Тополиная рубашка

Сами понимаете, утром я решил, что ведьмы мне приснились. А что оставалось думать? Мне помнилось, что сон был страшноватый, но приятный. Сказочный. А ведьмы теперь, когда сияло солнышко, вспоминались вовсе нестрашными. Даже Сецуна казалась чуточку симпатичной. Я подумал: не рассказать ли маме такой жутковато-волшебный сон? Маме, однако, было некогда. Перед этим она поссорилась с моим отчимом, а теперь воевала с Ятеном, который добыл синьку, разрисовал себя и не хотел мыться. Мама дала Ятену шлепка, а мне велела вытащить на помойку мусор. Помойка была на краю лога, тропинка к ней вела через огород. Я вышел и... присох к земле. На плетне висел большой серый мешок. Страх меня пробил, как ударом тока, от макушки до пяток. Несколько секунд я смотрел на мешок, будто увидел самих ржавых ведьм. Потом я рассмеялся. Потому что дурак я был: мешок наверняка повесила здесь тетя Рей. Вон она возится у коровьей стайки. – Тетя Рей, здрасте! Это ваш мешок висит на заплоте? Она выглянула из-под навеса. – Не мой. Чё это я мешок буду на улице кидать? Чтоб сташшили?.. Ами, видать, она завсегда растеряха... На ослабевших ногах я сходил к помойке, вернулся к дому. На крыльце ласково щурилась от утреннего солнышка Ами. – Ами, это твой мешок там висит? – Не, Харукочка. На кой мне мешок? У меня их ни одного нету, я без приданого живу. – Она засмеялась, сходила в дом, вынесла мне горсточку липких карамелек. Я машинально взял их, сел на ступеньку и задумался. Мешок неизвестно чей. На плетень попал неизвестно откуда. Но легче уж предположить, что он выпал из пролетавшего ночью самолета, чем поверить в ржавых ведьм. А скорее всего, его принес зачем-нибудь тети Рей племянник или достала где-то мама, приготовила под картошку. Но спрашивать никого я больше не стал. В самой глубине души я чувствовал: все откажутся. А так оставалось хоть какое-то реальное объяснение. Мешок я спрятал под крыльцо. Никто его не хватился. Я полдня ходил по окрестным переулкам, брал у заборов горсти тополиного пуха, прятал под майку. Когда майка надувалась на животе, я относил добычу во двор и складывал в мешок. Я понимал, что занимаюсь ерундой. Даже перед самим собой было стыдно. И я убеждал себя, что просто играю. Имею я право играть как хочу? Вот и придумал себе сказку про ржавых ведьм. Но играл я только наполовину. А наполовину собирал тополиный оброк по правде. Потому что боялся. Это так же, как если запинаешься левой ногой. Знаешь, что никакого несчастья не будет и все приметы – чепуха, а все равно незаметно складываешь пальцы замочком... К обеду мешок наполнился легким, неслежавшимся пухом на четверть. Тут я как-то сразу устал, обругал себя за глупость, заскучал по друзьям-приятелям и отпросился у мамы на улицу Герцена. Мы с ребятами сходили на Туру и выкупались, потом с компанией из соседнего большого двора погоняли на пустыре мячик. Затем сыграли два раза в мушкетерскую игру "королевские подвески", и вдруг наступил вечер. И я увидел, что пора домой. И вспомнил, что мешок на три четверти пустой. Опять я выругал себя за дурацкие мысли и боязливость, но... теперь сумерки и время снов были уже близки. И я, вздохнув, подобрал у забора и спрятал под майку несколько горстей пуха – того, что разлетался по окрестным кварталам со старого тополя. Это мое тайное дело заметил Сейя и, конечно, сунулся с вопросом: зачем? Я ничего не мог придумать с ходу и огрызнулся: не суй свой рыжий нос. Это было необдуманно: Сейя сразу настроился на кулачный лад. Нас растащил дядя Мамору, вовремя вышедший на крыльцо. Он сказал, что честные рыцарские поединки надо устраивать ясным днем, а сейчас уже десятый час. Солнце висело в самом конце улицы большущим красным глобусом. И я направился туда, к этому глобусу. В той стороне была улица Нагорная... Дома я поужинал и лег спать. То есть не спать, а ждать: случится э т о или нет? Дом неторопливо затихал. За окнами так же не спеша собирались прозрачные, будто марля, июньские сумерки. А я ждал полуночи, ждал со смесью страха и желания. По-прежнему боялся я ведьм, но... жаль, если сказки больше не будет. И зря я, что ли, собирал пух?.. А если ведьмы рассердятся, что мало? Сецуна опять заведет свое: "Съедим, да и дело с концом... " Да ну, чушь все это, не съедят... За такими мыслями я сам не заметил, как оказался на первом этаже сна. Просто понял, что уже сплю. Сказка неслышно звенела в тишине тысячью струн-паутинок. Это звенело во мне ожидание. Но... звенело, звенело, а дальше – ничего. Часы не появлялись. Сказке чего-то не хватало. От досады мой страх почти исчез. Я встал, будто кто-то посоветовал мне, что делать. Нащупал на столе, среди раскиданных книжек, огрызок синего карандаша и быстро, коряво нарисовал на обоях круг и цифры. И две стрелки: короткая на двенадцати, а длинная – она чуть-чуть не дошла до верхней черты. И тогда... тогда сказка набрала полную силу. Сидя на кровати, я увидел, как нарисованная длинная стрелка шевельнулась. Я забыл дышать. А стрелка эта тихо двинулась вправо и слилась с другой в одну черту. В ту же секунду я ощутил нервами неслышный стук в дверь... Все было как вчера. Так же за дверью оказались Мичиру и Хотару. Так же шли мы через огород к баньке, а в ней мерцал огонек. Я нес на плече тощий мешок с невесомым оброком. Конечно, Сецуна просипела: – Вот они, нонещние-то, работать им неохота. Ничего не набрал... – Да ладно, хватит и того, – отозвалась Мичиру. И добавила непонятно: – Много ль ему надо... – Ишшо и свалялось, поди, все... Тогда съедим. Я вздохнул: надоело уже. Никто меня, конечно, не съел. Сказали, чтобы сел на лавку у окошка и вел себя тихо, "не шебуршался и не мешался". Из темных углов ведьмы достали прялки – я такую видел у тети Рей. Разделили на три охапки тополиный, пух, привязали к узорчатым лопаткам на подставках, сели, взяли веретена. Веретена завертелись, запели, как быстрые волчки, из пуха из-под ведьминых пальцев побежала тонкая серебристая нить. "Вот оно что! Волшебную пряжу делают..." – догадался я. Веретена жужжали ровно, минуты бежали однообразно, а мне было нисколечко не скучно. Меня завораживал бег серебристых нитей. И от мысли, что я вижу колдовство, опять появилось сладковатое замирание. Ведьмы негромко запели. Вернее, пела Мичиру - чисто и хорошо, – а Хотару и Сецуна лишь хрипловато подтягивали. – Ночью выйду за околицу, Огоньки погаснут ясные, А луна, как желто яблочко, По зелену небу катится... Не возьму я злата-серебра, А возьму я медных грошиков. Прилетит из леса темного Птица-филин говорящая. Клюнет птица-филин денежку, Медный грошик – будто семечко. Клюнет раз, другой, а с третьего Скажет мне слова разумные: "В тихом доме у околицы Разбуди мальчонку малого. Пусть мальчонке будет от роду Девять лет и девять месяцев. Сшей обновку ему шелкову, Награди добром да ласкою. Будет он тебе помощником, Для цепей тяжелых ключиком". – Ну, чё про нашу песню скажешь? Али совсем плохо поем? – проворчала в углу Сецуна. – А чё сказать? – откликнулся я с некоторым ехидством. – Если скажу, что плохо, так вы сразу: "Съедим! " Хотару тихонько закашляла-захихикала. А Мичиру смотрела серьезно и вопросительно. Я, конечно, уловил в песне намек. Мне как раз было девять лет и девять месяцев. Но ни обновки, ни особой ласки я пока не видел, поэтому ответил уклончиво: – Хорошая песня. Только непонятная какая-то. И грустная... – Ох, батюшки, "грустная", – забубнила старуха Сецуна. – Будто есть нам с чего веселиться-то... – Кабы кто развеселил, – поддержала ее Хотару. – А то мы только и знаем песни выть... Хоть бы ты, Тополёк, рассказал нам что хорошее. Она впервые назвала меня так ласково. И я от благодарности сразу сказал: – Я рассказывать плохо умею, а книжку могу почитать, если хотите. – Какую книжку-то? – оживленно спросила Мичиру. И даже веретено остановила. Я мысленно перебрал свои любимые книги. "Робинзон" и "Гулливер", пожалуй, не годились. "Тимур и его команда" тоже не для такой обстановки. "Морские рассказы" Станюковича? Нет, это не для ведьм. И я вспомнил Пушкина. "Повести Белкина"! Там есть рассказ "Гробовщик". Про мертвецов и всякие страхи. Наверно, ведьмам понравится. – Сейчас принесу! – Я поднялся с табуретки. – Сбегёт, – нерешительно сказала Сецуна. – Он ведь нас все ишшо опасается... – Да вернусь я, честное пионерское! – Зачем бегать-то, – возразила Мичиру. – Ты вспомни, какая книга и где она. Получше вспомни... – Да помню я! – Эта, что ль? – Мичиру махнула веретеном, и знакомые "Повести Белкина" в старых коленкоровых корочках оказались на краю стола. – Ой... – сказал я с испугом. Это было первое явное колдовство, которое сотворили на моих глазах ведьмы. Хотару самодовольно кашлянула. Сецуна покряхтела: – Вот и читай теперя, как хотел, неча бегать-то... И я стал читать "Гробовщика" вслух. Негромко, старательно, с выражением. Когда я читал его раньше (один, вечером), было жутковато, а сейчас нисколечко, хотя рядом были ведьмы и волшебство, и вообще сказка. Слушали меня внимательно. Даже Сецуна не кряхтела и не охала. Но когда я кончил, она завозилась и недовольно сказала: – Ну чё... Тута все дела известные, лучше бы чё другое. Чувствительное... Хотару скрипуче хихикнула, а Мичиру проговорила вроде бы в шутку, но с капелькой смущения: – Нам бы, бабам, про любовь чего-нибудь. Я немножко обиделся за Пушкина, но сказал, что, пожалуйста, можно и про любовь. И прочитал "Метель". Эта повесть ведьмам понравилась. Хотару проворчала: – Ну, Тополек, ты это... да... – И закашляла как-то по-особому. А Сецуна сняла очки и достала из-под безрукавки большущий платок, от которого на всю баню запахло ржавчиной... – А я раньше-то и не слыхала, что Пушкин повести писал, – со вздохом сказала Мичиру. – Думала, он только стихи... – Стихи-то у Александра Сергеевича тоже есть чувствительные, – проговорила из-за платка Сецуна. А я, утомленный чтением, вдруг понял, что ужасно хочу спать. Хотел спросить, можно ли пойти домой, да лень было. Хорошо сидеть, закутавшись в пушистый платок Мичиру и привалившись к стенке... – Робёнок-от спит совсем... – подала голос Хотару. – Пусть, – отозвалась из уютного сумрака Мичиру. – Я его сама... И я утонул в дремоте. И проснулся солнечным утром в своей постели. Сами понимаете, утром я решил, что ведьмы мне приснились. А что оставалось думать? Мне помнилось, что сон был страшноватый, но приятный. Сказочный. А ведьмы теперь, когда сияло солнышко, вспоминались вовсе нестрашными. Даже Сецуна казалась чуточку симпатичной. Я подумал: не рассказать ли маме такой жутковато-волшебный сон? Маме, однако, было некогда. Перед этим она поссорилась с моим отчимом, а теперь воевала с Ятеном, который добыл синьку, разрисовал себя и не хотел мыться. Мама дала Ятену шлепка, а мне велела вытащить на помойку мусор. Помойка была на краю лога, тропинка к ней вела через огород. Я вышел и... присох к земле. На плетне висел большой серый мешок. Страх меня пробил, как ударом тока, от макушки до пяток. Несколько секунд я смотрел на мешок, будто увидел самих ржавых ведьм. Потом я рассмеялся. Потому что дурак я был: мешок наверняка повесила здесь тетя Рей. Вон она возится у коровьей стайки. – Тетя Рей, здрасте! Это ваш мешок висит на заплоте? Она выглянула из-под навеса. – Не мой. Чё это я мешок буду на улице кидать? Чтоб сташшили?.. Ами, видать, она завсегда растеряха... На ослабевших ногах я сходил к помойке, вернулся к дому. На крыльце ласково щурилась от утреннего солнышка Ами. – Ами, это твой мешок там висит? – Не, Харукочка. На кой мне мешок? У меня их ни одного нету, я без приданого живу. – Она засмеялась, сходила в дом, вынесла мне горсточку липких карамелек. Я машинально взял их, сел на ступеньку и задумался. Мешок неизвестно чей. На плетень попал неизвестно откуда. Но легче уж предположить, что он выпал из пролетавшего ночью самолета, чем поверить в ржавых ведьм. А скорее всего, его принес зачем-нибудь тети Рей племянник или достала где-то мама, приготовила под картошку. Но спрашивать никого я больше не стал. В самой глубине души я чувствовал: все откажутся. А так оставалось хоть какое-то реальное объяснение. Мешок я спрятал под крыльцо. Никто его не хватился. Я полдня ходил по окрестным переулкам, брал у заборов горсти тополиного пуха, прятал под майку. Когда майка надувалась на животе, я относил добычу во двор и складывал в мешок. Я понимал, что занимаюсь ерундой. Даже перед самим собой было стыдно. И я убеждал себя, что просто играю. Имею я право играть как хочу? Вот и придумал себе сказку про ржавых ведьм. Но играл я только наполовину. А наполовину собирал тополиный оброк по правде. Потому что боялся. Это так же, как если запинаешься левой ногой. Знаешь, что никакого несчастья не будет и все приметы – чепуха, а все равно незаметно складываешь пальцы замочком... К обеду мешок наполнился легким, неслежавшимся пухом на четверть. Тут я как-то сразу устал, обругал себя за глупость, заскучал по друзьям-приятелям и отпросился у мамы на улицу Герцена. Мы с ребятами сходили на Туру и выкупались, потом с компанией из соседнего большого двора погоняли на пустыре мячик. Затем сыграли два раза в мушкетерскую игру "королевские подвески", и вдруг наступил вечер. И я увидел, что пора домой. И вспомнил, что мешок на три четверти пустой. Опять я выругал себя за дурацкие мысли и боязливость, но... теперь сумерки и время снов были уже близки. И я, вздохнув, подобрал у забора и спрятал под майку несколько горстей пуха – того, что разлетался по окрестным кварталам со старого тополя. Это мое тайное дело заметил Сейя и, конечно, сунулся с вопросом: зачем? Я ничего не мог придумать с ходу и огрызнулся: не суй свой рыжий нос. Это было необдуманно: Сейя сразу настроился на кулачный лад. Нас растащил дядя Мамору, вовремя вышедший на крыльцо. Он сказал, что честные рыцарские поединки надо устраивать ясным днем, а сейчас уже десятый час. Солнце висело в самом конце улицы большущим красным глобусом. И я направился туда, к этому глобусу. В той стороне была улица Нагорная... Дома я поужинал и лег спать. То есть не спать, а ждать: случится э т о или нет? Дом неторопливо затихал. За окнами так же не спеша собирались прозрачные, будто марля, июньские сумерки. А я ждал полуночи, ждал со смесью страха и желания. По-прежнему боялся я ведьм, но... жаль, если сказки больше не будет. И зря я, что ли, собирал пух?.. А если ведьмы рассердятся, что мало? Сецуна опять заведет свое: "Съедим, да и дело с концом... " Да ну, чушь все это, не съедят... За такими мыслями я сам не заметил, как оказался на первом этаже сна. Просто понял, что уже сплю. Сказка неслышно звенела в тишине тысячью струн-паутинок. Это звенело во мне ожидание. Но... звенело, звенело, а дальше – ничего. Часы не появлялись. Сказке чего-то не хватало. От досады мой страх почти исчез. Я встал, будто кто-то посоветовал мне, что делать. Нащупал на столе, среди раскиданных книжек, огрызок синего карандаша и быстро, коряво нарисовал на обоях круг и цифры. И две стрелки: короткая на двенадцати, а длинная – она чуть-чуть не дошла до верхней черты. И тогда... тогда сказка набрала полную силу. Сидя на кровати, я увидел, как нарисованная длинная стрелка шевельнулась. Я забыл дышать. А стрелка эта тихо двинулась вправо и слилась с другой в одну черту. В ту же секунду я ощутил нервами неслышный стук в дверь... Все было как вчера. Так же за дверью оказались Мичиру и Хотару. Так же шли мы через огород к баньке, а в ней мерцал огонек. Я нес на плече тощий мешок с невесомым оброком. Конечно, Сецуна просипела: – Вот они, нонещние-то, работать им неохота. Ничего не набрал... – Да ладно, хватит и того, – отозвалась Мичиру. И добавила непонятно: – Много ль ему надо... – Ишшо и свалялось, поди, все... Тогда съедим. Я вздохнул: надоело уже. Никто меня, конечно, не съел. Сказали, чтобы сел на лавку у окошка и вел себя тихо, "не шебуршался и не мешался". Из темных углов ведьмы достали прялки – я такую видел у тети Рей. Разделили на три охапки тополиный, пух, привязали к узорчатым лопаткам на подставках, сели, взяли веретена. Веретена завертелись, запели, как быстрые волчки, из пуха из-под ведьминых пальцев побежала тонкая серебристая нить. "Вот оно что! Волшебную пряжу делают..." – догадался я. Веретена жужжали ровно, минуты бежали однообразно, а мне было нисколечко не скучно. Меня завораживал бег серебристых нитей. И от мысли, что я вижу колдовство, опять появилось сладковатое замирание. Ведьмы негромко запели. Вернее, пела Мичиру - чисто и хорошо, – а Хотару и Сецуна лишь хрипловато подтягивали. – Ночью выйду за околицу, Огоньки погаснут ясные, А луна, как желто яблочко, По зелену небу катится... Не возьму я злата-серебра, А возьму я медных грошиков. Прилетит из леса темного Птица-филин говорящая. Клюнет птица-филин денежку, Медный грошик – будто семечко. Клюнет раз, другой, а с третьего Скажет мне слова разумные: "В тихом доме у околицы Разбуди мальчонку малого. Пусть мальчонке будет от роду Девять лет и девять месяцев. Сшей обновку ему шелкову, Награди добром да ласкою. Будет он тебе помощником, Для цепей тяжелых ключиком". – Ну, чё про нашу песню скажешь? Али совсем плохо поем? – проворчала в углу Сецуна. – А чё сказать? – откликнулся я с некоторым ехидством. – Если скажу, что плохо, так вы сразу: "Съедим! " Хотару тихонько закашляла-захихикала. А Мичиру смотрела серьезно и вопросительно. Я, конечно, уловил в песне намек. Мне как раз было девять лет и девять месяцев. Но ни обновки, ни особой ласки я пока не видел, поэтому ответил уклончиво: – Хорошая песня. Только непонятная какая-то. И грустная... – Ох, батюшки, "грустная", – забубнила старуха Сецуна. – Будто есть нам с чего веселиться-то... – Кабы кто развеселил, – поддержала ее Хотару. – А то мы только и знаем песни выть... Хоть бы ты, Тополёк, рассказал нам что хорошее. Она впервые назвала меня так ласково. И я от благодарности сразу сказал: – Я рассказывать плохо умею, а книжку могу почитать, если хотите. – Какую книжку-то? – оживленно спросила Мичиру. И даже веретено остановила. Я мысленно перебрал свои любимые книги. "Робинзон" и "Гулливер", пожалуй, не годились. "Тимур и его команда" тоже не для такой обстановки. "Морские рассказы" Станюковича? Нет, это не для ведьм. И я вспомнил Пушкина. "Повести Белкина"! Там есть рассказ "Гробовщик". Про мертвецов и всякие страхи. Наверно, ведьмам понравится. – Сейчас принесу! – Я поднялся с табуретки. – Сбегёт, – нерешительно сказала Сецуна. – Он ведь нас все ишшо опасается... – Да вернусь я, честное пионерское! – Зачем бегать-то, – возразила Мичиру. – Ты вспомни, какая книга и где она. Получше вспомни... – Да помню я! – Эта, что ль? – Мичиру махнула веретеном, и знакомые "Повести Белкина" в старых коленкоровых корочках оказались на краю стола. – Ой... – сказал я с испугом. Это было первое явное колдовство, которое сотворили на моих глазах ведьмы. Хотару самодовольно кашлянула. Сецуна покряхтела: – Вот и читай теперя, как хотел, неча бегать-то... И я стал читать "Гробовщика" вслух. Негромко, старательно, с выражением. Когда я читал его раньше (один, вечером), было жутковато, а сейчас нисколечко, хотя рядом были ведьмы и волшебство, и вообще сказка. Слушали меня внимательно. Даже Сецуна не кряхтела и не охала. Но когда я кончил, она завозилась и недовольно сказала: – Ну чё... Тута все дела известные, лучше бы чё другое. Чувствительное... Хотару скрипуче хихикнула, а Мичиру проговорила вроде бы в шутку, но с капелькой смущения: – Нам бы, бабам, про любовь чего-нибудь. Я немножко обиделся за Пушкина, но сказал, что, пожалуйста, можно и про любовь. И прочитал "Метель". Эта повесть ведьмам понравилась. Хотару проворчала: – Ну, Тополек, ты это... да... – И закашляла как-то по-особому. А Сецуна сняла очки и достала из-под безрукавки большущий платок, от которого на всю баню запахло ржавчиной... – А я раньше-то и не слыхала, что Пушкин повести писал, – со вздохом сказала Мичиру. – Думала, он только стихи... – Стихи-то у Александра Сергеевича тоже есть чувствительные, – проговорила из-за платка Сецуна. А я, утомленный чтением, вдруг понял, что ужасно хочу спать. Хотел спросить, можно ли пойти домой, да лень было. Хорошо сидеть, закутавшись в пушистый платок Мичиру и привалившись к стенке... – Робёнок-от спит совсем... – подала голос Хотару. – Пусть, – отозвалась из уютного сумрака Мичиру. – Я его сама... И я утонул в дремоте. И проснулся солнечным утром в своей постели.