Соседи

2 мая             Ехать им от конечной до конечной по прямой. Это хренова туча остановок и примерно час пути. Так что пусть поспит. Пусть. Уже который месяц её личные сутки каким-то непостижимым для него образом вмещают двадцать пять, а то и все двадцать шесть часов. Из которых она спит хорошо если пять. И за целую вечность совместной жизни Егор не нашел гарантированно срабатывающего способа прекратить этот форменный беспредел.         Но не унывает. Уже ясно, что главное не отчаиваться и продолжать импровизировать. Чем он последнее время весьма активно занят.         Вообще, делить территорию с женщиной-электровеником довольно интересно, а когда сам в аналогичный режим временно войти не способен, умудряешься даже завидовать. Но вот ведь какое дело: и у электровеников заканчивается заряд. Ради того, чтобы успеть всё запланированное на день грядущий, Уля вскакивает в рань собачью – не удержишь рядом – и утихомиривается ближе к часу, а то и двум ночи. Вот батарейка и садится в неожиданные моменты. Как сейчас. Стрелки только за двенадцать перевалили, но стоило облюбовать самые козырные места в углу пока еще пустого вагона, как Ульяна, обвив руками торс, положила голову на плечо и уже спустя пару минут отключилась.          И теперь её, скорее всего, не разбудит ни диктор, ни резкие торможения состава, ни громкий смех разнузданных компаний подростков – никто и ничто. Благословенное метро… Не то чтобы Уля пребывала в бешеном восторге от идеи добираться до места своим ходом, но озвучила её сама: осознала наконец, что ещё чуть-чуть – и отсутствие возможности жить в привычном ритме приведет к тому, что от нечего делать её мужчина начнет штурмовать стены квартиры. А в её понимании заниматься восхождением по отвесным поверхностям ему пока «рановато».         Вообще, про штурм – правда. Посидишь вот так с полгодика взаперти, взвоешь и захочешь суеты, потоков людей, отвратительного горчащего кофе из ларька на площади и всего такого. Короче, накануне Ульяна взяла себя в руки и приняла волевое решение: раз уж за окном пруд давно растаял и первые листочки распустились, то пора, наконец, пробудиться от зимней спячки, потянуться, сделать зарядку и высунуть нос из своей берлоги. Только не в больницу, поликлинику, аптеку или до ближайшего магазина, а в нормальную жизнь. Егор, который свое мнение по данному поводу впервые высказал ещё в феврале, затем месяца полтора назад, а последнее предупреждение вынес вчера – молча, но вроде как достаточно доходчиво, – втихую отпраздновал вырванную в неравном бою победу.         Выползти на свет божий стоило хотя бы ради Коржа. Без кота и жизнь не та – вибрирующего тёплого мешка, состоящего из кошачьих сухарей и облака шерсти, неуловимо не хватает. Этот, конечно, уже и забыл, что когда-то приходилось делить личное пространство с такими двумя человеками, и не призна́ет. Однако сегодня придётся ему о себе напомнить, хочет он того или нет. Егор так и видит эту картину, причем во всех красках: дверь откроют, а рыжий хвост и встречать не выйдет. В лучшем случае, как раз в это время словно невзначай шествуя по маршруту «кухня – ванная комната», соизволит повернуть в их сторону морду. А в худшем и вниманием не удостоит. И будет им тогда поделом.         Ну… Поделом, да. Наверное. Убедить Ульяну съездить домой оказалось не так просто. Здесь пересекались сразу несколько «но».         Во-первых, Уля до вчерашнего дня включительно считала, что ему горным козлом по всей Москве скакать «рановато». Их совместные полгода прошли в волнениях за «чрезмерные нагрузки». В её волнениях, разумеется, не в его. Остаток осени, всю зиму и полвесны войны по этому поводу велись непримиримые, но вчера, когда после очередного озадаченного «а не рановато?» он, наградив её недвусмысленным взглядом, выбросил с балкона оба костыля, а следом трость, она капитулировала. К слову, что костыли, что трость исчезли с газона за жалкие десять минут, став кое-кому знаком свыше о том, что пора в конце концов успокоиться и перестать переживать из-за всякой ерунды.         Во-вторых, Уля по-прежнему не хочет знать свою мать. И если бы перед ними не стояла насущная задача вызволить брошенного на произвол судьбы кота, чует Егор, ещё годика полтора–два ему на аккуратную обработку этой упрямицы понадобилось бы. Не то что сам он соскучился по милой Надежде Александровне, не то что пылает необоримым желанием поскорее повидаться, однако нынешний расклад совершенно точно ему не по душе. Ну, потому что. Потому что хоть какие-то семейные связи, хоть самые поверхностные, сохранить необходимо. Потому что не готов он быть причиной вконец испорченных отношений, как не был готов никогда. Потому что хочет, чтобы Ульяне дышалось хотя бы малость, но легче. Вся эта ситуация с матерью продолжает грызть её круглыми сутками. Однако нет пока никаких признаков того, что Улю начало отпускать. Не заметил. И это давит. В том числе и на совесть, ведь что бы Уля на сей счёт ни говорила, оба раза решение оставалось за ним.         Будто бы.         Опустил глаза, проверяя, как она там. Да, или спит, или дремлет: длинные угольно-черные ресницы отбрасывают на бледную кожу тени, а дыхание мерное. Еще чуть-чуть – и голова, отяжелев, упадет с плеча. В нос проникает тонкий аромат коричного шампуня, и так и подмывает стиснуть в объятьях покрепче. Порыв останавливает лишь осознание, что вот тогда-то Ульяна и проснётся, как просыпается всегда, когда его посреди ночи внезапно топит мощной волной страха потери, а следом сносит приливом нежности. Человек, которого в иной выходной из пушки не разбудишь, умудряется чувствовать его шторма даже сквозь сон. И реагировать, утыкаясь носом в ключицу, оплетая руками и ногами… А после, распахивая ресницы и слегка отстраняясь, тревожно вглядываться в лицо. В общем, его тело его же Уле и выдаёт. Так что сейчас приходится держаться в рамках. Хотя, когда расстояния между ними нет ровным счётом никакого, владеть собой довольно сложно.         Она даже не подозревает, насколько красива. Любая бы удавилась за такую же фарфоровую кожу, аккуратный вздёрнутый носик и в меру пухлые губы, ресницы-опахало и струящийся к лопаткам водопад волос. Про глаза вообще лучше молчать – других таких морей он не видел. В других не тонул. Всё в ней, от макушки до пят, кажется ему совершенным. Всё! Каждая обнаруженная на теле крохотная родинка или ранее не замеченное пятнышко на радужке, плавные и резкие изгибы и линии, пропорции тела что вдоль, что поперёк. Временами проступающий на щеках лёгкий румянец, лучики в глазах, хрустальная хрупкость. Ногти, изящная шея, детские запястья и щиколотки, тонкие пальцы, острые крылья ключиц и лопаток, бархатистый обволакивающий голос. Она прекрасна на слух, запах, вкус и на ощупь. Но главное на расстоянии не увидеть. Главное почувствуют лишь те, кому она позволит быть рядом. Она несёт в душе свет и тепло. И каждая прожитая с ней минута полнится смыслом. И видишь его в каждой следующей, до скончания времен.         Кто-то, может быть, посчитает, что он просто «слишком влюблён», вот и идеализирует. Возможно. Пофиг. За эти месяцы его коллекция пополнилась тысячами фотографий, на которых она смеется, куксится или сердится, спит, танцует, готовит, читает, рисует; задрав на спинку длинные ноги, лежит на диване с ноутбуком; стоит под душем, греется под боком, пугается, нападает, ластится, уткнулась подбородком в острые коленки, о чём-то размышляет, задумчиво наблюдает, перебирает струны, вертит в руках его объективы, тянет шпагаты, ведётся на очередную провокацию, радуется, грустит и пребывает еще в сотнях разных состояний. Ульяна бракует каждую третью – всегда найдет к чему придраться. То ей «попа большая», то «щёки как у хомяка», то насчитает пять подбородков там, где под лупой не разглядишь и второй. Страшно представить, сколько шикарных автопортретов с Камчатки отправились в мусорную корзину, вместо того, чтобы лететь к кому положено. Поначалу, слыша эту ересь про попу или «толстые» коленки, Егор откровенно недоумевал, потом не менее открыто угорал, потом объявил молчаливый протест, потом ворчал, как старый дед, потом громко возмущался, а теперь просто при любом удобном случае показывает, что любит и попу, и щёки, и коленки, и всё, что в ней есть. Но, если честно, забацай из этих фотографий портфолио на каком-нибудь профильном сайте, и Улю закидают предложениями посотрудничать. И опять же, если честно, он не уверен, что будет рад.         Потому что пока никуда не исчезло желание ото всех её прятать.         Потому что как ни крути, а он сорвал джекпот, и с каждой минутой, с каждым днём новой жизни уверенность в этом лишь крепла, а к настоящему моменту так вообще зацементировалась в железобетоне. Жизнь и правда началась совсем другая – Влада точно отсекла временную черту, за которой его ждали гибель и рождение в ином мире. Сдается Егору, вряд ли она предсказывала перекрёсток. Иногда он оглядывается за плечо, на жуткий своей беспросветной чернотой и бесплодностью период, и ему думается, что цыганка видела не физическую смерть, а мучительную внутреннюю кому, пришедшую ещё в конце сентября. Видела затяжной прыжок в безысходную, беспощадную пустоту, в которой, рассыпавшись на молекулы, растворился и сгинул мир. Которая поглотила и медленно переварила. В которой он более не ощущал себя, не дышал, разучился чувствовать, не видел, за что зацепиться и не мог нащупать причин продолжать борьбу. В которой был мёртв.         Хотя кто теперь узнает, что на самом деле имела ввиду Влада… А всё-таки к ноябрю деревья облетели, дворники успели собрать пожухлые листья, а лужи покрылись тонкой корочкой льда.         Ладно, что тут уже думать? В любом случае та осень не вернётся, растаяла сырая зима, зарядила птичьи трели весна, и до тридцати одного года буквально подать рукой.         Что же до нового мира… Если возвращаться к началу его начал, на воспоминания не то что часа пути не хватит – дня не хватит. Счастливые и болезненные, они аккуратно разложены по полочкам и берегутся как зеница ока.         И нет, затянувшийся период восстановления в стенах больницы к тем, что оберегаются, не относится: как раз здесь вспомнить-то и нечего. Разве что острое желание вырваться наконец на волю. В какой-то момент Егору даже начало казаться, что он обречён остаться в заточении на веки вечные. Излишнее внимание врачей и медсестёр очень быстро встало поперёк горла. Стремительно осточертели бесконечная череда анализов, обследований и все эти призванные поставить на ноги, но казавшиеся ему бестолковыми упражнения и ЛФК. Наверное, он бы взвыл к исходу первой же недели реабилитации, если бы не Уля. Ноябрь прожит в примирении с обстоятельствами лишь благодаря ей.         Помнит, как первые сутки после возвращения в жизнь захлёбывался в штормовых волнах неверия. Как снова и снова накатывало и начинало казаться, что на том перекрёстке он таки помер или по-прежнему пребывает в мощном наркотическом дурмане. Мозг никак не хотел принять, что Ульяна действительно приходила, что уши взаправду слышали все те слова. Стоило двери за ней закрыться, как душа угодила в капкан ноющего ожидания и кровоточила в нём до тех пор, пока Уля не появилась вновь. Следующий был день. А потом – вновь. И вновь. И вновь. Она навещала его ежедневно – вплоть до выписки, что случилась лишь в декабре.         Помнит первый вечер после перевода из отделения реанимации и интенсивной терапии в стационар – в двухместную палату, где первые пару-тройку суток он пробыл один. Лучи закатного солнца в окно, её, умудрившуюся примоститься под боком на узкой койке, и еле слышное бормотание в ухо: «Егор, бабушки Нюры не стало». Как кто-то вогнал кол в сердце, как остановилось время, как все стены и потолки обрушились разом, и как с ужасающим гулом разверзся пол. Как сжигало осознанием, как слышал надсадный заунывный вой нутра и не дыша шёл ко дну. И как крепко в тот момент она его держала. Держала, держала и держала, пока внутри вьюжила метель из полыхающих хлопьев пепла. Тот вечер долго тёк в полной тишине: Ульяна позволила ему остаться одному, находясь рядом. А когда силы на вопросы появились, осторожно подбирая слова, рассказала, что случилось всё ещё с шестого на седьмое. Что сама она узнала об этом лишь седьмого днём, когда, отчаявшись дозвониться, поехала проверить и сообщить хорошие новости лично. По рассказам соседей, нашли баб Нюру рано утром – женщина, что живет этажом выше. Ещё Ульяна призналась, что баб Нюра однажды обмолвилась ей, будто совсем не боится старухи с косой, только мук совести на смертном одре, когда уже ничего нельзя будет исправить. А ещё – что точно знает: ушла бабушка с совестью чистой. И тогда же Уля произнесла фразу, скрытого смысла которой Егор пока так до конца и не постиг: мол, что свою любовь баб Нюра успела передать ей, так что в ней теперь – за двоих.         От Ули же впоследствии выяснилось, что об аварии баб Нюра знала. На этот вопрос ответ он получил не сразу – кажется, Ульяна не желала селить в нём чувство вины. Но юлить не стала, за что спасибо. С тех пор Егору не дают покоя разные мысли. Например, о том, сколько важного не успел баб Нюре сказать. О том, что как ни пытайся отсрочить момент, как ни спасай и ни спасайся, он неизбежно придёт. Изношенное сердце всё-таки не выдержало. О том, как ему повезло её узнать, как много она смогла ему подарить. Ведь на долгие годы стала ему семьёй. А еще – о том, что между окончанием одной жизни и началом другой прошло несколько часов. И ему сложно убедить себя в отсутствии связи.           За зиму им удалось найти могилу. Так что его следующий пункт назначения – Востряковское кладбище.         Пожалуй, это единственное действительно тяжелое событие за почти полгода. Оборачиваясь назад, Егор понимает, что вряд ли смог бы стоически вынести такие новости, если бы рядом не оказалось Ульяны. Она – как ласковый свет, что, струясь в тёмную комнату через дверную щель и мягко озаряя погружённое в сумрак пространство, помог постепенно справиться с чувством вины и пригасить боль утраты.         Вообще, своим каждодневным присутствием Уля скрашивала тоскливые и унылые больничные будни. Так что с периодом заточения связано и много хороших воспоминаний.         Егор помнит, например, как, уткнувшись носом в шею, она прошептала, что съехала из дома. Сказала, что больше не намерена давать матери возможности влиять на её жизнь. Он тогда, чувствуя, как сердце уверенно рисует красивую мёртвую петлю, а следом падает в штопор, поинтересовался, и где же она тогда теперь обитает. «У папы, — ответила Уля без обиняков, — но буду съезжать, потому что в его семье свои проблемы, мне неудобно добавлять им головной боли». Помнит крайнюю степень изумления, в которую она ввергла его новостями о том, что живет в семье отца. Помнит, как, преодолевая липкий страх перед возможным отказом и ощущая в висках херачащий на пределе пульс, предложил ей взять из прикроватной тумбочки ключи от его квартиры. И целых пять секунд тишины – вот что, пожалуй, помнит лучше всего. И как Ульяна, приподнявшись на локте и внимательно на него взглянув, будто спрашивая, точно ли он хорошо подумал, всё-таки встала и потянула на себя ящик. А он, как загипнотизированный, следил за каждым её движением, твердя себе, как попка–дурак, что молчание – хороший, а не плохой знак, а её мысленно заклиная понять всё правильно и согласиться.         Как вперёд связки ключей выудила из тумбочки пострадавшее от влаги, потёртое и измятое фото с рожками и в немом вопросе подняла на него затянутые водой глаза. Пришлось пояснять, что в ящике всё, что при нём нашли. Вещи накануне какая-то тётушка принесла. Честно говоря, после того, как он пропахал в этих шмотках асфальт, их можно было смело утилизировать, но медперсонал на себя такую ответственность не взял. Глядя на фото в Улиных трясущихся пальцах, Егор вновь силился понять, как карточка оказалась в куртке. И вновь тщетно: вспомнить удалось лишь, как у клуба из-под крышки кофра её достал и в руке держал. Всё, что происходило после, стёрто шипящей кислотой. Видимо, уже безотчётно отправил во внутренний карман.         А потом Ульяна подвеску нашла и тут же вернула её ему на шею, пробормотав, что место птице только там. А потом вертела в руках водительские права, давно севший телефон и кард-холдер. А потом добралась, наконец, до чёртовых ключей и закинула их в свой рюкзак, вот таким незамысловатым образом сообщив, что предложение принято. Честно сказать, пока она проворачивала эти свои нехитрые фокусы, он десять раз умер. Но, наверное, заглянуть далеко за горизонт и увидеть там цветущие поля ему удалось ровно в тот момент, когда ключи перекочевали к ней.         К слову, теперь у них есть свежее фото с рожками. По настроению оно получилось совсем другим: Улина широкая улыбка освещает на нём даже естественные тени, два длинных тонких пальца антенной торчат из гнезда его волос, а его собственный вид от невинного весьма далёк. Егор думает, что следующую такую, с рожками, надо бы сделать лет в сорок. Кто знает, сколько на ней будет людей. И рожек.         Отлично помнит, как однажды, приехав в больницу, Уля чуть ли ни с порога заявила буквально следующее: «Егор, ты, конечно, извини, но квартира твоя съёмная – это же просто мрак. Как ты там вообще выживал?». Он и рта не успел раскрыть, чтобы в общих чертах набросать мнение по поводу временного бомбоубежища, как Ульяна, просияв, радостно возвестила: «Я нашла нам другую!». И далее тем же восторженным тоном: «Там в гостиной стены цвета Карибского моря! Лазурь и малахит! А на кухне – цвета сухого белого песка, представляешь?! И мебель светлая! И её мало! Может, переедем?». И далее так вкрадчиво-вкрадчиво: «И Коржика к себе заберём. Хозяйка сама кошатница, так что даёт добро. Если ты, конечно, не против…»         Против?.. Он?..         Пока он маялся взаперти, Уля творила новую реальность. Рад ли он был такой прыти? Положа руку на сердце, да. Очень. Прежняя квартира ассоциировалась с пыточной камерой в подземелье: тёмная сырая нора, где из каждой щели дул ледяной ветер дурных воспоминаний. То было отжившее прошлое. Вновь переступать порог этой тюрьмы не хотелось категорически, так что Егор давал Уле карт-бланш на любые манипуляции, лишь бы дом наконец появился. У них. Общий.         Уже дня через три она махала прямо перед носом ярким брелоком, торжествующе вещая, что весь его скудный скарб уместился в багажнике такси.         Кстати, тот день – день, когда Ульяна продемонстрировала ключи и фотографии довольно просторной, обставленной в минималистичном стиле двушки, запомнился ещё одним событием. Их воркование прервали, распахнув дверь палаты с ноги. Такое, по крайней мере, осталось впечатление. Опешив, он даже не сразу понял, что происходит, да и Уля, похоже, тоже.         А происходило явление по фамилии Самойлова. Ворвалась стихийным бедствием с телефоном в вытянутой руке. Мужик на соседней койке от неожиданности аж подпрыгнул. К этому моменту мышцы тела Егору уже подчинялись, так что первое, что он сделал, узрев прямо перед собой без умолку тараторящую Аньку, так это отправил повыше брови. Причины тому нашлись веские: разговаривала Анька вовсе не с ними, а с экраном смартфона. «Вот, пожалуйста, полюбуйтесь! Живы лишь благодаря друг другу. Это Уля! Я вам про неё рассказывала. Привет, Уля! Привет, Егор! Помаши всем ручкой». Помнит, подумал ещё тогда: «В смысле, “всем”?». Сейчас что-то ему подсказывает, что выражение, проступившее в тот момент на его физиономии, вряд ли можно было посчитать за радушие. Но помнит, два пальца в «Виктории» на всякий случай сложил. Мало ли. А Анька со сладкой улыбкой быстренько зафиналила: «Ну всё, пупсики, живого Чернова я вам предъявила, спасибо за переживания и поддержку. Ждём вас на сольник в январе. Пока-пока!»          Пояснения последовали после. Попрощавшись с таинственными «всеми», она запихала телефон в карман толстовки и с самым ангельским выражением лица пояснила ошалевшей Уле, что всего лишь вела стрим в аккаунте группы. А он подумал ещё тогда: «Прекрасно. Сколько там у нас сотен тысяч подписчиков было год назад?»             Про свою бурную деятельность Самойлова ни обмолвилась ни словом – об этом уже после её ухода поведала Ульяна. Сама же Анька о поднятом ею кипише предпочла умолчать, вместо этого прибегнув к террору, шантажу и открытым угрозам. «Я тебя урою, Чернов! За твои выкидоны!» — вот первое, что он от неё услышал. И это, на секундочку, вместо приветствия после долгой разлуки. А затем на голову обрушились десятки вопросов о самочувствии и планах на будущее. Помнит, как поначалу от неожиданности подвис. Тут не знаешь, что завтрашний день принесёт, а Анька требовала чуть ли не письменных гарантий возвращения в группу. Странная. Его железные доводы о том, что уже дважды свою группу подвёл, упёрлись в её весьма спорные аргументы: отмахнувшись, Анька заявила, что обстоятельства непреодолимой силы бывают у всех и не говорят о безалаберности. А его сомнения в том, что пальцы будут по-прежнему слушаться и что однажды вернётся голос, так вообще оказались показались ей нелепыми. Его окатили снисходительно-ироничным взглядом, читать который следовало однозначно: «Справишься, куда денешься». В общем, сам не знает зачем, но он всё-таки их ей дал – гарантии. Отсроченные. Чувствовалось, что может, потому что началась белая полоса. Которая лично ему виделась прямой автомагистралью, уходящей красивой широкой лентой далеко за горизонт.         Наверное, это основные воспоминания из больничного периода. А Новый год они с Улей отмечали уже в новой квартире. Потрясающий день вдвоём, в котором было всё то, о чём за последние годы Егор успел забыть: напитанный ароматом мандаринов воздух, кастрюлька оливье, чтобы сразу дня на три, запах курицы из духовки, «Ирония судьбы» по телику и полутораметровая, переливающаяся огоньками живая ёлка. А под еловыми лапами – подарок. Было и такое, чего прежде в его жизни не случалось: уютная ночь в обнимку на диване под огромным пледом, за просмотром «Ивана Васильевича», и рвущийся на волю смех, пусть весь советский кинематограф и выучен давно наизусть. Было тихое сопение в плечо и счастливое внутренней тишиной и умиротворением позднее утро. На том же тесном диване в гостиной, потому что поди попробуй доставь до кровати уснувшую девушку, когда нога твоя закована в кандалы. В общем, Новый год ему понравился. Захотелось повторить раз так эдак тридцать. Хотя бы. А лучше пятьдесят. На сто Егор не замахивается.         Кстати, о гипсе, костылях, перевязках и остальных «радостях», идущих в комплекте к переломанным костям, наложенным швам и подживающим ранам. Как же все эти атрибуты восстановительного периода выводили из себя! Привычный мир превратился во не всегда преодолимую полосу препятствий, и порой невозможность выполнить элементарное действие бесила неимоверно. Ближе к утру первого января он чуть было не поддался порыву проверить, доколе! Доколе его спутниками будут физическое бессилие и обездвиженность? Прислушиваясь к мерному дыханию, всё раскручивал и раскручивал в сонной голове мысль о том, не стоит ли попробовать переместить Ульяну на кровать. Но по итогу желание своё таки пришлось засунуть куда подальше. Потому что тут такое дело… Это ж прежде надо было прийти к нелепейшему заключению, что ему жить надоело.         Почему именно к этому заключению? Всё банально. За ноябрь и декабрь Егор успел не только заподозрить, но и неоднократно убедиться, что его нежная чуткая девочка – оборотень. Повод для мгновенного преображения из безобидной зайки в ведьму всегда один-единственный. Оказалось, что ласковая кошечка умеет превращаться в метающую гром и молнии фурию, если вдруг ей начинает казаться, что он «абсолютно наплевательски» относится к состоянию собственного здоровья и рекомендациям врачей. Если вдруг она приходит к выводу, что вместо того, чтобы медленно наращивать нагрузку, он топит «на все деньги».         Путь к одним и тем же граблям тоже постоянно одинаков. Он в очередной раз заявляет, что вполне дееспособен. Она, окидывая его скептическим взглядом с головы до ног и обратно, прикидывается, что поверила. Прекращает наводить суету и пытается отстранённо наблюдать за развитием ситуации. Терпит. И вот вроде ничего хорошего ему не обещают Улин узкий прищур и долгие пристальные взоры, но он всё равно постепенно расслабляется, в облегчении выдыхает и довольно быстро забивает на предосторожности. Забывает про призванные помочь восстановлению дурацкие упражнения и прочую нудную, но необходимую мутотень. Музыка играет недолго: в один далеко не прекрасный момент она ловит его с поличным, например, стоящим на стуле. С загипсованной ногой на весу. И вот тогда-то во все стороны и начинают лететь пух и перья. Его перья и её пух. Уля вспоминает про свой дар убеждения, дословно цитируя слова врачей и дополняя их возмущенными пассажами. А он свои возражения транслирует молча, используя экспериментальные методы собственного авторства и телепатию. И так у них по кругу. К той новогодней ночи лимит Улиного терпения он снова успел фактически исчерпать, так что… Риски были весьма высоки.         Впрочем, примерно через месяц после того, как нижняя конечность обрела долгожданную свободу, ему таки удалось Ульяну умаслить. Аж целых две недели потом наивно полагал, что наконец получилось поселить в её голове противозаконную мысль о том, что пора уже прекращать переживать. Прекрасный был день. Потрясающий. Март успел зарядить. После рентгена травматолог сказала, что если всё и дальше будет идти по плану, в октябре – ноябре отправят на удаление фиксирующих сломанную кость штифтов. Сказала: «Если человек вы хороший, выйдут они легко». Ну… После таких громких заявлений Егору мгновенно стало понятно, что как по маслу операция не пройдёт, но да пофиг. Он на радостях домой заявился с костылями в руке и сумкой продуктов через плечо, чем привел Улю в вящий ужас. Прямо помнит расширившиеся от испуга голубые глазищи и немой укор во взгляде. Типа, «Егор, какого хрена ты творишь? Не рановато?». Это Улино «не рановато?» он до сих пор периодически считывает с её лица. Стоял тогда на пороге, смотрел на неё и думал, что в сумке навскидку всего-то килограмм пять – семь, что от такого смешного веса он уж точно по швам не разойдется и пополам не переломится, так что нечего кипишевать. Но вслух немного иначе сформулировал: мол, причин волноваться нет, он здоров. Помнит фирменный недоверчивый прищур, сложенные на груди руки и ехидное: «Да? Чем докажешь?».         Пришлось доказать. Сумку на пол поставил и доказал. Прямо в коридоре, зачем далеко ходить? Благо, подходящих поверхностей в их прихожей хватает. И ведь убедительно же вышло! С этого момента все вопросы должны были отпасть раз и навсегда. Надеялся он, как выяснилось, зря: спустя две или три недели «не рановато?» прозвучало вновь. Но всё равно восхитительный день был. Чудесный. Врезался в память на веки вечные. Лучи далекого солнца начинали потихоньку греть кожу.         А вообще, справедливости ради, Ульяна довольно тактична в выражении своей заботы. Это просто он мастер испытывать её терпение своим зудом как можно скорее соскочить с реабилитации в обычную жизнь, вот и всё. Так-то просит она всегда лишь об одном: видеть берега допустимого. Он даже слово давал. Кто ж знал, что представления о берегах у них разные. А так, намёки Уля улавливает и чувствует, где проходят границы, пересекать которые крайне нежелательно. Ему таки удалось до неё донести, что штифты, швы и подживающие раны ещё не повод записывать его в немощь, что в излишней суете по этому поводу необходимости нет, и что если ему понадобится помощь, он о ней попросит. Честное пионерское. Да.         Так что со временем Ульяна сменила тактику, переквалифицировавшись из сиделки назад в живущего обычной жизнью человека. И с тех пор заботится, прибегая к своим маленьким женским хитростям, распознать которые у него не сразу хватило мозгов. Например, её аккуратные, но постоянные просьбы помочь ей сделать какую-нибудь мелочь, начавшие звучать вскоре после того, как сняли гипс, привели к тому, что расходился он гораздо быстрее, чем прогнозировали врачи. А песен по её просьбе за это время спето бессчётное количество, и все под гитару, конечно. Уютными зимними вечерами, вместо утреннего будильника или прямо посреди бела дня. Она просто доставала акустику и просила что-нибудь исполнить или объяснить аккорды. Устраивалась на диване с ногами, утыкалась подбородком в коленки и слушала. Или упорно «не понимала» урок. Поначалу было тяжело, голос, диафрагма и инструмент не подчинялись, и он соглашался через два раза на третий, и то лишь для того, чтобы категоричным «нет» не обижать Улю, в такие моменты взирающую на него глазами кота в сапогах из мультика про зеленое чудище лесное. Потом начал соглашаться через раз, потом перестал отказывать в принципе, а потом заметил, что голос стал звучать, а пальцы вновь «летают». А потом ка-а-ак осенило, ка-а-ак понял, в чём тут весь фокус был. Взгляды кота в сапогах сменила довольная усмешка, которая теперь проступает на Улином лице всякий раз, стоит ей застукать его в обнимку с гитарой. К музыке он вернулся лишь благодаря ей.         Про остальное и говорить нечего. Она рядом, и он чувствует внутри единственное желание – жить. И брать от жизни всё, что та предлагает. Вроде и раньше брал, но оказалось, что бывает иначе, что любое действие можно наполнить смыслом, что эффект может быть не сиюминутным, а долгосрочным, а вложенное однажды возвратится в пятикратном, а то и десятикратном размере. Судьба преподнесла бесценный подарок, и прожигание подаренных минут, сколько бы их тебе ни отвели, стало казаться несусветной глупостью и роскошью, которую больше не хочешь себе позволять. Потому что тебе показали истинные ценности, провели к ним асфальтированные дороги, понавешали неоновых указателей, всучили в руки карту для дебилов и сказали: «Ты – здесь. А это – пути к твоим несбыточным мечтам, всем до одной. Смотри не облажайся».         И честно, Егор пытается не облажаться, уверенный, как в своем имени, в том, что ему дают единственный шанс. Что если правильно им распорядиться, белая полоса уже не сменится чёрной. Ну, по крайней мере, так ему сейчас кажется.         Каждую минуту хочется отдавать в ответ. И он пытается отдавать Ульяне всё то немногое, что способен в себе найти. Всё кажется мало, но Уля выглядит вполне счастливой и благодарной. И чем дольше он живет в своей сказочной яви, тем крепче желание уберечь свой дом и её – человека, его построившего, – от любых возможных сотрясений. До сих пор никто на их гнездо не покушался, но он точно знает, откуда можно ждать урагана. Метеорологи дают тропическим циклонам имена, и у этого своё есть. Видит, что и Уля его ждёт, пусть и твердит как заведённая, что не пустит на порог. Предугадать, обойдет ли их стороной или нет, каков будет уровень разрушений, решительно невозможно.         Есть ли у него утвержденный план действий на случай, если этот циклон однажды их накроет?         Следует признать – нет.         Редко, но на эту тему они с Улей разговаривают. Обычно случаются такие разговоры по ночам, когда лежишь в обнимку, держишь в руках надёжно и чувствуешь, как держат тебя. В такие моменты явственно ощущаешь, что море тебе в прямом смысле по колено и никакие страшные шторма ваш корабль уже не потопят. И бормочешь в душистый затылок странные вещи. Например, осторожно спрашиваешь, не стоит ли ей примириться со своей матерью. И замираешь в ожидании реакции.         Егор помнит недоуменный, ошарашенный взгляд, поднятый на него в секунды, когда вопрос прозвучал впервые, перед самым Новым годом. У него этот праздник ассоциируется с домом и семьёй, потому и спросил. Помнит Улин решительный протест. Помнит, что тогда промолчал. Но смотреть на неё порой больно. Она думает, что хорошо маскируется и что он ничего не замечает. Это заблуждение. Иногда Ульяна вскакивает в холодном поту посреди ночи. А потом, уткнувшись в плечо, то про перекресток что-то шепчет, то про мать. А ещё она постоянно хмурится, проверяя телефон – часами его порой гипнотизирует. А на вопросы, в чём дело, севшим голосом отвечает, что мама давно не появлялась в сети. Но звонить отказывается наотрез, предпочитая караулить втихую. А если звонит Надежда Александровна, разговаривает отстранённо и сухо, не больше двух – трех минут. А если и спрашивает что-то сама, то лишь про здоровье. А после их коротких бесед прячет воду в глазах и подолгу стоит у окна, крепко обхватив себя руками. А ему говорит: «Всё в порядке».         Ну да.         Он не хочет, чтобы ночные кошмары, сомнения и удушающая обида прошли с ней через всю жизнь. И порой пытается аккуратно донести мысль о том, что это ведь мать и что она у Ули одна. Долгое время было не похоже, что Ульяна его воспринимает. Всё, что в такие моменты ему удавалось прочесть на её лице – удивление и ничего больше. Один раз услышал: «Я тебя не понимаю, Егор, она же тебе чёрт знает что наговорила!». Ну… Допустим, Ульяна не знает, что именно Надежда Александровна ему наговорила, и он не намерен ей в этом признаваться даже под страхом смертной казни. Интуиция подсказывает, что после этого на чаяниях однажды свести дочь и мать можно будет ставить жирный крест. Однако Уле, такое ощущение, уточнения и не требуются. К выводам на сей счет она, как утверждает, пришла самостоятельно, заявив, что по себе прекрасно знает уровень маминого владения словом. Да, высочайший уровень, ничего не скажешь. Он после Улиного «чёрт знает что» даже растерялся, почувствовав, что загнан в угол. Именно из такой позиции проще простого ненароком подкинуть оппоненту неопровержимых улик. Думал возразить, что ничего эдакого Надежда Александровна ему не «наговорила», но понял, что в ответ услышит справедливое обвинение во вранье. Потому что Ульяна мастерски читает по глазам. Только уличения во лжи ему к внушительному списку своих «заслуг» не хватало. Прямо пятой точкой в тот момент почуял, что ложь она увяжет с недоверием, а не с желанием облегчить ей существование. Вопрос доверия – это вообще Улино больное место.         Уле тогда ответил, что услышанное от неё в больнице стерло ему память. Это так. Если в тот момент он и покривил душой, то совсем немного. Да, слова её матери он будет помнить до конца времён, но они и впрямь поблекли на фоне прозвучавшего в реанимации и всего, что ждало их после. Закаты сменяют рассветы, рассветы знаменуют начало ещё одного дня рядом, и в камне высекается сказанное Ульяне: ему нечего здесь делать без неё. Её «нужен» ежедневно проникает прямиком в сердце, её «люблю» слетает с губ или читается в глазах, и хочется жить, сажать деревья, строить дом и заботиться о потомстве. Егор чувствует, как по кирпичикам осыпается столетняя стена с пущенным по гребню электричеством, как постепенно тускнеют воспоминания о том разговоре на кухне, как отцветают и увядают и те чувства. Но глядя на то, как переживает Уля, собственными ушами слыша её разговоры с матерью, видя её эмоции своими глазами, не может не чувствовать ощутимые уколы совести. В конце концов, не Надежда на том перекрестке отдавала ему команду. А Любовь. В конце концов, тогда, на кухне, это он не смог выстоять. А сейчас не готов вставать между ними непреодолимой преградой. Никогда не хотел ею быть.                                                  «А если ей снова захочется о чём-нибудь с тобой поговорить?» — еще один щекотливый вопрос в исполнении Ульяны. Но тут Егор определился давно. Если Надежде Александровне вновь захочется о чем-нибудь таком с ним поговорить, он следить за её мыслью не станет: или сам за порог выйдет, или её выставит – в зависимости от того, где её мать накроет такая потребность. Он слушать не будет, поклялся себе и пообещал Уле. Не будет – во имя памяти баб Нюры, воскресившей его после монолога на кухне из мёртвых. Однако что-то подсказывает ему, что Улина мама, если дочь ей хотя бы чуть-чуть дорога, в третий раз против её воли пойти не посмеет.         В общем, Егор надеется, что со временем всё же удастся Улю переубедить. Иногда вбросит, словно между делом, что каждый может заблуждаться и что он знает это по себе. Иногда, что близких людей мало. Или, иногда, что однажды они уйдут навсегда, в лучшем случае оставив живущих с горьким сожалением о несказанном, а в худшем – с грузом вины на плечах.           Подвижки, такое ощущение, будто бы есть. За Коржом вот едут – уже, считай, успех. Эта поездка всё откладывалась и откладывалась, в том числе и потому, что с Надеждой Александровной Ульяна пересекаться не желала, а забрать кота в мамино отсутствие ей не позволяли то ли совесть, то ли воспитание, то ли якобы забытые в квартире с пленным животным ключи. Егор не знает, что именно Улю таки сподвигло на поездку, зато точно знает, что Надежда Александровна дома, и понимает, что кончиться может по-всякому. И, мысленно скрестив пальцы, уповает на лучшее. Прежними эти отношения уже не станут, но пусть хоть какие. У Ульяны своих и так раз, два и обчёлся.         Кстати, о своих. Народная мудрость гласит, что если в одном месте убыло, то в другом прибудет. В Улину жизнь вновь вошёл отец. Да и не только в Улину, что уж. Владимир Сергеевич появляется у них не реже, чем Андрюха с Новицкой, то есть регулярно. Девчонок своих даже как-то в гости привозил. Старшая прямо с порога заявила, что вот теперь ей стало понятно, какого фига Ульяна неделю жила в больничном сквере. Милая девочка. Получила в ответ нагоняй от отца и Улину сладкую улыбку. А от него получила пару лакричных конфеток в яркой обёртке, удачно оставленных когда-то на полке в прихожей, и честное предупреждение, что конфетки эти – «на любителя». Ну а младшая… Тут же кинулась к Уле обниматься. Младшая – бесстрашный боец, по глазам видно. Не даст судьбе себя нагнуть.         Владимир Сергеевич редко приезжает просто так. В основном он появляется, чтобы помочь: съездить куда-то, отвезти, привезти и так далее. На Егорово бурчание по этому поводу ответ у него всегда один: «Я перед тобой в неоплатном долгу, так что терпи теперь». Легко сказать. Терпеть такую суматоху вокруг своей скромной персоны он согласен лишь потому, что для Владимира Сергеевича каждый такой приезд – это повод повидаться с дочерью, и оба они радуются настолько искренне, что Егор невольно радуется сам.         Как-то, пока Уля колдовала над ужином на кухне, её отец, испытующе глядя в глаза, заявил в гостиной, что скоро видеться они будут и того чаще, «потому что их будущий загородный дом сам себя не построит» и ему понадобится помощь.         Да не вопрос. Егору разве что показалось, что Владимир Сергеевич буквально в последнюю секунду передумал озвучивать статус человека, чья помощь ему понадобится. Там уже губы успели растянуться в явном намерении произнести слово на букву «з».         Да не вопрос. И без наводок со стороны уже решено.         Несколько раз Владимир Сергеевич пытался подсунуть им денег, полагая, видимо, что с финансами у них сейчас может быть туговато, но они принципиально отказываются. Всего им хватает. Было бы желание заработать, а пути всегда найдутся. Траты на ЖКХ и аренду квартиры с лихвой покрываются доходом от сдачи собственной. Эти месяцы они живут на средства, которые он успел заработать на фотосетах, пока Ульяна была на Камчатке. На Улину зарплату. Анька без предупредительного выстрела перевела на счёт деньги, с которыми добровольно пожелали расстаться фанаты группы, пока он валялся в больнице. «Тут люди собрали, хотят вам помочь. Не отказывайся, пригодятся». Что с этим теперь делать, Егор не знает – тратить чужое он не приучен, совесть не позволяет. Но всё же… Всё же подстраховка есть. Неплохо продается коллекция снятых в разное время пейзажных фотографий и интерьеров, а ещё не без Улиной помощи пришла тут намедни в голову мысль о преподавании. Гитары. Ну, эта идея до сих пор в разработке, всё-таки хотелось бы как можно скорее вернуться к фотосъемке, и тогда вообще можно будет забыть о необходимости хоть краем глаза, но следить за тратами. Однако Ульяна уверена, что попробовать стоит. Говорит: «Если тебе удалось научить меня, ты научишь кого угодно».         Дурашка. Когда он это услышал, то сначала долго смеялся. А потом признался, что уж кого-кого, а её учить легко и приятно. По Улиному лицу не сказать было, что ему поверили, однако же факты ими остаются: за месяцы добровольного заточения Ульяна освоила исполнение довольно-таки непростых композиций. И аккордов ей стало мало – ей теперь нотную грамоту подавай, всякие фишки показывай и переборы. В общем, после того, как отсмеялся, пришлось напомнить Уле, с чего они начинали и куда пришли. А чтобы поменьше сомневалась в своих способностях и не думала, что он тут шутки от скуки шутит, заказать ей, пока не видит, личную электроакустику в корпусе «Гранд Аудиториум» бренда Cort цвета coral blue burst, или, если словами попроще, цвета морской синевы. Почти под её глаза, в общем. Доставить успели как раз к её дню рождения. Вот визгу-то было, когда они наконец познакомились. В какой-то момент Егор даже немного заволновался за полюбившийся диван, на котором Уля чуть ли не до потолка прыгала. Имя тут же ей дала! «Альма». Иногда добавляет к «Альме» «Ми» и выходит «Ми Альма». На вопрос, что сие означает, смотрит хитро и говорит: «Это страшная, покрытая мраком тайна». Он начинает что-то подозревать и подумывает как-нибудь на досуге залезть в испанско-русский словарь. Пока, правда, всё руки не доходят.         К слову, вместе эта девушка и эта гитара смотрятся превосходно. С другой стороны, на Улиных изумительных коленках засверкает не то что Cort в цвете «кораллово-голубой взрыв», а разбитое деревянное корыто.         Точное попадание.         Расчёт оказался верным, и не только потому, что на его гитару Ульяна лишний раз покушаться стеснялась, а со своей теперь разве что не спит в обнимку. В обнимку, к счастью, Уля по-прежнему спит с ним. Но и потому, что как только в её жизни появился личный инструмент, она наконец отвлеклась от работы, перестав пахать как папа Карло. По мнению Егора, Ульяна именно что пахала, и ему это не нравилось. Ну, потому что он привык самостоятельно распоряжаться своим временем, как привык и самостоятельно регулировать уровень напряжения. И для него плотный девятичасовой график выглядит форменным издевательством над собой и жизнью, которая не встанет по такому случаю на паузу, а просто пролетит мимо. В очень загруженные периоды – к счастью, они миновали – убедить Улю сделать внеплановый перерыв можно было, лишь намеренно грохнув табуретку где-нибудь в районе кухни или учинив ещё какое-нибудь представление для одного зрителя. Тогда она вылетала на звук с круглыми, полными ужаса глазами, уверенная, что он не устоял на костылях и распластался по кафелю звездой.          Довольно быстро, конечно, Егор понял, что к таким методам добиваться своего лучше не прибегать, и сменил тактику. Оказывается, хорошо работают тихие объятия со спины. Можно, например, кофе сварить или салат настрогать и поставить её перед фактом. Но просто… Без просто! Да, у них сложное время, она много работает, однако же всех денег в любом случае не заработать. Это первое. Все деньги им и не нужны, на всё бы хватало, даже если бы она уделяла работе в два–три, даже в четыре раза меньше времени – с учётом дохода от сдачи квартиры, продажи фотографий и «парашюта» на его карте. Но нет, Уля словно задалась какой-то высшей, одной ей известной целью. Возможно, эта зараза передалась ей от матери. Он уже не знал, что предпринять, чтобы она хотя бы на треть – а лучше в половину – сбавила обороты, пока он берёт разгон в привычную жизнь, как в голову стукнула идея насчет гитары, и первые результаты не заставили себя ждать.         Вот тогда вектор движения и наметился. Через неделю после появления в доме «Альмы» курьер доставил увесистую коробку, под завязку набитую книгами и всякой мелочёвкой для рисования. Это надо было видеть огни восторга и азарта, вспыхнувшие в округлившихся глазах в момент, когда он, напустив на себя самый невинный, невозмутимый вид, всё это пахнущее новой печатью великолепие распаковал. Аж тонкие пальчики в предвкушении задрожали. Тут же оказалось, что работа может подождать. В секунду обо всём забыла, причём сразу часа на три – сцапала самое интересное чтиво и рухнула в кресло, диван милостиво оставив свободным. И прекрасно, ему того и надо было.         Предположение о том, что Уля не угомонится, пока не перечитает всё, что покажется ей стоящим внимания, подтверждается каждый день. Да, рано или поздно неизбежное случится – книжки закончатся. Но это легко поправимо. Потому что онлайн-магазины ведь бездонные, чего там только нет. Как только с этой партией Ульяна расправится, он новую закажет, и так будет происходить до тех пор, пока она не войдет в размеренный ритм, пока не поймает свой баланс.         А совсем недавно удалось найти в соседнем районе танцевальную студию, где преподают pole dance. Задачка, кстати, оказалась не из лёгких: даже в Москве оборудованных пилонами школ не так много, как поначалу по незнанию представлялось. Ездить туда Уле придётся на автобусе, по крайней мере какое-то время. Зато маршрут прямой и остановки в минуте ходьбы что от дома, что от студии. В общем, нашёл в интернете школу, оставил страницу сайта открытой, окликнул Ульяну и пошёл на перекур – изучать открывающиеся с балкона виды. Клюнула. До балкона так и не дошла, зависла у ноутбука. Теперь вернуть бы её к мысли о получении второго образования, на которое, как выяснилось после выписки, она забила, и можно будет выдохнуть. Его женщина ему нужна со всем её букетом прежних увлечений, довольная и с горящим взглядом, а не зацикленная на работе и заботе о том, кто в целом уже в состоянии позаботиться о себе сам.         А вообще планов гора, и все наполеоновские. Частично Ульяна о них в курсе. Иногда, уткнувшись носом в грудь и внимая его пространным рассуждениям, она недоверчиво хмыкает, иногда еле сдерживает улыбку, иногда молчит. А однажды и сама, зайдя окольными путями, осторожно поинтересовалась, не передумал ли он часом.         Не-а, не передумал.         Старую квартиру он продаст и об этом намерении сегодня планирует предупредить Мишу. Ну, на всякий случай, чтобы не обживался там с концами. Миша парень неплохой и как съемщик полностью Егора устраивает, но раз уж жизнь повернулась к ним с Улей местом, на которое приятно смотреть – лицом то бишь, – то и брать нужно всё, что она предлагает. А предлагает она вдруг столько, что глаза разбегаются и не знаешь, куда тянуть руки сначала, а куда потом.         Так вот, квартиру продадут. Подумалось тут, что если уж придётся отрывать от сердца, то задорого. Она довольно просторная, судя по всему, весьма симпатичная, расположена в зелёном благоустроенном районе и должна «улететь» быстро. Пока будет идти процесс продажи, они с Улей подыщут другую. Можно вернуться на юг города и поискать что-то ближе к «Академической». Можно остаться на северо-востоке, где они осели сейчас. А можно приглядеться и к совсем новым кварталам, которые множатся в черте Москвы и на прилегающих территориях, как грибы после тёплого летнего ливня. Тут ему намедни подсказали, что очень неплохо стало в Коммунарке. Тоже юг. Так что выбор впереди непростой: урбанизм, буйство цвета и свежесть застройки против неповторимого уюта обжитого города, спрятанных в тени раскидистых деревьев тихих двориков и больших парковых зон.         …И чтобы в новой квартире не меньше трёх комнат и не меньше семидесяти квадратов. Гостиная, она же в перспективе и рабочая зона. Спальня – нора, в которую никто, кроме домашних, никогда не попадёт. Одна комната пусть пока пустует, кабинет временно можно устроить и там. Однако однажды всё изменится. И вот тогда она очень пригодится.         Но, честно говоря, о таком даже подумать лишний раз пока страшно – чересчур хорошо звучит.         Продадут, переедут, а на остаток вырученных средств купят… Нет, не мотоцикл. Мотоцикл как-нибудь потом. Машину. Вот здесь, возможно, придется и в кредит влезть... Нет, в гробу он эти кредиты видал. Сам заработает. Ульяна пока не в курсе, что на следующей неделе у него первые после длительного перерыва съёмки – он еще не обмозговал, как бы преподнести эту информацию так, чтобы после остаться в живых. Зато в курсе, что в группе ждут. По этому поводу никаких возражений Егор услышать не ожидал и не услышал. Разъездов планируется много, это несколько пассажиров и их вещи, а кататься туда-сюда на такси или общественном транспорте – такая себе перспектива.         Ну а там, после того, как обживутся, можно и…         Но он еще не придумал, как.         Была бы жива баб Нюра, он бы, может, спросил совета у неё. Заглянул бы на чай, прихватив с собой её любимый вафельный торт в шоколадной глазури. С орешками. Она бы искренне за него порадовалась, как и всегда. Завела бы свою шарманку про «цени и береги» минут на двадцать, а он бы слушал, изредка кивая, соглашаясь про себя с каждым словом и чувствуя, как в благодарности захлёбывается согретая душа.          Теперь совета спрашивать не у кого, и хочешь не хочешь, а живёшь лишь своим умом. Но она всё равно будто здесь: память хранит выражения её лиц, охи и ахи на все лады, интонации улыбок и температуру кожи. Хранит сказанное. Иногда, в моменты штормов и раздрая, ему кажется, что он её слышит: скрипучий дребезжащий голосок звучит прямо в голове. Иногда, когда чувствует, что сам не прав, в ушах раздается: «Егорушка! Ну как же так, мальчик мой? Ты что же творишь?»         Говорят, что человек жив, пока живёт память о нём. Ну, раз так, то баб Нюре жить столько, сколько отведено людям, на которых пролился её свет. И дальше, потому что придёт время, и он расскажет своим детям, как одна бабушка их папу с того света вытащила. Маме, наверное, тоже найдется что добавить.         Жаль, у него совсем нет их с баб Нюрой общих фотографий. Все они остались у неё. Их делал и дарил ей его отец, а самому ему казалось, что пилить селфи с баб Нюрой – ну... Как-то не комильфо. Казалось глупым приставать к старому серьёзному человеку с таким ребячеством. Ключи от её квартиры переселились на новую связку, и, конечно, можно было бы зайти, да вот только он никак не поймет, насколько нормально и правильно прийти домой к человеку, которого там больше нет... Тянет. В голову невольно лезут мысли о бабушкином коте. Куда дели кота? Спросить бы у соседей. Может, те к себе забрали. Или хотя бы подскажут, где искать.          Сдается Егору, в случае чего Уля против второго кота возражать не станет. Ей дай волю, и она со своим состраданием к сирым, убогим и брошенным животным охотно превратит жилище в зоопарк. Но спросить, наверное, всё-таки стоит.         Поезд подъезжает к конечной, а Ульяна всё еще спит, причём уже крепко: он чувствует, как обмякло её тело. Будить жаль, из рук выпускать жаль, пусть за это время миллион часов проведено в обнимку – за просмотром кино и дурацких сериалов, с книжками на коленках, утром, днём и ночью, на рассветах и на закатах. Иногда, когда ему вновь начинает казаться, что она излишне много работает, и внутри возникает желание пойти и молча закрыть крышку ноутбука, а заодно и о себе напомнить, он напоминает себе – о другом. Да, о том, что вообще-то он чутка обнаглел, ведь они только и делают, что обнимаются.         Просто мало. Ему до сих пор мало… И вряд ли когда-нибудь будет достаточно.         Неохотно разлепившись, губы пробормотали в макушку:         — Пора просыпаться…         Он таки случайно придумал Ульяне новое «имя» – вместо «малой», которая, исчезнув однажды, уже не вернётся. Пока оно звучит лишь мысленно, но, чует Егор, не ровен час, он перед Улей спалится. Всего одну букву поменял, а сколько сразу совсем иного смысла.         Снизу послышалось сонное, хриплое и такое ленивое-преленивое:         — М-м-м… Поехали в депо?         А расслабленные руки, спохватившись, обвили крепче.         «Отчаянная...»  

 

***

 

      За эти полгода их двор не изменился, да и в подъезде всё по-прежнему. Так и остались висеть перекошенными почтовые ящики с измятыми дверками, в комнатке консьержа по-прежнему пусто, на их этаже не соизволили вкрутить лампочку, а воздух напитан запахом жареной рыбы: теть Таня с пятого этажа всё так же неравнодушна к хеку. Подперев спиной дверь своей квартиры, Егор изучал выбоины в истёртом собственными ногами кафеле и напряжённо прислушивался к происходящему у Ильиных.         А там стояла подозрительная тишина. Ульяна вошла уже пять минут как, оставив приоткрытой дверь, и единственные звуки, которые с тех пор смогли уловить уши, это Улино растерянное: «Здравствуйте», мужское: «Здравствуй, Ульяна. Меня зовут Виктор. Твоя мама в твоей комнате», и надрывный ор признавшего хозяйку Коржа. И всё. И теперь Егор думал о том, не стоит ли войти и убедиться, что всё нормально, однако нечто в нём, упираясь всеми существующими конечностями, продолжало яростно сопротивляться. Если вдруг сейчас что-то пойдет наперекосяк, он наплюет на самоощущение и договорённости и бросится отвоёвывать у дракона свою девчонку. Но пока вообще непонятно, наперекосяк или ровно. Пока неясно, нужно ли его вмешательство или они там и без него разберутся.          На улице они с Ульяной успели коснуться этого вопроса. Уля сказала, что упакует в клетку Коржа, найдёт его кошачий паспорт – с ума сойти, у этого хвостатого троглодита ещё и документы имеются! – быстро соберёт нужные вещи и выйдет. По её оценкам, на всё про всё у неё должно уйти не более десяти минут. Прошло уже семь. И сорок три секунды. Сорок пять… Уже пятьдесят. На его присутствии Ульяна, явно считывая внутреннее напряжение, не настаивала, наоборот, сказала, что ей было бы спокойнее, если бы с матерью они не пересекались. Даже предложила заглянуть к Мише, пока сама будет копаться.         Но Егор что-то нервничал, а потому визит в свою квартиру откладывался. Лучше потом вместе зайдут на пару минут.         Очень тихо. Настолько, что при желании и должной фантазии можно заподозрить что-то совсем уж неладное. Зато за его дверью творилось интересное. Миша со своей пассией устроили разбор полётов, и градус напряжения стремительно приближался к точке закипания. Уля рассказывала как-то, что парочка оказалась горячей. Ну, если так получится, что его собственная пассия не успеет покинуть свою квартиру прежде, чем эти двое перейдут к десерту, придётся прохлаждаться на лавочке в ожидании, когда уместно будет о себе заявить.         Стоя там, под дверью квартиры, Егор вновь думал о том, что продавать метры, на которых вырос и был счастлив, с которыми связаны самые светлые воспоминания, действительно жаль. Это и впрямь «с мясом отрывать», вот что это такое. Но стремление построить крепость, в стенах которой будет спокойно и свободно всем, сильнее сожаления, и естественное желание защитить толкает вперёд. О каком спокойствии и свободе можно говорить, когда на вашем пороге в любом момент может возникнуть добрая и пушистая Надежда Александровна? Ну вот и всё. И выбора нет. В Улиных глазах сегодня чего только ни успел прочесть – страшная буря чувств и мыслей в них завихрялась.         Мать с отцом, конечно же, всё поняли бы. Знает.             — Егор…         «Ч-чёрт...»         Резко вскинув голову, Егор уставился на женщину, с которой ему, вестимо, придётся идти по жизни если не одной дорогой, то параллельными. В мозгу заклинило, грудь ощутимо стянуло; ухнуло и подкатило под сердце. Он и не услышал шагов. Задумавшись о своём, не заметил, как она тихо выскользнула в коридор и прикрыла за собой дверь, а теперь, плотно сжав белые губы и высоко вздёрнув подбородок, смотрела на него сквозь мутнеющую пелену воды. Надежда Александровна сильно сдала. К тем семи годам, что он успел накинуть ей после отъезда Ульяны на Камчатку, сейчас можно смело прибавлять ещё столько же. Только слепой на оба глаза не разглядит глубокие морщины на лбу, отёчные веки, впалые скулы и нездоровый цвет кожи. А еще Улина мать за это время килограмм десять сбросила. И это ведь она ещё не в курсе, что не ровен час, ей придётся с ним породниться. Такие новости на внешнем виде будущей тёщи скажутся не самым лучшим образом. Инфа сотка.         Ульяна, впрочем, тоже про его планы пока не слышала. Много чего ещё не слышала от него, что уж.         — Здравствуйте, Надежда Александровна, — сдержанно поприветствовал бывшую соседку Егор. Выдерживать её взгляд оказалось, как всегда, непросто, но в голове уже пару секунд как упреждающе мерцала мысль о том, что в этот раз он не позволит себя облапошить. Не даст ей возможности заговорить ему зубы.  — Как жизнь? Как здо…         Не разрешили закончить.         — Егор, прости меня… — вдруг прошептала она, а он отчётливо, своими глазами увидел, как с лица сходит тень надменности. — Прости, если сможешь…          «Э-э-э…»         В оглушённом молчании воззрившись на Надежду Александровну, Егор силился понять, где здесь спрятан подвох. Наверняка же где-то кроется, где-то в сеточке гусиных лапок или в трагично опущенных уголках губ. В воде на ресницах? В интонации? В хрипотце? В мимике? Где?..          Ему казалось, эту собаку зарывали, подойдя к процессу со всей тщательностью и ответственностью.         — Мне через ночь снится наш перекрёсток и вы на нём. Я не могу больше там ходить, — меж тем продолжала она, и в сиплом голосе зазвенели нотки безысходного отчаяния. — Я еженощно слышу слова, которые тебе наговорила, и проклинаю себя за каждое, — «Прекратите…» — Ты мою девочку уберёг, я ведь могла её тогда потерять…         «Я тоже мог»         Что-то пока ни один мало-мальски адекватный ответ в голову не шёл. Как-никак, к такому вот-это-повороту жизнь Егора не готовила. Надежде Александровне вновь удалось застать его врасплох, и пока всё, что он оказался способен выдать ей в качестве реакции – это напряжённый недоверчивый взгляд исподлобья. Извилины в черепной коробке уже минуту как усиленно ворочались, но до сих пор не подкинули догадки, в чём же будет трюк. Может, в этих реках слёз? Сейчас она провернёт фокус, который уже показывала неоднократно: продавит его, разведёт на вал эмоций, достанет из рукава высшие козыри, приправит джокерами, поджарит до готовности и слопает.         Фигушки.         На всякий случай внутренняя система безопасности приглушила звуки шума́ми, а мозг скомандовал не пересекаться взглядами и отказался вдумываться в смысл фраз, которые полетят далее. Он пропустит их, что называется, мимо ушей. Да.         — Я не имела права вмешиваться так грубо, я судила поверхностно, — заламывая пальцы, пробормотала Надежда Александровна. — Ты этого не заслужил. Я была не в себе и наговорила тебе какой-то чуши!         Кажется, только что прозвучало, что он не заслуживает поверхностных суждений. Или что-то вроде… В придушенном голосе ясно слышалась мольба…         «Да в чём прикол?!»         От нарастающего удивления оттянуло вниз челюсть – рот уже какое-то время как открылся. Судорожные поиски хоть каких-то слов пока ни к чему не привели: они никак не желали рождаться, по крайней мере, искренние. «Успокойтесь, Надежда Александровна, я не злопамятный». «Так уж и быть, вы великодушно прощены, Надежда Александровна, не надо так переживать». «Я уже десять раз забыл, Надежда Александровна, перестаньте плакать». Всего этого он сейчас озвучить не мог. А что мог? Разве вот, что однажды всё наладится.         Нет, это тоже вопрос весьма и весьма спорный.         Всё-таки развела его опять. Как ей раз от раза только удается?!         — Береги мою девочку, заклинаю тебя, Егор! Прошу! — туда-сюда мотая головой и поспешно стирая слезы тыльной стороной ладони, воскликнула её мать. — Береги её, потому что я уже не могу...         «Так!»         Так, вот здесь он уже будет способен хоть что-то в мир выдать, сейчас дар речи к нему вернётся. А прозвучавшее ранее потребует серьёзной мыслительной обработки.         — За Ульяну не волнуйтесь, Надежда Александровна, — вскидывая подбородок и устанавливая, наконец, зрительный контакт, твёрдо произнес Егор. — Всё будет нормально.         Абсолютно точно. Железно.         И тут за спиной будущей тёщи вдруг раздалось:         — Ульяна в надёжных руках.         И в воздухе явственно запахло жареным.         На пороге квартиры со здоровой клеткой в руке и тряпичной сумкой через плечо материализовалась Уля. Оказавшаяся на её пути мать мешала проходу. Сталь в выбранной Ульяной интонации вынудила внутренне подобраться и озадачиться вопросом, кому же предназначалась пророненная реплика – ему или Надежде Александровне? И пару секунд спустя выдохнуть: направленный на него мягкий взгляд подсказывал, что второй вариант вернее.         «По ходу, не в этот раз…»         Чёрт поймет, наладится ли когда-нибудь у Ильиных или уже нет. Однако одно понятно точно: сегодня обошлось без жертв. Даже появилось, о чём подумать на досуге.         Протянул руку, Надежда Александровна посторонилась, и клетка с котом не без короткой борьбы, закончившейся его предостерегающим фырканьем, перекочевала к кому положено. Ульяна недовольно цокнула, как делает всегда, когда ей мерещится, что ещё «рановато», но Егор притворился, что не расслышал. Не сахарный, не растает от нагрузки. Всё внимание тут же забрала на себя пушистая задница, виднеющаяся за металлическими прутьями. Кажется, ему намекали на страшную обиду, затаившуюся в крохотном кошачьем сердечке.         Это теперь ещё у усатого прощения вымаливать, что ли?         — На нас дуются, — негромко пояснила Уля, просунув палец в решетку. — Ну ничего, мы загладим вину. Да?         Уши уловили в вопросе нотки озадаченности. Кажется, кое-кто не испытывал по данному поводу ровным счётом никакой уверенности.         «Ну-у-у…»         Клетка накренилась – кот демонстративно переместился в дальний угол. Округлив глаза и пождав губы, Егор молча транслировал Ульяне, что не имеет понятия, каким способом задобрить рыжую колбасу. Ну, он готов предложить Коржу свой ящик с носками. Окей. Но не с трусами, обойдётся. Ну, на гитаре валяться разрешит и, так уж и быть, будет ходить за кошачьей жратвой по первому требованию. Допустим. Если понадобится, пожертвует своей подушкой и половиной одеяла. Но не фотооптикой. За покушение на фотооптику Коржа настигнет неминуемая расплата – та самая, которая без суда и следствия. Какие еще варианты?         Это ведь Корж пока не в курсе, что не ровен час, ему придётся делить территорию с кошаком баб Нюры. Если тот найдется. Это ж тогда существенно повысятся риски впасть в немилость навечно…         Уля в ответ лишь плечами повела. В глазах сверкнули озорные искорки, а посыл её мысленный считался чётко: «Что-нибудь придумаем».         — Он тут без тебя подыхать собрался, — мрачно уведомила Улю Надежда Александровна. — Не ел, орал дурниной. Всю обувь мне зассал, поганец. Какое счастье, что вы его наконец забираете. Одни нервы с ним.         Ульяна вздохнула, но на пассаж не ответила. О результате этой поездки сразу всё сообщало выражение её глаз: «Нет, я пока не могу, извини». Не отпускала её та ситуация. А беспомощный взгляд Надежды Александровны с каждой секундой лишь укреплял Егора в подозрениях, будто подмоги от него ждут не с одной стороны, а сразу с обеих. Интересный, конечно, расклад карт… Неожиданный – это говоря мягко. И что делать?         Еле заметное движение головой должно было дать понять Улиной матери: «Не сейчас». Вслух же, нахмурившись, Егор пробормотал другое:         — Уль, давай к Мише на минуту заглянем и поехали. До свидания, Надежда Александровна.         Ну а что он мог? При любом раскладе в первую очередь спасать он будет Ульяну, а не кого-то ещё. Всегда. Выбор никогда не стоял и не встанет.         Долгий тяжёлый вздох провожающей раздался уже в спины.    

***

        Раззадоренное солнце припекало лопатки сквозь распахнутое твидовое пальто, предвещая по-летнему теплые майские праздники. В вышине ясного неба размеренно плыли редкие малыши-облака, деревья и кусты окутала прозрачная салатовая дымка, и неугомонные птицы радовались весне. Уля с присущей ей тактичностью забрала клетку с котом, отошла на скамейку, достала из кармана телефон и уткнулась носом в экран, изредка бросая в его сторону короткие вопрошающие взгляды. А Егор вокруг себя мало что замечал. Лишь Ульяну и отдельные сигналы природы, сообщающие всей округе, что его «тридцать первая весна» бесповоротно вступила в свои права. В левой руке давно истлела сигарета, а подушечки пальцев правой жёг плотный конверт. Егор одновременно желал и вместе с тем страшился его вскрыть.         Знал – там нечто такое, к чему он не готов. И никогда готов не будет. А ещё понимал, что прочесть письмо должен немедля, пока находится здесь, в их дворе, в нескольких метрах от второго подъезда, куда когда-то вела незарастающая тропа. Истоптанная десятками тысяч шагов дорога на пятый этаж, к квартире №55.         Три пятерки – счастливое число.         На конверте нетвёрдым, хорошо знакомым почерком выведено его имя. И всё. Больше ничего. Главное – там, под заклеенным клапаном. Зажал в ладони крепко, а внутри всё угрожающе сотрясалось. Уля, одной ей известным образом улавливая магнитуду обуревающих его чувств, молча умоляла: «Крепись».         Перед уходом Баб Нюра решила оставить ему последнюю весточку.           Которую он получил лишь через полгода. Потому что Миша вовремя не предупредил. «Из башки вылетело». Да и сейчас горе-квартирант не вспомнил бы о переданном привете, не спроси Егор о почте на своё имя. Со всей дури зарядив себе ладонью по лбу, Миша засуетился, выкатил верхний ящик стоящей в прихожей тумбы и в ворохе квитанций, буклетов и прочей бестолковой корреспонденции отрыл письмо. «Да! Слушай, я совсем забегался, напрочь из башки вылетело! Приходила какая-то бабулька, давно уже! Оставила вот…»         Миша там ещё несколько минут извинения свои приносил, всё пытаясь пояснить, как же так вышло, что письмо провалялось у него целых полгода, но воспринимать поступающую информацию Егор перестал после слова «бабулька». Как в тумане попрощался, преодолел метры до лифта, вышли с Улей на воздух, поставил на асфальт клетку с котом и… И стоял теперь, как дурак пялясь на собственное имя.         «Егорушке».         Не помнил, когда переживал так. Нет, помнил, но этот ураган проживался совсем иначе. Человека больше нет, но прямо сейчас он осязал её подушечками пальцев. Они с отправительницей словно смотрели друг на друга через тонкую бумагу конверта, один с земли, а вторая – с неба. Смотрели и друг друга видели. И в эти мгновения казалось, что он вновь один на всём белом свете.         Баб Нюра всё знала. И что выйдет вот так, тоже. Чего, спрашивается, вообще не знала его баб Нюра?         Ульяна, считывая его парализующее замешательство, видя, что он всё тянет и тянет, всё-таки не выдержала. Поднявшись с лавочки, подошла и надёжно обхватила со спины. Руки оплели торс, и левая лопатка ощутила осторожное касание щеки: прижавшись всем телом и глубоко вздохнув, она застыла в таком положении. Уля часто действует по велению души – постоянно вот так обнимает, чувствуя, что именно это действие успокоит его, как ничто другое. В её руках он готов замереть на вечность.          А она готова её ему подарить.         — Ты не один, я говорила, помнишь? Всё равно она здесь, — ладошка, скользнув выше, легла на заходящееся сердце. — Даже если там. Как и твоя семья, — и вернулась назад – на талию. — А ещё здесь я. И твои коллеги. Аня… Андрей. Видел бы ты лица тех, кто в ноябре пришел на тот концерт в парке. Ты бы их слышал… Сколько их там было… — свои заклинания она нашептывала, всё сильнее сжимая кольцо рук. — Ты нам нужен. И ей. Она тебя не оставила. Открывай. Разреши ей сказать, как любит.         Лёгкие словно задались целью втянуть в себя весь воздух этого города и в конце концов лопнуть перекачанным воздушным шариком, брови уже давно стянуло к переносице, а челюсти заклинило ещё в лифте.         Выдох…         Подцепившие было клапан конверта пальцы на мгновение замерли в нерешительности, но всё же завершили начатое и теперь чувствовали наощупь сразу несколько листов разной плотности. Потянули. Развернули. Глаза пытались навести фокус, уши – отключить шум жизни, а мозг – сосредоточиться. Ульяна так и осталась стоять сзади, прижавшись щекой к лопатке, не шевелясь и не издавая больше ни звука.         Егорушка,         А у меня ведь всё хорошо. Как ты иногда, усмехаясь, говорил, «даже прекрасно». Я чувствую, что пришло мне время уходить, но не могу, не попрощавшись с тобой и Ульяшей. Знайте, что покидаю я вас со спокойным сердцем, с радостью на душе. Оставляю вас, убеждённая, что всё в ваших жизнях сложится замечательно. Мне сегодня приснилось, как вы вдвоём пришли навестить меня в лесок. И во сне был мне голос: «Не бойся, Анна, увидишь с Неба, что сын твой жив, здоров и счастлив. Увидишь, что взросли твои зёрна и пошли буйной порослью, что распустились они в прекрасные цветы. Всё увидишь. А теперь собирайся в путь. Пора». И, Егорушка, веришь? Я проснулась с ощущением света и удивительной тишины в себе. Это Всевышний показал мне, что не о чем мне больше тревожиться.         Мальчик мой, ты ведь прочтёшь. Я пишу тебе без всяких сомнений. Знаю, что рядом с тобой останется та, кого ты выбрал сердцем. Ведь и она давно выбрала. Цени и береги своё счастье, не отпусти из рук. Я знаю, что не отпустишь, потому что понял, где твой Смысл. Вот ты сейчас, небось, читаешь и думаешь: «Ох и баба Нюра! Всё знает». А тут же просто, Егорушка, тут к гадалке не ходи: не бросился бы ты под колёса, если бы не понял. И хоть ты и молчун у меня ещё тот, и лишний раз из сердца сокровенное не достанешь, а Ульяша тоже чувствует. Это очень хорошо. Правильно, когда нет сомнений друг в друге. Правильно, когда вера крепкая, в ясной голове всё по полочкам и подозрения не мучают. Рука в руке всё легче дается.         И всё-таки, раз уж затронула я эту тему, позволь мне дать тебе напоследок добрый совет. Ты, мальчик мой, любитель с близкими общаться душами, но и про язык не забывай. Он нам дарован для того, чтобы не мучились люди чувством недосказанности, чтобы не было в семье места недопониманию, недомолвкам, тревоге и страху. Чтобы доверие росло, а не рушилось. Не всё в глазах увидеть можно, есть вещи, в самой глубине сокрытые. И Ульяши это касается, но в первую очередь тебя. Ты ведь у меня мастак болезненное прятать так, что днем с огнём не сыщешь. Уязвимость свою ты хорошо маскируешь. Не закрывайся от единственного близкого человека, Егор. Доставай наружу то, что гложет. Разговаривай с Ульяшей, это проще, чем тебе кажется, стоит только попробовать. Чтобы самому легче стало. Чтобы не привиделось ей однажды равнодушие или недоверие. Ей ведь много не надо – основное про вас понимать. Но понимать ясно. И сам почувствуешь, как всё прочнее и несокрушимее становится ваша крепость.          Ну а слышать ты у меня всегда умел. Внимательно слушай лишь то, что говорит тебе она и твоё сердце, в таких делах оно часто мудрее головы. Верь только себе и тем, кто верит тебе безусловно, а остальных слушай вполуха. Вредный совет, но не в твоем случае, мальчик мой. В твоём, по моему глубокому убеждению, единственно верный.         Я знаю, что встретимся мы ох как нескоро, и искренне тому счастлива. Я за тебя радуюсь, ведь люблю тебя как родного сына. Ты и сам знаешь, но никогда не бывает лишним ещё раз сказать о любви тому, кого любишь. Не бывает много таких признаний, они несут в родное сердце тепло, веру, надежду и свет. Помни, что я всегда с тобой, как всегда с тобой твои мать и отец, царствие им Небесное за сделанное в жизни. Всегда с тобой, незримо за спиной. Ни о чём не волнуйся и ни в чём себя не кори. Ухожу по своей воле, а не против неё. Я готова и Суда не боюсь.         Тебя уношу в сердце. Меня ты найдешь в своём, я приду по первому зову. А коли захочется навестить, то это тебе на Востряковское: землица там у меня давно уж куплена.         Немного в дела тебя погружу. Мальчик мой, пусть ты всегда мне показывал, что ничего тебе от меня не нужно, и бескорыстность и искренность твою я всем сердцем чувствовала, но моя воля осталась неизменной. Не обижайся на меня и пойми, я хочу быть за вас спокойной. Одному тебе не надо, а разрастётся твоя семья, всё пригодится. Здесь копия завещания и дарственная. Само завещание у Михаила Олеговича Панченко, моего поверенного. Телефон его оставлю ниже. И здесь же заключение врача о том, что Анна Григорьевна Фёдорова изъявила свою волю, находясь в здравом уме. Это на всякий случай. Сына я о своём последнем желании в курс дела ввела. Надеюсь, он поведёт себя достойно, прислушается к матери и не будет чинить преград. Написала на тебя ведь сначала дарственную, но Михаил Олегович мне разъяснил, что без твоего письменного согласия, данного при моей жизни, она не имеет силы. И всё-таки пусть и она у тебя будет. Квартирой распорядишься по своему усмотрению. Захочешь передать на благотворительность, передай. А я бы на твоём месте её продала и купила подальше от города дом. Будет где деткам резвиться и от суеты прятаться.         В моем секретере найдешь на квартиру все документы, Егорушка.         О Тимоше обещала заботиться Галочка. Ты наверняка её помнишь, раньше мы с ней часто на лавочке вместе воздухом дышали. 58-я квартира этажом выше. Она проверяет нас каждое утро, знает всё. Так что за кота не волнуйся, не обидят и голодным не оставят.         Ульяшу за меня обними. Как случилась с тобой беда, от неё большая поддержка мне была. Передай ей от меня вот что: умение не держать зла – признак истинной силы. Не хочу, чтобы её прекрасная душа плакала, достаточно ей горя. Не забудь, Егорушка. Она поймёт.         Любите друг друга, дети. Берегите, цените. Слушайте. И не обижайте.           Всегда ваша, бабушка Нюра          6 ноября             «Шестое…»         Он, может, смог бы вынести её последний привет стоически, но в конверте обнаружились две фотографии. Они с баб Нюрой там вместе. На одной – у неё дома, в гостиной. Он с горящими глазами у чехословацкой мебельной стенки, а она, стоя чуть правее, тянется к «Трём мушкетерам» и «Графу Монте-Кристо» Александра Дюма. А на заднике синим карандашом надпись: «Егорушке десять». На второй они сидят рядом на излюбленной лавке. Баб Нюра смотрит в камеру со скромной улыбкой, а он – нетерпеливо сложив на груди руки и коварно приподняв уголок губы. Кажется, буквально за секунды до щелчка затвора собеседница успела навести его на некую гениальную мысль, и шило в заднице требовало немедля пойти и проверить на Ульяне степень её гениальности. Да, что-то такое… Одна из тысяч его провокаций родилась благодаря неосторожно брошенной фразе баб Нюры. А на заднике ручкой надпись: «Егорушке пятнадцать».          Не знает, сколько простоял, пялясь на высаженный точно под бабушкиным окном, а теперь разросшийся и готовый вот-вот пышно расцвести куст сирени, а потом – и вовсе прикрыв веки. Минуту или все тридцать? Рука с зажатыми между пальцами листами и фотографиями давно бессильно опустилась, в носу продолжало щипать, сведённые брови в заданном положении заклинило, сердцу в груди стало узко, тесно, а воздуха легким – ничтожно мало. Веки упрямо жмурились, и где-то между ними стыла жгучая вода. Чем сильнее его штормило, тем прочнее и уверенней становился замо́к Улиных рук. Она так и простояла всю дорогу там, за спиной, ни на секунду не ослабевая хватку и не издав ни звука, даже шороха. Только задышала глубже. Беспокоилась, и это ощущалось лопатками.         Солнце нещадно жарило затылок, пекло́ за грудиной, стиснутые челюсти свело, а в ноздри настырно проникал дурманящий запах новой весны. В которой больше нет баб Нюры, но есть любимый человек. Весны, в которой он всё ещё жив, даже относительно здоров и совершенно бессовестно счастлив. В которой ясно видны смыслы и будущее, в которой им с Улей по пути и в которой он разрешает себе смеяться, несмотря на боль утраты.         Баб Нюра всегда хотела увидеть, как её «мальчик» смеётся. Однако по заказу Егор не умел. Вообще-то ещё год назад он думал, что в принципе не умеет. А теперь… Теперь – вот... Не увидела. Остаётся надеяться, что своим внимательным и зорким оком она и впрямь следит за ними с облачков. И если да, то точно радуется. Как и написала.         Вздохнув глубже, Егор развернулся и загрёб Ульяну в охапку, по привычке уткнувшись подбородком в душистую макушку. Открыл глаза. В этом дворе, в этом доме всё началось и продолжилось. Эти окна на третьем он вечерами проверял, и сейчас за плотным тюлем ему чудилась женская фигура. Или это просто свет рисовал тенями. На лавочке протирали штаны, а на старой скамейке, что спряталась за высаженной на углу дома раскидистой сиренью, мучил свою первую гитару. Сирени вокруг очень много, ещё чуть-чуть – и майские ветра начнут разносить её запах окрест. Прямо тут морду Стрижову начистил. Говорят, за бугор Стриж отчалил счастья пытать. Удачи ему. Искренне. На этот каштан, поддаваясь Улиному умоляющему взгляду, бессчётное количество раз лазил за котами. За семь лет был снят не один, не два, а целое полчище орущих благим матом хвостатых. На той детской площадке её выгуливал. Их ржавые качели поменяли на новые спустя месяц после того, как он, вняв слёзным мольбам Надежды Александровны, прервал общение. А теперь площадку вновь обновляют.         Здесь же отец перебирал старый велосипед, который достал неизвестно откуда. А они с мамой стояли рядом и наблюдали. А баб Нюра тогда ещё любила лавку у собственного подъезда, но потом перебралась поближе. На пустыре за домом огрёб от дружков Коляна. В тот вечер с ног на голову перевернулся пресный, предсказуемый, всегдашний мир. А перевернувшись, так и остался стоять в заданном положении.         Пусть стоит!         С этим двором столько связано, и сердце щемит. Здесь прошли самые счастливые и самые страшные мгновения жизни. Но душа поёт и летает, уверенная, что лучшие времена впереди. Отсчёт пошел в момент, когда сквозь пустую осеннюю тьму пробился Смысл и распахнулись глаза. Новое рождение, новый вектор, новая жизнь.         Никуда не отпустит Её. Никогда. Ни за что. Нет.         Знает.         — Егор?.. — позвала Уля. Она так и не отмерла, а голос звучал тихо и задумчиво. Даже, казалось, малость дрожал.         — М-м-м?         — Может, нам поехать куда-нибудь? — протянула она неуверенно. — На твой день рождения? Что скажешь?         — Куда, например? — млея от разлитого во всём теле тепла, пробормотал он. Идея симпатичная. Если вместе, то хоть на край света. Тем более, ещё в сентябре говорил себе: никаких больше Камчаток и иже с ними в одно лицо.         — Вообще без разницы, — повела головой Уля, устраивая её на плече поудобнее. —Развеемся. Только, чур, туда, где поспокойнее, а то знаю я тебя, — хмыкнула она. Ну вот, пожалуйста: предложение только успело поступить, а кое-кто уже условия выкатил. Это называется «без разницы». Ну да. — Не в поход по хребтам Кавказа. И не на сплав по плато Путорана. Такое, наверное, всё-таки рановато…         Ноздри глубже втянули нагретый весенний воздух, а руки крепче сжали в объятьях. Просто она беспокоится, вот и всё. Ей, наверное, ещё долго будет мерещиться, что он может рассыпаться от одного неосторожного движения.         — Я не отмечаю дни рождения, Уль. Поехали, но не приурочивая.         Ульяна слегка отстранилась и в искреннем недоумении уставилась на него. В круглых от удивления глазах читалось: «Теперь отмечаешь».         — Этот обязательно нужно отпраздновать! — с горячей убеждённостью заявила она. — Давай сбежим?         «Давай…»         Интересно только, что же в Улином понимании всё-таки «поспокойнее». Остаётся надеяться, что подразумевается не недельная поджарка пятых точек на турецком или египетском пляже. Вообще, на любительницу потюленить Уля не похожа. Это же электровеник. Идеальная спутница жизни. Сокровище.         — Угу…         Он согласен.         Ещё постояли. Кажется, уезжать отсюда не хотелось не только ему, но и ей. Корж, удивительное создание, о себе не напоминал: ни тебе истошных негодующих воплей, ни попыток выломать решётчатую дверцу клетки. Как развернулся к ним задницей ещё в общем коридоре, так и всё. Похоже на одиночный пикет, не хватает только плаката с протестным лозунгом.         «Гюльчатай, открой личико-то…»         Хрен тебе, Чернов. Ты ещё пожалеешь, если до сих пор не понял.         — Классно было бы сейчас заглянуть к Юльке с Андреем. Но они как раз в отъезде, —вздохнула Ульяна расстроенно. — Кстати, на вторые майские звали нас за город, помнишь? Так что скоро повидаемся.         — Давно не виделись, в самом деле… — проворчал Егор, зная, впрочем, что шутливые интонации она уловит.         Вот буквально неделю назад последний раз. Дрон с Новицкой у них частые гости. Но тяга Ули к общению понятна: тоскует по временам, когда они с подружкой бегали друг к другу чуть ли ни в домашних тапочках.         Нужно бы вызывать такси и ехать домой, однако покидать двор жаль. Хотелось остаться. Взгляд вновь упал на клетку, в прутьях которой виднелся пушистый рыжий хвост, и мысль повернула в сторону кота баб Нюры и её пустующей квартиры. Можно было бы сходить за Тимом в 58-ю. На пороге постоять. На кухне бабушкиной посидеть. Но, наверное, такое лучше проворачивать в одиночку, а то Уля еще распереживается. Может, там вообще уже замки успели сменить за эти полгода. Что же до кота… Наверное, стоит дать Коржу возможность пообжиться и почувствовать себя хозяином в доме, а затем уже знакомить с новым приятелем. А то ведь такого форменного предательства Корж ему точно не простит ни в жизнь.          Значит, в другой раз.         Проследил взглядом за чешущим по своим делам Смирновым. Тот их, конечно, засёк. Заметил, кто именно находится в его руках. На давно не бритом лице мелькнула кривая ухмылка, а во встречном взгляде просветилось нечто вроде: «Очевидное – невероятное». Все кругом такие умники, блин. Всем всё понятно! Всем! Судя по физиономии Смирнова, лично ему всё понятно ещё со времён детского сада. Повинуясь шёпоту пробудившейся интуиции, Егор прищурился и прижал было Улю покрепче, но она там тихонько всхлипнула, так что пришлось срочно менять угол обзора.         Ну точно…         — Что? — чуть отстраняясь, прошептал он. Пальцы, расцепив замок на талии, потянулись осторожно убрать наметившиеся дорожки слёз с щёк.         — Столько связано с этим местом, — шмыгнув носом, смущённо пробормотала Ульяна. — Жаль, что мы не можем здесь остаться. А с другой стороны… — на лице её внезапно проступило лукавство, — отсюда я забрала лучшее, что случилось в моей жизни.         «Интересно… И что же?..»         — Коржа? — хмыкнул Егор.         Вспыхнувшие под густыми ресницами заманчивые огоньки гипнотизировали. Обещали ему что-то. Что-то особенное, уготовленное специально для него. Что-то, что он найдёт только в этих руках.         Уля легонько стукнула кулачком в плечо и картинно насупилась. Да-да, когда она куксится вот так, это всегда означает лишь одно: «Расслабься, Чернов, и получай удовольствие. Представление продлится не дольше трех-пяти секунд».         — Тебя! — укоряюще склонив голову к плечу, фыркнула она.         «Ишь ты…»         Вот как тут молчать? Кончились силы в себе носить, и душа умоляет пустить её в пятно света с чистосердечным признанием. Жизнь с этой девушкой связать собрался, а сам…         Или «рановато»?         Не рановато.          И тогда, разрешая себе продолжать тонуть в бездонной синеве, вновь загребая в охапку и целуя в лоб, Егор дает затаённому подобраться к горлу и всё-таки слететь с разомкнувшихся губ.         — Я тебя люблю.         А там, в небесной глубине обращенных на него лучистых глаз, фейерверком ярких огней проступает:         «Я знаю».         Знает.

___________________________________