоннах» налетел, она ж искала. А она в ответ меня огрела, блядь, новостями. Я охуел, конечно… Где стоял, там и сел. Вроде не со мной, а вся жизнь перед глазами пролетела…         — Что ты тут делаешь, Вадим? — просипела Уля, пытаясь не сломаться под напряжённым взглядом.          Честно говоря, меньше всего на свете ей хотелось продолжать с ним диалог. Но что-то в глазах Стрижа вынудило задать вопрос. Ульяна не заметила в них ни торжества, ни злорадства, ни желания надавить на больную мозоль – в общем, ничего, что могло бы подтвердить предположение о неискренности прозвучавших слов. В эту самую минуту она не ощущала угрозы.          — Да… — начал было Вадим, однако запнулся. Замолкнув, озадаченно почесал затылок, заозирался по сторонам. Выглядел он смущенным. Или растерянным. — Отцу рассказал, у него много где связи. Он договорился с главным тут о встрече. Вот, бабки привез, вдруг нужны на какие-то препараты там, операции. Не то чтобы много, личные, свободные, — пояснил он, пнув камешек мыском кроссовка. — Но меня вежливо послали. Сказали, делают, что могут, а деньги решают не всё.         — Так и есть, — роняя лицо в ладони, шёпотом отозвалась Уля.         «Не всё»         Кажется, приблизительно эту мысль Егор и пытался тогда донести до бухого, оплакивающего порванную цепочку и испорченную футболку Вадима. Вложил её в посыл о побрякушках и дерьме. Многое решают, определенно. Но не всё. Её так и не смогли впечатлить ни Вадимова крутая тачка, ни его цацки, ни широкие, дорого обходящиеся жесты, ни открытые для людей со средствами двери. Ну потому что банально всё – Любовь не купишь. Потому что веер платиновых кредиток не превратит тебя в действительно хорошего человека, не замаскирует гнильё, если оно в тебе имеется. Зловонный запах продолжит пробиваться через нишевый парфюм, и это амбре будут чувствовать. А ещё… Ещё ты можешь заработать хоть всё золото мира, но перед смертью всё равно оказаться бессильным. Она заберёт тебя, когда ей надобно.         — Я уж понял, — откликнулся Стрижов мрачно. — Мне жаль.         Послышался тягостный вздох. Такой, как если бы они сейчас стояли над гробом, а священник отпевал раба Божьего Егора. Резко выпрямившись, Ульяна в ярости уставилась на Вадима. Вроде ничего не сделал ей сегодня человек, даже деньги вон принёс, ни с того ни с сего забыв о былом. Но слушать сейчас вот такие вздохи, вот этот тон «за упокой»? Всё в ней негодующе запротестовало.         — Не надо раньше времени его хоронить, — испепеляя Стрижова взглядом, угрожающе прохрипела она.         — Да не хороню я! — горячо возразил Вадим. — Просто жаль, что так вышло. А ещё я хочу, чтобы ты знала, что я к произошедшему никакого отношения не имею. Мотик его я не трогал, хоть и помню, что сказал тебе, что спалил бы. Я сгоряча вообще много чего наболтать могу, но это не значит, что делать буду. И вообще, давно говорил Рыжему самому в нём не копаться, а в сервис сдавать.         Ясно. Вадим решил, что подвела старушка «Ямаха». Значит, Аня, сообщая ему новости, коснулась лишь сути, а в подробности не вдавалась.         — Мотоцикл был в порядке, — впечатывая озябшие пальцы в пульсирующие виски, обессиленно вымолвила Ульяна. — Он меня закрывал. От машины.         Стрижов глянул странно. Так, словно усомнился в словах. Рот его приоткрылся, но тут же и закрылся. А ей только и оставалось, что стойко выдерживать недоверчивый взгляд, сообщая в ответном, что бывает у людей по-всякому. Что теперь Вадим может своими глазами убедиться, что она имела ввиду, объясняя ему про вес людей в жизнях друг друга. Егор без раздумий поставил себя между ней и несущимся автомобилем, а она готова изо дня в день околевать на лавке под ветрами и дождями просто ради осознания, что находится рядом. Нет, ради того, чтобы он чувствовал, что она где-то рядом, как бы глупо для кого-то это ни звучало, как бы дико ни выглядело в чьих-то глазах. Она ведь ещё не на то готова… Просто не дают. Связали по рукам и ногам и не позволяют ничего сделать.          Наверное, убедительным вышел взгляд, потому что Вадим сдался.         — Охренеть, — протянул он, нервно поправив небрежно повязанный шарф. — Шансов у меня, короче, реально с самого начала не было. Так, что ли, выходит?         Уля качнула головой и вновь спрятала замёрзший нос в вороте парки. Выходит, так.         На некоторое время воцарилась тишина. Шум мокрых шин несущихся по проспекту автомобилей не считается.         — Может, какая-то помощь тебе нужна? — вновь подал голос Стрижов. Звучал он нерешительно. Вспомнилось вдруг, каким самоуверенным петухом Вадим выглядел в момент, когда предлагал ей проблему отсутствия горячей воды решать в собственном джакузи. Фырканье Егора, тот идиотский подкат услышавшего, разнеслось на весь двор, а самой ей хотелось одновременно и сквозь землю провалиться, и пришибить Стрижа на месте, как назойливую муху. Совсем ведь другое дело… Пусть и подозрительно донельзя.         Как бы то ни было, даже отголосков желания принимать от него любого рода помощь Уля в себе не нащупала. Хотя стремление поучаствовать в судьбе бывшего приятеля определённо похвально. Если, конечно, это и правда искреннее намерение, а не попытка под шумок выставить себя любимого в выгодном свете. Доверие к человеку может рождаться изначально или выстраиваться по кирпичику, но если оно разрушено, восстановить его сложно, а до прежнего уровня, наверное, так вообще уже не дотянешь. После всего, что Вадим успел учинить за минувшее лето, доверять вновь Уля не торопилась. Не то чтобы она злопамятная, но «дуру», «слепую курицу», «шмару», «суку», физическое насилие, угрозы расправы в адрес двоих и обвинения в испорченной жизни щелчком пальцев из головы не сотрёшь.         — Нет, спасибо, — отстранённо отозвалась Ульяна, разглядывая фасад отделения.         Там, в одном из ближайших окон, медсестра меняла капельницу. Каждое её движение, казалось, было выверено до миллиметра. Раз – два – три – четыре – пять – готово. А в голову лезли вопросы. Что в этом растворе? В каком состоянии находится человек, для которого предназначено лекарство? Каковы прогнозы врачей?         А если это его окно?          — Понятно, — вздохнул Вадим. Кажется, удалось наконец донести до человека, что ей и правда совсем-совсем ничего от него не нужно. — Не думай, я сюда не ситуацией пользоваться припёрся, если что, — «Мысли, что ли, читаешь?» — У меня вообще теперь девушка есть. Если что. Просто у Аньки про тебя спросил, она сказала, что ты тут можешь быть. Вот. Вышел и решил поискать. Извиниться хотел.         «Ты ли это, Вадим?.. Не похоже…»         — Извини, короче, — досадливо крякнул он. — Надо было отстать от тебя сразу, как только ты дала понять, что ничего не выйдет. Просто я не привык к обломам, вот и всё. И потерял берега. Рыжий правильно за тебя въе… В общем, всё правильно. Заслужил. Сорян.         Ушам своим не верила. Нет, бывает, люди переосмысливают свои взгляды на отношения с окружающими, но Стрижов? Может, налаженная личная жизнь на пользу ему пошла? Или успокоился? Почти три месяца с того инцидента прошло как-никак. Может, очередная девушка оказалась не из простых? Чёрт знает.         Заторможенным кивком дала понять, что извинения приняты. Вообще-то нет, так скоро они не приняты, просто не до Вадима ей сейчас и хочется остаться в одиночестве. О Стриже и перипетиях его личной жизни она подумает как-нибудь потом, когда окажется способна, обещает. А сегодня этим мыслям в голове места нет: сегодня думать она может только об одном.          — Группа его сейчас должна играть, — чуть помолчав, с толикой сомнения в голосе протянул Стрижов. — Глянуть не хочешь?         — Нет. Я тут останусь.         Боковым зрением уловила скепсис, ярко проступивший на его лице, а следом до ушей донеслось громкое цоканье. Вадим был бы не Вадим, если бы не вкладывал в свои посылы всю экспрессию, которую вообще способен выдать в мир. Почитала Ульяна на Камчатке про истероидное расстройство, о котором его сестра упомянула в телефонном разговоре. Если верить интернету, это одно из самых распространённых личностных расстройств. Имеет в своей основе паттерн возбудимости, эмоциональной неустойчивости, чрезмерной эмоциональной реактивности и демонстративности поведения. Утверждают, что создавать и поддерживать глубокие связи такие люди неспособны.         — Я тебе никуда ехать и не предлагаю, — немного подумав, буркнул Вадим. — У них стрим, можно подключиться и посмотреть. Вообще, странное выбрали время – в будни, да ещё и посреди бела дня. Но хоть бесплатно, — протянул он озадаченно и, вновь не встретив в её глазах никакого интереса, воскликнул: — Блин, у тебя вид такой, будто тебе вообще пофиг, чё они там затеяли!         Да что бы ни затеяли! Неужели он не понимает, что вся её жизнь сейчас замкнута на единственном человеке и проходит здесь? Что ничего не изменится до тех пор, пока… Да, Аня упоминала концерт в парке, но разъяснений не дала и на присутствии не настаивала. Ну и всё.          — Я не в курсе, что они там затеяли, Вадим, — негромко откликнулась Уля. — И вот веришь или нет, но мне и правда пофиг. Я сейчас способна только на одно – сидеть здесь и молиться. Безостановочно. Какие тусовки? От одной мысли тошно.         В неё уперся удивлённый взгляд.         — Не, ну ясно, но… Короче, я понял, что ты вообще не в теме. В общем, позавчера вечером Анька в аккаунте пост выкатила, — принялся пояснять Вадим. — Приглашала всех желающих в Воронцовский парк. Типа, «приходите, вход свободный, мы играем для нашего Чернова. Присоединяйтесь пожелать ему здоровья». Ну… Ситуацию коротко описала. К сегодняшнему утру за семьсот комментариев там точно набралось. Должны уже начать были. Воронцовский недалеко тут, кстати.         —М-м-м…         Так холодно, что, несмотря на шерстяные носки, онемели ноги, а пальцев рук, спрятанных в карманах, уже вообще не чувствовала. Мысли поплыли и закружились. Вот в чём здесь вся соль, значит. Аня, конечно… Пока от одной – той, что просто желает находиться как можно ближе, – пользы ноль, вторую жареный петух клюнул. Вторая всех обзвонила, дотянулась до полиции, организовала сбор неравнодушных, от которых не требуется совсем ничего, кроме правильного посыла Небу... Аня, наверное, молодец. В отличие, наверное, от неё.         — Ну, в общем, как хочешь. А я всё-таки съезжу, — энергично растирая ладошки, вздохнул Стрижов.         — Давай, — кивнула Уля вяло. — Спасибо за готовность помочь.         Вадим в ответ лишь рукой махнул.  

.

.

        Не знает Ульяна, сколько ещё без движения просидела на скамейке после ухода Стрижова. Интуиция подсказывала ей, что эта их встреча стала последней, и хоть ты тресни, а заткнуть внутренний голос, упрямо твердящий, что больше они не увидятся, не выходило. Вопреки логике, от осознания подобного расклада хотелось плакать. Нет, не по человеку. Просто кто такой, по сути, Вадим? Вадим, желая того или нет, олицетворял собой определённую группу людей в жизни Егора. Сколько таких «Вадимов» вокруг него в своё время вертелось? Тьма тьмущая, дверь не закрывалась. Они приятельствовали, Стриж регулярно мелькал в поле её зрения, ходил на их концерты, участвовал в общих тусовках. Поддерживал контакты с группой. Вон, оказывается, до сих пор общается с Аней. А если интуиция шепчет Ульяне, что больше они не пересекутся, что это может означать?         Что исчезнет звено, их связывающее.         Забить хоть чем-нибудь кошмарное, низвергающее в пропасть без дна предположение не получалось. От холода из носа текло, одно за одним загорались окна корпуса, и, пытаясь отвлечься, Ульяна разглядывала мелькающих в них людей. Ей стало казаться, что она начала узнавать врачей и медсестер. Их имена и отчества ей неизвестны, но, безусловно, каждый из них заслуживал того, чтобы обращаться к нему исключительно по имени и отчеству со всем уважением, на которое только может оказаться способен человек. К вечеру на лицах их отчетливо видна печать неодолимой усталости. Конечно! Наверняка день за днем им приходится задерживаться на работе из-за своих непростых пациентов. Сидеть в кабинетах над историями болезни, анализами и рентгеном, изучать. Размышлять об оптимальных способах лечения. Снова и снова решать, следовать ли намеченным курсом или менять тактику. Принимать ответственность за чужие жизни, отдавая себе полный отчёт в том, чем способна обернуться врачебная ошибка. Эти люди – воины в белых халатах и синих комбинезонах. Каждый в этой больнице и в любой другой – герой, пытающийся подарить людям шанс на продолжение жизни.         Так Ульяне казалось. Сама она никогда не смогла бы стать таким героем. Врачу необходима крепкая психика и устойчивая самооценка, объективно всё это не о ней. Нужны всеобъемлющие знания в своей области и наверняка в смежных, и добываются они потом и кровью в процессе сложнейшего обучения в медицинском. Но что пугает Улю больше всего при мыслях об этой профессии, так это высокий уровень личной ответственности врача. Какой же груз на свои плечи им приходится взваливать. Вот взять хотя бы вон того мужчину средних лет с осунувшимся лицом, что периодически мелькает в третьем от входных дверей окне второго этажа. Иногда будто разглядывает её, а может, и не её вовсе, а просто пытается хоть на секунду переключиться. Но поймаешь его взгляд, и покажется, что он вечность на своем посту – таким измотанным, а порой и измождённым выглядит. В бесконечных думах о подопечных, в непрестанном поиске путей к их спасению. Говорят, со временем медики выгорают и становятся невосприимчивыми к чужому горю. Якобы не хватает им моральных сил сочувствовать каждому. Так это или нет, судить не ей, но по этому человеку не скажешь, что ему всё равно, покинет ли его пациент больницу на своих двоих или на холодной металлической каталке, укрытый простынёй с головой.         Сидя на лавке и рассеянно наблюдая за въезжающими на территорию каретами скорой помощи, глядя на то, как суетится медперсонал, видя заплаканные глаза родственников, день за днём пробегая мимо указателей со страшной надписью «Морг», невозможно не думать о смерти. О том, что однажды электричество погаснет, настанет тьма, и ты, закончив здесь свой путь, уйдешь навсегда. На небо ли, или растворишься ли сгустком энергии в воздухе, или и вовсе в Никуда, но ты уйдешь, хорошо если оставив за собой осязаемые следы. А кто-то останется. Врач, который не смог продлить твою жизнь, усомнится в своей компетентности и домой в тот день поедет с тяжёлым сердцем. Те, кто тебя любил, будут оплакивать, болеть душой и хранить память. Жалеть, сколько всего не успели сказать, и корить себя за это. А большой мир трагедию проглядит. Незаменимых нет, и механизм, не заметив потери маленького винтика, продолжит вертеть гигантское колесо. Ежесекундно – ежесекундно! – на Земле списывают в утиль три старых «винтика» и производят шесть новых. Попадалась на глаза такая статистика. Получается, скорбящих по ушедшей жизни в два раза меньше, чем празднующих новую.         И, наверное, это хорошо… Определённо, это хорошо. Замечательно. Только всё равно невыносимо больно.         Гнетущие мысли затянули голову чёрными тучами, и просвета не видать. Ощущая на себе взгляды, Уля подняла голову. Охранник, что вышел проветриться, беседовал с какой-то женщиной, и оба косились в её сторону. Часы показывали 18:30. Еще полчасика, и домой, точнее, в место, временно ставшее ей пристанищем.         Окоченевшие пальцы нащупали в кармане парки телефон. Нужно попытаться отвлечься, ибо заданными себе темпами до психушки буквально рукой подать. Ещё минута промедления, чтобы собраться с духом, и всё-таки открыла приложение, аккаунт группы и стрим, который действительно шёл, как Вадим и сказал.         Глаза заскользили по картинке. Сложилось ощущение, что ребята там уже заканчивали. На лицах музыкантов читалась усталость, и времени много прошло – уже должны. Кто вёл трансляцию на канале, тоже оставалось лишь гадать: всю группу Ульяна видела на своих местах. Аню по центру сцены, Игорька на барабанах, Олега с электрогитарой, Сашу на клавишах и Женю на басу. Все были там. Кроме одного… Мозг отказывался принимать новый расклад, не желал верить, что Егора среди них нет. Он ведь – их. А они – его. Это всё – его! Его люди, его слушатели, его дело жизни, его смыслы. Были когда-то… А теперь место пустует.         Взгляд цеплялся за людское море. За шапки и растрёпанные ветром шевелюры, куртки, пальто и ветровки, за высоко поднятые телефоны с включёнными фонариками. За тех, кто повыше, и ребёнка на чьих-то плечах. Кто-то принёс и развернул над головой плакат. Несколько сотен человек, откликнувшихся на Анин призыв, стояли перед сценой и мёрзли, как мёрзла сейчас его бывшая группа и она сама.         — Дорогие наши, любимые, спасибо, что пришли, — произнесла в микрофон Аня. — Мы знаем, что собрали вас сегодня не зря. Верим в силу мысли. Это не может не сработать, так ведь?         Анин дрожащий голос летел из колонок, обрушая на головы эмоции, что рвались из вокалистки наружу. Толпа одобрительно загудела, Уля шмыгнула носом и, утерев застившие глаза слёзы, подумала о том, какое количество людей пришло туда с заданной целью.         — Давайте ещё раз пожелаем Егору здоровья до ста. Пусть жизнь победит, — взяв себя в руки, продолжила Аня. — И девушке его давайте пожелаем. Веры, терпения и сил. Её здесь нет, днями напролет она там. Чернов, тебя ждут тут, смотри! Борись!         Люди загудели и затопали, кто-то в толпе выкрикивал имя, а в ушах зашумело. Ульяна толком не успела опомниться и осознать происходящее перед глазами, как пронзительно и рвано вступила гитара, за Аниной спиной вдруг вспыхнул экран, и вокалистка севшим голосом объявила:         — СЛОТ. «Круги на воде».          Раненое сердце разлетелось вдребезги в секунду, когда глаза осознали первые кадры, а до мозга дошел смысл первых строчек финальной песни. Там, на экране, любительская съёмка. Там, за Аниной ссутулившейся спиной, лето, музыка, люди, сцена. И Егор, живой и здоровый, с гитарой наперевес. На своём месте. Ему, наверное, лет двадцать восемь или двадцать девять, по крайней мере, глядя на него сквозь стремительно набегающую воду, Ульяне кажется, что вот только-только было, год или два назад. Егор. Это белая майка, красно-синяя клетчатая рубашка нараспашку, потёртые светлые джинсы, вихры во все стороны. Это причудливая и потому дьявольская игра длинных пальцев на струнах своей гитары и чужих душ. Манящие черты, густые хмурые брови, опущенные ресницы, сжатые челюсти, глубокие тени изгибов скул. И горечь, которую он пытается укрыть от зрителя за тонкой, фактически неуловимой полуулыбкой. У него получается. Вот что для мира такое – Егор. А за фасадом бездна. Вот что он такое.         В её ушах – текст и смысл, что, отражая собственные мысли, рубит грудную клетку лезвием топора. И треск расходящихся рёбер разносится окрест. В её ушах – Анин тягучий, проникновенный и надорвавшийся на припеве голос. Взгляд мечется от экрана к вокалистке, согнувшейся пополам с микрофоном в руке. И назад. От неё к нему, от него к ней, по кругу, по кругу, по кругу. В ушах ударные и электрогитара, что вместе с вокалом проникают прямо в кровоточащую сердцевину нутра, завихряя бурю и хаос. Каждое слетевшее с Аниных губ слово входит кинжалом, и остановить прорвавшиеся наружу потоки воды уже невозможно. Невозможно слушать. Невозможно не слушать. Невозможно смотреть и не смотреть тоже.         И когда инструменты вдруг смолкают, и остается лишь гитара и экран, там, высоко над парком, кажется, что будто прямо над ней, летит его голос. Он говорит, что как ни пытался повлиять на предначертанный ход событий, ничего не получается: брошенные им в воду камни попадают точно в центр круга. Который год.         Крупный план, ветер играет с волосами, и густые ресницы надежно прячут взгляд, но сердце знает, что там, за занавесом. Голос парит и растворяется. Размываются, превращаясь в выцветающие пятна и кляксы, кадры. Есть вещи, изменить которые мы не в силах. Уходят наверх и глядят оттуда на близких люди. Проходит любовь. Иногда ты, отказываясь принять ситуацию такой, какой она сложилась, зацикливаешься на попытках всё исправить – начинаешь кидать камни в воду и так, и эдак, под разными углами, один за одним пробуя все доступные способы. Но если в действительности исход зависит не от тебя, попадут они ровнёхонько в центр круга – ты не сможешь нарушишь рисунок волн. Не на всё в этой жизни мы способны повлиять. На бурной реке нашей жизни нас ждут пороги, и может так случиться, что на них мы окажемся абсолютно беспомощными и наша лодка разломится пополам. Мы бессильны против смерти, мы не заставим вновь вспыхнуть чувство, бесповоротно угасшее в душе другого. Мы не в состоянии вылепить себя заново: переплавить закаленную жизнью форму в совершенно новую и начать поступать иначе, чем диктует нам сам наш дух. Мы не желаем идти войной против самих себя. Что-то остается нам неподвластным. Младенец не способен переубедить принявшую решение оставить его мать – он еще не научился объяснять, как любит. Нас неизбежно ждут потери. Если суждено, случится. Вот и выходит, что иногда всё, что нам остается – закрыть глаза, глубже вздохнуть и принять волю Неба. Ждать нового рассвета, ждать, когда на замёрзшую душу упадут первые лучи солнца и начнётся капель. И пытаться ни о чем не жалеть. Ведь как бы то ни было, Вселенная всё видит, в ней ничто не исчезнет навсегда – вернётся к людям кругами от однажды брошенных в воду жизни камней.         Слишком много смыслов чувствовала душа. На втором холсте в параллель проступал другой. Оказываясь на берегу этого мира, ты начинаешь бросать в реку камушки, и от первого же по девственной глади пойдут круги. Череда твоих камней-поступков запустит волны-последствия, и волнам этим уже никогда не исчезнуть. Плавно расходясь от эпицентра бесконечным узором, они снова и снова коснутся тебя и стоящих на том берегу рядом с тобой. Независимо от того, хочешь ты того или нет. Бесследно не проходит ничего: всё совершенное и случившееся имеет значение, всё имеет следствие и эффект, которые рано или поздно, но тебя настигнут, задевая и твоих близких. Вселенная помнит всё и всё вернет.         Смыслы неуловимо проникали один в другой, но мозг не справлялся: не мог соединить их общую картину, не успевал осознавать весь масштаб. Глаза застила плотная дымная пелена, и теперь Ульяна не видела перед собой ничего. Не видела Егора, он размылся. Память не щадила: перед внутренним взором стояли детство и минувшее лето. В ушах отзывались голоса – его и баб Нюры, а голова вновь и вновь обращалась к сотворенному матерью. Вокруг круги и следы, великое множество кругов и следов, они явственно виднелись тут и там, буквально повсюду. От сердца и души осталась зияющая дыра – их перемололо.         Онемевшие пальцы вывели звук на всю громкость.         «Услышь, пожалуйста…»         Тьма…

***

      …ждый день …трович ...вон она …на лавочке. …видите?

***

6 ноября       Очередной сложный трудовой день обещал вот-вот остаться позади. А маячившие впереди перспективы выглядели весьма соблазнительно: дома его ждали любимая уютная жена, её фирменный сырный пирог, родной мягкий широкий диван и матч «Зенит – Спартак». Если «мясо» опять продует «бомжам», Иван Петрович – клянется! – обратится в новую религию и изменит любимому клубу с «конями». При мыслях о пироге и футболе извилины в уставшем мозгу удовлетворённо заворочались. Это преждевременно. До положения «лёжа» еще дожить надо – до сих пор не закончен обход.          Сквозь большие стеклянные окна, врезанные в двери палат, отлично видно, что работа в отделении не прекращается ни на секунду. Вот и Сергей Павлович, несмотря на то, что смена его уже сорок три минуты как закончена, не торопится домой. Ну, прямо курица-наседка над своими цыплятками. Квохчет. Хлопочет. Это похвально.         — Привет, Серёжа, — открывая дверь в реанимацию и удовлетворённо отмечая, что из пяти коек пустуют четыре, поздоровался заведующий отделением. — Ну, что тут у нас сегодня? Докладывай.         Сергей вскинул голову и развернулся на голос. Выжатый лимон и есть. Еще бы… Молодой пока, горит делом, все силы свои здесь оставляет. Пока переживает за каждого попавшего в его руки. Семьи нет, и он решил посвятить себя работе. Однако же ещё несколько лет, и пламя в серых глазах сменится спокойным огнем, а затем – оставшимися от него искорками. А потом он научится относиться ко всему философски. Это жизнь.         — Здравствуйте, Иван Петрович. Контроль глубины седации. Аппарат на вспомогательном режиме. Всё по плану, — вернувшись к делу, пробормотал под нос врач.         По плану. Это хорошо. Наверное.         Иван Петрович скосил глаза на пациента, в который уже раз прогоняя в памяти анамнез. Если верить обнаруженным при молодом человеке водительским правам, перед ними Егор Артёмович Чернов, тридцать лет. Поступил вечером 30 октября из хирургии. Множественные травмы: два сломанных ребра, задеты лёгкое и селезёнка. Внутреннее кровотечение, черепно-мозговая второй степени. Переломы бедренной кости и щиколотки. Перелом тазобедренного, по факту трещина. Лоскутная рана голени. Остальное по мелочи. Полостная операция, блокирующие титановые штифты. В сознание не возвращался. Введён в состояние медикаментозного сна, семь полных суток подключен к аппарату ИВЛ. Непростой случай, как и все случаи здесь. Не безнадёжный, бойцом оказался, травматический шок преодолел, клиническая картина внушает осторожный оптимизм, но всю неделю не расслабиться с ним. А с этого утра ещё и Сергей Павлович головной боли добавляет.          — Есть у меня всё-таки сомнения на его счёт, — потерев висок, негромко произнес заведующий. — Ты торопишься.         — Иван Петрович, — вновь вскинул голову Серёжа, — я считаю, мы обязаны попробовать. Перестраховка не оправдана, более того – этого конкретного пациента приведёт к трагичному исходу. Тесты и показатели позволяют, зачем затягивать? Корреляция между продолжительностью ИВЛ и сложностью процесса отлучения прямая, вы же лучше меня всё знаете. Кроме того, я опасаюсь осложнений, о чём уже вам говорил.         «Да помню я, помню. Говорил»         Вот упрямец. Это неплохо. Уверенность в себе и своих действиях необходима любому врачу, особенно в отделении реанимации, где за собственные огрехи приходится расплачиваться чужими жизнями. Но есть разница между уверенностью и её крайней степенью – самоуверенностью, в чём Сергей был замечен, и не раз. А самоуверенность доводит до беды. Да, не доверять его мнению оснований у Ивана Петровича словно бы нет – за последние несколько лет здесь Серёжа проявил себя блестяще. Но и ошибки допускал. И сам потом переживал, причем страшным образом. Себя корил. И пока не удалось донести до него, что врачи ведь самые обычные люди, а не боги всесильные. Не всё им подвластно.        Вот и сейчас Серёжа вновь встал на перепутье, пытаясь вычислить единственно правильное время для совершения попытки отключения пациента от аппарата искусственного дыхания. Если бы мировая медицина успела выпустить инструкции по определению гарантирующего успешную экстубацию момента, всем было бы куда проще. Но подобных руководств нет. Кого ни почитай, всё сводится к рекомендациям использовать комбинацию субъективных клинических оценок и объективных измерений. Так что раз за разом приходится сопоставлять риски преждевременного отлучения и возможных побочных эффектов продолжения ИВЛ. Ты этими показателями хоть с головы до ног обложись, а далеко не всегда удастся предугадать весь букет последствий для своего подопечного.         — С доводами твоими спорить сложно, — согласно кивнул Иван Петрович. — Ну а если окажется, что погнали коней, это ж…         — Декомпенсация сердечно-сосудистой системы. Повторная интубация трахеи и все осложнения последующей пролонгированной ИВЛ. Вероятность летального исхода возрастает в два – десять раз. — «О чём и речь…» — А если затянем, получим зависимость от вентилятора и дальнейшую атрофию дыхательных мышц и диафрагмы. Повысим вероятность развития вентилятор-ассоциированной пневмонии, баротравмы, травмы дыхательных путей, синуситов и прочего, — отчеканил Серёжа. Как по учебнику читал. — Нам сейчас ко всем нашим проблемам только пневмонии или баротравмы не хватало, — угрюмо заключил он. — «Это верно». — Я отдаю себе отчёт в рисках, Иван Петрович, поверьте мне. Однако актуальные исследования говорят, что…         — Я и смотрю… — вздохнул Иван Петрович. Эти его вечные отсылки к актуальным исследованиям почему-то неуловимо раздражали, раз за разом оставляя ощущение, будто человек ставит под сомнение весь накопленный старшим поколением опыт. — Ну, давай сюда свой отчёт. По рискам.         Сложив руки на животе, заведующий приготовился слушать. Глядя на Серёжу, он думал о том, что видит перед собой яркого представителя новой школы. Сергей – это о регулярном изучении свежих научных трудов и стремлении обратиться к зарубежному опыту. Это разъезды по конференциям и семинарам. Горение молодости. Желание спасти всех и каждого.         Это замечательно.         Но! И старикам стоит доверять, пусть и кажется, что их знания нафталином покрылись давно. Нужно доверять опыту, что, как общеизвестно, сын ошибок трудных. А его опыт говорит ему, что ещё хотя бы сутки, а то и двое стоит обождать. Провести ещё один скрининг и ещё одну пробу со спонтанным дыханием, убедиться, что положительная динамика в ОАК сохраняется, а проявления системного воспалительного ответа продолжают демонстрировать тенденцию к снижению. Серёжа точно прав в одном – задержка нахождения на аппарате грозит палитрой осложнений, с которыми организм пациента может уже не справиться.          — Скрининги готовности и тесты проводим ежедневно. На последних значимые колебания частоты сердечных сокращений и артериального давления отсутствуют, — бодро отрапортовал Сергей, уткнувшись носом в свой планшет. — Демонстрирует способность поддерживать спонтанное дыхание на протяжении длительного периода. Температура тела 38,0°C – 38,1°C. — «Идёт ещё воспаление-то…». — Ацидоз отсутствует, бронхоспазм отсутствует, кашлевый толчок восстановлен, — «Прекрасно». — Гемоглобин 79, — «Ну-у-у...». — При необходимости уровень сознания будет достаточным – объем седативных существенно понижен. Но в условиях ЧМТ я не вижу необходимости добиваться полного сознания, — «Согласен». — Проведём под контролем медперсонала, как обычно. Водно-электролитный и метаболический статусы стабильны, — «Это я уже слышал», — в ОАК положительная динамика, — «Видел», — гемодина…         — Признаки ОРДС?         Острый респираторный дистресс-синдром на фоне тяжёлых травм и прямого повреждения лёгких – явление не такое уж редкое. Другое дело, что развивается он обычно в первые несколько дней. Пока обошлось. Но мальчишка подключен к ИВЛ более двух суток – это раз. При ошибке в настройке параметров аппарат сам по себе способен рано или поздно привести к новому повреждению, и тогда... Это два. С другой стороны, признаки развития не так уж и легко выявить. Пациент в медикаментозном сне, дышит за него прибор, так что на дискомфорт он не пожалуется. Это плохо. Только на своевременно проведённую лабораторную диагностику рассчитывать и приходится.         — Не фиксируем. И это ещё одна причина, по которой я настаиваю на том, чтобы отлучать сейчас. Семь суток уже, Иван Петрович. Мы рискуем получить осложнения.         «Да знаю я! Как заевшая пластинка, ей Богу!»         — Гемоглобин низковат, — глядя в горящие глаза, нехотя озвучил свои мысли Иван Петрович. — Температура, наоборот, высоковата. Пробовать допустимо при тридцати восьми ровно и ниже, помнишь? Ты сейчас пойдешь вразрез с общепринятыми рекомендациями. Знаешь, как говорят? Поспешишь – людей насмешишь. Только в данном случае нам с тобой будет вообще не смешно. Никому здесь смешно не будет. Серёжа, твои переживания я понимаю, но всё-таки последний раз спрашиваю: а ты цену ошибки понимаешь?         По взгляду одного из подающих самые большие надежды врачей отделения было ясно как день – не отступится.         — Гемоглобин по нижней границе, Иван Петрович, — процедил Сергей. – Температура по верхней. Цену понимаю в полной мере. Но я всё-таки настаиваю, что момент выбран правильно. Послушайте, мы должны использовать шанс и совершить попытку отлучения. Затянем – угробим. Кроме того, длительное пребывание под седацией ещё никому на пользу не шло, — «Тут ты, конечно, прав». — Смотрите, Иван Петрович… ЧСС... Видите?         — Вижу, — переведя глаза на монитор, откликнулся заведующий. По сравнению с показателями пятиминутной давности частота сердечных сокращений пациента несколько повысилась. Не совсем характерные для пребывающего под наркозом цифры.         — Слышит, — шепотом прокомментировал изменения Серёжа.         Заведующий со скепсисом взглянул на пациента. С другой стороны, Сергей ведь уже которые сутки вводимые дозы сокращает, так что и организм реагирует.         — Возможно, — отозвался Иван Петрович, пристально разглядывая черты молодого человека. Ни одна мышца на бледном лице не шевельнулась, не дрожали длинные ресницы.         — Точно, — уверенно кивнул врач. — Я вам больше скажу – отвечает.         А вот это уже очень интересно. Насколько известно заведующему, в сознание Егор Артёмович Чернов, тридцати лет от роду, с момента аварии не приходил.         — Ну-ка, ну-ка. Отсюда поподробнее, — задумчиво склонив голову к плечу и внимательно изучая отображающиеся на мониторе числа, пробормотал он.          Шагнув ближе, Сергей сунул под нос испещрённые ручкой листы. Говорят, почерк врача способен понять только врач. Так вот, это не совсем правда: иногда и врач не способен. Глаза цепляли аббревиатуры и цифры, однако разобрать плотные строчки оставленного тут и там текста с наскока возможным не представлялось. С первого взгляда эта абракадабра напоминала письмена пещерных людей.         — Это что? — указав подбородком на наскакивающие друг на друга строчки, поинтересовался Иван Петрович. — Шифр?         — Вот, смотрите, — вытащив из нагрудного кармана ручку, Серёжа начал тыкать грифелем в показатели. — Если подробнее, как начал с ним разговаривать, заметил интересную динамику. Частота дыхания сокращается, сердечный ритм и артериальное давление, наоборот, стремятся ввысь. Вот, например, тут. Видите? Ухожу в обход, возвращаюсь – опять двадцать пять. Открываю рот – прогресс на лицо, — ручка бегала по листу, Сергей размашисто обводил данные. — О стабильности речи нет, всё буквально на глазах происходит. Разговариваю – есть эффект. Ухожу – возвращается на круги своя. Здесь, — с усилием подчеркнул он показатели ЧСС, — здесь. Здесь и здесь. Вот здесь ещё. Медперсонал проинструктировал, чтобы тоже говорили. Последнее время картина более яркая и устойчивая.         — Интересно, — еще раз пробегаясь взглядом по выделенным Серёжей данным, протянул заведующий. — О чём беседуешь?         — Да скорее о ком, — уши уловили нотки смущения, внезапно засквозившие в голосе врача. Сергей уставился на пациента, глубоко вздохнул и вдруг как гаркнет на всю палату: — Говорю ему, чтоб на тот свет не торопился, а то девочка его не переживёт.         Перевёл глаза на монитор и прищурился. А Иван Петрович ощутил, как сердца коснулись холодные скользкие щупальца, как колючие мурашки побежали по спине. Подумалось, что ещё им только не хватало, поторопившись сейчас, ребёнка оставить сиротой. Или речь не о ребёнке? Эту молодежь иногда чёрт поймешь.         — Девочка? Какая девочка? — осторожно уточнил он.         — А вы разве не в курсе? — оторвавшись от изучения актуальной картины, Сергей повернул голову и с искренним интересом уставился на него. — Выгляните на улицу.         «Чего я там не видел?..»         И всё-таки испытующий взгляд серых глаз рождал внутри любопытство. Чуть помедлив, Иван Петрович подошел к ближайшему окну и заскользил глазами по скверу. Шёл снег. Да разве разглядишь хоть что-то в этой сырой темноте, освещаемой лишь тусклыми жёлтыми пятнами фонарей? Вот разве что, если смотреть чуть правее, одинокую сгорбившуюся фигурку на лавке. А больше ничего примечательного.         — Каждый день здесь, Иван Петрович, с рассвета до заката. Ни разу ещё не пропустила, — вздохнул Сергей с какой-то обречённостью. — Вон она. На лавочке. Видите, да? — замолчал и, дождавшись неуверенного кивка, продолжил: — Я уж не знаю. Там дубак, ветрила, а она всё ходит и ходит. Как не заболела до сих пор, удивительно. Может, и заболела, кстати… Такие дела. Аж подстегивает, знаете?.. — голос реаниматолога внезапно дал эмоций, и в ту же секунду стало яснее, что им движет. Что именно подталкивает его к шагам, которые самому Ивану Петровичу – человеку, чувств не чуждому, но всё-таки в работе не позволяющему им брать верх над разумом – кажутся несколько опрометчивыми. — Любовь… Меня б так кто любил... В общем, рассказываю ему, что на улице у неё происходит. Говорю, что его тут ждут. А не там, — подбородком указал он на потолок.         «Любовь… Смысл жизни»         — Понял, — рассматривая детскую фигурку, пробормотал заведующий. — А почему не пускаем?         Девушка подняла голову. Кажется, её привлекали окна отделений. На такие мысли наводило еле уловимое движение головы снизу вверх, слева направо. Понятно всё: не знала, за которым. Искала. Налетела на него взглядом, задержалась ненадолго и отвернулась.         — Так не положено же, Иван Петрович, — откликнулся Серёжа удивлённо. — Не родня ведь. Родня так и не объявлялась.         — Не жена? — продолжая пристально следить за девушкой, зачем-то уточнил Иван Петрович.          Всё. Грузно, так, словно вся тяжесть неба лежала сейчас на её плечах, поднялась, ещё раз обвела глазами стену корпуса, развернулась и нетвердой поступью пошла. Время – почти восемь вечера. На улице минус пять градусов.         — Нет.         — Откуда знаешь? — недоверчиво покосился заведующий на Сергея. Уж больно уверенно звучал ответ.         — Так её уже всё отделение знает, Иван Петрович! — Серёжа даже планшетом своим в воздухе дугу описал, чуть при этом не задев дорогостоящую аппаратуру. То был, видимо, жест, призванный проиллюстрировать, насколько далеко по больнице распространилась весть. — Весь штат, от санитаров до поварихи. На охране о ней всё уже выяснили. От неё же, к слову. Ульяной звать. Ой, Иван Петрович, там история – для кино, — с какой-то словно бы безысходностью махнул врач рукой. — Заслонил её собой на дороге. Говорят, первое время всё прорывалась сюда, но, сами понимаете, пустить не можем. Наверное, Марь Сергеевна пусть вам лучше всё расскажет, если вам интересно. Там целая драма у них. Марь Сергеевна лично ей успокоительное колола, когда та ревела у нас тут белугой. Заодно и выяснила, что к чему. Потом сюда пришла взглянуть на него. Меня застала, рассказала, что да как. На что я себя сухарем считал, и то… Прям как-то сдавило аж всё внутри нехорошо. Да.         Нервным движением отправив в карман свою ручку, Сергей продолжил мрачно:         — Сегодня шестое число – семь суток, как он здесь. А она шесть. Смотрите… — кивнул он на монитор. — Видите? Давление и ЧСС…         «И впрямь…»         — Да, вижу… Вижу… Хорошо… — задумчиво протянул Иван Петрович, наблюдая за тем, как мучительно медленно, но всё же продолжают меняться указанные показатели.         История – одна из множества историй, что ему довелось услышать на своем веку. Но почему-то задела струны души. Вспомнилось, как по молодости сам попал в хирургию. Как жена его, Машенька, к нему каждый день бегала. И как он ждал. Знал, что обязательно придёт, и это знание придавало сил. Кроме Маши никто не ходил: старые родители доживали своей век в другом городе, друзей здесь завести не успел. А от неё никогда ни одной отговорочки не прозвучало: находила любую возможность приехать, чтобы рядом побыть.         — Серёжа, вот скажи мне, в чём наше предназначение? — вновь подойдя к окну и бросив короткий взгляд на пустой сквер, задумчиво спросил Иван Петрович. — Зачем мы в эту профессию пошли?         Сергей озадаченно уставился на начальство. В глазах читалось: подковырку в вопросе ищет.         — Ну как это – зачем?.. Я с детства мечтал жизни спасать, — чуть помолчав, ответил он.         — Верно говоришь, — согласился Иван Петрович. — И я. А как ты считаешь, так уж принципиально важны методы, к которым мы для спасения жизней прибегаем?         Вскинув подбородок, сложив руки на груди, заведующий отделением выжидательно смотрел на вытягивающееся лицо врача. Тот пока явно не понимал, к чему он клонит.         — Считаю, что важны, Иван Петрович… Протоко…         — Да причем тут протоколы?! — всплеснул Иван Петрович руками. — Наша цель – жизнь. Так скажи мне на милость, какая разница, к каким методам мы в нашей борьбе обращаемся?         Во взгляде Сергея пока продолжало плескаться лёгкое недоумение, а Иван Петрович с удивлением для себя самого констатировал, что не на шутку завёлся. Это плохо.         — Вот ты говоришь: «Не положено», — глубоко вздохнув, терпеливо продолжил развивать свою мысль он. — Говоришь, что за неделю не объявилась родня, а она тут, оказывается, всё это время на лавке околевает. Может, нет у него родни-то никакой. Может, вот его родня. Прямо перед носом твоим, пусть и не по паспорту. Говоришь, наблюдаешь динамику. И я сейчас своими глазами её вижу. Так какого, спрашивается, лешего ты не доложил мне о ситуации?! О девчонке почему не сказал? Отвечай.          — Так я думал, вы в курсе… — нахмурился Серёжа. Глаза отвёл – то ли на выговор обиделся, то ли расстроился, что своим умом не дошел. — Тут последние дни только и шуток о том, что у отделения теперь свой Хатико.         Ивану Петровичу подумалось о том, что сегодня и о горячем сырном пироге, и о футбольном матче лучше забыть. А как иначе? А никак. Вопрос о выборе и не стоял.         — Не в курсе. На слухи и пустую болтовню времени у меня нет. А вот это… — указал заведующий на планшет в руках Сергея, — Это уже не болтовня! Выводы отсюда какие? — вперился он взглядом в побледневшего врача, никак не ожидавшего, что получит от зава нагоняй за соблюдение непреложных правил. — То-то и оно. Всему вас, молодежь, учить надо. Разговоры продолжать. На вахту доложить, — «Или лучше я сам». — Результаты тестов мне на стол. Всех до единого! Показатели кислородного статуса. ОАК, гемодинамику. Всё, что есть за трое суток до последней завалящей бумажки. Твой план отлучения. Пошагово. Прямо сейчас, Серёжа. Рисковать мы не можем. А то к утру окажется, что зря она тут мёрзла. А тебя, не ровен час, посадят.    

***

        — Вечер добрый, Ульяна. Не разбудила тебя?         Голос в трубке звучал устало и глухо, но сходу точно определить состояние человека на том конце провода стало задачей чуть ли не непосильной: сердце ухнуло куда-то в живот в момент, когда на экране телефона отобразилось имя звонящей, и на место уже не вернулось. Затрепыхалось там, как у загнанного зайца, запульсировало, закричало и разлетелось, а мозг мгновенно затянуло вуалью, сквозь которую воспринимать сигналы внешнего мира оказалось крайне затруднительно. В столь позднее время Зоя Павловна не звонила ни разу. Вчера при разговоре она позволила себе выразить осторожный оптимизм, тут же поспешив оговорить, что ситуация ещё может измениться, так что расслабляться рано, но сейчас... Что случилось? Изменилась?..         — Здравствуйте, Зоя Павловна. Нет, я не сплю, всё в порядке, — просипела Уля, кое-как справившись с охватившим горло спазмом. Скатившись с кровати, наощупь нашла тапочки. Дальше – в коридор, обуться, взять парку и в подъезд: она интуитивно не желала, чтобы кто-то из домашних, включая отца, нечаянно подслушал их разговор. — Что-то случилось?..         Наручные часы показывали десять вечера. Последний час Уля пролежала плашмя, лицом в подушку, в полной темноте, чувствуя, как постепенно ослабляют хват вложенные в ладонь маленькие пальчики папиной младшей. Таня стала главной её молчаливой поддержкой. Такая маленькая, а словно всё уже понимает и чувствует. То был час тишины, не нарушаемой ничем, кроме постепенно набирающего силу сопения девочки. Час раздирающего грудь, но так и не прорвавшегося наружу заунывного волчьего воя. Час атакующих голову кошмарных мыслей, отгоняемых бесконечными «Пожалуйста!». Сколько раз за минувшую неделю она успела попросить, не сосчитать. Десяток тысяч…         — Уля, да… Случилось, — отозвалась Зоя Павловна напряжённо. — Я должна тебе сообщить, поскольку имею обыкновение держать данное слово. Только что на консилиуме заведующим отделения и ответственным врачом принято решение о совершении попытки отключения Егора от аппарата искусственной вентиляции лёгких. Мой источник присутствовал.         «Что?.. Что это значит?.. Почему?..»         Доходило преступно туго, но, доходя, вздымало внутри неуправляемую волну всепоглощающего первобытного ужаса, что забивал лёгкие, блокировал дыхание и выключал сознание. Ранее Зоя Павловна с неохотой отвечала на вопросы об ИВЛ, призывая Улю не загружать голову ненужной информацией, но всё же признавая, что эта штука небезопасна. И сейчас нотки, сквозившие в голосе звонившей, пугали до одури. Дойдя до лифтового холла, Уля прислонилась спиной к холодной стене. Плыло…         — Ульяна, пожалуйста, нужно сохранять спокойствие, — правильно трактовав повисшее молчание, сдержанно продолжила Зоя Павловна. — Не стану перед тобой юлить, скажу как есть: решение далось сложно. Ответственный за лечение Егора врач считает, что – я не буду нагружать тебя подробностями, тебе они ни к чему, – показатели, анализы и тесты позволяют предпринять такую попытку. Заведующий считает часть показателей пограничными и думает, что следует немного повременить. Однако задержка так же сопряжена с высокими рисками и чревата осложнениями, которые… Могут привести к летальному исходу, — набрав в грудь воздуха, выдохнула она. — Кроме того, пациентов, которым планируют продлять ИВЛ после семи дней, переводят на дыхание через трахеостому. Врач выступает против, считая, что наносить организму дополнительную травму, которая непредсказуемым образом скажется на голосовом аппарате, пока необходимости нет. Он полагает, что уже сейчас Егор сможет дышать сам и очередное хирургическое вмешательство ни к чему.         Ульяна удерживала себя на плаву лишь благодаря вовремя изменившимся интонациям собеседницы: теперь предложения Зоя Павловна чеканила, и нотки железа в голосе не давали Уле рухнуть оземь, приказывая сознанию цепляться за слова, фразы и смыслы. Острая потребность в свежем воздухе вынудила её толкнуть дверь и выползти на общий балкон. Благо, второй этаж. Не так высоко…         — Уля, я догадываюсь, что ты сейчас чувствуешь, — после недолгого молчания всё с той же сдержанной суровостью продолжили в трубке. — И всё-таки должна быть с тобой честной до конца. В случае неудачной экстубации придется начинать заново. Статистика выживаемости после повторного подключения к ИВЛ резко падает, — «Господи… Пожалуйста…», — однако неоправданно долгое подключение к системе также чревато серьезными осложнениями. Ты меня слышишь? — «Нет… Не надо…» — На прокуренные легкие мы вообще рискуем получить их в любую минуту. Одна ошибка в тонких настройках аппарата – и у нас дополнительная травма, — «Не надо!!!» — Аргументы обоих сторон весомые. Сама я не могу что-то сказать, не видя перед глазами исчерпывающей картины. Но кренюсь к мнению врача. Доверяю молодым пытливым умам.         Ледяной ветер клонил к земле деревья и пронизывал до костей, опора под ногами давно исчезла, онемевшие пальцы не чувствовали телефона, и сама она больше ничего не чувствовала. Только сиюминутную готовность умереть вместо него.         — Что сейчас будет, Зоя Павловна? — силясь контролировать голос, тихо спросила Уля.         Вот зачем ей знать? Грудную клетку обездвижил страх неизвестности, и, попросив о всей возможной информации, она пыталась его одолеть. Но мозг все равно был больше не в состоянии хоть что-то воспринимать. На том конце провода тяжело, а может, просто устало вздохнули.         — Врач отправился домой – ему необходимо немного поспать, — начала терпеливо разъяснять Зоя Павловна. — Ясная голова в нашей профессии критично важна. Ранним утром он возвращается и, если показатели, скрининг готовности к тесту и сама проба позволяют, вместе с командой отключают аппарат, — «Уже утром…». — Для этого Егор должен показать способность дышать самостоятельно в течение двух часов. Отключают, изымают трубку и, думаю, на какое-то время переводят на неинвазивную вентиляцию. А дальше он должен начать поправляться. Если что-то пойдёт не так, подключают вновь.         «Пожалуйста, только не это…»         Страх победил. Сползя по стеночке на холодный мокрый пол, Уля упёрлась лбом в коленки, пытаясь глубже дышать. Но вдохи и выдохи давались с таким трудом, будто чёртову маску надели сейчас на неё. И трубку в горло запихали. Будто подушкой душили. Послушать, так у них есть чуть ли ни единственный шанс отключить грёбаный аппарат. И что промедление, что спешка смерти подобны. Так, что ли, выходит? А если они ошиблись и рассчитали время неверно?         Пробравший тело озноб ежесекундно усиливался, зубы клацали, губы немели, и вовсе не температура воздуха стала тому причиной.         — Понятно… — «Господи!» — Спасибо... — просипела Уля. Сама себя не слышала. И не видела вокруг больше ничего. В отчаянии прикусив губу, пыталась сдержать дерущие грудь слёзы, но не ощутила ни боли, ни вкуса тёплых капелек, постепенно проступавших на лопнувшей кожице. Мозг словно подал сигнал к последовательному отключению органов чувств.       — Крепись, Ульяна, — призвала Зоя Павловна. — Нужно быть сильной. Попробуй поспать. Верь во врачей. Как только мне станет что-то известно, я тебе позвоню. Как всегда.         — Спасибо, — прошептала Уля, понимая, что чего точно не сможет сделать этой ночью, так это уснуть. Хоть вызывай такси и поезжай в сквер ночевать.         На том конце, несмотря на позднее время и отчётливо различимую ухом усталость, не торопились прощаться.         — Твоя мама за тебя очень переживает, — чуть помолчав, сообщила Зоя Павловна. — Да и за Егора.         — Зоя Па…         — Я знаю, Ульяна, — поспешно перебила та. — Надя мне каждый день звонит, чтобы выяснить, говорила я с тобой или нет. Поступков её я понять не могу и сказала ей об этом прямо. Она перед вами очень виновата. Но чувства эти её – вот их я понимаю прекрасно. У самой дети и внуки, — в динамике раздался протяжный вздох. — Объяснять ты мне ничего не обязана, я просто хочу, чтобы ты приняла к сведению, что она не находит себе места.         — Я приняла… Ещё раз спасибо, что держите в курсе.         — Не за что. До связи.         «Есть за что…»         — До свидания…         Руки охватил мелкий тремор, а глаза окончательно ослепли. Ульяна не понимала, каким образом ей теперь успокоиться и дожить до утра. Как завтра снять трубку, когда... Окажется ли она вообще на это способна?         Телефон, который попал в карман лишь с третьей попытки, а до этого дважды грохнулся из трясущихся рук на мокрую плитку, вновь завибрировал. Кто-то не позволял впасть в глухое отчаяние, отвлекая на жизнь.   22:22 От кого: Юлёк: Слушай, я сходила, позвонила в дверь, минут пять обтирала порог, но мне не открыли. Наверное, спит уже. Сосед её вышел курить, сказал, что часа три назад с балкона видел, как домой возвращалась. Не волнуйся ты, Уль, время просто позднее уже, всем баиньки пора. А телефоны у бабушек разряжаются, они ж за этим не следят. А может, и сломался он у неё. Сама знаешь, какие у бабушек телефоны. Короче, уверена, всё там нормально. Завтра после работы снова зайду, если тебе с ней связаться не удастся.         На фоне убийственных, высасывающих последние капли воли и сил новостей Уля совсем забыла, что просила Юльку зайти к баб Нюре. Потому что баб Нюра не отвечает. Последний раз они разговаривали накануне, и по устоявшейся уже привычке Ульяна набрала и этим вечером по пути от метро. Набрала в восемь, в полдевятого и ближе к девяти, а результат всё один: длинные гудки. Слушая которые, она всё явственнее ощущала щекотку расшатанных нервов. Чувствуя неладное, попросила Юльку сходить проверить человека, адрес дала. Юля ответила, что как только будет у дома, зайдет. И вот…          «Она же уже старенькая совсем... Боже...»         Малость утешало лишь то, что баб Нюру недавно видели.         Час от часу сегодня не легче.   22:23 Кому: Юлёк: Спасибо, Юль! Спокойной ночи.         Пусть хотя бы у Юльки ночь будет спокойной.         Завтра…         Завтра…         Завтра.  

***

        Завтра не существует.         Стоять за парапетом, с высоты небоскрёба вглядываясь в тёмные глубины быстрой реки, совсем не страшно. Вода чёрная, потому что небо чёрное – вот и всё. И нечего бояться. Когда летом за прутья решетки цеплялся девятнадцатилетний пацан, у неё сердце ухало так, словно она сама была тем пацаном. Она пыталась до него достучаться, но дерущие пересохшее горло и слетающие с онемевших губ слова звучали мимо, в никуда. Как ни искала она их тогда, не выходило выразить невыразимое. Язык не справился и не смог донести до раздавленного судьбой человека ощущаемое душой.         Сейчас она понимает, что для того парня её доводы были пустым звуком. Потому что сейчас на его месте – она. Безучастно смотрит вниз. Инертная. Ей не нужны чьи бы то ни было увещевания. Ни к чему. Им не понять. Никому этого не понять. Некому больше рассказать ей о смыслах, которые однажды появятся. Это всё враки, все смыслы Он забрал с собой, спрятав в кулаке под саваном. Украл вместе с жизнью. Некому объяснить про дурость и заверить, что всё наладится. И обязательно вновь захочется улыбаться. Нет за спиной никого. И кольца рук нет. И торчащего из кармана брюк сливочного стаканчика. Никто не постучит в дверь. Ветер с реки обдувает лицо, но кожа не ощущает холода. Ульяна вообще ничего не ощущает. В принципе.         Река зовёт. Верхушки пронзающих тяжёлые тучи вековых елей, качаясь, шепчут заклинания. Раньше здесь тянулась к небу молодая березовая роща.          Будь проклята та гадалка. Проклята!         Больничные стены – белые и безучастные к чужой беде. Видела их. Они сливаются с крахмальными простынями и бледными лицами, с прозрачными пакетами капельниц и тубами шприцов. А беда стоит аммиачным туманом в коридорах и палатах. Вдыхала её и выдыхала. И не пробовала заглянуть под опущенные ресницы тех, кто в тот момент находился с ним рядом, они сделали всё, что могли, она знает. Он всё, что мог, делать не захотел. Посчитал, что хватит с него, наверное. «Достаточно», — наверное, так он и подумал. Да. Не нашёл повода бороться, бабушка Нюра ошиблась. Ошиблась, и когда приходила сказать, что всё обязательно будет хорошо. Вот только-только же говорила… Хромом блестят и грохочут каталки, голые ветви скрежещут по стёклам и отбрасывают на пол тени. Не торопится кончиться затяжной снегопад. Её мольбы не услышали, а она в отместку не услышала фраз о соболезнованиях. Пустые формальности, ничего личного.         Ничего – вообще. Ничего – в ней. Её человек не захотел увидеть ноябрьский рассвет.          Ну… Сегодня небо некрасивое, маревое, так что… Спрятался где-то и смотрит теперь из просветов, молча, как всегда. Наверное, уголки его губ больше не трогает горе. Наверное, тетя Валя и дядя Тёма там тоже есть. Рядом. Неужели там лучше, чем здесь?         …он решил уйти, а она обещала, что не оставит.

.

Очень тихо.

.

Сто метров высоты не закончатся. Было ниже.

.

Всё вокруг серое, всё расплывается, зависла в воздухе, не дождется удара… Падает, падает, падает и не достигнет дна…

.

Вверх… Люди не умеют летать…

.

Оглушающая тишина… Мертвенная, безразличная. Безвременье. Она в… в… Её там не хотят…

.

Он её к себе не хочет…

.

Егор!

            «Егор!»         «Зоя Павловна…»         «Нет… Нет… Нет…»         …звук. Этот слабый звук исходит из неё. Где она? Вроде только что кричала, пытаясь выжить из себя парализовавший сознание ужас. Что это вокруг такое? Почему так ярко? Почему спазмы в лёгких, вода на коже и невыносимая духота?          Водой оказалась липкая холодная испарина, покрывшая лоб, шею, загривок – всё тело. Волосы мокрые, будто и впрямь искупалась. Грудь туго сдавило от только пережитого, глаза, пытаясь навести фокус, обшаривали пространство, постепенно обретающее знакомые черты комнаты из жизни, которая должна была стать прошлой. А память, нехотя просыпаясь, подсказывала. Как проворочалась с боку на бок до рассвета, пытаясь хоть ненадолго, но уснуть. И как сошедшее с орбиты сердце отказывалось сбавлять обороты, а отяжелевшая, налитая расплавленным свинцом голова – отключаться. Как думала о том, что тогда нужно вставать и ехать, и не могла найти в себе крох сил пошевелиться. Как в конце концов мысли поплыли, рассыпались пеплом и развеялись. И всё отдалилось. Трансформировалось. Как пыталась удержаться на поверхности, цепляясь за звуки просыпающейся улицы, и не вышло.         Кружилось. Дом молчал, не подавая признаков жизни: уши не улавливали ни голосов, ни даже шорохов. Ни звука. Неестественно яркий для раннего утра свет струился через щель неплотно задёрнутых гардин.         «Что происходит?..»         Кажется, измученный организм, не выдержав изнурительной борьбы с изувечившим душу страхом, сдался, отключил системы и ушел в спящий режим работы. Только увиденное не походило на сон, скорее на наркотический дурман или бред белой горячки. Похоже, это психика начала готовить её заблаговременно. То был безжалостный эксперимент мозга, который погрузил её в собственный кошмар и вынудил пройти путь до конца. Чёрная река выглядела настолько живой… Всё, случившееся с ней там, случилось как наяву. Уля балансировала на том самом мосту под северными ветрами, отчётливо чувствуя, что за спиной больше никого нет. Каждой своей клеточкой ощущая засасывающую в раскрытые объятья смерти пустоту… Она знала, что потеряла. Только что…         «Зоя Павловна...»         Рука нащупала на полу телефон. Пытаясь унять внутреннюю дрожь, умоляя себя держаться поверхности во что бы то ни стало, собирала плывущие буквы и медленно осознавала, что видит на экране.   07:31 От кого: Зоя Павловна: Ульяна, доброе утро. Пока без новостей. Ко мне едет внеплановая проверка, не смогу быть на связи. Позвоню сама, как только освобожусь и получу информацию.         Десять! На часах десять!!!         Вчера Зоя Павловна говорила про раннее утро! Чуть ли не про ночь! Что она тут делает в грёбаные десять часов?! Когда его там… Его… Там…         Не отдавала себе отчёта, как падала с постели, как наспех одевалась и вылетала на улицу к метро, на котором в такое время чаще всего быстрее, чем на такси. Как неслась через турникет в последний вагон уходящего поезда, как стояла, запыхавшись, уткнувшись разгорячённым лбом в холодное стекло. И ни о чем не думала, только безостановочно молилась. Как пыталась успокоить душу и не разреветься. Ни то, ни другое не получалось... Мир размывался, трескался и осыпался с каждой минутой тишины, что упрямо хранил телефон. Мир исчезал, как на глазах исчезает утренний туман. Она в нём отсутствовала, не жила, не воспринимала. Не слышала, не разумела, не ощущала. Лёгкие отказывали. Сердце не выдерживало животного страха, что оплёл каждую мышцу, впитался в каждую клетку, тёк вместо крови в пульсирующих, готовых вот-вот лопнуть венах. Стала паникой, а всё вокруг – ненастоящим, пластиком.          Не помнит, как бежала по эскалатору наверх, не осознавала происходящего на проспекте, не считала зданий и метров. Летела по заданному маршруту сквозь пустую территорию больницы, вдоль корпусов, мимо лавки, в тяжёлые двери, прямо к проходной. За сорок минут дороги наедине с собой обезумела, тронулась рассудком. Она готова была прорвать все до одного кордоны и знала, что в этот раз прорвёт. Они не имеют права её не пустить! Не имеют! Не имеют никакого права не пустить! Никакого!         — Пустите! — упёршись ладонями в стойку охраны, выдохнула Уля, глядя, по сути, в никуда. Лицо человека перед ней размывалось за стеной воды. — Пожалуйста! Прошу вас! Умоляю!         Ничего не видела перед собой.         Послышался тягостный вздох, а затем уставший голос равнодушно произнёс:         — Бахилы наденьте. Фамилия, имя, отчество.         «Что?..»         — Михалыч, ты чё? Нарушаем?..         «Кто это?..»         Там еще кто-то есть, голос уже другой. Повернув голову на звук, Уля попыталась разглядеть тёмное пятно. Мужчина какой-то. Крупный. Ближе к аптечному киоску.         — Кто тут нарушает? За дебила-то меня не держи, Саныч, — искренне возмутился «Михалыч». — Сестра это. А это, — взмахнул он в воздухе какой-то бумажкой, — распоряжение Ковалёва. Велено пропустить. Девушка-а-а, ау?.. Фамилия, имя, отчество.         — Ч-чернов. Егор Артёмович…         Со стороны стены загоготали.         — Ваши фамилия, имя, отчество, — фыркнул охранник, приготовив ручку. — Паспорт давайте.         — Ильина… В-владимировна. Ульяна, — теряя остатки самообладания и последние нити связи с реальностью, просипела оцепеневшая Уля. Непослушные пальцы вслепую рыскали в рюкзаке в поисках документа. Он же всегда там. Всегда! Вот он! Почему охрана вдруг передумала? Что стряслось?.. Что-то ужасное?.. Ужасное… Кто такой Ковалёв?.. Какое ещё распоряжение?..         Чувствуя на себе пристальный взгляд названного «Санычем», явственно ощущая, как уплывает земля, трясущейся рукой протянула затребованный паспорт.         — А чё тогда раньше не пустили, раз родня? — подойдя к столу охраны и заглядывая «Михалычу» через плечо, язвительно поинтересовался второй. Вновь уставился на Улю. Никак не желал он униматься. — А фамилии с отчествами чё не совпадают?          Казалось, этот «Саныч» сейчас взглядом испепелит её на месте. Ульяна чувствовала себя преступницей, пойманной с поличным, пленной на допросе, хотя ведь была ни в чём не виновата и ни в чём противозаконном не участвовала. Рот открылся, чтобы дополнить легенду хоть каким-нибудь более или менее правдоподобным пояснением, но извилины словно окислились. Мозг не желал помогать.         — Сестра, говорю тебе, — процедил охранник сквозь зубы, переписывая в журнал данные. — Может, сводная. А может, вышла замуж да поменяла фамилию, что за идиотские вопросы? Много что-то их у тебя с утра пораньше. Чё ты вообще прицепился ко мне, а? — со всей дури хлопнув ладонью по столу, завёлся он вдруг. Занервничал. — Не веришь? Тебе, блядь, что, приказа заведующего отделением недостаточно? Так ты иди прямиком к нему, коли жить надоело. Он тебе на пальцах всё объяснит. Иди-иди, Саныч, чё вылупился? Не смею задерживать! Так, ну а вам, — вспомнив про оторопевшую, окончательно переставшую что-либо соображать Улю, выдохнул «Михалыч», — прямо по коридору до лестницы. Или на лифте. Второй этаж и налево. Реанимационный блок. Там подскажут.         С места сорвало. Спущенной с тетивы стрелой, пока дотошный «Саныч» не успел сцапать за руку и поднять кипеш на весь корпус. Сегодня её сердце не выдержит.         — Ульяна Владимировна, бахилы! Паспорт забыли!         «Чёрт с ним!»    

***

        «Похоже на Небесную канцелярию?..»         Непонятно. Уже сколько времени лежит и гадает, куда попал. Но пока толку от этих гаданий ноль. Фиг знает, как выглядит канцелярия, а здесь всё белое, размытое и плывёт, как в вышине, никуда не торопясь, задумчиво и лениво плывут облака. Вокруг какие-то странные звуки: писк на все лады и далёкие голоса. А еще где-то что-то куда-то катят, будто тяжёлая тележка грохочет. Это дребезжание отдаленно напоминает… Что-то. Неприятное. Такое ощущение, что когда-то он слышал подобный лязг постоянно.         Прямо по мозгам.         Поле зрения расчерчено смазанными полосами: внимательнее рассмотреть, куда угодил, мешает неведомая, похожая на то ли палочки, то ли трубочки полупрозрачная херня у самого лица. В носу что-то есть. Веки так и норовят схлопнуться, в башке даже не молоко, а свернувшийся кефир, извилины умерли. Ни пальцем пошевелить не в состоянии, ни ногой, ни головой. До кучи отказывается подчиняться язык, мышцы атрофировались, а глаза разъедает слепящий свет.         Для ада беспардонно, непростительно холодно – всё тело сотрясает мощный озноб, и зуб не попадает на зуб. Наверное, когда голышом попадёшь в чан, до краев наполненный колотым льдом, почувствуешь себя примерно так.         А если это рай, то где, скажите на милость, мать с отцом? Почему не тут?         А если ада и рая нет и вообще ничего нет, то что это такое он видит? На белый тоннель тоже не похоже: в тоннеле свет в конце, а здесь – везде. Снующие туда-сюда бело-синие фигуры не тянут ни на ангелов, ни на чертей. Ни нимбов тебе, ни крылышек, ни таинственного ореола. Ни рогов, ни вил, ни цокота копыт… Ни протяжного звука труб, ни треска пламени. Ещё и язык их понимать умудряется. Больше на врачей смахивают.         …Рожки…         Может, это роддом? Мог он родиться заново в каком-нибудь Хуево-Кукуево? Колесо сансары и всё такое…         Наверное. Раньше его звали Егор. Он жил в Москве, занимался музыкой и вроде фотографией. А потом что-то пошло не так. Или нет, кажется, сразу всё не так пошло. Да, навскидку второе вернее. Верующие в то, что в этот мир мы приходим много раз, утверждают, что младенцы какое-то время хорошо помнят свою предыдущую жизнь.         «М-м-м… Враки…»         Будто бы кто-то пришёл… И будто даже приблизился, но в зону видимости пока не попал. А спустя мгновение относительную тишину разорвал бодрый, наполненный зарядом жизни мужской голос:         — Ну что тут у нас, Серёжа? Как успехи?         — Неплохо, Иван Петрович, — отозвался кто-то утомленно. — Лучше ожидаемого.         — Егор Артёмович, вы меня слышите? Кивните, если да.         «…Егор Артёмович… Перерождение отменяется... Тогда…»         Тогда где он и почему?..         Заржавевшие извилины запускались со страшным, отвратительным скрипом. Ощущение сохранялось такое, будто мозг работает на жалкий процент своих возможностей. Нет, на половину процента. На треть.         Это жестоко.         Скосив глаза на белое пятно, что попало, наконец, на периферию зрения, попробовал навести фокус. Постепенно черты проступили, и стало понятно, что голос принадлежал пожилому мужчине. Или этот человек добряк, или таковым умело прикидывался, но его благодушный, умиротворенный вид располагал к себе. Равно как и хитреца в глазах, ухоженная борода и даже вложенные одна в другую опущенные руки.         Попытался кивнуть, как того попросили. Даже голову слегка повернуть удалось, и теперь можно было разглядеть второго: хмурый человек в синем, лет тридцати пяти или чуть старше на вид, стоя в нескольких метрах, делал пометки в бумажках.         — Прекрасно, — пробежавшись летучим взглядом по лицу, удовлетворенно констатировал бородач. — С днём рождения, Егор Артёмович. С возвращением. Уж не знаю, рады ли вы этому обстоятельству, а мы – очень.         «Понятно… Больница…»         Зачем-то он всё еще здесь... За чем-то, выходит, вернулся?         Не помнит.         — С-спасибо…         — О! Так вы даже говорить способны? — «Ну как сказать…» — Превосходно! — хлопнув в ладоши, воскликнул пожилой. — Потрясающий внутренний ресурс! — цокнул языком и развернулся в пол-оборота. — Ну что, Сергей Павлович, думаю, и тебя можно поздравить. В который раз показал скрупулёзный подход, должное хладнокровие и способность к глубокому анализу ситуации. Чётко, слаженно сработали. И вот итог. А я в тебе, было, засомневался… Далеко пойдешь, Серёжа.         — Погодите поздравлять, Иван Петрович, — устало пробормотал «синий» себе под нос. — Я не суеверный, но давайте хотя бы пару суток обождем.         — Ну, давай обождём, — хмыкнул «белый». — Хотя… Как себя чувствуете, Егор Артёмович? — «Никак…». — Можете что-нибудь вспомнить?         …Дорога…         — Нет, — заставляя связки работать, прохрипел Егор. Такое ощущение, что говорить придётся учиться заново. Голосовой аппарат ему не подчинялся… Эти два коротких слова – «спасибо» и «нет» – дались титаническим трудом, отняв крохи тех сил, что в нём обнаружились. Казалось, он вообще не смог их произнести: звук как таковой словно и не шёл. Но устроивший ему допрос доктор каким-то образом умудрялся улавливать смысл.         — Ага, неудивительно, — понимающе кивнул он. — Последствия черепно-мозговой и глубокой седации. Этим займёмся. Отдыхайте, Егор Артёмович, восстанавливаетесь. Дышите. Врач вам достался от Бога, с таким здесь не задержитесь. Серёжа, на минуточку ко мне в кабинет, и я тебя отпущу.         …Тормоза…         Еле дождался тишины. Наконец шаги затихли, и Егор прикрыл налитые веки в надежде, что удастся откопать в недрах памяти хоть что-нибудь. Однако память спала, на что намекала фактически девственная чистота перед внутренним взором. Перед глазами сменялись стоп-кадры, мелькающие обрывками старой зажёванной киноленты… И отголоски чувств звучали в самой глубине. Мокрое дорожное полотно, свет противотуманок в вуали воды… Грузное, без единого просвета небо и пепельно-серый лес за кованым забором… Капли на перчатках, шлем в руках… Красный для автомобилей, мигающий зеленый для пешеходов… Застывшая посреди зебры чёрная фигурка, пронзающий барабанные перепонки визг шин… Ощущение разодравшего внутренности леденящего ужаса и тупой, склизкой безысходности… Ро́ка... Отчётливое осознание фатальной неизбежности грядущего.          …Железная уверенность, что не позволит. Не может. Не даст случиться.          Птицы.         Единственное, что «видит». А остальное укрывает плотный занавес.         Вновь голоса. Вроде те же, что только что слышал здесь, но теперь далеко. За стенкой. Убедительный – «белого», сомневающийся – «синего» и подобострастный женский. Спорят там о чём-то друг с другом. Иван этот, который Петрович, призывает к чуткости, женщина, судя по звучанию, молодая, активно ему поддакивает, а врач явно чем-то недоволен. Слышится: «Да он только в себя пришел! Вы что?!». И умоляющее в ответ: «Сергей Павлович, миленький, вы же такой большой души человек! Ну дайте вы людям две минутки. Ведь только на пользу пойдет! А я вам завтра шарлотки испеку...». «Синий» будто смутился немного: «Оксана Викторовна… Ну что вы, в самом деле?..». После что-то ещё пробурчал, но совсем уж тихо, слух не уловил. Рыхлые мысли разбегались, путались в клубок, растворялись, и в их каше успела мелькнуть одна занятная – о том, что отношения у медперсонала тут, похоже, чуть ли ни семейные. Может, там даже роман намечается. Или даже уже.         Как будто опять дверь открыли. Да, вошли. Снова по его душу? Зачем?..         «Оставьте в покое…»         Хотелось лишь одного: продолжать лежать, прикрыв веки, дышать, как было наказано, не обращать внимания на ощущение отсутствия тела и, отлавливая размывшиеся картинки из прошлой жизни, пытаться нанизать рассыпанные по пыльным тёмным углам бусины на тонкую нить. Этим и займется.         — Для начала не больше десяти минут. А там посмотрим, — послышался баритон Ивана Петровича. — Серёжа, как уйдет, зафиксируй показатели. Интересно. Картину доложишь.         — Егор…         Сжатые лёгкие словно раскрылись на полную, сердце, пребольно врезавшись в преграду, неистово заметалось в крохотной клетке ребер, и внезапно встрепенулась хранившая молчание душа. Всё-таки он и впрямь ещё живой. Этот голос… Этот…         Нет ушам никакого доверия. С трудом разлепив ресницы, устремил замутнённый взгляд в направлении звука и вновь попытался сфокусироваться. В воздухе мерещился запах корицы, размытое белое пятно постепенно обретало очертания, а Егор вдруг подумал, что, может, рай и есть, и выглядит как обычная жизнь, просто в ней рядом с тобой навеки останутся те, кого безвозвратно потерял.         — Ты… кто?         Распахнутые родные глаза. Васильковые… Настоящая. Живая и здоровая. Здесь. В накинутом халате. С каре по плечи. И губы дрожат. И не моргает.         Она…         Там, на дороге, стояла Она, поэтому…         На мокром лице отразилось такое яркое замешательство, ступор и испуг, что Егор сию секунду пожалел, что его временами чёрное, а временами откровенно идиотское чувство юмора не отшибло вместо памяти. А память всё-таки не отшибло. Одного взгляда на Ульяну хватило, чтобы воспоминания, всколыхнувшись, проявились и повсплывали к самой поверхности. Это перед ним Любовь его потерянная. Целая и невредимая. Не зря, значит. Не зря жил.         — Дурацкая шутка, — просипел Егор, заставляя связки выдавать наружу хоть что-нибудь. — Я помню.         Оцепенев, Уля так и стояла в паре метров. И почему-то плакала. Дорожки воды блестели на щеках, всхлипы становились всё громче и раздавались всё чаще, подбородок трясся всё сильнее… Может, это вид его такой ужас на неё наводил? Может, у него больше нет ног или рук? Он ведь их будто и не чувствует... А всё, что он чувствует, отчаянно рвётся наружу, требуя немедленного выхода. Ничего у него не получилось. Не вышло от себя уберечь. Однажды рожденное внутри Нечто оказалось больше страха, неоспоримее очевидного, твёрже истин и аксиом, сильнее воли и духа и, безоговорочно себе подчинив, заставило капитулировать. Он ведь тогда сказать ехал, но не успел. Значит, сейчас скажет, и будь что будет. Это он в себе не оставит. Это – вопрос жизни. Или смерти. Без вариантов.         — Прости... Без тебя я не могу... Без тебя мне здесь делать нечего.         — Егор!         Наружу – вновь какой-то бестолковый хрип, какое-то растворившееся в воздухе шипение, и нет больше никакой возможности хоть что-то ещё произнести. Уля преодолела расстояние на такой скорости, опомниться не успел. Как тогда, дома у него, а может, и ещё быстрее. Секунда – и от метров остались сантиметры, и запах корицы проник в нос. Только руки её теперь не сомкнулись в замке, а в нерешительности замерли где-то на уровне груди. Ещё мгновение – и тепло касания согрело онемевшие пальцы, а голое плечо ощутило скольжение ладошки. И всё вокруг вновь начало наполняться светом. И смыслом. И стало не важно состояние.         — Егор, какой же ты… Как ты мог? — зашептала она куда-то в шею, а кожа чувствовала горячее дыхание и падающие капли обжигающей воды. — Зачем ты её послушал? Зачем ты послушал мою мать?! — «Знаешь?.. Откуда?..» — Зачем ей поверил? Дважды! Зачем?! — «Потому что она…» — Никогда так больше не делай, слышишь? — «Слышу…» — Никого не слушай! Вообще! Ты их не пускал, никого! Они тебя не знают! Не им судить!         Заторможенные мысли не поспевали за пулеметной очередью слов, значение которых плавно оседало в обращённом в простоквашу мозгу. Сердце набирало и набирало обороты, уши сквозь шум улавливали изменившиеся сигналы от мониторов, и интуиция подсказывала, что сейчас ведь прибегут и отнимут её у него, возопив, что «пациенту требуется покой». Не требуется ему никакой покой. Она требуется! Оставьте… Усилием воли заставив подняться левую руку, уронил кисть на талию, а взгляд вперился в стекло двери. Там за ней уже маячили.         Не отдаст. Пусть читают по глазам.         «Не надо. Сюда. Идти.»         От хмуро наблюдающего за ними врача отчётливо веяло угрозой. Но, похоже, молчаливый посыл он понял: Егору почудился неохотный кивок. Вот и прекрасно, пусть ещё чуть-чуть потерпит. Недолго. Пожалуйста…         А Уля между тем продолжала что-то говорить. Глухо шептать, но в её шепоте отчетливо слышался крик. И слезы.         — …себя на мое место! Представь, что я всё решила за тебя! Почему все вокруг считают, что лучше меня знают, что для меня лучше? — «Прости…» — Я сама разберусь, Егор! Ты у меня в следующий раз спроси, Егор! У меня спроси, когда тебе что-нибудь покажется, слышишь? — «Да…» — Или когда кто-нибудь решит поделиться с тобой своим дофига ценным мнением на твой или мой счет!         Тёплый воздух обдавал кожу, щекотал шею, а он так и лежал парализованный – то ли физических сил не хватало шевелиться, то ли слова её оказывали такой обезоруживающий эффект, то ли Девятый вал её эмоций его сносил. То ли застыло там всё внутри в вязком осознании. Мир вокруг вновь менялся, проявляясь буйными красками и в очередной раз обещая другую жизнь. Но торопиться надеяться?.. Снова? Уля всхлипывала, умоляя поставить себя на её место, и от честных попыток представить к горлу подкатывала тошнота. Смог бы он справиться, если бы она без объяснений причин решила исчезнуть из его жизни?         Ошалевшее сердце вот-вот его подведёт. Сдаст надсмотрщикам с потрохами… Он не способен им управлять.         — Прости…         Она отчаянно замотала головой, обнимая ощутимее, но явно опасаясь прижиматься. Руки-плети отказывались слушаться, грудную клетку сдавливало то ли изнутри, то ли снаружи, и всё, что он мог – издавать в ответ какое-то неясное, мало похожее на внятные слова сипение и, чуть повернув голову, пытаться коснуться щекой щеки. Мешали трубочки. Грёбаные трубочки! Всё мешало! Как будто немощным инвалидом проснулся и не способен теперь ни на что.         Раздался прерывистый всхлип, и ещё один, и ещё. Ещё…         — Ты же чуть себя не угробил! Если бы ты меня здесь бросил, я бы за тобой пошла! Я же сказала тебе, что не оставлю! Я же тебя люблю!         «… … … ... …       … … … … ….       … …Люблю…»          Рикошетило от всех его стен, колонн, понатыканных тут и там спичек-подпорок и пошедшего мириадами трещин купола. Хлипкая конструкция угрожающе шаталась, обещая вот-вот обрушиться и погрести под собой; сердце, наплевав на мольбы разума, вконец обезумело и пыталось прорвать прутья темницы и вырваться; шмыганье над ухом обещало перерасти в неукротимый рёв, а бледный врач за стеклом изничтожал взглядом подключенную аппаратуру. Ещё чуть-чуть, и они придут, точно. И точно её у него отнимут.         Рука, та, что пару минут назад смогла добраться до талии, пыталась прижать крепче.         Пусть попробуют.         — Неужели ты не понял? Я выбрала тебя! Считай ты себя хоть самим дьяволом, Егор! Потому что ты лучшее, что со мной случилось, ясно?! — «Как это возможно?..» — Ты мне нужен! Таким! Любым! — «Нужен…» — Важнее тебя в моей жизни никого нет. Никого! Ты и… И Юлька. И… — она затихла, но буквально на мгновение, а он, кажется, к этому моменту перестал дышать и соображать, где находится. Пока она звучала, он заново рождался – как и положено, в адских муках. Но там, впереди, ждал рассвет, неизведанное, воздух и… Кажется, счастье? — Ты не хочешь причинять боль, но как ты не поймешь, что самая невыносимая боль – это твои исчезновения? — «Прости…» — Ты уходишь – и всё, понимаешь? Всё! Я теряю все смыслы, понимаешь?         Кажется, понимает. Он плавал без них без секунды вечность в темноте и холоде, застыв в киселе пустоты. Тонул, оставшись без Неё. Улины слова проникали под кожу, струились по венам и сердцу животворящим бальзамом, исцеляли, и оно постепенно начало успокаиваться. Её подкупающая искренность прогоняла завладевшую душой и не оставившую там камня на камне неодолимую армию аргументов и сомнений. И хотелось верить, что проклюнувшие мёртвую землю и устремившиеся к солнцу ростки смогут выжить. Что однажды они окрепнут и зацветут.         Там же целый необъятный взору дикий луг.         Верил.         Он встанет на страже, убережёт их от чужих ног и на подступах погасит свои ураганы. А она согреет лучами света.         Раздался щелчок дверного замка и недовольный бубнёж, перед глазами на мгновение мелькнули залитые водой васильки, и уже через секунду тёплые ладошки осторожно легли на щёки, лоб коснулся лба, а нос – кончика носа.         — Ты меня направляешь, объясняешь, заряжаешь, даришь эти смыслы, — вновь зашептала Уля, обдавая горячим дыханием. — Мотивируешь. Открываешь мне мир. Я чувствую себя в безопасности за твоей спиной, а не за чьей-то еще. Не надо пытаться меня от себя уберечь! Если бы не ты, меня бы уже не было! Слышишь? Ты мой оберег, мой маяк, душа и сердце. Не верь языкам… Ты мне нужен!         Если что и способно спасти человеческие души, а значит, и мир, в который они приходят, так это…         — Просто разреши тебя любить… Не останавливай меня. Пожалуйста.         …это Вера, Любовь. И немножко надежды.         Как же хочется жить…         Жить!