Живее всех живых

      Блеклый свет падал на человека, стоящего у зеркала. Резкие, исхудавшие очертания скользили холодными отблесками. Кожа, казавшаяся в темноте голубоватой, местами просвечивалась. От ремней на руках и шее скакали яркие блики; ткань майки повисла на костлявых плечах и образовала прямые складки. — Мне кажется, ты стал лучше за последние пару лет. Будто бы стал собой. Мэтт достаточно плавными дрожащими движениями начал снимать ремешки с рук. Первый, второй, третий, за ним четвертый. Он не поднимал глаз, которые сейчас скрывала упавшая темная челка. Карандаш у век немного размазался и только сильнее оттенил яркие белки. — Нет. Я просто стал… Злее. Нет, слишком громко звучит. Подлее, может, — Мэтт с горчинкой усмехнулся, откидывая все декорации на тумбочку у зеркала. Сейчас в нем не было и тени беспокойства или нервности — все как обычно. — Разве это плохо, быть жестким? — Нил, усмехнувшись, посмотрел сначала на костлявую спину и плечи, затем снова на отражение. Мэтт поднял глаза, посмотрев на него.       Бледно-голубые, почти белые, неестественно блестящие, с ядовитым желтым оттенком у самых зрачков глаза, вот теперь его взгляд выглядел неуютно. Его нельзя было назвать голодным — в нем была жуть и досада, холод и смех. Но уже секунду спустя мимолетное откровение, затянувшийся безотчетный взгляд пропал, веки снова наполовину закрыли глаза в безразличном выражении. — Это у тебя спросить надо, мистер ирония, — Мэтт растянул губы в усмешке снова, поправив челку, после чего потянулся за ватными дисками и средством, чтобы снять карандаш и прочую боевую окраску. — Выходит, в твоих глазах я в таком свете? Сейчас мне уже стало интересно. — Нет, ты просто один из немногих, кто часто иронизирует и умеет выставить другого идиотом. Поставить на место. Ты не агрессивен, не в том дело, — он механически налил средства на диск и осторожно поднес к одному глазу. — Ладно, не важно, я не умею выражаться. — Тебе до сих пор немного не хватает жесткости. Хотя сейчас ты выглядишь крайне уверенным. — Раньше я был тряпкой. — Скорее терпилой. Нил опустил спокойный взгляд, чтобы снова что-то прочитать. Смятение, вот что. — И это тоже.       В его глазах снова мелькнула бессознательность. Снова иней. Крашенные в черный ногти впились в ладонь, на которой синими полосами просвечивали сосуды, и оставили красноватые следы. — Неужели ты вспомнил? Еще большее смятение в глазах. — Ты никчемен, не можешь разобраться даже с школьной алгеброй. Кем-ты работать-то будешь? Дворником? Грузчиком, чтоб пополам сломаться? — Тупизняк-Мэтти, пойдет побираться по улицам. Ты мог бы стать уличным музыкантом, да вот гитара в углу стоит и пылится. — отчим похлопал ладонями друг о друга — Вот мой сын, Джон, стал переводчиком и ничего, уехал вон в Германию. А ты даже с простым не разбираешься, мелочь. — Только вот он ни разу не приехал помочь тебе с постройкой крыши и все делал я, — Мэтт опустил глаза, нервно поглаживая свои светлые волосы — Он не собирается тебе помогать в старости. — У тебя жутко завышенная самооценка, Мэтт. Пуху на себя накидываешь, я гляжу. — Нет, я не вспоминал, просто задумался. Забей. — Задумался о чем? О работе, семье, а может, дяди, который был любитель полапать подростков вроде тебя и своей падчерицы? — Никто ни о чем не узнает. Я всего лишь тискаю своего племянника. — кривой не то оскал, не то усмешка. Спадающие сальные волосы на чуть вздернутый морщинами лоб. Руки скользили по ребрам подростка, замершего от страха. Он боялся даже дышать, но наконец прошептал настойчиво.  — Нет. Стоп. Хватит.       Светловолосый отпихнул злосчастного родственника, и вырвавшись из чужих рук отошел к стене, кинул трусливый взгляд через плечо, затем смылся в гостиную, где было шумно из-за гостей.       Правда вот пару дней спустя никто не откликнулся на истошные крики. Нет, не Мэтта. Двоюродная сестра, падчерица этого самого дяди была им изнасилована, а после повесилась.       Он, кажется, забудет все что угодно, кроме висящего на люстре и шарфе тела. А ведь там мог оказаться сам Мэтт. — Ты хочешь услышать вздох? Мне плевать. Плевать?!       Нил сделал полшага вперед, осторожно приобняв Мэтта одной рукой. Ладонь скользнула по мягкой ткани майки, коснувшись ребер, которые можно было посчитать пальцами. Кажется, кто-то скинул слишком много за последние пару лет. Мэтт изогнулся, зашипев, и вцепился ногтями в руку Нила. Руки также оказались холодными — похоже, последствие легкого стресса. — Никогда. Не смей. Так. Делать! — почти прохрипел он. Но уже спустя пару секунд выпустил руку Нила и поднял упавший диск, швырнув его на тумбочку. И без того бледное лицо стало почти как мел от резко вспыхнувшей ярости. — И тут твоя уверенность начала развеиваться. — Я посмотрел бы на твою уверенность с ножом в печени. — Мэтт зло посмотрел на Нила, и начал стирать карандаш со второго глаза, нервно взяв в руки другой диск и отвернувшись. Руки его мелко дрожали и взмокли, но Уолст сжал губы и продолжил выполнять ломаные действия пальцами. — Ты вообще ешь? — С чего вопрос? — У тебя ребра едва не торчат. Скелетик. Или тень, ммм? — Это из-за весны, похоже. — Ага, конечно. Из-за влюбленности, по-любому. Его действительно трудно было в некоторые моменты назвать человеком. Да, скорее тенью, Нил был в этом прав. Костлявую, но дееспособную, темную, но при этом бледную, казалось, мертвую — но стремящуюся быть живее всех живых. Но на последнюю фразу раздался резкий смех. — Ооо, нет, никогда больше. Все, хватит с меня. Первый и последний раз. — Считаю, что всех парней с длинными волосами нужно расстрелять или побрить. А то на пидорасов похожи. — и вот пойми, блядская это шутка или всерьез. Но Мэтт лишь поднял мирный недоуменный взгляд. — Тогда зачем с таким встречаешься? — он улыбнулся — приветливо, наивно, влюбленно. И вправду, он выслушивал такое не раз, но всегда пропускал мимо ушей и мило улыбался. Потому что все прощал, прощал, прощал и прощал. — А разве я с кем-то встречаюсь? — донесся ответ. Что?! Дыхание просто сперло. Прошел год с предложения. Без двух недель. Год. Без двух недель… — Я никогда ни с кем не встречался, ты что-то путаешь, Мэтт.       Да он пережил бы все, да вот только однажды угораздило нынешней тени влюбиться. Казалось бы, отчаянно, по самые уши, он был готов умереть за объект своей любви. Он словно отрастил крылья и взмыл в воздух. Но вот крылья были сломаны и вырваны лишь парой фраз, лишь жестом, который говорил даже не о том, что все кончено, а о том, что ничего не было — а это было даже страшнее.       Мэтт провел еще раз ватой по щеке, смывая, похоже, тоналку. Усмешка с губ сползла, и даже подрисованный легкий румянец был смыт. Осталась лишь бесцветная исцарапанная кожа. — Ты едва не разбился, упав с высоты собственных мечтаний. — Я не носил розовых очков, ты ошибаешься. — Ну а что тогда было между тобой и Адамом той весной?       Голубоглазый стиснул зубы, сжав челюсти так, что выступили мышцы на висках. Подкрашенные веки одного глаза слегка дернулись в сомнении, в мимолетной острой искре где-то внутри. — Ничего.       Нил сложил руки за спиной, щелкая костяшками. Странное зрелище, видеть, как смывается маска уверенности вместе с гримом, а наружу просачиваются воспоминания, боль, разочарование. — Хотя, как может любить человек, который так относится к детям? — резко сменил тему Мэтт и в его глазах снова сверкнула насмешка.       Он, быть может, вот-вот засмеялся бы — да только он давно высмеял всю свою сущность. Всю свою низость, когда впервые позволил себе оскорбить кого-то за спиной; всю свою трусость, когда впервые ударил ребенка, который лишь подействовал ему на нервы.       Нил шел следом по коридору. Нужно было забрать некоторые вещи из школы. Вот, казалось, скоро выпускной, цветет сирень, красота.        — Ребятки, разойдитесь, — Мэтт ласково коснулся пары детей, приветливо помахав рукой — Пожалуйста.       С галдением, но дети расступились и дали проход двоим. Нил еще раз подивился такому раскладу — как все просто и быстро — поскольку ему — хмурой серой лошадке никто не доверял, даже наивные детишки.       Ситуация повторилась спустя два года. Сирень уже отцветала, ее мелкие сладкие цветки утопились в грязных лужах под звон серого ливня. — Ну-ка разошлись все к чертовой матери, мелочь! — Мэтт оскалился, с холодной злобой посмотрев на детей, перегородивших коридор. — Да пошел ты! — донеслось чуть снизу от светловолосого лохматого забияки. Мэтт схватил его за волосы и с силой прижал голову к потрескавшейся облезлой стене. Его глаза словно побелели от бешенства, а верхняя губа приподнялась в оскале неровно стоящих к остальным зубам клыков. — Что ты там пикнул, комок шерсти?! — прошипел Уолст, смотря на сжавшегося ребенка и не ослабляя хватки. Дети, громко шепчась, расступились. Но сопротивления более не последовало. — Ненормальный! — Отпусти Джима или я позову брата! — Чокнутый придурок! — Заткнулись все! — а рука тем временем потянулась к карману, откуда неумело вытащила складной ржавый ножичек. Он пока еще им не пользовался, конечно, это лишь только для вида. — Я не думаю, что нужно пояснять, для чего я его использую?       Его глаза блестели. Блестели диким нездоровым светом слабого зверя, который возносил свою слабость, но при том не мог с ней смириться и жить. Вот что на самом деле отразилось сейчас в зеркале. — Еще раз я увижу, что ты тронул ребенка, я лично сдам тебя куда-нибудь, Уолст-младший. — высокий седой препод, похоже, физики, сжал в руках метровую линейку и смотрел вниз с пылающим гневом. — Я… Я Вас понял. Искренне прошу прощения, такого больше не повторится. — Мэтт ссутулил плечи, нервно перехватив руки и рвал кожу на заусенице, у которой уже виднелись красные бусины крови. Нервное. — Ты жалок, Уолст. Ты самый настоящий садист. — Я… Я не садист, — прошептал в ответ Мэтт, скрывая глаза под челкой — Я нормальный, просто… Хлопок линейкой по столу. Крик. — ТЫ БОЛЬНОЙ НА ВСЮ ГОЛОВУ. ТЫ НА МОИХ ГЛАЗАХ ПООБЕЩАЛ ПРИРЕЗАТЬ РЕБЕНКА!       Свою жалость, когда начал бояться тех, кто сильнее, зная, что они поступят с ним также, как он поступает с теми, кто слабее. Хотя физик, конечно, сильно преувеличивал. Нет, он не садист и свое обещание не сдержал бы. Хотя бы потому, что в заточении тени выцветают.       Еще пару лет назад он видел ангела, подходя к зеркалу и застенчиво поднимая глаза.       Светлые бело-золотистые волосы выше плеч, розоватые округлые щеки, почти как у котенка, все те же светло-голубые глаза с янтарным приветливым блеском, да и те, увы — на мокром месте. Как он не мог пройти мимо голодного уличного животного, как спокойно относился ко всем детям несмотря на внутреннюю неприязнь. Как никогда не позволил бы себе оскорбить ближнего, нагрубить старшему или обидеть младшего. Может, ангелом он и не был — но очень старался.       Потом в зеркале стали отражаться все чаще раздраженное отражение. Сначала он увидел трезвым взглядом свою семью — где скандалов было море, а спокойствие — ложью и лицемерием. Он оправдывал всех без конца — вот отец тащит всю семью, ну и пусть, что он неуравновешенный, вот мать, она тоже нервная, ну и ладно, зато она человек, вроде как хороший. Или брат — язвительный, но заботливый. Ну и пусть, что бездарем и идиотом называет.       Затем он посмотрел на друзей. И так тошно ему, наверное, давно не было. Один — токсичный, любил срываться на ком попало за что угодно — учительница выгнала или двойку влепила, другой — совсем недалекий, который дальше реклам от модных блогеров ничего не видел. Третий — а вот он слишком отличен. Даже поговорить им было совсем не о чем. — Фу, ну и шматье у тебя, — скривился знакомый — Застрял в прошлом десятилетии ты, похоже. — Зато удобно, знаешь…       Потом кругом начало отравляться общество. Всюду грязь, одно и то же стремление к богатству или оправдать свою бедность, стремление нравится всем и говорить дома только о прекрасном — чтобы соседи, не дай Бог, ни о чем не подумали. Одеваться красивее, чтобы все кругом завидовали и пальцем не тыкали. Выйти замуж или жениться пораньше, чтобы не остаться в «ужасном одиночестве». — Надень пиджак и рубашку, не позорь меня перед людьми! — Людям глубоко все равно на себе подобных, — прошептал он в ответ, смотря в пол. — Ага, мне уже сказали, как ты приперся в школу в полинявшей толстовке. Уже все соседи обсуждают, что мой сын одевается как поберушник!       Ангел решил отвечать тем же, и увы, перестал быть ангелом. Ведь проще сорваться, ведь так? Ведь проще спустить с цепей всех демонов, чтобы они рвали и кусали не те руки, которыми он пытался их удержать, а тех, кто стоят на его пути. — Впрочем, это просто метод выживания.       Цветы доброты в его сердце сгнили, и стали точно такими же колючим терновником, как тот, что прорастал в груди окружающих.       Было ужасно впервые почувствовать зависть. А ведь он никогда не был к этому склонен. Столь же ужасно было впервые почувствовать жгучую ревность, которая сожгла сердце дотла. Но живая собака лучше мертвого льва? Или нет?       На зеркале была приклеена фотография — фото его прежнего. А нынешний, увы, редко на нее поглядывал.       Но он просчитался. Стать зверем не значит не чувствовать больше боли. Даже наоборот.       Теперь он вымещал её на всем — на себе, на знакомых, на всех тех, кто не мог сопротивляться. Бил, унижал, втаптывал в грязь. Нет, он не говорил, что ему кто-то что-то должен. Или что он имел право так делать. Но цена жизни была настолько дорога, что оплатить пришлось ее всем — даже собственной душой, став навсегда убитой тенью. — Почему нож в крови? Ты кого-то зарезал, Мэтти? — Котенка, разве что. Он все равно умирал, какая разница? — Следующим буду я или какой-нибудь ребенок?       И вот теперь эта тень, истощенный зверь стоял, подняв голову к свету. Ему ли не знать, когда он умрет — совсем скоро, где-нибудь в подворотне, зарезанный, быть может, за ошейник или за женоподобность. Но в любом случае, он уже искал смерти. Ведь мира он так и не нашел. И не найдет никогда.       Нил моргнул, и на секунду в глазах всплыло воспоминание: распластавшееся исцарапанное тело на асфальте, легковушка, влетевшая в фонарь, обведенный мелом труп. Сломанная шея, лопнувшие два черных ремешка посреди дороги.       И пустые, бледно-голубые глаза. Тусклые голубые глаза.

В зеркале никого, кроме Нила, не отразилось.