Зеркало

Они снова в покоях и снова одни. Се Лянь улыбается своим мыслям: даже эти два условия уже поднимают в груди жар, волнуют, вызывают лёгкость в голове и тяжесть — в остальном теле. Насколько же приятно иметь много свободного времени вечером, ночью, и ещё немного — самую малость — по утрам; когда просыпаешься чуть раньше обычного, до общего подъёма, и остаётся ещё возможность заняться чем-то своим, отдохнуть, расслабиться за ленивым разговором. Сегодняшнее утро именно такое. Се Лянь потягивается, тут же откидываясь на подушки обратно. Му Цина рядом нет: значит, уже проснулся и наверняка стоит перед зеркалом, приводит себя в порядок. Собственно, Се Лянь оказывается прав. Набравшись сил встать с кровати, он всё ещё не производит ни звука. Му Цин всё равно понял, что он проснулся, но побыть в тишине ещё пару секунд не кажется неправильным. Му Цин мало кому позволяет подходить к себе со спины, но для него, как всегда и происходит, делает исключение. Се Лянь подходит на цыпочках, только бы не потревожить, не отвлечь, и тут же прижимается к нему грудью; близость, тактильность особенно с утра для него — величайшая ценность, идеальное начало дня. — Му Цин… — зовёт сладко, мягко, лёгкой улыбкой, что сама просится на лицо: настолько уж он рад его видеть в своих покоях; Му Цин вздрагивает от его голоса, и Се Лянь беззаботно продолжает, словно не заметил этой его реакции: — Ты стал так часто оставаться у меня на ночь… Я рад. По Му Цину видно: не добавь Се Лянь последней фразы, он бы сразу стал извиняться в привычной манере, расстроился и распереживался на много-много дней и часов. Благо, они с Се Лянем уже достигли некоторой… точки понимания, и разговаривать друг с другом, воспринимать слова правильно стало гораздо легче. Му Цин не отвечает, и краска заливает его щёки, дыхание становится чуть тяжелее, будто даётся ему с трудом. Се Лянь это воспринимает за комплимент и продолжает, уже довольный: — Сколько у нас времени в запасе? — Порядка четырёх палочек благовоний. — Ого! Мы настолько рано встали… что ж, — продолжает заговорщицким тоном, и Му Цин почти сразу напрягается: наверняка знает, что за этим тоном может последовать. — Тем лучше. Ты же не против, я надеюсь? И Се Лянь обнимает его сзади, сцепляет руки у него на уровне живота, прижимается, ластится. Му Цин же будто каменеет: не двигается, не дышит, не отвечает, и Се Лянь поднимает голову, чтобы понять причину такой заторможенности. Поднимает голову и замечает в то же мгновение. Му Цин смотрит в зеркало, что перед ними, зачарованным взглядом, и от того, как Се Лянь обнимает его, от того, как глубоко дышит, как неосознанно шарит руками по животу и груди, дыхание перехватывает и у него тоже. Се Лянь повторяет вопрос, пока в голове зреет новый план, куда более интересный, чем то, что он планировал ранее: просто полежать в свободное время на кровати, целуясь, разговаривая ни о чём: — Ты же не против? Му Цин отмирает, лишь услышав куда более низкий, размеренный голос. Медленно кивает, будто мирится с тем, что будет дальше. Будто пытается успокоить дыхание, сердцебиение, словно хочет привести себя в норму. Будто пытается отвлечь внимание от того, как уже сейчас топорщится ткань его нижних одеяний где-то чуть ниже живота. У Се Ляня загораются глаза, стоит только это увидеть. — Так быстро? Я польщён, — произносит он издевательски-ласковым тоном, и Му Цин привычным движением прячет лицо в ладонях. Он весь покраснел — Се Лянь это скорее знает, чем видит — и идея зреет куда более усердно, будоражит, волнует, убивает всё спокойствие. — Кстати об этом… я придумал кое-что новое и, раз ты уже согласился… — обжигающим шёпотом на ухо, прикосновением губ к нежной коже, укусом мочки, и Се Лянь видит, как ткань штанов Му Цина чуть двигается, поднимается, топорщится ещё сильнее. — Му Цин, убери руки, открой глаза. Не отводи взгляд от зеркала ни на секунду, а то я остановлюсь и оставлю тебя таким: распалённым, нуждающимся. Отвернёшься — и останешься со вставшим членом и без шанса получить разрядку. Всё понятно? На лице Му Цина выражается абсолютно всё — сильный испуг, бледность, тысячи мыслей, путающихся, мешающих спокойствию, — но Се Лянь знает, что не переборщил. Что Му Цин согласится в любом случае, потому что хочет сам, потому что смотрит сейчас на него, Се Ляня, через отражение зеркала, и в его глазах плескается что-то тёмное, нечитаемое, глубокое. «Желание», — думает Се Лянь. И улыбается в ответ. Подаётся бёдрами вперёд сам, довольствуется небольшой, яркой вспышкой удовольствия; тем, как возбуждение ручейком разливается по всему телу, как вспыхивает огоньком, но не более того. Не хочет, чтобы всё закончилось слишком быстро, а потому отстраняется, оставляя Му Цина практически ни с чем. Поднимает взгляд, проверяя, смотрит ли в отражение, не отвёл ли взгляд. Смотрит. Не отвёл. Держать себя в руках становится гораздо сложнее: видеть беспрекословное доверие, послушание и не потеряться в ощущениях, не отпустить себя кажется едва ли возможным. Правда, есть одна загвоздка… Му Цин смотрит на него, а не на себя. Главная задача, которую Се Лянь не успел ещё озвучить, не выполняется, а значит, нужно исправляться. Он мирится с возбуждением, выравнивает голос заранее, чтобы не дрогнул, чтобы звучать низко, красиво, будоражаще, и говорит твёрдо, громко, звук разливается по покоям, но не выходит за их пределы: — Му Цин, забыл сказать… ты должен смотреть на себя. Давай попробуем, — ждёт, когда он поднимет взгляд, и продолжает: — Можешь смотреть на свои красивые волосы, — проводит рукой по его прядям, несильно тянет, и Му Цин чуть откидывает голову назад, но не отводит взгляд. Се Лянь любуется мгновение на открывшуюся шею, на дёрнувшееся адамово яблоко: Му Цин сглотнул от напряжения. — Можешь… на своё восхитительное лицо, можешь полюбоваться, как ярко, приятно его украшает румянец. Но это позже. А вообще, знаешь… можешь посмотреть, как я тебя раздеваю. У нас точно есть ещё четыре палочки благовоний, Му Цин? — Да, ваше высочество. — И ты уверен, что никто сюда не зайдёт? — Уверен, ваше высочество. И Се Ляня откровенно ведёт: от того, как мутно, но уверенно Му Цин на него смотрит; от его ставшего тоже низким голоса. От того, как вкупе с привычными самокритичностью, перфекционизмом в его возлюбленном может сосуществовать такое… волнующее, обволакивающее спокойствие. — Я и не заметил, как ты настолько раскрепостился, — раз Му Цин хочет проявить себя иначе, чем обычно, ему нужно дать такую возможность. — Приятно замечать. Се Ляню жарко до ужаса, возбуждение копится, тянет всё сильнее с каждым мгновением, с каждым небольшим движением, и в комнате сразу становится душно, сложно дышать. Скользнуть пальцами по животу, поддразнить, не опускаясь ниже, не задевая самое важное, требующее к себе внимания, поддеть ногтём через тонкую ткань чувствительную кожу возле пупка, проследить за реакцией: Му Цин краснеет, но не может перестать смотреть. Се Лянь поднимается выше, к груди, и только тогда Му Цин позволяет себе выдохнуть. В какой-то степени, на него смотреть достаточно забавно: на то, как он напряжён, как стоит ровно, словно натянутая струна, в попытках сохранить лицо. — Ты же знаешь, что тебе необязательно так переживать? — Се Лянь вмиг оказывается слишком близко, выдыхает поцелуем в шею, вызывает мурашки; Му Цин кивает, и он продолжает самозабвенно, не планируя заранее, что именно хотел сказать: — Мне больше всего нравится, когда ты отпускаешь себя, когда расслабляешься в моих руках… Их игра действует только за счёт безоговорочного подчинения Му Цина — честное слово, Се Лянь бы не нашёл в себе внутренней силы, твёрдости духа, чтобы заставить его открыть глаза и не отводить взгляд. Безоговорочное подчинение… звучит очень лестно. Пусть Му Цин и не выглядит сдавшимся, просящим, он таковым является. Он сохраняет лицо, строит вокруг себя стены стойкости, достоинства — и Се Лянь ему позволяет. Ему доверяют больше, чем остальным. Рядом с ним не защищаются высокомерием, заносчивостью; с ним только показывают выдержку, мнимую силу воли, когда слишком непривычно, когда волнительно. С Му Цином всегда… сложно, но интересно. Верный, преданный, ласковый, когда отпускает себя и почти холодный, почти непоколебимый, когда пытается себя сдержать. Не подчиняющийся, но восхищённый, отдающийся с упоением, с невысказанной мольбой, со сломленной, пусть и не кажущейся таковой, гордостью — и этого достаточно. Се Лянь проводит по его груди широко, цепляет рубаху за край, распахивает, обнажая чистые, почти белые участки кожи. Любуется, задерживаясь ненадолго. Снимает с него медленно, мучительно всё, вещь за вещью, кроме той самой рубахи, и ведёт руками по телу, чуть царапает бока ногтями, заставляя поёжиться, и вновь припадает к шее, целует долго, влажно, прикусывает, давая привыкнуть к ощущениям. Пусть Му Цину бывает волнительно, страшно, пусть он и уходит в глухую защиту, делая вид, словно ему всё нипочём, словно он и правда не переживает. Со временем всё станет на свои места, со временем… Му Цин научится доверять настолько, что ему вовсе не потребуется казаться сильным. Се Лянь в это отчаянно верит. А потому — делает всё, только бы помочь, только бы показать Му Цину: его любят, ценят, принимают и готовы ждать его, сколько потребуется. Се Лянь опускается рукой на его живот, царапает кожу, ловит, запечатлевает каждый сорванный вздох, каждый удар сердца. Му Цин реагирует так честно, так живо, что его хочется оставить в памяти. Се Лянь не может больше ждать: проводит пальцами чуть ниже, дотрагивается впервые, обхватывает ладонью. Му Цин перестаёт дышать. — Нравится то, что видишь? Се Лянь наблюдает за ним через зеркало: Му Цин опускает взгляд с видом, будто собирается на смертную казнь; настолько ему тяжело, трудно собраться с мыслями, успокоиться, принять своё же, красивое, чарующее, по скромному мнению Се Ляня, отражение. Му Цин опускает взгляд, и от его выражения лица всё вокруг меркнет. Волнение, удивление… сменяются чем-то новым, куда менее обычным. Интересом. Се Лянь пересиливает себя, справляется с нахлынувшим вновь желанием — нельзя, нельзя закончить раньше — и мучительно медленно, невыносимо ласково проводит пальцами по всей длине его члена снова, вверх и вниз. Стирает проступившую смазку большим пальцем, прячет улыбку в изгибе шеи, выдыхает шумно, вызывая мурашки. Ждёт, пока Му Цин толкнётся сам. Му Цина по-человечески жаль, настолько многое на него сегодня навалилось. Такие… противоречивые чувства, так много новых ощущений и необычная обстановка — всё-таки утро, а не вечер, как всегда — дают о себе знать, и в покоях повисает насыщенное, сложное молчание: Се Лянь не говорит специально, а Му Цин… слишком занят, слишком напряжён, чтобы произнести хоть слово. Самое время для нового, чуть менее честного шага. Невыносимого, чтобы разбить оковы его неловкости, чтобы раскрыть его настоящего, искреннего. Чтобы довести до края и — позволить получить удовольствие. Проводит свободной рукой по груди, по животу, касается уверенно, почти что быстро, и одновременно с тем широко мажет языком по местечку за ухом, перегружает, душит своим вниманием, доводит до той точки, когда сдерживаться уже не выходит. Му Цин всхлипывает, раскрывается, толкается-таки в его ладонь и выглядит при этом таким слабым, растерянным, что Се Лянь понимает — сломался. Истратил все защитные реакции, отказался от них за ненадобностью, доверился, и от осознания этого на душе становится так тепло, так приятно, что Се Лянь позволяет себе чуть больше. Целует его нежно, мягко в том же местечке за ухом, проводит рукой по всей длине, обводит головку большим пальцем и ловит, запечатывает в памяти, как Му Цин в ответ выдыхает, как явно хочет заскулить, сдаться, но всё ещё сдерживается. Его хочется испытать, хочется довести всё-таки до края, чтобы не смог больше себя контролировать, прятать такой чудесный, красивый голос. — Посмотри на себя, — шепчет прямо ему в ухо, и член в руке дёргается, наливается кровью, ещё тверже становится от одних только слов; Се Лянь не прекращает ласки ни на мгновение, и Му Цин, чувствительный, такой податливый Му Цин действительно поднимает взгляд, смотрит затуманенно, расфокусированно, но слушается. Се Лянь и сам обращает внимание на зеркало, и время вокруг будто останавливается. Он всегда любуется Му Цином, всегда видит в его движениях, в выражении лица что-то особое, цепляющее, но… до такого состояния он его ещё не доводил, а потому замирает, очарованный, заворожённый моментом. Му Цин с ярким-ярким румянцем на щеках. Му Цин, распалённый до такой степени, что ловит воздух ртом. Му Цин, доведённый до дрожи в руках, до смятых искусанных губ. До полного доверия. Се Лянь понимает: ещё немного, и ни один из них не выдержит. А потому решается на ещё более заманчивый, отчаянный шаг. — Всегда было интересно, как ты отреагируешь на это… — и пережимает его у основания мягко, чтобы не причинить боль, но достаточно крепко, чтобы не дать закончить раньше времени. Одновременно с тем он второй рукой скользит выше, к груди Му Цина, ласкает её, пережимает сосок двумя пальцами, чуть выкручивает его, а сам целует Му Цина в шею, прижимается к нему со спины, потирается бёдрами, чтобы ощутил всё, чтобы понял, насколько желанен. И Му Цин взрывается: запрокидывает голову, бесстыже подставляясь под поцелуи, толкается бёдрами в руку со стоном — со стоном, — и Се Ляню так приятно, так приятно его слышать, что жар пуще прежнего приливает к низу живота, доводит почти до края. Себя сдерживать неимоверно трудно. — У тебя очень красивый голос, Му Цин, — шепчет на ухо ему, скулящему, сломленному, пропустившему этот полный удовольствия звук через все свои рубежи самоконтроля. — Я бы хотел слышать его почаще. Не сдерживайся сейчас, всё равно никто не услышит… И по Му Цину видно: ему стыдно, невероятно стыдно. Он прикрывает глаза, поднимает голову выше, чтобы справиться с ощущениями, чтобы не видеть себя, не видеть настолько смущающую картину, и выдыхает шумно, всё равно что стонет, только в этот раз ещё более неосознанно, жалко. Сразу же одёргивает себя, напрягается пуще прежнего, волнуется, видимо, из-за того, что даже себе, своему телу доверять не может, что не получается себя сдержать, и за его метаниями наблюдать так интересно, что Се Лянь смеётся тихо-тихо, прижимается губами к месту между плечом и шеей. — Именно так, Му Цин. Знал бы ты, как хорошо сейчас выглядишь… И Му Цин захлёбывается в смущении, что прожигает щёки; слегка-слегка прояснившимся сознанием наверняка думает: нельзя отворачиваться, нельзя, нельзя не подчиниться, ослушаться, но всё-таки не выдерживает, не может больше успокаивать себя, не может выдерживать такое напряжение. Он отводит взгляд, поворачивает голову в сторону, подставляется всё равно под упрямые, душащие напором поцелуи в шею и молится, так усердно просит, наверное, в мыслях, только бы Его Высочество этого не заметил, не обратил внимание, отвлёкшись на другое. А Се Лянь, не в силах уже остановиться, исполнить раннюю угрозу, на него смотрит исподлобья, украдкой, и ноги сами собой подгибаются от одного только его вида: такого жаркого, нуждающегося Му Цина, зажатого и в то же время раскрытого донельзя, до слишком ярких, бросающихся в глаза подробностей. До его, Му Цина, поджатых губ, до подрагивающих пальцев, цепляющихся за край столика перед зеркалом, до вспыхнувшего давным-давно на щеках румянца, пылающего обворожительно, красиво; до того распалённого и измученного Му Цина, что от его вида вся кровь приливает к низу. Се Лянь притирается к его бёдрам, выдыхает в его шею со сдавленным, глухим стоном, и разжимает наконец руку, проводит по всей его длине снова медленно, жестоко, обводит головку излюбленным движением, не перестаёт ласкать до самого конца, до момента, пока силы Му Цина не иссякнут. А Му Цин и правда остаётся на грани: едва ли не вскрикивает — вовремя сдерживает себя — вздрагивает совсем жалко, подаётся чуть назад, соприкасается с возбуждением Се Ляня, что ещё и в этих чувствах. Он выглядит так, будто совсем не осознаёт где находится, но в то же время — осознаёт это слишком хорошо. Удовольствие накрывает его взрывной, опасной волной, проходит по венам, артериям, наполняет всё тело, доводит до края, едва ли не до потери сознания своей интенсивностью, силой, мощью, и у Му Цина глаза закатываются, и изливается он прямо так, в руку Се Ляня, на громком-громком, несдержанном выдохе. Му Цина не держат его собственные ноги, и он, поддерживаемый Се Лянем, мягко опускается на пол. Время утекает сквозь пальцы, проходит быстро, незаметно, и Се Лянь почти забывает о том, что не закончил сам, что оставленное без внимания возбуждение отдаётся едва ли не болью, вот только… — Ваше высочество, позвольте мне, пожалуйста… — шепчет Му Цин одними губами, словно молитву, словно боится, что оттолкнут; тянется к его поясу, и Се Лянь не успевает опомниться, не успевает отказаться, сбежать, успокоиться, как натыкается на его, Му Цина, взгляд. Мутный, тёмный. Уставший, но в то же время давящий, душаший, от него мир идёт кругом и все слова вылетают из головы. Му Цин весь сейчас ощущается по-другому, совсем нереальным: слегка растрёпанный, разнеженный, в движениях нет скованности, напряжённости, как раньше; только разнузданная, неосознанная мягкость, и Се Лянь замирает, завороженный, не в силах противостоять. Му Цин развязывает его пояс медленно, будто — будто, — специально дразнит, заставляет ждать. От призрачного ощущения его пальцев на одеяниях Се Лянь едва ли может устоять на ногах, и только сейчас, расслабившись, позволив наконец делать то, что вздумается, он успевает обратить внимание на себя. На то, как голова кружится, как перед глазами почти что темнеет. Как мурашки проходят по коже, как приятное смущение, лёгкое, воздушное, растекается волнами по телу. Он чувствует так много, но в то же время этого… не хватает? Хочется, чтобы Му Цин продолжил, ощутить, каково это, узнать его и с другой, куда более откровенной стороны. Се Лянь прикрывает глаза. — Му Цин, раздень меня, пожалуйста… — срывается с губ само, произвольно, выдохом, хмелем. Се Лянь сразу приходит в себя, опускает взгляд, переживает: как бы не спугнуть, не вывести его из того удивительного состояния, не заковать обратно в стыд, в тревогу. Но Му Цин поднимает голову, словно всё ещё осознаёт услышанное, кивает медленно-медленно — на его лице не мелькает ни доли сомнений — и облизывается. Облизывается. Проводит языком по высохшим губам, увлажняет их привычным, смазанным движением. Не осознаёт, наверное, что делает и как выглядит при этом. У Се Ляня внутри всё переворачивается. — О боги, — шепчет надломленно, прикрывает рот рукой, сдерживается изо всех сил, только бы себя не выдать; молчит секунду, две, понимает, всё пропало: и спокойствие, и желание дать Му Цину делать всё, что пожелает, в удобном только ему темпе; в мыслях всё перемешивается, одно сменяется другим, и Се Лянь зарывается Му Цину в волосы, сжимает крепче, чем планировал, и тянет на себя, выдаёт скороговоркой, просьбой, искренним восторгом: — Му Цин, поднимись, пожалуйста, боги, как я хочу тебя поцеловать, какой же ты… ты… И впивается в его губы самым порывистым, самым… несдержанным поцелуем, на какой только был способен. Скользит руками по его полуобнажённому телу, забирается под рубаху, царапает спину, опускается дальше, надавливает на поясницу, заставляет прогнуться, ладонями обхватывает бёдра, притягивает к себе резко, жадно, поражаясь своей нетерпеливости. Не разрывает их контакт ни на мгновение, не отпускает, сколько бы совесть где-то вдалеке, на периферии не кричала: хватит, остановись, не напирай. А Му Цин в ответ стонет ему в губы, словно и не зажимался раньше, не переживал, не строил вокруг себя стены замкнутости и дикого, вечного страха. Он льнёт к Се Ляню, сам прижимается, сам продлевает их близость, не желая отстраняться. Сам. Се Ляню кажется, что он всё ещё спит, настолько нереальным, слишком искренним ему видится происходящее. Но Му Цин перед ним — живой, настоящий. Он по-настоящему раскраснелся, по-настоящему громко, тяжело дышит, и у него по-настоящему дрожит голос, когда он всё-таки решается заговорить: — Ваше высочество, позвольте, — смотрит глаза в глаза и принимается снимать с Се Ляня сперва халат, распахивает его, сбрасывает на пол — сбрасывает, а не складывает в аккуратные стопки, как обычно, и от этого ведёт ещё сильнее — опускается на колени снова и тянется к штанам. У него трясутся руки. Разнузданно-развратный, инициативный Му Цин — явно не то, на что Се Лянь сегодня был готов. Сердце стучит гулко-гулко, громко, не сбиваясь с ритма ни на миг. Се Лянь сглатывает. Му Цин стоит на коленях и выглядит столь не похожим на себя, что от этого становится дурно. Истомный, подчинённый будто естественно, природно, будто даже не задумывается о том, чтобы сдаться, чтобы показать всю преданность, всё восхищение. Он так и не запахнул рубаху: бледная кожа на груди и возле ключиц алеет, на ней нежными, фиолетово-розоватыми следами выделяются новые, только-только появившиеся отметины. Се Лянь не знает, когда Му Цин смог перейти черту, переступить через свои принципы, свои тревоги, которые раньше так долго держали его в узде, ровно как и не знает, пожалеет ли Му Цин после, когда придёт в себя. Что с ним произошло — повлияла ли так их утренняя близость, избыток ощущений, или же всё дело в его личных мыслях, переживаниях, — Се Лянь не берёт на себя ответственность решать. Сейчас, прямо перед ним, — лучшее, что он когда-либо видел за всю свою короткую, но чрезвычайно яркую жизнь. Они потом это обсудят. Обязательно. Со всеми подробностями и деталями, поговорят, как вести себя дальше и что для них приемлемо. А пока что… Му Цин его раздевает, и погружаться в такое мгновение в свои мысли, не обращать на него внимание — грех. Се Ляню кажется, что он теряется. Выглядит уже не так спокойно, как раньше; во взгляде уже нет того тумана, нет хмеля, и Се Лянь не может не сказать, не указать на то же, о чём всегда говорил раньше: — Не делай, если слишком волнуешься. Я не заставляю. — Нет, я хочу, — отвечает слишком быстро, слишком громко. Взгляд Му Цина тут же проясняется: видимо, понял, что был резок, а потому тут же исправляется, вежливо добавив: — Ваше высочество. И Се Лянь, честное слово, не знает, плакать ему или смеяться. Му Цин чуть наклоняется, прячет руки за спину, чтобы не мешали; смотрит сосредоточенно, серьёзно, будто готовился, будто уже прошло его расслабленное, чуть ли не бессознательное состояние, но не останавливается. И Се Лянь снова не может сдержать свой мысленный поток: разве это не Му Цин должен здесь волноваться? разве не ему положено переживать, как правильно начать, как доставить удовольствие и как не причинить себе вред? почему Му Цин выглядит так… спокойно, в то время как сам Се Лянь чувствует, словно сердце вот-вот выскочит из груди? Или, может, это всё разбушевавшиеся чувства не дают ему мыслить в верном ключе, и Му Цин ощущает себя ровно так же, просто на это не получается обратить внимание? Се Лянь выдыхает против своей воли: — Не бери в рот полностью, подавишься. И Му Цин, только-только склонившийся над ним, уже опаливший дыханием головку, останавливается. Смотрит снизу вверх так красиво, необыкновенно, и кивает молча, не прорезая более тишину своим высоким, сдержанным голосом. Се Ляню отчего-то кажется, что и ему лучше помолчать. Му Цин, делающий всё по своему желанию, высказывающий почти напрямую, чего хочет… звучит очень непривычно, но… приятно? Се Лянь вдруг вспоминает, и вспышка осознания, понимания накрывает с головой, вызывает в груди тянущее, до безумия приятное чувство: они разговаривали об этом раньше. О том, что от Му Цина не исходит инициативы, что Се Ляню иногда кажется, что происходящего желает только он сам. Сейчас… такого ощущения нет, и Се Лянь в мыслях радуется: Му Цин помнит, и не только помнит, а делает всё, чтобы показать: он хочет, хочет безумно, и в их отношениях раскрывается настолько, что позволяет себе больше, чем раньше; переходит ту черту, за какую не переступил бы никогда. Се Лянь тоже эту черту переступает: никогда не думал, что позволит Му Цину стоять перед ним на коленях. А сейчас в голове вертятся разве что жалкие, сумбурные просьбы не останавливаться. От удовольствия все чувства обостряются, и Се Лянь выдыхает шумно, чуть запрокинув голову, и даже не успевает понять, когда простой выдох, совсем ничего не значащий, переходит в жалобный-жалобный, мягкий, высокий стон. Не успев ещё научиться сдерживаться в таком положении, не справившись ещё с порывом, Се Лянь чуть подаётся бёдрами вперёд, навстречу Му Цину, и тот совсем не давится: погружает в себя немного больше, свыкаясь с длиной. И Се Лянь теряется сам, настолько уж он не ожидал, настолько и представлять себе запрещал, что когда-нибудь окажется в такой ситуации. Забытое было возбуждение накрывает с новой силой, проходит по всему телу, заставляет дышать тяжело-тяжело в ожидании неизбежного, долгожданного и приятного до рассыпающихся искр перед глазами. Се Лянь ловит себя на мысли, что с Му Цином хочется немного по-другому: ласково придержать его, направить, зарыться пальцами ему в волосы, чтобы поддержать. Чтобы не чувствовал себя одним, чтобы знал, что ему всегда подскажут и помогут, как приятнее. Се Ляню кажется, что так им обоим будет лучше, а потому и правда кладёт ладонь на его голову, пока что будто спрашивая, всё ли хорошо, удобно ли. Му Цин послушно прикрывает глаза, и в этом его жесте столько доверия, столько… принятия, что Се Лянь невольно засматривается. Он даже не думает поднимать взгляд, смотреть в зеркало, настолько уж красив, настолько обворожителен Му Цин, что сейчас сидит перед ним и что дышит глубоко-глубоко, пытаясь привыкнуть. Му Цин проходится языком от основания, лижет медленно, изучая, как Се Ляню нравится больше, от чего он задерживает дыхание на пару мгновений, от чего пальцы в волосах судорожно сжимаются и разжимаются — тут же, только бы не навредить. Му Цин словно издевается намеренно, не даёт даже перевести дыхание, и оттого голова идёт кругом, лишает и доли самообладания. Се Лянь чувствует себя настолько открытым, честным, что это обескураживает. Он позволяет Му Цину всё: увидеть себя слабым, нуждающимся; не сдерживающимся в звуках, толкающимся изредка, когда терпеть становится совсем невыносимо. Громким, нетерпеливым, сдающимся под нежными, осторожными ласками. Се Лянь перестаёт казаться уверенным, знающим, что делать, и просто отдаётся моменту: позволяет себя касаться, позволяет сводить себя с ума точными, аккуратными движениями. Позволяет себе любоваться припухшими губами Му Цина, его распущенными, но всё ещё хорошо уложенными волосами, позволяет себе наслаждаться его языком, обводящим головку широким, смазанным движением. Все ощущения вокруг будто смешиваются. И в какой-то момент он не выдерживает: напрягается всем телом, сжимает руки в волосах Му Цина, толкается ещё менее сдержанно, пугаясь, как бы Му Цин не закашлялся, не отстранился, но тот… снова не отстраняется. Удовольствие прошивает Се Ляня целиком, и их близость, единение, искренность друг перед другом совсем разнеживает, расслабляет. Настолько долгожданная, яркая, насыщенная разрядка наконец наступает, и… Се Лянь позволяет себе не думать ни о чём. Му Цин сглатывает, не оставляя ни следа, ни малейшей капли ни подле губ, ни возле себя, и выглядит при этом столь невозмутимо, будто не сделал ничего выдающегося. Се Лянь прикрывает лицо руками от проснувшегося впервые за долгое, долгое время смущения. *** — Ну что, наше время вышло? Пора уже на… — начинает Се Лянь, одетый, собранный, выглядящий безукоризненно, практически бодро и порывается уже развернуться, открыть дверь наружу, но замолкает, застывает, прерванный… …поцелуем? Му Цин его целует зажмурившись, сжавшись, словно от сильнейшей тревоги. Словно ждёт, что его оттолкнут и покроют самыми грязными словами. Словно уже успел к этому привыкнуть. Се Лянь вздыхает от печальных мыслей. Му Цин его реакцию, судя по всему, воспринимает иначе: наверняка уже решил, что ему неприятно, что его сейчас уж точно отвергнут, и Се Ляню кажется, что он сейчас остановится, что отойдёт на шаг, на два, вновь закроется в себе, но… Но Му Цин не останавливается. Неумело мажет языком между его, Се Ляня, губ, словно за год их отношений так и не приноровился. Руками теребит подол ханьфу, не решаясь удержать его хоть за что-то. Кажется, не будь Му Цин и без того достаточно высоким, он бы привстал на носочки, настолько уж смущённым и трепетным он сейчас выглядит. Се Лянь всё-таки отвечает, пусть и запоздало: кладёт руки на его талию, нежно прижимает к себе, целует чуть глубже, чуть увереннее. Даёт понять: всё хорошо, не переживай, не отвергну. Люблю ведь, пусть и не говорю об этом вслух. Му Цин вскоре отстраняется, облизнувшись вновь. В голову сразу лезут неприличные мысли, пробуждая и без того живые в памяти образы, звуки, касания… но Се Лянь тут же их отгоняет, чтобы не мучить себя лишний раз. Всё равно последняя палочка благовоний уже почти догорела, а значит, они ничего более не успеют. Му Цин, с трудом скрывая порозовевшие щёки, оборачивается к зеркалу и всматривается в него долго-долго, поправляет волосы, в очередной раз по новой перевязывает пояс своего ханьфу, чтобы избавиться от лишних складок. Следит, чтобы губы не выглядели слишком красными, чтобы за воротом, у шеи, не виднелись алеющие следы поцелуев. Се Лянь улыбается, опустив голову, и даёт ему ещё немного времени. Всё-таки осталось в нём что-то привычное, что никогда, наверное, не изменится. И оттого на душе становится тепло-тепло. Так радостно.