в жёлтом доме

⠀ на улице старого города стоял дом. неказистый такой, заваленный влево дом из жёлтого кирпича высился всего в три этажа — это мало. но серёжка пешков с первого этажа совсем не жаловался. вот есть коты, которые гуляют сами по себе, а есть серёжка пешков — он такой же, тоже гуляет. в доме его знают все, только прó него никто ничего не знает: сколько лет — отвечает, что много, а с кем живёт — один, говорит. бабушки, которые живут над серёжей, зовут его «чудо-ребёнок», но ему как-то совсем всё равно, что бы это прозвище не значило: «чудо» — это либо из сказок что-то, либо коктейль молочный, а ребёнок — это его племянник, ему даже года нет. так что серёжка пешков с первого этажа не похож ни на чудо, ни на ребёнка. — привет, серёжка, опять один тут? из подъезда, придерживая тяжёлую дверь, вышла тётя лена — она жила в квартире слева от серёжи. с ней он часто разговаривал, когда она выбивала ковёр на внутреннем дворике дома. но сегодня она что-то и без ковра, и без штуки этой, которая на мухобойку похожа. — так лето же, гуляю вот. серёжа зажмурился, с удовольствием поднимая голову к солнцу. — да вот уж, лето ваше, всё вам гулять бы. — а почему не гулять? — про родителей бы вспоминали почаще, — поучительно пробурчала тётя лена, запахивая на поясе домашний халат. — вот у меня сын, ваня, как уехал учиться в свою москву эту, так меня и не вспоминает…всё гуляет себе, да гуляет, а к маме приехать надо заставлять! — так правильно, — серёжа возразил, вытягивая руки вперёд. — он молодой, пусть нагуляется. — ну-ну, а мама нужна только чтобы денюжки давать, да? — это только в теории, — заметив грозно раскрывающийся рот обеспокоенной женщины, серёжа прервал её жестом. — скажите ему, что вам важно, чтобы он рядом был. тётя лена только тяжело вздохнула, но вскоре оживилась подозрительно, когда во двор въехала большая тонированная машина — серёжа в марках совсем не шарил, но это был определённо крутой аппарат. — серёжка, а ты вот ему сам скажи, а? может он тебя, сверстника, услышит? — наспех нашёптывая, тётя лена подорвалась к автомобилю. с задних сидений, медленно и кошмар как пафосно, аж прям носочек вытягивая, вылезла худощавая фигура высокого парня. не отвлекаясь от своего телефона ни на секунду, тот лопнул между губ пузырь надутой жвачки — серёжа, честно, чуть от смеха не помер, наблюдая за этим дешёвым фарсом. очевидно, этот мальчик, похожий на тростинку, которую только обернули в шмотки со сложными названиями типа «бадлон» и «трэнч» — это ваня, сын тёти лены. честно сказать, примерно так серёжа его себе и представлял — мальчик-глянцевая обложка с «столичным» самомнением. ну-ну. — привет, ма-а, — ваня, по-прежнему клацая что-то левой рукой в телефоне, видимо, только для приличия, потянул правую, чтобы приобнять родительницу. энтузиазма, конечно, в парне, как в козле молока. хотя, наверное, знал бы козёл, что ради мамы старается — и тот бы молока из себя натужил. — хоть бы на секундочку-то отвлёкся от гаджетов своих, — унывая, тётя лена прильнула к груди сына головой. мда, это всё жалко выглядит — серёжка сам тёте лене сочувствует, но поделать ничего не может, да и не хочет. он просто отворачивает голову, буквально избегая событий рядом и, наконец, поджигает сигаретку в зубах. под семейную драму курится меланхолично. • на следующий день на улице стоит такая жара, когда бродячие собаки по двору бегают с высунутым языком, и серёжке пешкову одну такую очень жалко. — пей-пей, бедняга, — он расчёсывает пальцами шерсть на загривке собаки, пока она пьёт из большой металлической миски. конечно, так делать нельзя, но он устоять не может — жуть какая милая дворняжка. серо-коричневая, в местах каких пятнистая, низенькая и косолапая собака по дурацкой кличке сюсюкалка часто во двор прибегала. когда она бежала навстречу серёже, который один её в этом доме кормит, то очень смешно и громко хлопала большими ушами о своё тело. — твоя? серёжа обернулся на звук, неожиданно появившийся справа. это вышел ваня, снова разодетый как на модный показ. и его, по всей видимости, абсолютно не смущает «плюс тридцать». — кто? сюсюкалка-то? нет, дворовая, — собачка отозвалась на имя, укладываясь мордой на колено серёжи. — ну и кличка у неё, — брезгливо бросил ваня, переваливаясь с ноги на ногу. — ещё и грязная вся, вдруг у неё блохи. — а вдруг у тебя? — серёжка прищурился, всматриваясь в лицо парня. ваня, видно, в осадочек-то выпал. — я моюсь самыми люксовыми продуктами, потрогай, — он с опаской, но деловито, протянул руку и покрутил ей перед серёжей, — у меня кожа шёлковая. — боюсь, испачкаю тебя своими руками после блохастой собаки, — пожав плечами, серёжка отвернулся только, про себя нахваливая свой острый язык. • в этот четверг на улице было пасмурно. вот они — июньские дожди, настигающие где угодно. серёжа, накидывая на плечи олимпийку, как раз выходил из подъезда, чтобы раскурить традиционную сигарету под навесом около дома, когда увидел, что его место занял тот самый ваня. так он ещё и просто так сидит, без дела. в смысле, не курит, а значит прятаться под навесом ему незачем. ну и что, что дождь. он садится рядом неохотно, попутно вытягивая из заднего кармана штанов пачку сигарет. — а можно? ваня сегодня тихий такой, зажатый и совсем не хвастается всем подряд как бы ненароком. он просит у серёжки прикурить, а тот сегодня не жадный — пачка новая. ну и, откровенно говоря, серёжа думает, что когда кому-то сигареты стреляет, то ему это кармой вернётся. только надеется, что бартер с кармой будет не на рак лёгких, а на одолженную сигарету в плохой день, например. серёжка, смотря в небо, где облака кружатся на сером фоне, как пенка сверху на закипающей воде в кастрюле, ловит себя на мысли, что компания вани становится всё привычнее и привычнее. то есть, вот он приехал к маме на каникулы всего, кажется, неделю назад, — и то не полную, — но представить, будто бы вани и не было никогда довольно сложно. да, он специфичный и доверия мало вызывает, но как-то грустно уже какое лето проводить в одиночестве — он заколебался одних стариков да тётю лену слушать, а ваня хоть «помолодёжнее» будет. — пх-хе, ой, фу, — ваня кашляет в кулак. — я первый раз сиги курю, если честно. — учу только за деньги, — втягивая едкий дым ноздрями, говорит серёжа. — сколько? — ваня ведь серьёзно, даже в карман полез, видимо, за деньгами. — ну тебя, ванёк. — серёжа отмахивается. — шуток ты не понимаешь? — таких не понимаю. — ну и я другие не шучу. • — едрёна вошь, выбегайте все живее! дядя семён, что живёт на втором этаже жёлтого дома, гнал всех жителей из подъезда, в панике замахиваясь тростью. и это он не со зла ведь делает — на третьем этаже, в квартире у заядлого пьянчуги жоры загорелась кастрюля супа. дым и запах гари разнёсся по дому со скоростью света, вот поэтому все перепугались, да и выбежали скорее на улицу. — это не я, это оля сука! оля сука! картина вырвана из «тёщиного языка»: стоит, значит, жора, из себя невидный, карикатурно щуплый и едва ли не плачет — «оля сука», ранее известная как любовь всей его жизни, уснула и забыла суп на плите отключить. ну, раскумарило родную с крепенькой, с кем не бывает. — оля! такая сука оля… — сам-то ты! алкашня, о как! тётя лена, конечно, рвала и метала, за предплечья сжимая ваню, который вообще минут пятнадцать назад глаза только продрал. и не было ничего такого в этом возгорании, бояться совсем нечего, но старшее поколение, которого в доме больше живёт, всё перепугалось разом. серёжка пешков, виляя во двор из арки дома, с любопытством смотрел вглубь толпы. — опять, жорик, косячишь? — посмеиваясь, серёжа пробрался через обеспокоенных взрослых и, захватив пьянчугу жорика за рукав потрёпанной джинсовки. жорик, до этого отчаявшийся, изменился в лице, пожимая руку серёже. — да я…да оля! ух, сука, оля! — а где оля-то твоя? почесав затылок, жорик пробурчал, что виновница торжества осталась спать в квартире, где сгорел их с любимой семейный ужин. жители дома, все разом, только охнули — ну, раз оля-сука выжила, то и им бояться нечего. перед уходом, каждый вставил своё, кинул жорику обидное словечко, разворачиваясь на пятках у входа в подъезд. и только ваня сказал: — мам, я с серёжей останусь. тётя лена улыбнулась слегка и одобрительно кивнула, а через секунду переменилась в лице, усердно заталкивая жорика в подъезд, упираясь ладонями тому в лопатки. — чего это ты со мной останешься? всунув руки в карманы, серёжа поддался навстречу к сонному ване — шаркая тапочками по асфальту, ваня тоже стремительно сократил расстояние. — пожалуйста, спаси-и, — складывая руки в наигранной мольбе, мычит ваня. — я уже не могу с матерью дома сидеть. серёжа только пожимает плечами. честно, не сочувствует, потому что нечему. — я сейчас ухожу на пляж, — но, ваню не прогоняет, только сообщает ему свои планы, зачем-то. — так и я с тобой могу, — заметив озадаченный прищур собеседника, ваня снова строит попрошайку. — хочешь я заплачу тебе, может косарь, не знаю. — ты своими деньгами уже второй диалог руинишь, — досадно покачивая головой, серёжка выдыхает. — не надо меня покупать, пойдём сходим. ну, а чего такого? самому-то и одному вполне комфортно, но доброе дело сделать серёжка пешков никогда не против. тем более, раз уж ваня такой транжира, то, может, за услугу ему и кукурузы варёной купит. он и не заметил, как сверкающий ваня забежал в дом — видимо, переодеваться. а серёжа прям в шортах планировал окунуться, ведь жара не щадит в городе, и что ж тогда на неё временем на сборы растрачиваться. • — а ты, что ли, всех в доме этом знаешь? ваня и серёжа уже минут пятнадцать поднимались на пляж в гору: набережная тянулась аж через весь центр города бесконечными лестницами. даже учитывая, что дыхание сбивалось, пот тёк по румяным лицам рекой, ваня не уставал задавать вопросы вперемешку с претензиями к погоде и неровным дорогам под ногами. — да, всех знаю. — и всем помога-гаешь, фух, — убирая пот с лба платочком, ваня вздыхал. — герой прям местный. — ничего я не герой, — серёжа возразил. — дружить с соседями надо. — со стариками-то этими? серёжка посмеялся. — ну-х, — останавливаясь, чтобы перевести дыхание, серёжа пригрозил ване пальцем. — старики стариками, а благодаря ним я ни сахар, ни соль уже года два не покупаю. — умно. — да я в целом не промах, — улыбаясь, серёжа обогнал ваню, подпрыгнув на ступеньке. — ну, вот теперь нам вниз идти, только аккуратнее. — да ну-у, я ж весь испачкаюсь, серёж. — ты ваня или ванюня? — серёжа подумал, что взять на понт московского парня ход хороший. — помоешься в речке. диалоги, как кажется серёже, у них вообще не ладятся, вот даже сейчас: у дома-то ладно, особо нечего обсуждать, а сейчас-то, казалось бы, идут себе непринуждённо, жизнью наслаждаются, можно и поговорить фоном. вот только серёжа правда пытается, а ваня ноет. — блять, я улечу сейчас! наощупь пробуя рыхлую почву ногой, ваня, на удивление, первый пытается спуститься, но, в своих бестолково дорогущих сланцах он, разве что, скользит, а не блистает, как, наверное, хотел. на самом деле, серёжа правда забеспокоился, когда крупные и не очень камни начали угрожающе двигаться под ваней, как бы намекая, что земля его держать не будет. но будет серёжка, он же, как ваня сказал, герой: подхватывает чужую худую руку и, заваливая на себя, шустро спускается сам, волоча московского паренька за собой на плече. и если бы он что-то и сейчас скользкое вкинул — серёжа бы, ей богу, ему какой-нибудь из тех камешков в рот всунул на весь оставшийся день. — спасибо, — рассматривая свои ноги, всего в паре мест покрытые пылью от сухой земли, ваня судорожно отряхнулся. — да чё ты чешешься, смотри какая красота вон, — серёжа кивает головой куда-то перед собой. ваня смотрит туда, куда серёжа указал: перед глазами простирался обычный городской пляж. — и всё? видимо, двух годов в москве ване хватило, чтобы напрочь отвыкнуть от «обычных городских» вещей. в этом плане серёжа даже рад, что остался в родном городе без мнимого рвения улучшить свою жизнь — ему и тут хорошо, даже как-то уютно. и башню ему не снесло так, чтобы он из «серёжка пешков милый друг» превращался в «сергей пешков москвич со стажем». он с толикой удивления посмотрел на ваню, который съёжился, как жухлый лист осенний — видите ли, смущает ваню, что тут шезлонгов нет и придётся как-то на песке горячем сидеть. — красота в глазах смотрящего, ванёк. — тогда я буду на тебя смотреть, — когда серёжа протянул невнятное «че-его», ваня тут же отмахнулся. — а, просто по сравнению с этим пляжем ты реально красивее. — ну, не урыл, а закопал прям, — серёжа цокает языком, но не обижается, хотя по сердечку всё же немножко поскребло зубочисткой. сам-то он свою внешность вообще не оценивает, а ваня вот действительно красивый, без прикрас и подводных камней. серёжа считает его привлекательным хотя бы потому, что он всегда хорошо выглядит; он бы сам так никогда не парился, но ване это идёт. в первую их встречу глазами ваня выглядел прям моделью, вот прям таким необычным — типа, у него носки прям белые, без рисунков смешных даже. а сейчас, на пляже, он был другим: в большеватых чёрных шортах, собирающихся на коленях и расстёгнутой до груди летней рубашке ваня не казался неприятным, он на простачка-парнишку похож. — ладно, прости, — пропуская через худые пальцы горячий песок, смущённо пробубнил ваня. — я разошёлся. — причины ведь нет, согласись? — смеётся откровенно, устремляя взгляд на желтющее солнце. — я уже не умею с хорошими людьми разговаривать, вот и нападаю, — честно, по всей видимости. серёжа поворачивается, прикрывая лоб ладонью от солнечных лучей. смотрит на собеседника, на его вид такой виноватый — так и хочется сказать, что он на сюсюкалку похож сейчас, такой же жалобный. может даже и пёс такой же. не говорит, всё-таки, потому что ваня не особо к юмору готов: он напрягся, поджав к груди колени. видно, что боится. — наверное, ты просто не встречал хороших людей. — тебя же встретил, — когда серёжа тушуется немного, опуская голову вниз, ваня продолжает чуть тише: — ну, правда, куда бы я не сунулся за эту неделю — ты всем помогаешь, чёта-там подбадриваешь. ты крутой. — я просто серёжа, я никого из себя не строю, — он зарывается руками в песок и находит там маленькую гальку. — вот я как этот камешек. размахиваясь, серёжа бросает камешек в реку: тёмно-коричневая блестящая галька прыгает по водной глади, плюхаясь звонко раз пять, а потом тонет. — и что это значит? — с недоумением, ваня смотрит в воду. — что я такой же обычный, попрыгал где смог и утонул. все камни потонут, сколько бы не пропрыгали. — почему обычный-то, не понимаю. серёжа усмехнулся себе под нос, встряхивая головой. — потому что я галька, а не алмаз какой-то. вон, на пляже походить, тут камешков этих пруд пруди, — поднимаясь с нагретого песка, серёжа отряхнул ладони и потянулся назад. — пошли тебя найдем. или ты алмаз? впервые услышал, как ваня засмеялся — оказывается, когда он улыбается широко, то на его лице проступают забавные морщинки, как бы разбивающие едва заметное скопление веснушек. серёжка не стал говорить, что подтвердил свою жизненную теорию о том, что всё становится яснее, когда человек ведёт себя, как сам того желает. серёжа шёл впереди, проваливаясь ногами в размокший у берега реки песок, а ваня поспевал, наступая на его следы. — нашел что? — оглядываясь назад, серёжа высматривал какой-нибудь камешек. и только ваня хотел сказать, что нет, как вдруг ему между большим и указательным пальцами что-то впилось. — йо-о…нашёл, кажись. подтянув из песка маленький камешек, ваня протянул его в воду, смывая песок и тоненькие ниточки водорослей. камешек очень красивый: когда ваня поднял его наверх, то увидел, что он двухцветный такой, где прозрачно-белый, где серый с жёлтыми прожилками. — оставь его себе, пусть он тебе напоминает, что ты простой камешек с пляжа. — а как же потонуть? — еще успеешь утонуть, вань. • ещё через две недели серёжа пригласил ваню к себе в гости. ну, напрягаться не было нужды, потому что выйти из своей двери и зайти в соседнюю ване труда не составило. — а у тебя здесь как в фильме советском. ваня глазел по сторонам, заметив только неестественно надорванный клочок обоев у дверного косяка. — да, и я этим очень горжусь, — подмигнув победно, серёжа посмеялся и отвлёк ваню. — я тебе что покажу щас — офигеешь. — я перестал удивляться ещё после презентации нового айфона. — а кто тебе, кроме меня, проведет презентацию старого магнитофона? серёжа хвастается тем, что у него есть, а ваня, как рыбёшка, попадает на крючок, раскрывая рот от удивления. — ахуеть, это же… — да-да, раритетный! — это же…такое старьё, ха-ха, — на выдохе посмеиваясь, ваня пригнулся. — сколько мамонтов он пережил? ваня, щурясь, смотрит на серёжу через плечо, а тот, с придуманной обидой, руками ему причёску пушистую портит. — не боись, тебя не обойдёт стороной, — пихая ваню под бок, серёжа поддался вперёд, оставляя его за своей спиной. — это реальная вещь, ванёк. — а что ты слушаешь на нём? пластинки, да? — да, тоже из эры динозавров, давай-давай, понаяривай шуток, я подожду, — тараторил серёжа, размахивая рукой в такт своим словам. ваня, скрестив руки на груди, смотрел серёжке точно в затылок и улыбался. ну, такой он вот…прикольный, как из мультика. вот что интересно — ваня ни разу не испытал неприязни к самому серёже, в отличие от второго. он как будто бы сразу проникся: да, со своей ебанцой московской, но настоящей. серёжа никогда и не задумывался, что ваня из москвы — на-сто-я-щий. а ваня никогда не задумывался, что, наверное, всё-таки, не такой уж он настоящий. в родном городе ваня действительно был, вообще-то, правда всего пять лет — в гибкие закоулки памяти тогда въедались, разве что, стихотворения про скачущий мяч, а не жизненные устои. потом, папа его в москву увёз, и то, лет в восемь. но серёжа об этом не знает, вот и плющится от ваниных заморочек. серёжа не знает, что ваню буквально дрессировали быть выше, быть красивее, выглаженнее, привередливее остальных; ваня в подростковом времени не с друзьями в футбол шпилил, а с папой на работу мотался, молча проглатывая детское одиночество с отмазкой «я в москве, потому что тут всё хорошо». отец вернул ваню к маме в шестнадцать, по причине какой-то облавы в офисе, но за полгода до совершеннолетия снова увёз. так и жил перебежками, так что времени отвыкать от чужих климатов не было. действительно, москва, как говорят, меняет людей: у вани и образование хорошее, и компания друзей есть наконец-то, и на личные нужды всегда есть что потратить. и всё равно, как будто бы во всём этом не было самого себя. — а можно что-нибудь у тебя послушать? серёжин проигрыватель, со всех углов вымытый и поблёскивающий глянцем, словно новый, навеял ване воспоминания из далёкого детства, когда мама с папой ещё были вместе. у отца семейства душа к музыке лежала, у него винила была целая коробка картонная. и ване иногда, чаще всего перед сном, когда тоска нападает, сейчас, на двадцатом году жизни, нравится вместо московской клубной музыки послушать советские скрипучие песни — это он вообще никому не рассказывал, ритуал потому что не самый «элитный» — проще прикинуться дураком, благо прикидываться — непревзойдённый талант вани. — я не знаю, понравится ли тебе что-нибудь из моего старья, — растерянно пожимая плечами, серёжа выдвинул ящик под столом, где, словно солдатики оловянные, в ряд, ровно и аккуратно стояли виниловые пластинки в «кармашках». усаживаясь на колени, ваня подтянул ящик к себе, и это серёжу очень удивило — он рядом сел. ваня с большим интересом выхватывал длинными пальцами каждый винил, прочитывая группы с обложек — прелесть, у серёжи даже «загорелся кошкин дом» была. — это я слушаю перед сном, меня очень успокаивает, — честно признался серёжа. ой, ну правда мультяшный, слушает сказки на ночь — сердце вани молниеносно оттаяло от такой новости. серёжа ване нравится. — ну, спать мы сейчас точно не будем, — ваня встряхнул головой, пряча наивную улыбку ребяческого восторга под пушистой причёской. — вот, вот эту можно? — цой, — серёжа кивает с одобрением. — хороший выбор. — а можно я прокручу, пожалуйста? — да, валяй. серёжа предполагал, что ване придётся помогать, но, к удивлению, тот справился сам, подхватывая пластинку, которая упорно вжималась полосочками в подушечки пальцев. ваня опустил её на диск и одним движением развернул иглу, поддев рычажок.

я выключаю телевизор я пишу тебе письмо про то, что больше не могу смотреть на дерьмо про то, что больше нет сил про то, что я почти запил но не забыл тебя…*

серёжа приоткрыл форточку, с усилием надавливая ладонью на стекло — она поддалась, подрыгивая вместе со всей рамой окна. ваня разом отошёл от проигрывателя, а потом закружился на месте, расправляя руки в стороны, при этом точно в такт повиливая плечами и бёдрами. а серёжа сидел на подоконнике и курил, опираясь рукой на перекладину открытого окна, чтобы туда весь дым шёл; с улыбкой и теплотой смотрел, как ваня дрыгается под цоевскую песню и не мог это у себя в голове сопоставить совсем: ваня и цой, ну и ну.

про то, что телефон звонил хотел, чтобы я встал оделся и пошел а точнее — побежал. но только я его послал сказал, что болен и устал и эту ночь не спал…

вдруг, ваня приплясал к серёже, жестом подзывая его к себе. — да вставай ты. — я отсюда посмотрю, — щурясь, серёжа затянулся сигаретой, вдувая щёки. ванёк грустно говорит, что одному танцевать совсем не весело, а затем, непонятно почему, просунул большие пальцы тому под кудри, развивающиеся над висками тонкими волнами. — из-за них совсем лица твоего не видно, — оценочно приглядываясь выдал ваня. — вот так бы тебе заколоть чем-то. одной рукой удерживая волосы, второй он шарит по карманам, но серёжа успевает остановить, хватая за ладонь на пути у пояса штанов. это неловко, он и не замечает до этого как близко ваня стоит — серёжа коленями упирается ему в живот, чтобы держать ощущаемую дистанцию. — не надо. — зря, кудряшка, — немного погодя, ваня отошёл назад, не отводя внимательного взгляда от фигуры. — у тебя такие красивые волосы, да и лицо тоже. зачем прячешь? серёжке неловко, он пытается зарыться носом в сложенные ладони, но дымящая сигарета мешает, попадая россыпью пепла в глаза. ваня танцевал, переступая с ноги на ногу и смешил серёжу; он хотел сфотографировать, но за телефоном идти не хотелось, хотелось запомнить так, как оно есть — вживую плясун был намного важнее.

я-а жду ответа больше надежд нету-у ско-о-ро кончится лето это-о…

— знаешь, — ваня громко заговорил, заглушая песню из проигрывателя, — а ведь лето правда скоро кончится. — да ладно, ещё июль и август, чего ты нагнетаешь. — н-да, справедливо, — ваня без слов попросил у серёжи затянуться уже невесть какой по счёту сигаретой. — я уезжаю скоро, кстати. — круто, — серёжа пожимает плечами без мысли, ему, вообще, не сильно важно знать, когда ваня уезжает. так сказать, привязанностью не страдает. — будешь скучать? — а надо? — мне было бы приятно. — ну и изверг ты тогда, — покачивая головой, серёжа, наконец, выкидывает в форточку окурок и новую не закуривает, — как можно радоваться, когда по тебе скучают, м? — так если скучают, то значит, что небезразличен. — если скучают, то это значит, что в какой-то степени всё равно страдают, — отмахнулся серёжа, заглядывая за спину ване. — без тебя страдают, понимаешь? он злится. без слов, серёжа сползает с подоконника, касаясь ступнями пола и обходит ваню — игла прокрутилась, пластинка встала, нужно снять. всё что угодно «нужно», занять руки чем-то нужно, потому что серёжа правда злится. он бы уступил моральным принципам — он бы втащил, честно; он бы не хотел себя застать скучающим по ване. серёжа, будто бы, хотел неизбежного. будто бы. • серёжка пешков всё умеет: раскручивать банки с соленьями одной правой, чинить проводку левой и вместе с этим, между делом, ещё и суп сварганить. а вот пить совсем не умеет. сидя на лестничной клетке, на грязной ступеньке, пропахшей сыростью и моющим средством, которым тут недавно проходился кто-то местный, серёжа чиркал зажигалкой, пьяным глазом залипая на огонёк. — я пиздец пьяный, вань. — и я-а… — как т-т, о-ой, — серёжа скрючился, обхватывая голову руками. — так т-т завтра вст-нешь на см-лёт? — не вста-ану. ваня сидел рядом. его штормило не меньше серёжи — он, конечно, мешать алкоголь умеет правильно, но сегодня борщанул. алкоголь выветрил из него всю педантичность и манерность, поэтому, не боясь запачкать чистую футболку, он опёрся локтями на ступени за спиной и вытянул ноги. и ебал он в рот свою ранее заезженную аккуратность. — у-уй, зачем я пов-влся, ха-х, — вспотевшими от напряжения пальцами серёжа убрал густые кудри с лица, заправляя их в хвост резинкой. — скольк я в-пил? закинув голову назад, ваня разлепил глаза и с дурацкой улыбкой ответил, что с пивом и каким-то освежающим коктейлем на водке, серёжа лупанул шотов десять, кажется. — я в дерьмо, — сквозь приоткрытые глаза, серёжа повернулся к ване. — ты меня сп-пил. тот не раскаивается. смотрит на серёжу и, неожиданно, кладёт ему ладонь на щёку; даже нет, он почти хлопает, будто норовит влепить пощёчину. — зато ты меня-а не забу-удешь. у вани лицо такое серьёзное сейчас. на самом деле, он ищет, как пристроиться, борясь с мутиловом спирта у себя в голове. он надавливает на серёжино лицо и пользуется тем, что кучерявый мальчишка вообще не соображает, что к чему. — ты такой краси-ивый, — ваня хнычет с усмешкой, бережно обводя большим пальцем подборок, как получится, — ха-п, прости, руки трясутся-а. серёжа не говорит ничего, только сглатывает горечь, что на языке осталась после алко-трипа в честь ваниного отъезда. он не может ничего сказать, сил физических нет. приваливается спиной к стене, ощущая, как рука вани тянется за ним же. тот встаёт на одно колено, как кошка и уже лицом даже к серёже придвигается, неряшливо стукаясь лбом об другой. — ой, хих-хи, — от вани пахло перегаром с пряностью после выпитого коктейля с перцем. — ты чудо, серё-о-жа… у вани сердце стучит в груди не так быстро, как у серёжи: один ванин удар попадает на десять серёжиных. даже сквозь алкогольное помутнение серёже страшно от близости; саднит и упорно ноет где-то под грудью, ближе к боку, не «мелодрамно» у сердца, это отдается и дискомфортом, и жаром, захватывающим как рыболовная сеть. серёжа едва ли не на стену лезет, когда пьяный ваня поддаётся вперёд и хватается зубами за нижнюю губу серёжи — это не больно. более того — серёжа знал, что до этого дойдёт, просто ждал момента. он же не тупой. у вани даже губы перчинкой отдают, и от этого принимать попытку в поцелуй всё равно что теми же губами прижиматься к раскалённой сковородке. серёжа настолько старается, всё же, попридержать коней в этой игре на сплочение, что уже прогибается в спине, держа равновесие только затылком, прижатым к стенке. он думает, что это спасёт, однако наоборот — всё его тело напряжено. но это только первые пару секунд, пока ваня не прикладывает ладонь к его груди; он водит пальцами, чуть подушечками мнёт, и серёжа через ткань майки чувствует, как каждая клеточка тела, как каждая мурашка на это отвечает, огибая самые чувствительные зоны. — я…я нема-не мо-гу, — это ваня говорит про всё: не может остановиться, не может осознать, что делает и не может не испытывать очевидно нарастающее возбуждение ниже живота. он готов прямо здесь и сейчас взять серёжу во всех переносных, потому что, честно, всё внутри уже неприлично сжимается. серёжа, которого до этого момента ласкал разве что ветерок июньский, впервые почувствовал то же самое — свои потаённые желания озвучивать просто не стал, да и не смог бы. теперь он сам, прижимая голову двумя руками, целует его, от неопытности стукаясь зубами. его накрывает эйфория, когда он чувствует, как ваня кусает его за губы и всасывает всякий раз, когда серёжа останавливается. он так долго зависает, пока ваня профессионально проходится языком по уголку губ и юрко спускается, по пути доцеловывая впадинки за ушами, линию челюсти и, моментально, как комета, зарядившая в само ядро земли, испепеляет серёжино терпение, вылизывая всю его шею от начала ключицы. им так это всё нравится. — давай зайдём, пожалуйста, серёж, — ваня отдышаться даже не может, но уже гонит. а серёжа бы зашёл, только боится, что не встанет. — да. хватая за руку, ваня поднимает серёжу со ступеньки и тащит за собой, без разрешения вытаскивая из чужих карманов связку ключей — вот как быстро желание выбивает все манеры из московских мальчиков. он вламывается в дверь, удерживая напуганного серёжу за плечи двумя руками — тот покраснел и едва мог открыть глаза от воронки чувств страха и восторга, в которую попал. ваня сажает серёжу на кровать, а тот привычно прижимается спиной к стене. задирает голову вверх, с открытым ртом смотря на ваню, который лезет к нему на колени. сам ждать не в силах, но ему хочется побыть с серёжей милым побольше, потому что, скорее всего, это последнее такое времяпрепровождение. ваня, усаживаясь почти к самому поясу серёжи, закидывает ему руки на шею и с шумным выдохом выгибается, когда этот кудрявый местный мальчик-сосед обхватывает ладонями его талию, поглаживая позвонки под футболкой. ваня не знает, что делать, только в сериалах смотрел, а серёжа не смотрел — ему всегда было всё равно. но сейчас, когда у него на бёдрах ёрзает такой податливый и ласковый ваня, он будто суперсилу обретает; сережа, пропуская обе руки под футболку, гладит горячее тело, задевая пальцами вставшие от возбуждения соски. — ваню-уня, — серёжа немного насмехается над тем, как ваня стонет, но выходит у него только хныкать. серёжа за своё остроумие получает и очень жалеет о сказанном, когда ваня, поддевая пальцами резинку шорт, надавливает ладонью на вставший член серёжи. — молчи, — а серёжа не слушает, его пробирает так, что он раскрывает рот и низким басом почти ревёт от неожиданности и всплеска эмоций, от которых к людей иногда капиляры в глазах лопаются. — двинься, ва. ваня отодвигается чуть назад и серёжа расстёгивает молнию на его узких джинсах дрожащими руками. сложно не заметить, что ваня уже вот-вот кончит просто от того, как близко они сидят друг к другу, поэтому серёжа не медлит, интуитивно берёт действие под свой контроль — оттягивает пальцами резинку трусов и обхватывает член рукой. честно, он пугается, когда от простого прикосновения к телу ваня подпрыгивает, шикая на ухо серёже. он медленно ведёт рукой по всей длине члена, наблюдая, как ваня плавится, слизывая капли пота с желобка. — бы-быстрее, — ваня сам, чуть заминаясь, наглаживает серёжу внизу. это мотивирует кудрявого ускорить темп. на сухую плохо получается — он облизывает всю ладонь и теперь дрочит ване быстрее, выдыхая вместе с влажными звуками, и это, господи-блять, кружит — он привык мелочи замечать и эти звуки тел намного страстнее и дрочки, и секса. московский парень поднимает на серёже футболку одной рукой и наклоняется к груди лицом, вылизывая ключицы — сразу заметил, что это серёже очень нравится. и пускай он начал позже, серёжа будет послабее — по руке вани уже через пару секунд стекает тягучая сперма. — бля-ха-а, — опуская голову, серёжа всем телом вздрагивает, быстро-быстро промаргиваясь. он успел протрезветь, но от одного только вида вспотевшего и раскрасневшегося вани опьянел, кажется. — подожди, я-йа-а, — у вани напрягается челюсть, он стискивает зубы так, что они скрипят. нагло вдалбливаясь в ладонь серёжи, он прижимается всем телом к чужому и, в момент, когда уже кажется, что вот-вот, тот самый пик, ваня кусает кудрявого за плечо до красного пятна. у серёжи к тому месту молниеносно приливает кровь, и когда пульс, звенящий в ушах, уже зримо ощущается у шеи, ваня кончает, вливаясь в симфонию из любимых серёжиных звуков. тот вскрикивает, а серёжа с ним заодно, испытывая вторую волну возбуждения ещё и аудиально. — а теперь будешь скучать? — раскрывая глаза, ваня шепчет на ухо, проводя губами по виску серёжи. — я уже начал, ва. • год пролетает незаметно. ваня столько же не прилетает. ваня больше никуда не возвращается. и он бы уже не вернулся, он тысячу раз жалел, что вообще приехал. он хотел быть с серёжей, но не выдержал последстивий по обстоятельствам: сначала он не смог прилететь из-за учёбы, потом бытовуха накрыла с головой, а потом, как обычно, пришлось остаться, чтобы разгребать с отцом в четыре руки его навороченные дела. он хотел, он очень сильно хотел к серёже вернуться, но не мог — и в теории, и в практике, и по состоянию. ему было проще избегать проблему, а не решать. и избегать серёжу тоже было проще — он-то сам не проблема, он вообще был единственным, кто спасал. сколько бы серёжа не подрывался прилетать, он никогда не прилетал — ваня не разрешал сам. говорил, что времени нет. а кудрявый был готов просто хвостом ходить за ним по делам, молчать и даже не дышать, но твёрдое ванино «нет» сдерживало. он бы не возвращался в тот город никогда больше, он сейчас не хочет, но вынужден — он иначе не может, он уже совсем всё проебал. и он возвращается, чтобы столкнуться с тем, что ему ещё долго будет сниться; с тем, что на подкорке мозга будет сигналить словом «виноват», потому что он уверен — всё из-за него. сегодня для вани нет ни единого повода увильнуть, хотя бы не сегодня. дорогу до города он пропускает из вида, даже уже и не вспомнит, как создал очередь в салоне самолёта, потому что завис — сегодня это с ним везде случается. даже в такси не вспомнит как засиделся. хотя нет, это было его стойкое желание — из машины не выходить. почти как год назад, его встречает мама — за год она успела поседеть на макушке, но в целом совсем не изменилась. жёлтый дом всё такой же стоит. он ни на миллиметр не выпрямился — кривой и неказистый. только народу здесь много, непривычно это. но ване ли жаловаться — в его москве трёхклятой столько людей даже за очередь в общепите не считают. — можешь не идти, если не хочешь, — тётя лена обнимает сына, покачиваясь на месте. — не могу я не идти, мам. — я с тобой пойду. — нет, так только хуже, — отталкиваясь от мамы, ваня идёт вперёд, останавливаясь у порога подъезда. его накрывает от каждого телодвижения, он вспоминает вообще всё. когда входит в подъезд и наступает на ступеньку, где когда-то год назад они с серёжей пьяные разгорячились, он понимает, что его тоже будто растоптали; понимает, как растоптал серёжу, когда наобещал совместного счастья бесконечного. оборачивается назад и видит дверь приоткрытую — оттуда бы уже давным давно выбежал серёжа, чтобы сцепить ваню в объятиях и предложить послушать советский рок на виниле. но он уже не выбежит, хотя, ваня уверен, что серёжа там, в квартире. это по канону. в квартире нет никого. и, о боже, как это мило — ваню ждали, для вани вышли все. остался там только серёжа. заходит. вдыхает полной грудью и давится запахом этим едким, пустым и холодным. в прихожей стоит обувь, и клочок этот обоев так же надорван, только чуть больше. ваня подходит и тянет вниз — бумажные обои не рвутся, они отклеиваются от маленьких кусочков скотча, специально приклеенных именно так. и на этом моменте ваня конкретно распоясался. он обхватывает ладонью лицо, чтобы не выкрикнуть чего эмоционального, и со стыдом плачет, когда видит на голой штукатурке нарисованные маркером палочки перечёркнутые: по три, как в кино про тюрьмы или что-то типа этого. сверху выведенное «ваня», а снизу вот этот счётчик — серёжа ждал, дни высчитывал. что ж ты не дождался, милый? быть в этой квартире всё равно что ковыряться ножом у себя под ребром, но от этого ещё можно спастись, это ещё можно залечить. а вот серёжу уже не вылечишь. кроме вани и соседей у серёжи не было никого — серёжа тут жил один, без родни. как же это неправильно, когда приходит осознание, что ровно как и мамы с папой уже нет в живых, так и серёжи тоже. ему всего восемнадцать лет было, вот-вот должно было девятнадцать стукнуть, а он вот лежит в коробке какой-то угловатой в центре пустой комнаты. и это не с любовью организовано какой-то, это всё сделали соседи, просто потому что больше некому — они, в отличие от вани, хотя бы были здесь и помогли так, как смогли. ваня не спрашивал, кто, где и каким серёжу нашёл в его квартире, он не готов услышать. он не готов и видеть самого серёжу сейчас, но если не сейчас, то уже вообще никогда. и ваня это понимает, он наконец-то понимает и берёт себя в руки. в комнате, где вот-вот они только отдыхали вместе под цоя, где они страстно целовали друг друга, теперь нет ничего кроме гроба этого. и ваня должен быть благодарен — можно считать, что это прощание сделали только для него одного; он уверен, что мама настояла. — боже, серёжа, — закусывая костяшки пальцев, он смотрит на кудрявого сверху вниз. ему эти кудри ещё в хвост заправили, чтобы не мешались — такой он красивый. и был бы таким и живой, он всегда был такой красивый. ваня трогать боится, очень не хочет что-то испортить снова. но эти руки, виднеющиеся под белой тканью, кажется, двигаются, и ваня, испугавшись, сдирает её и видит причины. эти шрамы вдоль на запястьях такие большие и глубокие, что ясно любому — с жизнью это несовместимо. ваня себя ненавидит, сильно. ни одного извинения не хватит, чтобы всё вернуть, ни одного раскаяния; вместе с тяжеленным чувством вины ваня злится, злится и проклинает каждого в этом доме — почему старики-соседи прожили дольше, чем молодой серёжа? почему они будут провожать серёжу в последний путь, а не он их? — вань, там приехали. на секунду ване кажется, что это серёжа сказал. но у серёжи низкий тёплый тембр, а этот женский и мамин. ваня видит маму в проходе, на ней, как говорится, и лица нет, словно все мышцы атрофировались. — я понимаю. и не уходит. смотрит. думает, что встанет. — три минуты, сынок, — тётя лена ваню не трогает даже, будто бы тоже осуждает за то, что бросил серёжу одного. но она, на самом деле, мало что знает. она терпеливо выходит и последнее, что ваня успевает сделать, это вытащить из нагрудного кармана длинного пальто камешек — двухцветный такой, где прозрачно-белый, где серый с жёлтыми прожилками. он вкладывает его в ледяную, просто до ужаса в крови какую ледяную ладонь серёжи и делает у себя в голове пометку — пусть я вместе с ним умру. серёжа спрашивал его, мол, может он, ваня, алмаз? потом серёжа говорил, что ваня, оказывается, такой же обычный камешек, настоящий и живой. да. он-то живой. вот только абсолютно искусственный. так что лучше бы не был живым. ваня выходит из квартиры, а через половину часа гроб грузят в специализированную машину. ваня не смотрит, он едва ли держится. — это из-за меня, мам, — крепко сжимая женскую ладонь, ваня, наконец, волю настоящим чувствам даёт. он рыдает на родительском плече, как последний слабак. — он просто, наверное, не дождался. мама мудрая, мама всё понимает. и, на самом деле, мама уже всё знает, очень давно. но даже она, взрослая женщина, никогда бы не подумала, до чего может довести вот такая вот любовь и привязанность. — он тебе не мстил, вань, — тётя лена разворачивается к сыну, поднимая его голову, обхватив ладонями. она просит ваню посмотреть ей в глаза. — он, наверное, себя хотел освободить. и подумал, что вот это правильный выход. не мне его судить, уже никому не судить, — стряхивая слёзы с бледных щёк сына, она продолжила говорить тихо и размеренно: — серёжа нам всем всегда говорил, что не винит тебя и никогда не будет. мы просто не понимали, к чему он ведёт. и всё. вот и всё. во дворе остались только ваня с мамой. только тихо, хромая на одну лапу, во двор пришла старая исхудавшая собака с большими ушами, которую ваня узнал бы из тысячи таких же. сюсюкалка серёжу не проводила, но всё равно пришла. она всегда приходила, когда никто не приходил. • на улице старого города стоял дом. неказистый такой, заваленный влево дом из жёлтого кирпича высился всего в три этажа — это мало. но серёжка пешков обрёл и оставил здесь свою сознательную жизнь.