Favour

      Одно яблоко. Одно слово, а как много в нём смысла — как много надежды, как много воспоминаний из детства, целый букет вкусов, что так внезапно возник во рту. Что такое — Это ваше «одно яблоко»? Сколько оно стоит? Думаю, каждый назовёт свою цену. Возможно, кто-то из числа беженцев ради яблока на завтрак готов даже человека убить; всё ради того, чтобы вновь не смотреть в глаза солдат гарнизона и не брать их подачки в виде ста грамм хлеба на человека в день. И так уже осточертело, и так в печени сидят их брезгливые и осуждающие взгляды, по которым яснее ясного понятно, кого тут больше всех презирают и ненавидят. Их лишают привычной зажиточности, и потревоженный зверь, разгневанный таким поворотом событий, начинает точить когти, скалить зубы — всё в преддверии новой охоты.       Обещанное Армину яблоко… А будет ли оно? Сдержит ли та подозрительная девчонка своё обещание? Ведь она точно, совершенно точно не была беженкой, хоть и пыталась изо всех сил таковой показаться. Вопрос лишь в том, зачем? Чтобы слиться с толпой, или же, может, сойти за «свою»? Вариантов было много, явно больше, чем свободного для раздумий времени. — Ты и правда хочешь дать мне яблоко просто так? — Прошёл всего день, а Сара вернулась с подарком, как и обещала. Несмотря на откровенную ложь, эта новая знакомая, кажется, умела выполнять данные ею обещания. Необычно для того, кто одевается в тряпьё и при этом имеет гладкую и мягкую кожу рук.       На испачканном в пыли лице мальчика виднелось неподдельное удивление. Конечно, он подозревал, что его обманывают, или же как минимум что-то недоговаривают, но он искренне не понимал, что именно. Что же такое он упускает, что, возможно, находится у него прямо перед носом? А Сара и не хотела отвечать — не знала, что бы такого сказать, как в очередной раз соврать, смотря прямо в ярко-голубые мальчишечьи глаза. Говорить правду опасно, говорить правду невыгодно, говорить правду недальновидно. — Э-эй, Армин! — Внезапно донёсшийся из толпы мальчишичий голос надломил повисшую между Кёллер и Арлертом тишину. — Мы с Микасой хлеб принесли!       Ах, снова эти унизительные гарнизонские подачки. Не нужно быть беженцем, чтобы понимать, с каким отвращением солдаты смотрят на голодных переселенцев, потерявших свой дом, даже если переселенцы эти — лишившиеся родителей дети. Сара изо всех сил старалась прочувствовать ту боль, что испытывает человек, теряя кого-то действительно близкого. Это не было иррациональным и безумным желанием чего-то лишиться, или, быть может, беспричинно причинить боль своей девственной невинной душе — чистый интерес, что заставлял дочь своего отца, извечного охотника за сплетнями и новостями, делать тоже самое. Всё же, у неё это в крови, заложено на каком-то глубочайшем генетическом уровне. Нужно быть убедительной, нужно уметь втереться в доверие, заставить говорить о том, что было действительно интересно и актуально. Всё ради отца и его дела, ради издательства и читателей, что так беззаботно живут в Эрмихе и радуются, что плохо не им самим. Работать для лицемеров и, возможно, на лицемеров — мысль, которую не хотелось бы даже озвучивать, не говоря уже о том, чтобы принимать за чистую монету.       Сара наблюдала за тем, как к ней и её практически новому знакомому, Армину, приближались ещё двое детей: хмурый мальчик с ярко-зелёными глазами и бледнокожая девочка, по лицу которой было сложно прочесть хоть какие-то эмоции. Эрен Йегер и Микаса Аккерман — друзья детства Арлерта, с которыми Кёллер удалось поболтать ещё вчера. Эти трое жили в Шиганшине до падения Марии и в день появления Колоссального Титана видели всё своими глазами. Со слов Армина, Микасе и Эрену даже пришлось лицезреть, как титан пожирает их мать, что была неспособна выбраться из-под завалов и бежать вместе с детьми. Естественно, Кёллер хотела расспросить брата и сестру об этом лично, но Арлерт настоял на обратном. «Микаса промолчит, а Эрен… Ему лучше вообще сейчас об этом не вспоминать.» — примерно так он сказал, когда Сара задала мальчику очередной вопрос о родном городе. Сложно понять и прочувствовать то, чего ты никогда не испытывал, и в числе этих неиспытанных эмоций как раз было горе от утраты близкого человека. Жалеть о непонимании этого чувства может лишь блаженный и неведующий.       Сара долго думала об этом, когда возвращалась обратно в бар семьи Рагнар. По дороге ей встретился Квинт — отец Элисон, вроде как до сих пор служивший в Разведкорпусе. Лицо и тело, одежда его были потрёпаны, и причём явно не титанами — видать, на днях мужчина ввязался в очередную драку. Шатаясь из стороны в сторону, он едва узнал в проходящей мимо девочке подругу своей дочери. — Слуш, Сара. — Квинт не с первого раза произнёс коротенькое предложение, в котором было слишком много букв «с». — Ты корзину плетёную утром у меня брала, говорила, что хочешь в неё яблоки сложить. Куда она делась? — Она так и стоит дома. Я отнесла её в комнату Элисон, мистер Рагнар. Мне нужно было их куда-то сложить, вот я и сложила. — Чистейшей воды ложь. Прямо сейчас, наполненная яблоками и по «чистой случайности» забытая у друзей-беженцев корзина, опустошалась с невероятной скоростью. В комнате Элисон Сара не была ещё с вечера прошлого дня. — Тебя она к себе пустила, значит? — То ли с ноткой грусти, то ли с ноткой какого-то неописуемого отчаяния прохрипел мужчина, прикладывая к отёкшему глазу холодную стеклянную бутыль с чем-то высокоградусным. — Оно и понятно. — У Вас с ней что-то произошло? — Этого вопроса было достаточно, чтобы всё оставшееся время в пути до бара провести в полной тишине. До чего-то человек должен додуматься и дойти своим разумом — например, до тактичности.

***

      Сара часто проваливалась в воспоминания о том дне, когда впервые за три года увидела старших сестёр. В этот день, в этот момент — из раза в раз в него почему-то хотелось вернуться, не смотря на то, что далеко не всё прошло так гладко, как хотелось бы. Как прежде, Кёллер помнит каждую деталь застывшего мгновения так отчётливо, будто длилось оно целую вечность. Перепуганные служанки, всеобщая паника, блюда свежих фруктов и ягод, аромат которых уже совсем приелся и перестал ощущаться в воздухе — остался лишь лёгкий ветерок, что заставлял белые, испещрённые каплями крови, прозрачные занавески слабенько дрожать. Всё это замерло и отпечаталось в воспоминаниях о доме — отпечаталось в глазах, что остались открытыми и стеклянными, будто и вовсе принадлежали фарфоровой кукле, а не живому человеку. Веки судорожно, непроизвольно дёрнулись, после чего глаза женщины, хозяйки дома, безжизненно померкли, так и продолжив смотреть в одну точку без всякого разумного повода, постепенно наливаясь кровью от полопавшихся сосудов — смотреть на свою милую, младшую дочурку, не оправдавшую родительских ожиданий. Слёзы смешались с кровью. Неблагодарная, нет, все они — неблагодарные до мозга костей дети, что пекутся лишь о своих эгоистичных желаниях. Банально и неправильно винить в случившемся Сару, ведь если заглянуть в корень проблемы, то каждый из них был виноват. Сара в ответе лишь за эти несчастные двадцать пять процентов, но складывалось ощущение, будто окружающие намереваются сделать её козлом отпущения и отыгрываться за все сто. Ей не привыкать быть в центре внимания, не привыкать быть виновницей торжества, но это… Уже слишком. — Мадам совсем с катушек слетела. — Шёпот служанок разлетался по пустым коридорам поместья слишком стремительно: не умели они тайны хранить, как и какие-либо мысли при себе, даже если мысли эти были напрямую связаны с их госпожой.

«Что уж взять с них, деревенщин этих, совсем дуры безмозглые.» — В последнее время Нина и так была сама не своя, но это уже совсем перебор… — Кто-то из них искренне волновался за состояние хозяйки, но едва ли количество таких горничных переваливало за треть всех работников дома. Ведь были и те, кто давно желал бывшей балерине скоропостижной и безболезненной кончины: лишь бы быстрее сдохла. — Безмозглая тут только она… Как можно быть настолько тупой и сделать такое прямо на глазах у своих детей? — Многие служанки злились на Нину, и ведь есть за что: придётся перестирать все занавески, скатерть, платье госпожи и всех, кто был в тот момент рядом, отмыть полы и кресла. Одно нелепое, неосторожное действие, а сколько из-за него рутинной мороки.       Их голоса не унимались и не стихали, пока Сара наконец-то не осталась в полном одиночестве. Кто бы что ни говорил, а тишина лечит, особенно, если корень твоей проблемы заключается в мерзкой человеческой болтливости. Когда-то Нина проболталась при младшей дочери, что хотела бы отрезать некоторым горничным языки, чтобы те не распускали сплетни. И почему Сара вспомнила об этом именно сейчас? — Поотрывать бы им языки, чтобы не горланили так. Противные пьяницы… — Одиночество оказалось секундным заблуждением.       Помимо Сары, в спальной комнате на верхнем этаже здания, в котором располагался бар, находилась Элисон. Она сидела в неосвещённом углу, не свойственно тихая, а потому Кёллер далеко не сразу заприметила подругу. В конце концов, глазам, постоянно лицезреющим свет, сложно привыкнуть к кромешной ночной темноте. Глаза Элисон уже давно привыкли к беспросветной мгле. Не от того ли, что жизнь её похожа на ад, не от того, что девочка практически не видела света? Конечно нет. Это был её добровольный, осознанный выбор. Не каждый может взять и отказаться от всех прелестей дневного времени суток в пользу ночи. Однако преимущества, что получает человек, окунувшийся во мрак, уж точно никогда не получить тому, чьей души тьма не касалась ни разу. Рагнар поняла это, хоть и слишком поздно. — Не говори так, Эли. Мистер Рагнар и Мисс Орман совсем недавно вернулись из вылазки за стены. — В своём привычном репертуаре, Кёллер решила попытать счастье и успокоить девушку, по голосу которой было понятно: Элисон явно не в настроении. — В конце концов, они имеют право отдохнуть… Да и не думаю, что они в силах просидеть там долго. — Мало ты о них знаешь. Или знаешь, но даже в упор замечать не хочешь. — Голос Элисон звучал устало и раздражённо; ей явно не хотелось разговаривать, особенно, если речь шла о её отце.       По пути домой Квинт успел немного поговорить с Сарой об Элисон, хоть разговором это назвать и сложно: язык заплетался, ноги подкашивались, а мысли путались в кучу, словно нитьевый клубок, образуя плотные узлы из ложных причинно-следственных связей. Голова трещала по невидимым человеческому глазу швам, посиневшие после очередного побоища участки кожи протяжно и неприятно болели, не давая мозгу отключиться прямо на половине пути. Паршивое состояние, во время которого хотелось почувствовать хотя бы немного тепла и поддержки — незаслуженной и неозвученной, но очень желанной. — Когда я вернулся, Элисон уже была… Такой. Она лежала на холодном полу и не могла сказать ни слова. — Фразы кое-как продирались сквозь душащую горечь и сожаление, пропитавшее грубый мужской голос. То ли дело в том, что мужчина был пьян, то ли непосредственно в случившемся с его дочерью: до конца не ясно. — Поначалу я не понял, что произошло и пытался узнать у неё, расспросить, но Эли всё молчала и молчала, смотрела в одну точку, будто меня и вовсе не было с ней рядом.       В некотором роде это было действительно так. В момент абсолютной беспомощности, всеохватывающего отчаяния и безысходности, Рангар перестала замечать и чувствовать что-либо вокруг себя, чтобы попросту не сойти с ума от происходящего. Хотелось кричать, хотелось плакать, но ни на то, ни на другое, не было сил. Бесполезно. — Им было совершенно плевать на то, что я ребёнок. Проклятые, мерзкие похотливые свиньи. — Элисон молчала, молчала долго. Пыталась снова и снова подавить слёзы и обиду, спрятать где-то в далёком уголке своей души, чтобы не выглядеть слабой, не доставлять окружающим неудобств, не заставлять за неё волноваться. К чёрту всё это, просто к чёрту. Невозможно быть сильной вечно. Ненависть пропитала девушку с головы до самых пяток, и терпеть было уже невозможно. Хотелось получить хоть немного понимания, хоть немного поддержки и одно простое «прости, мне очень жаль», так и не сказанное отцом в тот день. — Отец вернулся слишком поздно. Он пытался за меня вступиться, прекратить эти издевательства, даже полез в драку, но только сам получил пуще прежнего. Дурак. — Последовала секундная пауза. — Знал же, что не сможет ничего сделать. А те, кто мог — солдаты из гарнизона — просто не сочли нужным вмешаться.       И никогда, никогда не считали нужным вмешиваться. Не столь важно, просил ли помощи тот, кто в ней нуждался, или же нет — исход всегда был одним и тем же. Отвратительно. Отвратительная, под корень прогнившая система и не менее прогнившие люди, что её составляют. — Получается, тебе я тоже противна, Эл? — Сара смотрела на подругу очень пристально и внимательно, ожидая ответа. — Я тоже хочу стать солдатом. — Выходит, что так. — Рагнар широко раскинула руки, придавшись спиной к холодному деревянному полу. — Выходит, и ты мне отвратительна, как и все они. Ведь однажды ты станешь точно такой же. — Почему ты так в этом уверена? — Сара легла рядом с шатенкой, уставившись в потолок.       Повисло неловкое, но всё же чем-то приятное молчание. Подобные разговоры, подобное расстояние — всё это сближало две женские души, делая их все роднее и роднее с каждой секундой. Элисон чувствовала себя паршиво. Очень паршиво, ведь не знала, что ответить. Она не уверена. Ни в чём не уверена. Рагнар повернулась в сторону Сары. — Я не знаю. Но, возможно, что ты… И правда не такая? Возможно, ты не станешь, как они?       Кёллер оторвала свой пристальный взгляд от потолка, повернувшись в сторону подруги. Их взгляды встретились и резко замерли друг на друге. В груди отчего-то стало очень волнительно. — А кто сказал, что я хочу пойти в гарнизон и стать такой же? — Сара продолжала разговор, не отводя глаз, замечая, как Элисон начинает прислушиваться, проявлять неподдельный, хоть и секундный интерес. Сразу после ответа её запал и фокус на словах аристократки пропадёт, а это значит, что нужно сказать что-то такое, что точно не оставит Рагнар равнодушной. — Я всегда мечтала стать разведчиком, чтобы служить бок о бок со старшими братом и сёстрами. — Ты? Что?! — И у Сары это прекрасно получилось. — Выбраться за стены хочешь? Дура что-ли?! — Почему сразу дура то? Ты ведь тоже можешь пойти со мной и воплотить в жизнь свою мечту, какой бы она не была, Эли. Ты не думала об этом? И вот, снова неловкая пауза. Рагнар наконец-то сдаётся, отводя взгляд. — Нет, не думала. Служба в разведке никогда не поможет мне осуществить мою мечту. Отцу же не помогла. — Шатенка поднялась с пола, сев на колени рядом с подругой. — А кто сказал, что речь о службе в разведке? Ты можешь стать солдатом гарнизона, дослужиться до высокого звания и устроить переворот! — Кёллер широко раскинула руки, изображая ими своеобразный взрыв. — Я уверена, что тогда у тебя все по струнке будут ходить! Трезвые, как стёклышки!       Через мгновение мрачную от отсутствия света комнату заполнил девчачий смех. Давно Элисон так не смеялась. Настолько давно, что совсем скоро от перенапряжения у той заболели щёки. Она считала Сару слишком мечтательной, слишком глупой и ничего не знающей о реальном мире, что находился за пределами роскошных садов и высоких заборов, но… Почему тогда к этой голубоглазой брюнетке хотелось так сильно тянуться? Почему за ней так сильно хотелось последовать, куда бы та не пошла? Элисон не понимала, что чувствует, но совершенно точно понимала, что собирается делать.

***

— Эли, давай быстрее, по дороге доешь! Я не хочу опоздать на первое построение.       Элисон решилась. Решилась податься в кадетский корпус вместе с подругой-аристократкой и стать солдатом гарнизона, которых так сильно презирает, чтобы хоть что-то изменить своими руками. — К слову, Сара. — Шатенка запрыгнула в карету, держа в зубах батон белого хлеба, который едва ли позволял ей хоть что-то сказать. — Ты говорила, почему хочешь стать солдатом, но не говорила, почему осталась в Тросте даже после того, как отец хотел тебя забрать. Он против твоей службы? — Нет, нет, он не против! — Воспоминания, о которых так хотелось забыть, словно током ударили в голову, вызвав ощущение едкого запаха крови в носу. Блестящей, как блестит на солнце вода в пруду, но ярко-алая, красная, отдающая железом. Говорят, у каждого в шкафу свои скелеты, и один такой Кёллер пока что не хотела доставать. — Я просто не хотела оставлять тебя одну. Вдруг бы ты меня, обманула и не приехала сегодня? Я бы очень расстроилась.       Всё это было странно, будто не по-настоящему. С момента того позднего ночного разговора и принятого Элисон решения прошло около полугода, а она всё также не свыклась с ощущением, будто её жизнь перестала идти чётко по плану.