гордость

в неоновом свете липкой ленты у потолка разливается что-то дорогое и неимоверно обычное, поданное в изысканной таре — сережа своих дел мастер, знает, как заставить любое пойло играть дороже и ярче, чем оно есть. ваня в его квартире, как дополнение всей гордыни и лжи, — неимоверно много мнящий о себе и легко вздёргивающий носик на любое нелестное слово в его сторону.    ваня бессмертных не просто гордый и самовлюбленный, ваня олицетворение гордыни — никак иначе.    сидит на бежевом диванчике ножка на ножку, подпирает лицо ладонью и делает тот самый скучающий вид, с каким ты проходишься оценивающе по продавцам и консультантам в дорогом бутике, где те летают вокруг тебя, как коршуны. ваня — выше, даже если ему приходится смотреть на сережу снизу вверх.    не важно, как смотрит на пешкова ваня сейчас, когда в сереже виски, текила и желание обладать дорогой жемчужиной.  желание сделать ваню апогеем его личной коллекции драгоценностей.  вершиной.   посадить бессмертных на себя, как надеть дорогой перстень на указательный палец, — блестяще.  но это не сегодня, сегодня сережа намерен обладать парнем рядом с собой, обладать полностью и без остатка.  выесть, выбить, выдоить.    выебать.   потому пешков мило улыбается, вливая в квадратный стеклянный бокал виски и с той самой зазывающей улыбкой подавая его ване; сережа наклоняется для этого чуть-чуть, одну руку за спину пряча, почти делая культурный поклон — ваня залипает на открывающиеся ключицы, которые манят посмотреть чуть ниже, но там, к сожалению бессмертных, белая рубашка. сережа видит то, как бессмертных пьянеет даже без алкоголя, залипая на выгодно открытом кусочке плоти, и в нетерпении облизывает нижнюю губу, кончиком языка гладя себя по трещинкам. ваня на это всё ещё смотрит так, будто сережа прекрасен, но вовремя одёргивает себя и забирает тумблер с янтарной жидкостью в нем — бессмертных пытается спастись, смотря в нее, но видит очертания глаз пешкова, на свету наверняка играющих таким же отливом, как у виски в бокале.    — мне больше нравится пить из снифтеров, — делает ремарку ваня, отпивая из тумблера, и всё же чуть морщится. алкоголь — не его тема. но если пить, то дорого, так, чтобы потом было страшно увидеть счет за пару стопок. так, чтобы внутри было что-то дорогое достаточно — достаточно цены самого бессмертных.    — учту, красавица, — шепчет в биты тихой фоновой музыки сережа, но ваня это слышит отчётливо, будто его ушную раковину обдало тёплым дыханием — лишь игра фантазии, пешков рядом оттягивает кожу бежевого дивана собственным весом, а ваня циклится на том, как свободной рукой тот оглаживает одними кончиками пальцев обтягивающую джинсу на собственных бедрах. несмотря на то, как мало в этом тактильного, — на контрасте ощущается крышесносно.     сережа провожает взглядом голодным то, как на обращение у вани красные блики на щеках появляются — то ли от злости, то ли от смущения. пешкову хочется, чтобы от вожделения. ваня ерзает на кожзаме, поправляет собственную рубашку у кадыка, расстёгивая пуговицы — одна-две — это ещё прилично, правда? ему жарко, он пьет ледяной виски и ни капли не чувствует облегчения — в нём что-то темное и горячее, как в вулкане бурлит, и как бы бессмертных не хотелось остановить весь этот процесс — бесполезно.    ваня встает со своего места, не смотрит на пешкова, который расставляет ноги и чуть съезжает по обивке вниз. если бы бессмертных посмотрел, а он ни в коем случае этого не делает, то увидел бы, как сережа гладит себя по открытой блестящей шее своей большой ладонью, и умер бы от передозировки чего-то запрещенного. пешков — искуситель. пешков — вожделение в одежде и без неё тоже. потому что от сережи разит похотью, влажными поцелуями и мокрыми шлепками кожа о кожу, даже когда он сидит и просто смотрит на ваню, удаляющегося в ванную. удаляющегося, потому что напряжение между ними можно слизывать, как мороженое, а бессмертных планирует держаться. потому он держится за косяк двери ванной комнаты, открывает холодную воду и плещет себе на лицо и шею, чувствуя, как холодные капли стекают по груди, очерчивают напрягающиеся косые мышцы живота, и это все не помогает. почти полностью зеркальная комната — тоже.   ваня процедуру повторяет, ощущает холодные капли на губах и поднимает голову, в зеркале видя собственное отражение и до ужаса довольного пешкова, смотрящего на ваню, как на десерт. бессмертных чужую, пусть и мнимую, власть ощущать не нравится совершенно — его душит такая вероятность, душат и пальцы сережи, хватающие сзади за загривок, как котёнка, но не тянущие вверх, а лишь укладывающие на собственную грудь чужие лопатки.    — что ты делаешь? — шипит ваня, еще не совсем согласный отдаваться ситуации, соглашаться со всем. думает было вывернуться, но пешков своим холодным носом ведет по кипящей шее, аккуратно касается губами яремной вены, суматошно стучащей, и ваня срывается на позорный скулеж, хватаясь ногтями за кафельную раковину и скользя ими по поверхности. — ты против? киса, я сделаю тебе так хорошо, ты мне веришь? — шепчет за ухом, прерываясь на посасывание мочки с родинкой справа. ваня не против «хорошо», ваня лишь в голове взвешивает, насколько он согласен на то, чтобы это сделал пешков. достоин ли этого пешков вообще? — кивни, кисонька, давай, — слюнявя шею, продолжает сережа, руку с чужой груди опускает на член вани в штанах, тяжело обхватывая и сжимая через жесткую ткань. ваня теряется в этом ощущении не властности, но чужого желания — от парня будто разит возбуждением, накрывающим, как волна, и бессмертных. он в прострации, он в собственном грехопадении прекрасен. пешков не выдерживает, кладет пальцы на чужой острый подбородок и держит крепко — надавливает и тянет вниз, заставляет ваню «кивнуть». ваня не против — ваня кивает вместе с чужой ладонью.    пешкову этого немого разрешения достаточно — он чуть ли не сопит от нетерпения, наконец-то впивается губами в шею и метит ее — огибает венки, вьющиеся змеями под белой кожей, в это же время второй рукой проникает под резинку чужих боксеров, полустянув штаны, оставив болтаться на бедрах. ваня рукой прикрывает рот, потому что сережа надрачивает сухой ладонью его текущий от возбуждения член, и это крышесносное ощущение чужой силы пьянит сильнее, чем недавнее ледяное виски, льющееся по горлу.    — ты такой горячий, мальчик, блять, ты заставляешь закипать, — рычит на ухо сережа, оттягивая ваню от раковины, ставя около зеркала в пол — громадина отражает, по ощущениям, даже их смешанное дыхание. сережа с вани стягивает нижнее белье со штанами до конца, оставляя так не поэтично лежать скомканными в чужих ногах — бессмертных упирает руки в стекло, пятнает его, оставляет отпечатки чуть влажных пальцев и скулит, потому что сережа пристраивается сзади и широко лижет ложбинку между ягодиц, не переставая массировать двумя пальчиками головку члена.    ваня — кукла. красивая фарфоровая статуэтка с шарнирами, которые двигает сережа.  сережа, который — дьявол во плоти, у которого слюни от вида горделиво вздернутого подбородка вани текут хлеще, чем от открытого бюста брюнетки.    ваня на такой контракт согласился в тот момент, когда перешел порог квартиры пешкова, не иначе.    контракт, по которому он сейчас подмахивает бедрами навстречу чужому мягкому языку, лижущему его сзади.    для сережи ваня — открытая книжка, вкусная карамельная палочка, которую он высосет так же, как сейчас ласкает чужое тело своим языком — вылизывает и так идеально чистого бессмертных.    «то ли ты двадцать четыре на семь дохуя стараешься, то ли всегда идеальный» — ваня это второе.    ваня — это сумасшествие с первого взгляда, желание подмять и обладать в полной мере. ваня — ебучая ледяная фигура, к которой сережа языком прилипает, как к железу на морозе. он ввинчивает язык в тело, поглаживает чужой член по всей длине, размазывая естественную смазку. бессмертных глазами залипает на движении руки на собственном члене в отражении зеркала и выдыхает тяжело и долго — свистя легкими.    — смотри на себя, ванечка, произведение искусства, настоящее, — томно говорит пешков, чтобы зардевшийся ваня точно слышал все слова до единого. ваня — это тот, кто будет дрочить на собственный светлый образ, и сережа ему это устроит.    прямо сейчас, наверное. ваня дергается оттого, что пешков кусает чувствительную кожу бедра до красной отметины — сережа хватается за бок крепко, на одном месте фиксирует и наконец-то поднимается с колен. его личная молебна богу закончена — бессмертных, разомлевший до состояния, в котором коленки трясутся, дышит тяжело совсем.    — киса, такие ножки, такие бедра, бля-ять, сейчас кончу только от твоего вида, — вновь шепчет на ухо пешков, своими горячими ладонями гуляя по телу вани — гладя ноги, совсем мокрую промежность и тяжело стоящий член. сережа ведет рукой по груди вани вверх, заставляет парня следить за передвижением и на уровне солнышка чуть дернуться от нажатия на болезненную точку — на грани совсем. зеленые глаза заканчивают дорожку, смотря прямо на собственное лицо в зеркале — сережа подвел пальцы к его рту, тычется ими в тонкие мягкие губы, и ваня соглашается на это тоже — открывает рот, позволяет подушечкам пальцев оглаживать язык, ребристое верхнее небо и щеки изнутри. пешков будто изучает горячую глубину, имитирует фрикции во рту, и текущая слюна изо рта вани доказывает, как сильно они этого хотят. потому что гордости в бессмертных остается щепотка — и та лежит в его ногах мертвая. он после ее поднимет, наденет, как корону, свои штаны и уйдет, точно, но сейчас он давится пальцами пешкова, завороженно ловя трепыхание собственных ресниц в отражении. — умничка, ты невероятный, — слышит, будто из-под толщи воды.    ваня ощущает покидающие его пальцы по тому, как пешков костяшками стучит по белым ровным зубам. бессмертных осмысленный взгляд фиксирует на своем лице, а после переводит его, следуя за рукой пешкова, которая шоу не заканчивала. сережа слюнявую и мокрую ладонь подносит к своему лицу и погружает пальцы к себе в рот — бессмертных остается только представлять то, насколько их слюна смешивается. все, чего удостаивается ваня, это бегущие мутные разводы по пястям пешкова.    — такой вкусный, ванечка, такой идеальный, — шепчет сережа, освобождая рот от пальцев, и противно чмокает — ваню эти звуки заводят, как дорогую бмв владелец золотой карты. пешков играется вязкой слюной на своих пальцах, чуть мажет ими чужое ухо и спускается ниже — туда, где зеркало и глаза вани не видят, но тело чувствует с лихвой, как сережа ведет костяшками по выпирающим позвонкам на чистой спине, как ваню от этого выгибает в немом стоне. он глаза в глаза выдерживает контакт сам с собой и проигрывает — опускает ниже, себе в ноги, когда сережа начинает растягивать его сразу двумя пальцами. — ты у меня старательный, тянешься так, — шутит сережа двояко, про то, как бессмертных выгибает спину, и про то, как внутренние мышцы растягиваются под чужими движениями.    для пешкова все происходящее — игра, фикция и хорошая ебля. для вани — коктейль из горящей водки и горючего сердца.    «они друг друга стоят», — слышится откуда-то изнутри идущее чувство, лишь на момент оформившееся в голос.  у двоих сразу.    пешков покидает тело под собой, чувствуя, что мышцы достаточно пластичны, что стоны вани достаточно громкие, а собственный член достаточно течет. стыдно признать, что сережу ваня возбуждает не меньше, чем наоборот. но не стыдно признать, что стыд сережу возбуждает тоже. он вздыхает тяжело, воздух между ними накален, ваня не смотрит на себя, и это пешкова не устраивает. какой смысл в неудобствах, если преимущества остаются неиспользованными?   — меня так возбуждает твое лицо, ваня, — вполне серьезно говорит сережа, раскатывая презерватив по собственному члену. — знаешь, от чего ты возбуждаешься сильнее всего? — спрашивает, пока бьет своим членом по воспаленному входу — дразнит дешево, — от собственного лица. ты ведь себя больше всего любишь, да? — шипит пешков, входя только головкой, чувствуя, как тело под ним дергается немного — то ли от него, то ли к нему, — ну-ну, киса, подними глазки, — и пешков тянет за отросшие пшеничные волосы голову вани вверх, чтобы тот видел, как черные зрачки перекрывают зеленую радужку. чтобы сережа мог видеть, насколько ваня не в себе, насколько в ване от гордыни остается только ухоженное лицо и скрипящие стоны.  сережа входит медленно, чувствует, как внутри жарко — жарче, чем в пустыне, жарче, чем крымское солнце шпарит в июне. пешкова этот жар распаляет сильнее. он пытается ваню отвлечь от любых неприятных ощущений — играет с чужим членом — оттягивает яички, надрачивает ствол и головку, а ваня от этого на скулеж срывается — так же, как сережа в тот же момент на мерные толчки до шлепка бедрами.    — ты течешь, кисонька, — шипит на ухо бессмертных пешков, пока шлепает бедрами до мокрого чавканья промежности — у вани член влажный весь, с ладонью сережи на нем в отражении смотрится настолько правильно и горячо-хорошо, что у бессмертных глаза закатываются от удовольствия, потому что пешков своих движений не прекращает — ни сзади, ни спереди.    у сережи в легких воздух воспламеняется, как газ, оттого, что ваня откидывается спиной на его грудь, но взгляд от себя в отражении не отрывает. ваня игрушкой доверяется пешкову, смотрит доверчиво и полоумно совершенно — в нем нет гордости, только вожделения море. сережа поделился. сереже не жалко. сережа трахает его размеренными толчками, играя со скоростью, углом и телом вани так, как считает нужным.    пешков заслужил свою награду.  сколько бы не был пиздатым ваня, сережа — золотая огранка алмаза.  сережа то, что заставляет бессмертных выглядеть звездой порно-картин, звездой голливудского кино, вылизанной анкетой на софия дейтс.    сережа тот, кто заставляет ваню играть с собственными сосками, почти самостоятельно прыгая на члене, не прекращая смотреть на себя.  пешкову плевать, пешков теряет самоконтроль и самообладание, вбивается до боли в тугих мышцах и пятнает шею до гематом — больно, наверное, жутко, столь же и возбуждающе. бессмертных не противится на то, что сережа бракует его, метит собой со всех сторон, оставляя себя на нем больше, чем следует. ване хорошо от толчков в нем, от руки, не прекращающей свои движения, переходящие в резкие рывки по члену, что до болезненного оттягивают кожицу на головке, от сережи, который вылизывает его шею, ни капли не пытаясь играть из себя виноватого за искусанную кожу.    потому что сереже все происходящее нравится до головокружения и подкатывающего оргазма.  он двигается рвано, впивается в бедро сильнее, чем следует, а движения на члене похожи на пытку — ваня скулит на это, смотрит на собственное покрасневшее лицо и сипит от того, что пешков рукой с бедра вцепляется в длинную шею, давя на кадык — перекрывает воздух, заставляет кровь из губ утекать совершенно. и в тот момент, когда бессмертных переводит взгляд, полный желания и негодования одновременно, на пешкова — весь мир взрывается, потому что сережа, взмокший и совершенно бешеный, прекрасен, двигается на последних силах, почти не вынимая орган, лишь пульсируя бедрами внутри вани. тот протяжно стонет, скулит и кричит одновременно практически — кончает в чужую ладонь, выдыхает, как только сережа заканчивает глубоко в нем в латекс, продолжая неторопливо двигаться, пока член не опадает полностью.    сережа не уверен, но, кажется, гордыня в лице бессмертных кончила, смотря не на собственное модельное лицо, а на него — на сережу.  ваня готов хоть тысячу раз доказывать, что нет.