Истязание

      Ему было пять лет, и это воспоминание оказалось самым первым, что он вспомнил.       Кругом было темно, влажный запах плесени и грибка душил его, но он молчал, сопротивляясь желанию чихнуть или захныкать.       Крики… Мужчина кричал яростно, женщина — слабо и умоляюще, потом взвизгнула от боли.       Он подтянул колени к груди, обхватил их руками и дрожал, частично от страха, частично от того, что сидел в холодной грязи. На шею упала ледяная капля и медленно потекла по спине. Здесь было промозгло и сыро, но никому не придёт в голову искать его в шкафчике под кухонной раковиной.       Женщина снова закричала, и он инстинктивно зажал ладонями уши, теряя те крохи тепла, которые получал, обнимая сам себя. Вместо того, чтобы снова обхватить колени и хоть немного согреться, он крепко зажмурился, так крепко, что заболели глаза. Отчаянно хотелось оказаться подальше отсюда.       Хлопнула дверь. Раздались безошибочно узнаваемые тяжёлые шаги.       Затем он услышал плач женщины и ждал, затаив дыхание и прикусив костяшки пальцев. Время тянулось медленно, больше ничего не происходило. Единственный звук, нарушавший установившуюся тишину — женский плач.       Он выполз из своего укрытия и увидел её, лежащую на полу рядом с шатким кофейным столиком. Она свернулась калачиком и рыдала. Он осторожно приблизился и опустился на колени рядом с ней, погладил чёрные блестящие волосы и прошептал:       — Мама?       Боль! Пронзительная, расплавляющая кости боль выдернула его из воспоминаний. Это был ад, он не был верующим, но, несомненно, это было чистилище, его личный ад на земле. Его выбросило из этого воспоминания во тьму, полную боли. Он хотел закричать, а может, и кричал, но с его губ не слетало ни звука. Он чувствовал, как горит каждая клеточка тела. Что-то мягкое лежало у него на лбу, или, по крайней мере, там, где должен быть лоб.       Горечь. Мёртвые не чувствуют вкуса, верно? Тогда почему он ощущал горечь? Ах да, это ад. Тьма.       Боль. Удары сыпались градом. Он лежал на полу, свернувшись калачиком, прижав колени ко лбу, обхватив голову руками. Ему семь.       Безошибочно узнаваемый вкус меди во рту. Он помнит вкус меди. Потому что у него была привычка держать за щекой маленькую медную монетку, вместо конфеты, чтобы притупить голод. Но теперь у него нет монеты, это у крови такой же медный вкус. У его собственной крови…       Он вдоволь её напробовался, когда она попала ему в рот, и насмотрелся, когда из разбитого носа она брызнула на пол.       Кулаки и ботинки не выбирали, били куда попало, но он молчал и не изменил положения, когда нос треснул от удара. Молчал, когда хрустнули рёбра. Задохнулся от боли в повреждённой руке, но всё равно молчал и не шевелился, не убирал рук, защищая голову.       — Ты жалкий… — Удар.       — …ни на что не годный… — Теперь ботинком.       — …уродливый… — Ещё удар.       — …дрянной… — Несколько ударов кулаками.       — …ублюдок! — Два пинка ботинками.       — Ты никогда… — Пинок, ещё пинок.       — …не должен был родиться! — Удар в спину и боль, прострелившая белой вспышкой в зажмуренных глазах. — Ну же! Реви!       Удар по спине. Он прикусил губу, чтобы не издать ни звука, но было трудно, так трудно молчать. Было больно, и по силе этой боли он уже знал, что снова будет мочиться кровью. Но также знал, что за любой звук последует ещё больше ударов и пинков. И несмотря на своё состояние, на свои травмы, не собирался менять положение. Это означало бы удары в живот, а они были ещё больнее. И отводить руки тоже было нельзя — это спровоцирует удары по голове. А по опыту своей короткой жизни он слишком хорошо знал, как трудно выполнять домашнюю работу, когда у тебя двоится в глазах.       Наконец мужчина устал, и побои прекратились. Всё когда-нибудь заканчивается.       — Я буду в пабе.       Послышались тяжёлые шаги, захлопнулась дверь.       — Вставай, милый, он ушёл, — сказала она рыдающим голосом. Её рука мягко гладила его, успокаивая. — Вставай, нам нужно к доктору.       Он медленно открыл глаза, осторожно разворачиваясь. И первое, что увидел — залитый кровью пол, она всё ещё текла у него из носа, смешиваясь со слезами. Взглянув на заплаканное лицо матери, он отполз на несколько шагов назад, поднял с пола давно потрёпанную, а теперь уже окончательно растерзанную книжку, аккуратно выровнял выпадающие из надорванной обложки страницы и здоровой рукой прижал её к груди.       — Ты можешь встать? — Голос матери робкий и тихий. — Мы должны сходить к доктору.       — Сначава надо отчистить квовь, — он посмотрел на кровь на полу. — И бне умыться, а то он и дебя изобьёт.       Каждый вздох давался с трудом. Он едва мог пошевелиться, рука посинела и распухла, нос был сломан, и он едва мог видеть. Адски болела спина и… Да всё болело!       Снова тьма.       Он был почти благодарен за это, потому что всё тело ещё болело, но это была другая боль. Она текла по венам, как жидкий огонь. Неужели для него не будет никакой передышки? Даже после смерти? Он ведь расплатился по счетам, он же умер за этого паршивца!       Неужели и сейчас он не заслужил прощение? Не заработал себе право хоть немного отдохнуть? Если бы он был в самом деле жив, он бы умолял, даже кричал. Молил бы о минутном отдыхе, и пропади пропадом проклятая гордыня.       Горечь. Он чувствовал, что задыхается, но разве мёртвые могут задыхаться? Ад, он в аду за то, что натворил. Тьма.       Огромные руки обхватили его шею, и внезапно ему стало трудно дышать. Голова болталась, как у тряпичной куклы. Ноги задёргались в попытке найти опору. Мир вокруг него померк.       Темнота.       По телу щекоткой пробежала магия, тёплая и добрая, как мама.       — Ш-ш-ш-ш, не говори ему, — прошептала она, пряча палочку. — В следующем году ты будешь учиться в школе, далеко отсюда.       — А ты? — прохрипел он: адски болело горло.       — Я сама выбрала свою жизнь, — ответила она, глядя на него ласково и в то же время безжизненно. — Давай, иди на улицу, лучше, если тебя не будет дома, когда он вернётся.       Он кивнул, снял с вешалки старое безразмерное пальто и, выскользнув в дверь, быстро зашагал к берегу реки, то и дело поглядывая по сторонам. Он решил устроиться под деревом, спрятавшись в кустах. Здесь хоть и воняло непонятно чем, а вода в реке была мутной и грязной, зато его никто не потревожит.       — Сегодня я получила письмо! — раздался счастливый девичий голос.       — Я тоже, — он говорил ещё хрипловато, но заулыбался, когда увидел ярко-зелёные глаза и прядь рыжих волос.       — Он снова избил тебя? — обеспокоенно спросила она, усаживаясь рядом с ним.       — Просто сдавил мне горло, совсем немного, — он покачал головой, не желая излишне волновать её.       — У меня есть бутерброд, хочешь? — предложила она.       Он снова покачал головой. Он в самом деле был голоден, но горло болело, и признать этот факт было стыдно. Однако ещё больше он стыдился, что она знает, как он живёт, как беден и ничтожен.       Девочка положила бутерброд в карман и подсела поближе. Оба молча смотрели на грязную реку, текущую своим чередом, совсем как жизнь. Момент мира и спокойствия, момент счастья, момент сопричастности.       Темнота, боль уменьшилась. Что-то говорил мягкий женский голос. Он не мог расслышать слов, но голос был таким успокаивающим. Рука, шелковистая кожа, ладонь пахнет ромашкой и розовой водой, когда вытирает его щёки. Он плакал? Разве мёртвые могут плакать?       Лили… Неужели она наконец-то простила его? Может быть, теперь его мучения прекратятся.

***

      Гермиона вздохнула и откинулась на спинку стула, устало глядя на пациента. Пальцы были влажными от его слёз, и она удивлённо посмотрела на свою руку. Ей до сих пор не верилось, насколько он сейчас человечен. Если бы она умерла несколько месяцев назад, то никогда бы этого и не узнала.       Её профессор — герой. Она никогда бы не подумала, что этого озлобленного и резкого человека может что-то тронуть, что она увидит его таким слабым, человечным. Он всегда казался ей несгибаемым и сильным.       Но с тех пор, как закончилась война, он стал лишь оболочкой себя прежнего. Донельзя исхудавший, он выглядел на белых простынях таким хрупким. Голова — сальное чёрное пятно на белой подушке. Руки — мозолистые, испещрённые сине-зелёными прожилками вен. Тонкое одеяло почти не скрывало резко выпирающих рёбер.       Гермиона вспомнила, как говорил отец: «Кожа да кости». Это было сродни встрече с тощей бездомной собакой, потому что именно так она подумала, когда впервые увидела его на больничной койке.       И как будто войны было недостаточно для мучений — её до конца дней будет преследовать его крик. Колючий, шипящий из-за незажившей шеи. Он кричал и кричал, дни, месяцы, а потом начал плакать, беззвучно что-то шепча. Вскоре крик и слёзы стали чередоваться. Он больше не был язвительным злобным учителем, он был просто измученной душой.       Она снова вздохнула.       В палате отделили белой ширмой небольшой угол, превратив его в импровизированную комнату с одной кроватью, прикроватной тумбочкой и стулом, и поставили постоянный звуковой барьер, как обычно для тяжёлых больных. Вскоре сюда пришла целительница.       — Как наш пациент сегодня?       — Он снова плакал и пытался говорить.       — Кошмары — хороший знак, — целительница кивнула. — Это значит, что он скоро придёт в себя.       — Когда? — с надеждой взглянула на неё Гермиона.       — Трудно сказать. Ему повезло, что он остался жив, — целительница поставила на стол поднос с разнообразными флаконами. — Ты уверена, что сможешь сегодня приготовить зелья?       — Конечно.       — Тогда я тебя оставлю. Надеюсь, он оценит всё, что ты для него делаешь.       — Я делаю это не ради благодарности, мы стольким ему обязаны, — прошептала Гермиона.       Целительница, кивнув, вышла.       Гермиона взяла маленькое полотенце, намочила его и бережно и осторожно вытерла лицо профессора, убирая липкий пот. Череп со слишком тонкой, как дешёвый пергамент, кожей, чрезмерно натянутой на кости. Гермионе очень хотелось, чтобы он очнулся, чтобы начал есть и набирать вес, потому что сейчас этот мужчина, которого она выхаживала… он был похож на саму смерть… он определённо стоял на пороге смерти.