Без нас выцветает горизонт

Белый Шум приходит из самых дальних краёв галактики — как северная зима, тянущая за собой гулкую полярную ночь, в которой потонут звуки, очертания, зыбкие следы на пепельном снегу. В этот раз угроза приходит извне, и она — неизученное и смертоносное ничто. Против неё не выйдешь с мечом, не выставишь блокпосты и не выстроишься толпой упрямых и бесстрашных безумцев. Не скажешь умоляющее ему всего двадцать три и я только узнал каким он бывает когда он счастлив. Оките двадцать три, и его отросшие волосы убраны в высокий хвост. Его лицу, привыкшему к въевшейся маске скучающего безразличия, так идут живые эмоции — прищуры от солнца и ухмылки остриём, веселье вспышками, когда он позволяет себе рассмеяться в голос, когда в полумраке карие глаза заволакивает мглой, и они светятся чем-то искристым, будто радужкой притворился осколок звёздного неба. Хиджиката помнит, как это лицо исказил страх — расписал неприкрытой уязвимостью — в день, когда сообщили плохие новости. — Три года, — Сого, сидящий на корточках по-хулигански, убирает за ухо не влезшую в хвост длинную прядь у виска. — Нам дали всего три года пожить без напастей. Неслыханная щедрость вселенной. Оките двадцать три, и по всем каналам связи вещают о неизбежном конце света. Чужеродная аномалия, что шелестящим ветром сметает всё живое — потеря сигналов, белый шум, обглоданное ничего, остающееся после всего утерянного зияющим беззвучием. — Вселенной надоело, что её вечно пытаются одёрнуть от края, — Хиджиката затягивается сигаретой. Смотрит бессмысленно в серое небо — других цветов оно теперь уже не бывает. — Вот она и придумала стереть саму себя. — Пустота, — проговаривает вполголоса Сого — будто тихо подзывает её к себе, не боящийся протянуть руку и приручить. Или обезглавить. — Знаешь, как иначе можно назвать пустоту? — Как? — Без нас, — Сого неподдельно грустный. Без скептичных ужимок, циничного пафоса и попыток пошутить. И от этого воется сильнее. Окита двадцать три, а Хиджикате — тридцать два. Сого рисует вразброс тройки и двойки на песке, переплетает их завитками, дорисовывает тройкам кошачьи мордашки и стирает всё ладонью, поднимая пыль. — Ты обещал на тридцатилетие свозить нас на Эскаду Трёх Планет, — припоминает он с упрёком — винит не всерьёз, ведь какая теперь уже разница. — Так я имел в виду твоё, — Тоширо усмехается сквозь дым. — Ну да, отмазывайся давай, — Сого подпирает щёку рукой, вздыхает горестно. — Теперь ты понимаешь, почему ничего нельзя откладывать? А то вот так копишь планы, а тебе объявляют об апокалипсисе, как о грозе на четверг. Эскада Трёх Планет — ступенями расположенное планетарное трио, омываемое единым водопадом. Туристическая точка, живописные виды и море развлечений, бесконечные фестивали и серпантины горок-аттракционов, и в местные ночи на небе разливается светомузыка поющей пунцовой туманности. Три дня назад Эскаду, как и сотни других систем и созвездий, поглотил Белый Шум. Никто не знает, больно ли это — умирать от Белого Шума. Все, кто попал под аномалию, уже не поделятся впечатлениями, и из поражённых зон, облачённых в вакуум, посланиями приходят одни помехи. У них больше нет телевидения, интернета и мобильной связи. Страна самураев сделала обратный виток и вернулась к временам до прихода на эти земли Аманто — многие из которых, к слову, после объявления конца всему живому разлетелись по своим планетам, подальше от обречённой Земли, наперегонки с настигающим и неотвратимым небытием. Бежать, конечно, бессмысленно — Белый Шум настигнет каждого, рано или поздно, в любой точке вселенной. Говорить о неизбежном и фатальном странно. Оно не чувствуется в беседах катастрофой — так, досадный нюанс, о который неприятно спотыкаться, используя по привычке будущее время. Счёт идёт на дни, на случайно обронённое “через месяц” тут же раздаётся горькая усмешка. — Говорят, солнечных дней больше не будет, — грустно говорит Кагура, вертя в руке цветок одуванчика, когда они с Сого сидят на крыше дома Ёрозуи. Разлёгшийся рядом Садахару, подпирающий их спины вместо дивана, от её слов тоскливо поскуливает. — Жалко. Нас всех не станет, а мы даже на солнце не посмотрели напоследок. — Тебе же вреден солнечный свет, — напоминает Сого, недоумённо вздёрнув бровь. — Не вреднее, чем несущая гибель всему живому пустота. — Мы буквально организовывали тебе похороны. — Ты организовывал мне похороны. — Потому что ты притворилась умирающей, чтобы развести близких на слезодавилку. — Научилась у своего друга-придурка, — припечатывает Кагура — улыбается остро и замахивается для подзатыльника. Сого фыркает и беззлобно отбивает её руку. Кагура дёргает его за волосы — дикарство и озорство, ребячества дворовой шпаны в ней всё так же больше, чем дамских манер, она успела догнать Сого по росту, но уже не доживёт до своих двадцати. — Не думала на последние дни улететь на свою планету? — Прогоняешь меня? Охренел? — Просто спрашиваю. — Мою планету смело Белым Шумом позавчера, — Кагура выгибает назад руку, поглаживая тёплую собачью шерсть. — Да и смысл был бы сбегать? — Ну это же родная планета как-никак. — Но родные-то все здесь. Сого не спрашивает, где сейчас Умибозу — отец Кагуры, мотающийся в поисках чудовищ по всей галактике, давно мог уже где-то затеряться на просторах разрастающейся пустоты. Как и её брат — Сого без понятия, где сейчас Камуи, но не удивился бы, узнав, что этот неугомонный псих сам помчался в объятья аномалии, спеша одним из первых обратиться в тишину. Зато Сого знает, что троица до последнего будет неразлучна, и Кагура с Шинпачи будут реветь взахлёб, пока Гинтоки будет отвлекать их дурацкими шутками, заставляя смеяться сквозь плач. — Мы будем здесь, все втроём. Вместе, — Кагура улыбается, предвкушая. — А где будешь ты? Сого пожимает беззаботно плечом. Как будто у него много вариантов, как будто он нарасхват, как будто его конечные не сводятся к одному человеку, вокруг которого преломляются световые года и затягиваются временные петли. — Надеюсь, буду спать у себя в комнате. Встретить конец света во сне — удобно же. Кагура скептично кривится. В затворничество Сого она не верит нисколько — знает прекрасно, с кем оно у него по жизни делится. Кагура дует на одуванчик, и опушённые семянки уносятся неторопливо прочь — в этой земле ничего из посеянного уже не прорастёт. Сигнал по всему миру глохнет — последней умирает радиосвязь. Отголосками прежней жизни из радиоприёмника доносятся прогнозы погоды, чьи-то прощальные слова, чьи-то зачитанные наизусть стихи, чьи-то анекдоты, чей-то плач. Поражённые Белым Шумом территории транслируют шелест помех в эфир, Сого вылавливает их на частотах, слушает и размышляет — одинаково ли везде звучит пустота. — Прекрати, — Тоши хмурится — сильнее обычного, лицо без чёлки более открыто и стремится выразить ещё больше сердитости. Брови теперь постоянно на виду, у Хиджикаты они по-своему бешеные, наблюдать за мимикой и любоваться на удивление аристократичными чертами — отдельное завораживающее занятие. Сого продолжает упрямо переключать частоты. Вертит вытянутую антенну барахлящего радиоприёмника, ловит наигрываемую кем-то фортепианную мелодию — та обрывается звоном разбитого стекла и тонет всё в том же шелесте помех. — Капитан Окита, — окликает Хиджиката уже приказным тоном. — Глушите приёмник. Так ведь с ума сойти можно. Сого убавляет громкость и недовольно косится. Хиджиката смотрит на него с расстеленного футона, пристально и выжидающе, в смеси упрёка и немого понимания. Не озвучивает вслух, но просьбы во взгляде достаточно — не тащи к нам в комнату эхо мертвецов. — Хотите прикол, Хиджиката-сан? — Сого ловко соскакивает на формальные обращения — даже когда вокруг никого и между ними полумрак вуалью, такая вот своеобразная игра из года в год. Склоняет голову, и распущенные волосы стекают по оголённым плечам, лучится весь сплавом озорства и болезненного, дробящего рёбра отчаяния. — Я не хочу умирать. Хиджиката тяжело вздыхает — по горлу будто скатывается крошка битого стекла. Хиджикате всегда казалось, что Сого умрёт молодым. Как фиксированная трагедия — предугаданная смерть, застывшая в янтарной капле, как будто Сого в принципе не может перешагнуть в годах дальше условных двадцати пяти, не способен отяжелеть чертами и нажитой мудростью старца. Так оно по итогу и случится, но в этой истории есть единственное утешение — Хиджикате не придётся лицезреть его могильную плиту. — Я всегда боялся, что ты умрёшь раньше меня, — Тоши тянет к Сого руку, тормошит и оглаживает от сгиба локтя до запястья. — И знал наперёд, что проживу без тебя совсем немного. Сого отшатывается от касания и отворачивается. Смотрит, как по полу следом за ним поднимается тень — Хиджиката оказывается вплотную рядом, щекоткой у затылка убирает за спину пряди волос и оставляет поцелуй в изгиб шеи. — У меня не осталось сил обращать всё это в шутку, — признаётся Сого, севшим голосом царапая стены, тёмные углы, колыхающееся пламя свечи. — Ты про наши отношения? — Хиджиката тихим смешком гонит мурашки россыпью между лопаток. Сого усмехается и оборачивается. У Хиджикаты вблизи синева радужки едва проглядывается, сливается с чернотой зрачка и кроет потаённое-тёмное на дне, тень ложится под углом и заостряет ключицу, можно коснуться невесомо и скользнуть к артерии вверх, впечатывая пальцы в отзывающийся пульс. — Мы такие красивые с тобой помираем, — Сого дотрагивается до лица напротив и очерчивает скулу. — Фотки хоть какие-то наши остались? — Для кого? — Хиджиката пропускает сквозь пальцы пойманную прядь. — Не будет же больше ничего. Сого прикусывает губу. Подтягивает вверх съехавшую юкату, сдерживает что-то судорожное на выдохе и устало валится на плечо Хиджикаты, тычется носом и жмётся щекой. — Иди уже ко мне, — Тоши обхватывает его рукой поперёк груди и тянет за собой — падают вместе на футон, в обнимку сминая простынь. Тоши сквозь рукава потирает чужие предплечья — будто сгоняет озноб — целует порывисто в макушку и пристроившуюся рядом голову гладит в убаюкивающем ритуале. Сого прижимает к себе радиоприёмник, сонным взглядом протягивает незримые нити между балками на потолке и продолжает, пока медленно проваливается в сон, ловить обрывки сигналов — чужие голоса, обречённые навечно остаться помехами на линии. […однажды бабочки останутся лишь в твоей груди, когда ты промаршируешь навстречу смерти, делая свой последний вдох...] […я провожал взглядом хвост кометы, летевшей в никуда, я лягу на эти рельсы, а ты просто обними меня и скажи, что моё место рядом с тобой...] […держи меня за руку, долго, пожалуйста, крепко держи меня...] […смерть придёт, у неё — будут твои глаза...] […наша дорога вся была зря — невоспетые, мы лежим на увядшей траве...] […я вижу восход чего-то нового на горизонте, но нам его никогда не догнать…] […не виден свет, меня здесь нет и песен нет... не слышен звук, не видно глаз... прости нас, господи, мы умерли вчера...] Сого засыпает в руках Хиджикаты с почему-то умиротворяющей уверенностью — эта ночь у них последняя. Белый Шум расползается по планете — роем белокрылых бабочек, вихрем пепельных лепестков, вальсом комнатной пыли на свету. Радио на всех частотах проигрывает помехи, и тишина звучит оглушительнее любого трагичного объявления для гибнущей цивилизации. Хиджиката с Окитой до сих пор патрулируют улицы — город не должен погружаться в беспредел и хаос, даже если и отсчитывает свои последние часы. Штаб Шинсенгуми пустует — только Кондо в одиночестве распивает сакэ на веранде, пиалой салютуя пелене омертвелого неба. Встретить конец в уединении пожелал и Мацудайра — не в объятьях девиц, а с удочкой на отдалённом речном берегу, куря трубку и в безмятежности созерцая неподвижный поплавок. Хиджиката оглядывает за окном почти безлюдные улицы, выруливает к перекрёстку и послушно ждёт зелёного сигнала посреди пустой дороги. Рация молчит, Сого мычит мотивы вместо радио, и в оцеплении многоэтажек становится как никогда тошно. Мигающий человечек загорается красным и велит несуществующим пешеходам застыть — Хиджиката вдавливает педаль и сворачивает резко со светофора налево, передумывая заезжать в квартал. — Эй, ты куда? — окликает Сого недоумённо, удивляясь внезапной смене маршрута. Машина тем временем укатывается по загородной дороге, проезжает мимо отброшенных на окраину домов, сурово выстроившихся серых заводских зданий без окон, тянущегося бесконечно бетонного забора в граффити. — Ну и что вот мы делаем? — Сого вздыхает, откидываясь в сидении. — Кто будет охранять порядок в городе? Думаешь, кому-то хочется встретить конец света, пока его грабят в подворотне? — От всей души и перед лицом приближающегося конца всего сущего заявляю, что мне насрать, — хмуро отвечает Хиджиката и уверенно ведёт машину по пустой трассе. Оките на такое и ответить нечего. Он молча отворачивается к окну, старается не смотреть в зеркало заднего вида и не оглядываться — страшно увидеть, как позади исчезает город, стираясь по штрихам, будто рисунок с холста. Хиджиката везёт их к морю. Всегда ведь кажется, маячит по краю обыденности мысль — никогда не поздно уехать к морю — но в этот раз можно и правда не успеть. Время тает в очертаниях, неизмеримое и ватное, пока за окном проплывают поваленные грозой электрические столбы, заброшенный храм на холме, поросший мхом и плющом просевший мост, и то ли аномалия так действует, то ли времени просто свойственно — замедляться иллюзорно, как будто у него есть любимчики, для которых можно и попридержать мгновение. Тормозят в тени застывшей акации, выходят из машины в тишине — Тоширо вдыхает полной грудью соль, шагает по пыльной траве, распинывая камешки и ракушки, скидывает меч по пути и безоружный идёт к воде. — Бежать бесполезно, ты же понимаешь? — Сого за его спиной разводит руками — пригнанный с океана ветер треплет его волосы и набрасывает пряди на лицо. — Я не стремлюсь остаться последним выжившим, я пытаюсь… — Хиджиката садится на песок и достаёт из кармана сигареты. — Просто побыть ещё немного. С тобой. Сого застывает в беспомощном ступоре — от горечи обречённости выламывает вдох — пытается подобрать волосы обратно в распавшийся хвост, цыкает и рывком сдёргивает резинку, подходит к Хиджикате и опускается рядом. Приваливается боком, подцепляет под руку и кладёт голову на плечо. — Тебе страшно? — спрашивает тихо. — Тебе как будто никогда не бывает страшно. — Ты же знаешь прекрасно, что это не так, — Тоширо выдыхает дым и отставляет руку. Сого придвигается чуть ближе и затягивается его сигаретой — с глухим покашливанием, сморщившись устало и болезненно, выдыхает медленно в сторону моря. Над ними пролетает одинокая чайка — без крика, проскальзывает тенью над пустынным берегом, уносит с собой память о штормах, которым не доведётся больше поднять до неба бурлящие волны. — У меня назрела версия, — Хиджиката задумчиво перекатывает в руках зажигалку. — А вдруг наша реальность стирается, потому что какая-то параллельная наоборот чинится? Вдруг мы возникли ошибочно, как результат неправильного развития событий на какой-то из развилок истории? — Типа кто-то напортачил в другой вселенной, но вроде всё исправил, и нас теперь сметает за ненадобностью? — Да, вроде того. — Это ты по-любому хуйни наворотил, отвечаю. — Почему сразу я? — Наступил на бабочку какую-нибудь, запустил вселенский механизм неминуемого пиздеца. — Ну конечно. А тебя поблизости не наблюдалось? — Я стоял рядом и пытался тебя пристыдить за твою оплошность, — Сого елозит ногами, отбрыкивается и пинается в море песком. — Так и что тогда получается? Исчезаем здесь, но зато спасённые и счастливые продолжаемся где-то в другой вероятности? — Звучит несправедливо, да? — Да отвратительно звучит, чем альтернативные мы лучше нас? Два говноеда, презираю. Оба солидарно фыркают. Можно вдохновлённо откинуть голову и отправить послание в небо — вы двое, где бы вы ни были, живите теперь за нас. Но у них отчуждённость всегда была общей подругой, а потому пожелать счастья даже своим версиям из иных миров — слишком много чести. И с двойниками у них издавна сложные отношения: Хиджиката своего похоронил лично, а Сого собственных клонов наплодил с десяток, перецеловал и обезглавил каждого — у безумного мальчика всегда был свой подход. — А вдруг переродимся? — не перестаёт гадать Хиджиката, зажав тлеющую сигарету между пальцев. — Пустота соберёт нас заново из атомов и… Что от нас останется вообще? — Дым и звёздная пыль, — Сого поднимает с плеча голову, чтобы посмотреть Хиджикате в глаза и не проглядеть попытку уйти от ответа. — Будешь снова со мной тусить в перезапущенной вселенной? — Буду. Разве можно иначе? — Класс. Тогда договариваемся встретиться на каком-нибудь клёвом месте. — На Эскаде Трёх Планет? — Да, — у Сого смешок — пулевое в лёгком. — Ищи меня на Эскаде Трёх Планет. Не прогляди только, а то обижусь. — А ты опять появишься позже меня? — Конечно, а то как же ты тогда будешь важничать, если не будешь среди нас старшим. Оно рисуется впереди, на грани неба и моря — разрастающееся среди солёных вод ничто, отчаянно стремящееся выброситься на берег. Белый Шум идёт с океана, неся встревоженный шорох волн, предынфарктное безветрие вместо ожидаемых бурь, и линия горизонта стирается в пунктир. — Мы будем пылью, — Сого вжимает в предплечье Хиджикаты пальцы — вползающая под кожу дрожь. — На одно мгновение или меньше. — Понять даже не успеем, — Хиджиката убирает волосы Сого за ухо — вот это да, столько его трогал, а всё недостаточно. — Зажмуримся, и всё закончится. — И всё же, если меня вдруг не станет на мгновение раньше, если я обращусь в пыль первее тебя, — Сого застывает лицом к лицу, закрывает глаза и касается невесомо губами губ. — Вдыхай. Море вспарывается чужеродным ураганом, убывает по капле, не успевает даже вспениться от растревоженного течения, пока шелест белых крыльев несётся к берегу — на силуэт двух неотделимых фигур вместо маяка. И мир распадается — на атомы, на пылинки, на квадратики пикселей, на слияние губ и переплетение пальцев, развеянный дым и разметавшиеся ледяным порывом волосы, все звуки обрушиваются разом, разрывая ушные перепонки, отголоски и осязание сметаются с грубостью скомканного бумажного листа. А потом наступает тишина. Пронзительная, как та, что гуляет без присмотра среди разрушенных домов — только в этот раз не остаётся даже руин.