По ту сторону

– Второй этаж, – тянет с сомнением Лиза, свешиваясь с подоконника. – Для самоубийства – несерьёзно. Зато можно переломать себе что-нибудь и остаться на всю жизнь калекой. Неплохая иллюстрация того, что всегда может быть хуже, – она из старших, выпуск через два месяца. Прислоняется к кабинке школьного туалета и лезет в карман за зажигалкой. Напротив неё, на том самом подоконнике, прижав колени к груди, сидит Марина Осколкова. Она не отвечает. Она даже на голос не оборачивается. Марине пятнадцать, на её выцветших волосах майское солнце струится бликами. Вчера она попала в ад. – Да не парься ты так, здесь почти все через это проходят, даже пацаны, – Лиза пожимает плечами, выпуская в воздух струю табачного дыма. – Мои сказали, ты ему не понравилась. Больше не позовёт, – она напоминает себе ещё раз, что в её обязанности не входит нянчится с малолетками, но как-то всё равно от этого не становится легче. – Сигаретку? – Я не курю, – ей отвечают хриплым надломленным голосом, но это уже прогресс. – Как знаешь. – Хотя давай. Осколкова затягивается и долго кашляет, пытаясь продышаться ветром из распахнутого окна. *** – А это правда, что тебя из психушки к нам привезли? Правда, что ты всяких чертей видишь? – среди приютских любые слухи распространяются с молниеносной быстротой и допрашивают они с пристрастием. – Не вижу, – цедит Марина, мрачно глядя им за спины. Прямо там, всего в метрах двух, по стене расползается какая-то гадость. Шупальца пульсируют, иногда так сильно, что кажется, это судороги. Если долго смотришь, липкие мурашки ледяной волной вздымаются вверх по загривку, но взгляд отвести нет сил. Каждый раз, когда появляются сущности, происходит что-то плохое. – А будущее видеть можешь? По ладони гадаешь? – Не гадаю, – почти выплёвывает Осколкова. – Могу больно вмазать, если не отъебёшься. Один раз из трёх она точно врёт. *** Сначала волосы были почти по пояс, после стрижки стали едва доставать до плечей, потом Марина выжгла их перекисью. Чтобы перестать напоминать прежнюю себя окончательно, чтобы даже в зеркале не узнавать. В конце июня на её щеках исправно появляются веснушки. Они словно служат неумолимым напоминанием: пепельно рыжие волосы. Это её натуральный цвет. *** За два года в приюте Марина почти не выросла, слишком часто обменивала еду на сигареты. Лиза ошиблась в своих прогнозах, директор звал Осколкову к себе ещё много раз. Правда, больше не трогал. Она пугала его. Тем что смотрела всегда будто немного сквозь, ему за спину, куда-то в угол. Тем, что угрозы на неё не действовали. А когда их становилось слишком много, эффект выходил обратный. Всё их взаимодействие сводилось к отчитыванию. Долгим и нудным двухчасовым беседам. Никто не ждал, что их содержание на неё подействует, просто надеялись, что она воздержится от нарушений, потому что выслушивать всю эту тягомотину ещё раз ей будет лень. *** С самого утра голова чугунная, в глазах раздваивается, и, может, те две бутылки палёной бодяги были лишними в её жизни, но сожалеть об этом поздно. Осколкова тянется к форточке, чтобы стряхнуть пепел с тлеющей сигареты, когда за её спиной раздаётся звонкий голос кого-то из младших: – Тебя директор к себе вызывает. Марина морщится, прижимаясь лбом к стеклу. В голове остаётся только одно слово. «Пиздец». *** В его кабинете в углу пятно. Опять. Из него на ножке поднимается вверх что-то внешнее напоминающее человеческую руку, с растопыренными пальцами. Только если бы в этих пальцах не было костей. – Ты расшибла однокласснику голову. Три часа зашивали, в медкабинете, весь пол в крови. – Заслужил. Сущность качается из стороны в сторону, медленно, словно в трансе. Она за кем-то пришла, – эта мысль вдруг появляется в голове, обрисовывается с пугающей точностью, словно её кто-то туда вложил. «За тобой, – почти сразу звучит ответ. – Ты разве не знаешь, что если ты их видишь, они тоже видят тебя». И это уже совершенно точно _чужой_ голос, но он звучит гораздо отчетливее, чем собственный. Марина вскакивает, опрокидывая жёсткую неудобную табуретку для посетителей. Под «Ты уедешь отсюда в колонию», под «Я не отпускал тебя, Осколкова, а ну вернись», она сбегает из директорского кабинета на почти заброшенный чердак дальнего корпуса. Лёжа на полу, курит одну сигарету за другой, чувствуя, как в башке нарастает гул. «Это просто у тебя в голове. Всё не на самом деле. Давай, Марина, соберись. Ты же не хочешь вернуться в психушку, там ещё хуже, чем здесь». К директору её возвращают насильно, впихивают в кабинет, запирают дверь. «Ты не уйдёшь, пока не закончится разговор». Пятно стало больше – она замечает сразу. Этого сложно не заметить: сущность теперь почти упирается в потолок. У неё появились глаза, сразу много и смотрят в разные стороны. Осколкова тяжело сглатывает, чувствуя во рту табачный привкус и привкус крови: чтобы отвлечься от страха, она прокусила себе язык. Директор трясёт в воздухе сальным пальцем, снова извергает из себя потоки брани, что-то про колонию, про антисоциальные элементы, про «совсем от рук отбилась», уже гораздо более ожесточённо, чем раньше – её побег вывел его из равновесия, разозлил. Но все эти слова едва-едва прорываются сквозь нарастающий гул. Осколкова думает, как страшно видеть то, чего другие не видят. Какое это издевательское проклятье. Полуденный июнь пытает обитателей приюта духотой и солнцем, сбоку от Марины распахнутое окно – единственное спасение. Она ничего не просчитывает, прежде чем сделать. Понимает уже после прыжка. Второй этаж – для самоубийства несерьёзно. Это даже для того, чтобы сломать шею несерьёзно, особенно, если под окном густые заросли крапивы, которые значительно смягчают падение, хоть и привносят в него свою… изюминку.