Тополиная рубашка

И вот здесь я начинаю писать про то, чего не было. Не было, и все. Кому неинтересны сказки, дальше может не читать, сразу предупреждаю. Кое-что из этой истории я увидел во сне, кое-что потом придумалось, чтобы в сказке не было запутанности... Начало мне, конечно, приснилось. Это был один из тех жутковатых снов, когда невозможно понять: что тебе привиделось, а что случилось уже наяву. Просыпаешься с колотящимся сердцем и думаешь: "Ух, слава богу, это был сон". Но... страх подкрадывается к тебе опять. И то, что пугало, снова рядом. И вновь стараешься убежать, порвать упругие резиновые веревки сна... Проснулся? Или еще нет? Такие сны я называл многоэтажными. В тот вечер тоже пришел многоэтажный сон. Только я не спасался из него, а наоборот, уходил вглубь. Как бы спускался со ступеньки на ступеньку. Мне снилось, что я лег спать, но уснуть не решаюсь. Знаю: как только засну, сразу увижу что-то жуткое. И поэтому мне страшно уже сейчас. И все же глубокая дрема охватывает меня. И в этом новом сне (уже вторая ступенька, да? ) я снова томлюсь от страха в своей постели. Сквозь ресницы вижу, как ползают по цветастым обоям светлые пятна от уличной лампочки и тени от сиреневых кустов в палисаднике. "Не смотри, – говорю я себе. – Не смотри, Харука... Ой, не надо..." Но не могу удержаться, смотрю. И случается то, что должно случиться: тени превращаются в громадное уродливое лицо. Лицо это беззвучно произносит круглым черным ртом: "Не вздумай заснуть. Хуже будет". Я понимаю, что будет хуже. Нельзя закрывать глаза. Но чтобы не видеть страшного великаньего лица, я зажмуриваюсь и чувствую, что проваливаюсь в новый сон. И на этом, более глубоком этаже сна вижу, что все по-старому (только лицо чудовища растаяло). Я попрежнему лежу на своей твердой кровати, съежился и смотрю из-за краешка одеяла сквозь слипшиеся ресницы. Стало светлее. Наверно, разошлись облака, а чистое небо июньской ночи темным не бывает. В комнате белесый полусвет, все видно. Тени на стене стали мягче. Но именно здесь ко мне приходит тот главный, настоящий страх. Сейчас-то и должно случиться т о с а м о е. То, ради чего сон... Кругом все как на самом деле. Трет переносицу кромка жесткого одеяла (я натянул его до глаз). Колет ногу попавшая в постель крошка (это неправда, что во сне люди боли не чувствуют). На улице фыркнул и махнул отблесками фар случайный автомобиль. За перегородкой хныкнул Ятен, и мама, не просыпаясь, машинально качнула его кроватку. На кухне постанывает и ворочается на скрипучих полатях Ами. Но все это теперь не имеет ко мне отношения. Все это рядом, но за тройным слоем сна. А у меня теперь один страх, одна задача: больше несмотреть на стену. Потому что как взглянешь, так о н о и случится. "Не смотри, Харука. Ну, пожалуйста, не надо... " И обмеров до полной неподвижности, со стоном в каждой жилке, с холодом в животе я расклеиваю ресницы и смотрю на обои широкими, отчаянными глазами. И, конечно, вижу то, чего ждал. На первый взгляд ничего особенного. Просто круглые часы в деревянном ободке, с фарфоровым треснувшим циферблатом, черными римскими цифрами и тонкими узорными стрелками. Старые знакомые часы. Но весь страх в том, что их здесь не может быть. Они были у нас раньше, в моем самом раннем детстве. А потом сломались, механизм рассыпался, циферблат раскололся, а деревянным ободком я играл – катал вместо обруча по двору и по тротуарам на улице Герцена... И вот они опять висят. И я не удивляюсь. Я знал заранее, что опять увижу их. И что часовая стрелка будет стоять на двенадцати, а минутная подползать к этому числу. Подползать тихо, но ощутимо. И вот, когда подползет... Что поделаешь, именно в полночь т а к о е и случается. И я, уже готовый к любому ужасу, гляжу не моргая, как две стрелки сливаются в одну. Сейчас раздастся скрежещущий гул, потом первый медный удар, и тогда... Вот! Просыпается в часах дребезжащая пружина... и... Позвенела немножко и замерла. И дальше ни звука. Наоборот, еще сильнее тишина. Такая, что в ушах нарастает стремительный звон. Но это не опасный звон... Значит, все? Больше ничего не будет? Можно облегченно вытянуться под одеялом и передохнуть. Страх оказался напрасным. Ух как хорошо... Он еще не совсем ушел, этот страх, но уже можно дышать. Я встряхиваю головой, чтобы прогнать звон из ушей... Прогоняю... Опять совершенно тихо. Совсем-совсем. И... что? Сквозь эту тишину проходит еле слышный з в у к... Что такое? Да нет же, это просто во дворе ветка царапнула о забор. Или шевельнулся на насесте петух Петька. Или в соседнем квартале простучали по деревянному тротуару чьи-то босоножки... Но вот опять... Нет, не босоножки это. Не ветка, не петух. Это кто-то осторожно постучал согнутым пальцем в наружную дверь. Ну и пусть постукивает. Мне-то что? Я буду здесь, с головой под одеялом... Но сквозь одеяло, сквозь ватную тишину снова – то ли стук, то ли царапанье... Я не вижу, но знаю, чувствую, как в спрятанном под подушкой компасе повернулась белым наконечником к двери стрелка. Ну и пусть повернулась. Я ни при чем! Это не ко мне! Кто-нибудь из взрослых проснется, пойдет и спросит: кого там принесло среди ночи? Не проснутся. Они за тройной границей моего сна. Этот звук слышу только я. Он для меня одного. Это – з а м н о й... Не надо вставать, надо съежиться и замереть. Но у сказочных снов свои законы. И я поднимаюсь на слабых ногах. Седоватый сумрак меня окутывает, как туман. И страх снова окутывает – плотный и глухой. В этом тумане и в этом страхе я выхожу в темный коридор (вязаные половики щекочут ступни), медленно иду мимо спящих дверей, против своей воли отодвигаю тяжелую дверь в сени... В дощатых сенях прохладно, пахнет влажной кадушкой и рогожами. Сумрачно светятся щели. За наружной дверью теперь тихо. Но я знаю – о н и т а м. Я это чувствую каждым волоском, каждым квадратным миллиметром дрожащей кожи. И не надо отпирать дверь, не надо. Надо тихонько вернуться и забраться в постель. А еще лучше – под кровать. Там, наверно, не найдут... А ноги сами по себе медленно двигают меня к двери. А руки сами по себе нащупывают холодный дверной крючок и вынимают его из кольца. И дверь тихо-тихо отходит. И я вижу на крыльце и х. Ночь светлая, и я вижу тех, кто пришел за мной, достаточно ясно. Это две тетки в глухих платках и длинных, косматых каких-то платьях (такими я их и представлял). Одна – низкая, квадратная и не то чтобы старуха, но очень пожилая. Другая – высокая и помоложе. Впрочем, лица почти неразличимы, да и страшно мне смотреть на них. Однако теперь я испытываю какое-то облегчение. Все равно жутко, но уже не так. Это наконец случилось, никуда не денешься. Так что уж все равно. Пусть... – Вот он, появился, душа ненаглядная, – говорит пожилая тетка хрипловато и недобро. – Ну-ка, давай... Она деловито разворачивает большущий мешок. Край мешка чиркает меня по ногам грубой тканью и какими-то колючками. – Ну-ка, берися, – говорит она молодой. Вдвоем они растягивают верх мешка, и он разверзается передо мной темной пастью. Из "пасти" пахнет гнилой материей, пылью и отрубями. Я хочу отшатнуться, только сил нет. – Лезь, – требует пожилая. – Неча время тянуть. Я представляю, как там темно, душно и колюче. – Не... – беспомощно говорю я. – Не надо... – Как это не надо? Ну-ка, давай... – Так полагается, – объясняет высокая. Голос у нее почище и несердитый. – Ну, пожалуйста, не надо... – бормочу я. – Лучше я... так... – Четой-то "так"? – недоверчиво сипит пожилая. – Я сам пойду. Без мешка... – Ишь чё надумал. Без мешка дело не делают... – Да пусть, – говорит высокая. – Не все ль равно? – Ну, пущай... – ворчливо соглашается квадратная тетка. – Мне чё? Оно и лучше, тяжесть не таскать. – Тяжести-то в нём... – тихонько говорит высокая. – Ладно, пошли. Они сходят с крыльца не оглядываясь – знают, что я никуда не денусь. И я заколдованно бреду за ними. Через двор, через огород, между грядок, где хватает за ноги холодная картофельная ботва... Я понимаю, куда мы идем. К бане. Там, в квадратном окошке с перекрестьем, качается желтый огонек. Кто там? Что там? И что со мной сделают? Банька недалеко, но мы идем к ней долго-долго – будто через большое поле. И над нами половинка луны – обесцвеченная в светлом небе. И вот дверь... Сколоченная из тяжелых плах, дверь эта отъезжает в сторону с натужным визгом. Изнутри вырывается запах остывшей бани: влажного дерева, березовых листьев, золы, холодных мочалок. Меня подталкивают вперед. "Проснуться бы", – безнадежно думаю я напоследок. Но теперь такое чувство, что все это не во сне, а по правде. Делать нечего, шагаю в предбанник. Здесь темно, однако приоткрыта дверь в главное помещение (тетя Рей зовет его "мыльня"). Там колеблется свет. – Иди-иди... – шепотом говорят мне в спину. Я иду... Раньше, когда я бывал в этой бане, мыльня казалась мне тесной. Того и гляди, зацепишься то за горячую печку, то за лавку с ведрами, то за мохнатые веники на стене. Но сейчас я увидел, что мыльня стала просторнее. Посреди нее появился щелястый стол из некрашеных досок, вокруг стола – табуреты. Печка с вмазанным в нее котлом словно отодвинулась в угол, полка, на которой парились с вениками, поднялась к потолку. А сам потолок стал выше. Горели две свечи – на столе и на краю высокой полки. А лампочка у потолка не горела. Оно и понятно: всяким злодеям и нечистой силе электрический свет не по душе. В дальнем углу маячила какая-то машина с деревянным колесом и высокой рамой. Вроде как станок для пыток (я видел такой в трофейном фильме "Собор Парижской Богоматери"). Я подумал об этом отупело и без особой тревоги. В другом углу – у печки – кто-то тяжело возился и кряхтел. Я разглядел пышную груду тряпья, блестящие очки и цветастый платок. И через несколько секунд понял, что там возится и сопит, сидя на скамье, толстая очкастая старуха с мясистым носом. У меня из-за спины пожилая тетка сиплым басом сообщила: – Ну вот, Сецуна, привели его, валетика нагаданного. Он и есть... – Ну, коли есть – сварить да съесть... – в рифму пробубнила старуха. Меня продрало колючим холодком. Но сквозь новый испуг все же скользнула здравая мысль: "Сразу не сварят, котел-то холодный". Печка не горела, от котла пахло остывшим железом. Та, что помоложе, недовольно сказала: – Хватит пугать мальчонку-то. Ты, Сецуна, сварить обещаешь, а Хотару на него с мешком... Он сомлеет раньше срока... – А я чё? Я как по правилам, – все так же сипло огрызнулась квадратная Хотару. А старуха Сецуна сняла очки, глянула на меня булавочными глазками и наставительно пробубнила: – Как надо, так и делам. Больше пользы будет. С их, с непуганых-то, какой прок?.. Это надо же, до чего костлявый... Ладно, говори. "Говори", – это уже мне. – Чего? – прошептал я. Хотару нагнулась, вполголоса объяснила: – В чем виноват, все и говори. Вообще-то в разговорах со взрослыми я был упрям и даже нахален. Заставить меня признаться в какой-нибудь вине и просить прощенья обычно никому не удавалось. Но тут было не до фокусов. У меня сами собой выскочили слова – те, что говорят все прижатые к стенке мальчишки: – Я больше не буду. – Чё не будешь, мы и сами знам, – забурчала Сецуна. – Ты давай про то, что было... – Я же вам ничего не сделал, – жалобно сказал я. – Не нам, а всем, – строго сказала Хотару. Она и ее приятельница все стояли за моей спиной. – Про все свои грехи говори, – сказала высокая тётка и, кажется, слегка усмехнулась. Я повесил голову (и в прямом и в переносном смысле). Грехов было множество. Даже за последние дни. Играл недавно в чику по пятаку за кон, а маме сказал, что понарошке. Катался верхом на борове Борьке, несмотря на суровый запрет. Рассорился с мамой, когда она просила посидеть меня с Ятеном, чтобы сама могла сходить в мастерскую (а когда все же согласился и мама ушла, со злости хлопнул Ятена за то, что он ползал под ногами и гремел сломанной машиной). В магазине устроил недавно скандал. Хлебные карточки уже отменили, но очереди еще случались, и вот я нахально пытался пролезть вперед, врал, что занимал очередь раньше всех, и для убедительности даже заревел (очень уж хотелось поскорее развязаться с делами и махнуть на речку). Но самое главное – патроны. Я стянул четыре штуки у отчима из берестяной коробки, где он хранил охотничьи припасы. На улице Герцена мы с Сейей и Кенджи выковырили дробь и порох, а гильзы утопили в уборной. Дробью мы стреляли из рогаток, а порох пустили на фейерверк – поздно вечером подожгли на помойке. Туда как раз тащила ведро Сейина соседка Макото... Крику было! Но нас, конечно, не поймали, только дядя Мамору в тот вечер поглядывал на меня особенно пристально... Вот такая история была на моей совести. Но, с другой стороны, сам я похищение патронов грехом не считал. Отчима я не признавал ни за отца, ни даже за дальнего родственника, часто с ним не ладил, он ко мне тоже придирался. Поэтому на дело с патронами я смотрел не как на кражу, а как на месть вредному человеку... – Ну! – сурово напомнила Сецуна. – Чё молчишь-то, будто губы зашил? Все равно все знам. Гляди, сварим... – Про патроны тоже говорить? – подавленно спросил я. – Про патроны не будем, – хмуро ответила Сецуна и опять надела строгие очки. – Что было, то было, никуда уже не уйдет. Расскажи-ка нам, как у приятеля у свово в школе, которого зовут Кенджи Хряк, хотел деньгу старинну с орлом сташшить прямо из его сумки, когда ему у доски стоять было велено... – Я же не стащил! – Не сташшил, а хотел. И не совести побоялся, а что узнает да побьет... Вот про такие мысли, когда нехорошее дело задумывал, сейчас и говори... А то сразу съедим. Я опять ужаснулся, хотя, казалось, дальше некуда. Мало ли какие мысли порой у человека в черепушке заводятся! Им ведь не прикажешь, мыслям-то. Иногда такие появятся, что самого себя стыдно. Как тут расскажешь? – Ладно вам, тетки, – вдруг ясным голосом сказала высокая. – Чего маете мальчишку? Сами видите, какой он есть, а другого и вовсе нету. Не годится, что ль? – Годится не годится, а по мне, так лучше сразу съесть, – пробубнила Сецуна. – Ты, Мичиру, слишком добрая, вот чё. Молода еще. Гляди, наплачешься. Высокая Мичиру засмеялась. А Хотару хрипловато посоветовала: – На картишках бы ишшо раз проверить... – Она ткнула меня в плечо: – В карты играшь? Я хотел соврать, что не играю. Но вспомнил: они же все равно все знают. И как мы с Тайки, Сейей и Кенджи по вечерам на крыльце... – Маленько. В подкидного... и еще в "пьяницу". – Пьяницы нам ни к чему, – сказала Мичиру. – А в подкидного давай. Как раз нас двое на двое. Сецунушка с Хотару сядет, а мы с тобой. Меня усадили к столу на гладкий холодный табурет. Я опять вздрогнул. Мичиру вздохнула, покачала головой, взяла откуда-то (будто прямо из воздуха) серый большущий платок и одним махом закутала меня вместе с табуретом. От платка немного пахло ржавчиной, но он был пушистый, уютный такой, и страх мой поубавился. Может быть, это от тепла, а может быть, я уже устал бояться. То есть я боялся, конечно, только не как раньше, не до жути. И стало даже капельку интересно. Старуха Сецуна со скрипом и охами придвинулась к столу вместе со скамьей. Я разглядел ее получше. "Профессорские" очки в тонкой оправе совсем не подходили этой бабке, и я решил почему-то, что они краденые. Лицо Сецуны было в бурых бородавках, большущих, как соски козьего вымени. На бородавках торчали редкие волоски. Глазки за очками смотрели колюче, не по-старушечьи. Коричневый с черными горошинами платок был новый и торчал твердыми складками. Поверх серого платья на Сецуне косматилась вывернутая мехом наружу безрукавка. Мичиру и Хотару тоже сели к столу. Хотару оказалась сбоку, я глянул на нее лишь мельком и даже не запомнил, в чем она. Помню только, что платок был черно-серый, клетчатый, повязанный низко над глазами. А лицо квадратное и какое-то очень равнодушное. А у Мичиру лицо было круглое и красивое. Совсем еще нестарое. Даже почти молодое. Только морщинки у глаз и тени под нижними веками мешали полной молодости. Зато щеки были гладкие, как у девчонки, и губы красные и пухлые. Из-под зеленого платка торчала темно-зеленая, как водоросли, прядка. А глаза ее оказались синие, я это заметил, когда Мичиру близко глянула на меня и сказала: – На, тасуй колоду. Умеешь? Я взял. Карты были твердые, новые. На оборотной стороне, которая называется "рубашка", темнел краснокоричневый узор из листьев и завитушек, а в середине его проступала фигурка глазастой совы. Я сразу вспомнил, что такие карты весной пропали у Ами. Она долго горевала и все расспрашивала, не видал ли кто случайно. А тетя Рей с явным намеком поглядывала на меня. Однако Ами сказала: "Чё ты на ребенка-то зря глядишь". А я шепотом обозвал тетю Рей "свинячьей дурой". Она услыхала, наябедничала маме, мне влетело, велели просить прощения. Конечно, я не стал... В общем, было дело... А карты, значит, вот они! Я даже разозлился: за что страдал? Я сердито стал тасовать краденую колоду и тут же увидел: нет, не краденая! Это были совсем другие карты. Странные! Карты "наоборот"! Черви и бубны оказались черные, а пики и трефы – ярко-алые. Кроме них встречались и совсем незнакомые знаки: крошечные черные коты, коричневые черепа, зеленые листики... Но не это меня больше всего удивило. Поразили фигуры. Королей, валетов и дам рисуют до половины: одна голова вверху, другая внизу. Здесь тоже были половинки, только нижние: от пояса до пяток! Я видел длинные пышные юбки и острые туфельки, красные ботфорты с отворотами, атласные штаны с бантами, разноцветные чулки, башмаки с пряжками и полусапожки со шпорами. Колода оказалась толстенная – наверно, не меньше сотни карт. И, конечно, каждая карта – заколдованная... – Чё разглядывать, дело делать надо, – сказала Хотару. Взяла у меня колоду, раздала каждому по шесть карт, оставшуюся пачку шлепнула посреди стола. Хихикнула: – Мурки – козыри. Я увидел, что козыри – черные кошки. Пошла игра в подкидного. Я осторожно сказал, что боюсь запутаться в незнакомых мастях. – Как запутаешься – съедим, – пообещала Сецуна. Мичиру неласково зыркнула на нее. Я не запутался. Хотя и робел, но играл аккуратно. К тому же мне везло: достался козырный туз – одинокий черный кот с задранным хвостом. Его я и выложил в конце игры со скромно-победным видом. Проигравшие Хотару и Сецуна обиженно сопели. Сецуна что-то опять буркнула насчет съесть, но себе под нос. Вторая игра пошла азартно. Тетки с размаха хлопали картами по столу, и всякий раз по доскам стукали железные браслеты. У каждой был браслет. Я разглядел, что они тяжелые и ржавые. (Интересно, зачем они?) От первых ударов я вздрагивал, потом привык. И вообще потихоньку перестал бояться. Увлекся. Тем более что на этот раз мы с Мичиру проигрывали, надо было не зевать. Сецуна, видно, прибрала себе немало козырей и довольно хихикала. – ... А ну, стойте, бабы! – вдруг весело крикнула Мичиру. Я даже подскочил. Мичиру хлопнула свои карты о стол, только одну оставила в пальцах. Проговорила хитровато и ласково: – А вот и он, листик наш тополиный. А вы-то не верили... И повернула карту к нам. Видимо, это был валет масти "зеленый лист": в углах карты буква "В" и яркие листочки. Но странный какой-то валет. И дело не в том, что ноги вместо головы (к этому я уже привык). Сами по себе ноги были странные, не "придворные": в мятых штанах до колен, в коричневых рубчатых чулках – полинялых и с дыркой на щиколотке. В брезентовых полуботинках – одна подошва слегка оттопырилась, как капризная губа. Рисунок был четкий, будто цветная фотография. И я опять испугался, потому что сразу все узнал: и оттопыренную подошву, и разлохмаченные шнурки (один черный, другой коричневый), и белую кляксу на башмаке (Ами капнула белилами, когда красила подоконник). В этих башмаках я ходил в школу в апреле – как раз когда у Ами пропали карты. И дырку на щиколотке я вспомнил: зацепился за щепку, когда мы на школьном дворе помогали разгружать дрова. А самое главное – тут уже не отопрешься, – из кармана штанов торчала рукоять рогатки, оплетенная желтым и красным проводом. Эту рогатку я выменял у Сейи на шарикоподшипник для самоката... – Ну? Разве не похож? – с победной ноткой спросила Мичиру. – И белобрысенький такой же, и нос сапожком, и ухи оттопыренные да облезлые. Чисто фотокарточка! "Где они увидели нос и "ухи"? " – подумал я и опять испугался. Хотару хихикнула и подтолкнула меня локтем. Стало щекотно. И мне показалось, что все четыре ноги на карте беспокойно дрыгнулись. Я мигнул. Мичиру быстро сунула карту под другие. – Ну дак чё тогда, – скучным голосом сказала Сецуна. – Тогда, значит, игре конец... Они разом вздохнули, сделались неподвижные, задумались про что-то, а про меня, кажется, забыли. Долго мы так сидели в тишине. За окном сделалось светлее. Мне стало зябко, несмотря на платок. Я пошевелился и осторожно спросил: – Можно я пойду домой? Они будто проснулись. Громко затрещала свечка на столе. Сецуна пробубнила: – Ишшо чё. Домой... Вон чё надумал... – Вторых петухов-то еще не было, – недовольно проговорила Хотару– И про оброк не сказали. – Да ладно вам, – вмешалась Мичиру. – Чего ему эти петухи ваши? Дитю спать надо... А про оброк можно и до петухов сказать. – Она повернулась ко мне: – Ты вот что послушай... Без выкупа-то тебя отвязать от нас нельзя теперь. А выкуп такой: возьми мешок Хотару, а завтра наберешь в него пуху тополиного... – Зачем? – пробормотал я. – Зачем – это дело длинное. Потом узнаешь. – Полный мешок? Он во какой... – хмуро сказал я. – А ты сильно-то не набивай, легонько клади, чтобы пух-то мягкий остался... А помнешь, дак сразу и съедим, – подала голос Сецуна. Я хотел спать и уже совсем не боялся. Я сказал: – Ох и надоели вы с этим своим "съедим"... Мичиру засмеялась, Хотару не то закашляла, не то захихикала опять. А Сецуна обиженно откликнулась: – Я же говорила... Вон они какие, нонешние-то... Шибко грамотные. ... Дальше помню смутно. Вышел из бани. За логом вставал золотой рассвет. Я бросил мешок на огородный плетень: больно он мне нужен! Дурак я, что ли, возиться с пухом? Пробрался в дом. Было тихо. Я сразу уснул...