Шесть смертей Уотана Шварца

Что ж, я был дураком. Потому что поступить так мог только законченный дурак. Ну или человек, невоздержанность которого являлась предтечей прошлых потрясений. За последние сутки мне довелось пережить столько эмоций, что в какой-то момент вся та боль, что копилась во мне, вырвалась наружу.       Хотя, под каким углом сложившуюся ситуацию не рассматривай, я бы в любом случае вступился, так как с детских лет питал к подобным мистеру Дэвису женоненавистникам крайнее отвращение. У меня не укладывалось в голове, как их философия может находить в ком-то отклик — притом в пугающем большинстве, — и не одобрял, когда вот такие чванливые мистеры Дэвисы позволяли себе размышлять о справедливости и тут же творили беспредел в отношении женщин — таких же людей, как и они сами!       Как он мог так бессовестно выставлять напоказ интимное? говорить с неприязненной ухмылкой о сокровенном женщины? Разве это был достойный представить своего вида? И человеком такое безобразие грешно назвать! Однако обиднее всего то, что таким ублюдкам беспрекословно верят — любое их слово воспринимают за истину, а ведь всё, что они чешут своими никчемными языками, чистой воды блажь. А те безмозглые верующие, которые только и умеют кивать глупыми головами, еще и умудряются их искренно жалеть: мол, бедненький, да эта жирная Элизабет овчиной выделки не стоит, для такого видного парня не старается! А он между тем представляет из себя ровным счетом ничего особенного — ничтожный, неопрятный и грубый.       А Элизабет? Почему никто не спросит у нее, как ей с ним живется, как она себя с ним чувствует?       Всю ночь мы с господином Эвансом употребили на тренировку. Рассвет застал нас за учением — едва переставляющих ноги и всех в поту. От усталости я не способен был даже поднять руки. Мои пальцы время от времени деревенели и противоестественно искривлялись в судорогах. Я боялся представить, какими ужасными последствиями для меня может обернуться на дуэли сие предательски своевольное сокращение!       — Вам остается надеется лишь на проворность, — сказал мне господин Эванс. — Надеюсь, у вас хватит сил хотя бы отражать его удары и уворачиваться от острия его шпаги. А может, черт с ней, с тренировкой? Идите к своей миссис Дэвис и проведите с ней эту ночь. Для вас, как бы это прискорбно не прозвучало, друг мой, но уверен — последнюю…       Тогда мне пришлось всерьез задуматься о поездке, но не к Элизабет, а к — Шарлю. Я ведь мог больше никогда его не увидеть — не встретить его широких объятий, в которых чувствовал себя таким маленьким и защищенным; не поцеловать его смуглых рук, которые так бережно касались моего лица и моих запястий; не посмотреть в его дорогие глаза, в которых я тонул всякий раз, будто надышался опьяняющим плевелом. Самые родные и любимые мои глаза, в которых без труда я мог увидеть свет, увидеть тьму, печаль, радость, озабоченность, любовь. Но никогда — жестокую похоть и холодный разврат. Они всегда смотрели на меня так чисто и бескорыстно, а я — предал их?..       — Если я поеду, — вдумчиво произнес я, — миссис Дэвис станет меня отговаривать…       Под «миссис Дэвис» я, конечно же, подразумевал Шарля. «Нет, — думал я. — Ему не за чем знать. Я доверяю тебе, Элизабет! В случае моего поражения ты все объяснишь ему. Он поймет, почему я так поступил и почему не пришел к нему. Поймет, что я не позволил бы ему сражаться за меня. И быть может, даже не осудит…»       — Надеюсь, — спросил я, — вы ничего не сказали князю Леманну?       — Упаси Господь, — ответил господин Эванс, — он ведь убьет нас обоих, если узнает! Не волнуйтесь, я уже договорился с надежным человеком, он сопроводит нас на своей коляске на место назначения тайно.       — Благодарю, господин Эванс.       — Побойтесь Бога, господин Шварц, возьмите свои слова назад!       — Не могу.       — Я не о самой дуэли, я о «последней крови». Предложите ему биться до первой.       — Но ведь я уже сказал, что мы будем биться до последней, он назовет меня трусом!       — На Погосте иначе нельзя, неужто вы сами не понимаете?       — Но это будет…       — Это было бы неуместно там, в мире живых, но не здесь. Он согласится.       — Вы уверены?       — Уверен! Ведь это и в его интересах — если он убьет человека, об этом обязательно дознаются в Совете и его строго накажут.       Я всерьез задумался над словами господина Эванса. В концов концов, изменить условия дуэли не есть отменить саму дуэль! «Но тогда, — подумал я не без панического приступа, — мне все равно не жить, ведь Леманн обязательно обо всем узнает! Хотя — почему узнает? Господин Эванс божится, что все произойдет в тайне. Вернувшись обратно в поместье после дуэли, я просто скажу, что прогуливался по саду, неужто я не имею на это права? Однако Леманн заподозрит неладное — зачем бы мне в такую рань слоняться по саду? Нет, от этого змея ничего не укрыть!» Но и иначе я поступить не мог. Дал слово — сдержи его.       Добравшись до берега реки, где мне суждено было потерпеть громкое фиаско, я даже, сверх обыкновения, успокоился, хоть все еще и слегка волновался. Мне не верилось, что я пошел на это, ведь всегда считал дуэлянтов полными кретинами! О какой чести и достоинстве может идти речь, когда вы настолько ослеплены яростью, что готовы либо умереть, либо — убить? Это есть великая глупость нашего времени.       Мистер Дэвис явился с дружками. Оставив ландо на опушке рядом с нашей коляской, все пятеро вышли на берег в крайне веселом расположении духа. Словно приехали на театральную постановку. Хотя, быть может, так оно и было?       — Вид у вас помятый, — с колючей саркастичностью обратился ко мне мистер Дэвис. — Должно быть, всю ночь не спали, мучались мыслями об опрометчивости собственных обещаний?       — А вы, должно быть, — ответил я, — спали в объятиях сорока любовниц, о которых так много рассказываете, посему выглядите так свежо и румяно?       — Хм, смело для человека, который сегодня умрет.       — Мистер Дэвис… — Я заговорил тише. — Не поймите меня превратно, но касательно этого… я действительно приложил немало времени на то, чтобы еще раз все хорошенько обдумать. Я не желаю вам смерти, мистер Дэвис, и говорю это от чистого сердца. Но вчера я и впрямь погорячился, поэтому забираю свои слова назад и предлагаю биться до первой крови. До последней здесь сражаются только безумцы.       Дэвис ухмыльнулся.       — Так значит, ты извиняешься?       — Нет, я предлагаю лишь действовать благоразумно.       — Благоразумно? И ты говоришь это теперь, когда ввязался в одно из самых неблагоразумных дел?       — Но ведь вы здесь — значит, вы отнеслись серьезно к моим намерениям!       — И твои намерения трактовали биться до последней крови.       — Нет, вы же не пойдете на поводу у человека, который нечаянно бросил подобный бред сгоряча!       Мистер Дэвис обернулся к дружкам.       — Вы слышали, господа? Госпожа Шварц отступается от своих слов — чего и следовало ожидать!       — Я не отказываюсь от дуэли! — воскликнул я, отчего мой голос сорвался на альт. — Я лишь предлагаю вам не действовать неосмотрительно и спешно!       Дэвис зевнул с деланой утомленностью.       — Меня здесь вообще быть не должно. Я пожалел тебя, придя сюда.       — Так и будьте же благоразумным! К чему биться до последней крови? От этого никому из нас не будет пользы; если один умрет, то второго ждет наказание!       — Ты сам этого захотел, Уотан, а теперь — отступаешься?       — Мистер Дэвис…       — Джентльмены, — во всеуслышание произнес Дэвис, — господин Шварц отказывается биться до последней крови, обосновывая сие тем, что просто обмочиться от страха, когда я взмахну у его прелестного носика шпагою!       Дэвис ущипнул меня за нос, на что дружки его отреагировали дикарским улюлюканьем и смехом, больше походившим на жуткий хохот голодных гиен в ночной саванне.       — Отымей его, Джон! — выкрикнула одна из гиен. — И давай побыстрее, помни о пари!       — Чёрт с вами! — Я пихнул Дэвиса в грудь. — Берите вашу шпагу!       Должно быть, эти недостойные люди спорили, за сколько минут он расправится со мной, потому что во время «дуэли» один из них достал из нагрудного кармана часы на золотой цепочке и отсчитывал секунды. Что ж, это было вполне ожидаемо. Никто на свете не верил в успех моей победы, даже я сам.       Мистер Дэвис заплясал со мною в диком буйстве — я едва успевал за острием его шпаги, проносящимся перед моим лицом туда-сюда косыми линиями. Моя же собственная шпага, хоть и держалась в руке, но была так же бесполезна в бою, как зубочистка. Я пятился от Дэвиса и старался отражать серию ссыпающихся атак, но Элизабет была абсолютно права — я оказался слишком мягким для сего тонкого искусства.       Он уже изранил мне плечо и заехал эфесом по подбородку, а я все пятился и отбивался, как вдруг на берег выбежал человек в маске. Он отпихнул меня в сторону и вступил в сражение с Дэвисом.       — Шарль… — прошептал я одними губами.       Ведь всем сердцем верил в то, что это он пришел спасти меня. Что это он смело наступает на обескураженного и кряхтящего мистера Дэвиса. Что это он выбил из его руки шпагу.       Но сняв с лица маску и в остервенении бросив на землю, человек, спасший меня от верной смерти, оказался не кем иным, как князем Леманном.       — Уходите прочь, мистер Дэвис! — прорычал он, все еще не вкладывая шпаги в ножны.       — Князь Леманн?! — воскликнул Дэвис. — Какого черта вы вступились за него?! Господин Шварц, если вы не хотите быть обесчещены, сейчас же продолжите сражение!       — Я сказал: прочь! — повторил Леманн, но на сей раз — не просто грозно, он был в ярости. Приложив острие шпаги к горлу Дэвиса, он сквозь плотно сжатые зубы процедил: — Если не хотите иметь дела со мной, мистер Дэвис!       Дэвис хотел возразить, но дружки обступили его со всех сторон и увели в сторону ландо — понимали, что ему грозит в случае неповиновения.       Я же, весь бледный от страха, стоял и ждал, когда Леманн приблизиться и обрушит на меня такой силы пощечину, что я не устою на ногах и рухну на землю.       — Что ты себе позволяешь?! — выкрикнул он. — Умереть захотел?!       — Ваше сиятельство, я все объясню!       — В мужчину поиграть решил?! Сейчас же иди в карету!       Господин Эванс помог мне подняться и, чтобы не попасться Леманну под горячую руку — пусть и ему вскоре достанется за обман и участие в преступном деянии, — быстро откланялся и укатил на своей коляске прочь.       Меня же ждало не менее напряженное возвращение в поместье. Леманн молчал и смотрел в окно на проносящие за ним виды пустым взглядом. Казалось, он истребил все силы не столько в сражении, длящимся каких-то пару секунд, сколько на беспокойство за меня. Точнее — на явную неудовлетворённость моим ужасным необдуманным поступком.       — Ваше сиятельство, — на свой страх и риск сказал я, — мне нет никакого оправдания, но прошу вас, простите меня, я не знал, что все так далеко зайдет…       — Уотан, просто помолчи, — бесцветно ответил Леманн. — Я не желаю тебя слышать.       То, каким он стал безразличным и холодным, могло указывать лишь на одно — вскоре мне предстоит горько поплатиться за то, что я сделал. Поэтому я преждевременно заплакал, не понимая, откуда во мне столько слез? почему они так беспрепятственно раздражают мои глаза? почему изливаются из меня так часто и не всегда — уместно? Страх должен был сковать меня, но вместо этого рекой лились слезы. Казалось, во мне их неисчерпаемый поток.       — Я не собираюсь тебя наказывать, — наконец сказал Леманн, — можешь не лить напрасных слез. Меня это только раздражает.       — Извините, ваше сиятельство, я совсем потерял рассудок…       — И меня в этом винишь?       — О, я не посмею! Напротив, я благодарен вам за ту жертву, на которую вы пошли, чтобы выручит меня. Если бы вы не подоспели, он бы убил меня! Мне было так страшно…       — Сам виноват, нужно думать о последствиях. Тем более — теперь, когда ты принадлежишь мне.       — Мне так не хватает вас… того, прежнего вас! Того, кто обязательно поддержал бы меня, кто бы подставил мне плечо! Мы были такими хорошими друзьями, ваше сиятельство! Неужто я один вспоминаю наши беседы с теплом?..       — Не пытайся разжалобить моего сердца, Уотан. Ты — один из самых ценных моих товаров, потому я выручил тебя. И только.       — Ваше сиятельство…       — Довольно. Закрой рот.       Шеннон встретила нас прямо на лестнице, ведущей к парадному входу. Выглядела она крайне озабоченно, и как только я вылез из кареты, бросилась ко мне на шею и сказала:       — Ах, друг мой, как вы меня напугали!       Леманн устремился в поместье, даже не взглянув на неё. Впрочем, и Шеннон не была к нему хоть сколько-нибудь радушна. Вместо того, чтобы приветствовать мужа, она взяла меня за руку и потащила за собою в поместье.       — Пользуясь преимуществом своего положения, — Шеннон улыбнулась, — я распорядилась на счет завтрака — надеюсь, вы не отклоните моего предложения откушать вместе?       — Как бы я смог? Для меня это большая честь, ваше сиятельство! Что бы я делал без вашей заботы?       — А что бы я делала без вас? все бы мы делали?       Сей вопрос меня порядком ошеломил. Княгиня остановилась.       Руководствуясь самым неподдельным чувством смущения, я наивно вопросил:       — Что вы имеете в виду?       — Если вы помните предмет нашей прошлой беседы, — сказала Шеннон, — то вспомните также и мое непристрастное мнение, касательно вашей уникальной способности к сочувствию ко всему женскому. Вы уникальный представитель своего пола, герр Шварц! Вы чувствуете нас так, как не чувствует ни один мужчина; вы словно знаете какой-то секрет, который по необъяснимой причине закрыт глазам тем грубиянам, что не воспринимают нас всерьез. Предосудительному мужскому обществу сплоченность женщин только потеху сделает, но вы — вы относитесь к нашим печалям и лишениям обстоятельно. И если вы умрете, то мы лишимся вашей поддержки. Потерять вас — все равно, что потерять надежду.       — О, ваше сиятельство, я и не думал…       — Подумайте. — Княгиня погладила меня по плечу. — Не извольте беспокоиться, князя Леманна с нами не будет, так что нас никто не станет стеснять. Пока же мы будем трапезничать, вам нагреют воду, чтобы вы смогли принять ванну.       — Это было бы чудесно, благодарю вас, от всего сердца благодарю.       Шеннон не стала особенно задерживать меня, так как понимала, что я смертельно устал. Завтрак прошел неприлично быстро, как и все водные процедуры, потому что сон сморил меня тотчас же, как я плюхнулся в постель. Снов не было, только благодатный покой — такой вязкий и приятно тяжелый, который обычно наступает при чрезмерных физических нагрузках или болезни.       Конечно, когда я проснулся, мышцы тянули — буквально все, какие есть у человека. Но озаботиться этим у меня просто-напросто не хватило времени, так как, открыв глаза, я увидел Шарля и Элизабет, сидящих на правом краю моей постели.       — А-ах! — было первое, что вырвалось из моей груди. — Что вы здесь делаете?       Я не успел спросить, давно ли они здесь, даже не успел испытать все ипостаси стыда за возможный храп или испускаемые ветры в их присутствии, поскольку Шарль подтянулся ко мне ближе и обнял за плечи. Уронив голову ему на грудь, я, движимый виною за эгоистичное поведение, прошептал:       — Шарль, я все объясню!       — Ты не должен мне ничего объяснять, Уотан, — сказал он, отстраняясь. — Я бы поступил на твоем месте так же.       — Значит, ты не злишься на меня?       — Конечно, нет. — Шарль улыбнулся. — Я тебя понимаю, но как человек, который дорожит тобою, который отныне не представляет жизни без тебя, не могу удержать пары замечаний о том, как это было неосмотрительно и глупо с твоей стороны. Разве эта дуэль бы что-то изменила? Разве взгляды мистера Дэвиса бы поменялись? Разве твоя смерть принесла бы кому-то пользу?       — Прости меня, я совсем не думал, когда сделал это!       — Все позади. — Он заправил прядь волос мне за ухо. — Я страшно перепугался, когда узнал. И думать о том, что могло бы произойти…       — Я больше никогда так не сделаю, клянусь! — Я взял его руку и оставил на ней с дюжину поцелуев. — Я больше никогда не разочарую тебя! Никогда!       — Разве в этом дело, Уотан? Ты мог погибнуть, при чем здесь я?       Я посмотрел на Элизабет, до этого тихо наблюдающую наши сердечные излияния, но она взглянула на меня совсем не так, как я ожидал.       — Шарль прав, Уотан, — сказала она. — Наши взгляды никогда не отличались консервативностью, которой так любят злоупотреблять всякие снобы. Мы вовсе не собирались тебя ни в чем винить.       — Я знаю, Лиззи, моя дорогая, но я… — Я взял Шарля за руки, — так боюсь потерять тебя, Шарль… боюсь оступиться, ведь я так люблю тебя!       — И я люблю тебя, Уотси, — Шарль сжал мои холодные и чуть вспотевшие ладони, — как же ты не можешь понять? Если наши отношения зародились, если мы полюбили друг друга, это еще не значит, что отныне ты принадлежишь мне, как крепостной. Нет! Ты вправе решать сам, не вопрошая моего разрешения. Быть послушным воле своего возлюбленного не есть любовь — это есть рабство. Да, мы можем быть не согласны с мнением друг друга, но ни в коем случае не должны друг другу что-то запрещать.       — И если бы я пришел к тебе и все выложил, ты бы не запретил мне учувствовать в дуэли?       — Я бы постарался отговорить тебя от дуэли, постарался бы помочь избежать непоправимого.       — Ты бы сам бросился в атаку?       — Если бы понадобилось, то да.       — Но тогда ты бы подставил под удар мою гордость. Это ведь все равно, что запретить.       — Есть вещи, важнее принципов.       — Значит — запретил бы?       Шарль хохотнул и покачал головой — я совсем сбил беднягу с толку!       — Я бы не позволил тебе умереть, Уотан, — заключил он. — Я бы обязательно помог тебе.       В благодарность за сию нежную заботу о моем благополучии, я еще раз прильнул к нему. Правда, на сей раз рука Шарля попала мне прямиком на рану, оставленную Дэвисом во время «дуэли». Я вздрогнул и негромко охнул.       — Что с тобой? — тревожно спросил Шарль.       — Ничего особенного, — ответил я, — просто царапина.       — Позволь взглянуть?       Я расстегнул пару верхних пуговиц на сорочке и спустил рукав — царапина выглядела воспалённой и слегка припухла. Шарль тотчас распорядился, чтобы принесли все необходимое для обработки раны. Элизабет ухмыльнулась и сделала в его сторону кивок головой — мол, как о тебе печётся! В ответ на это я улыбнулся и гордо пожал плечами — мол, да, мне крупно повезло!       Пока Шарль хлопотал над моей царапиной, как будто она представляла собою открытую рану в черепе или еще чего похуже, я спросил:       — Как думаете, мистер Дэвис способен на месть?       — Не думаю, — сказала Элизабет. — Он слишком пассивен для чего-то подобного.       — К тому же ты не сделал ему ничего такого, — добавил Шарль. — Потерпи, душа моя, сейчас будет неприятно.       — Не беспокойся, — сказал я, — ты так аккуратен, что я ничего не чувствую, благодарю тебя, дорогой. Мистер Дэвис оказался опозорен перед друзьями за то, что князь Леманн пригрозил ему. И в этом он станет винить меня.       — Об этом никто не узнает, — сказала Элизабет. — Джон прекрасно понимает, чем может обернуться его сопротивление против князя Леманна. Знает также, чем может обернуться гнев Совета, если случившееся предадут гласности. Совет с позором изгонит его и озаботиться матримониальным планом в отношении меня. Вряд ли, при всем его легкомысленном отношении ко мне, он будет готов отдать меня другому. Он страшно заревновал, узнав, что ты не равнодушен к моим чувствам.       — Дурак, — буркнул Шарль.       — Предположим, — сказал я, — о дуэли стало известно. Что в таком случае будет ждать меня, как зачинщика?       — У тебя есть князь Леманн, — ответила Элизабет, — он выпутает тебя из любой передряги.       — Если ты посланник, — задумчиво произнес Шарль, заготавливая холсты для перевязки, — тебе также удастся избежать всех государственных прений, как однажды удалось избежать оные моему отцу. Совет простил ему дуэль, несмотря на то, что он убил человека. В ярости он был неуправляем и доконал беднягу с особенной жестокостью.       — Возможно, потому твои братья боялись его? — осмелился сказать я.       — Так и есть. Они до сих пор его боятся, хотя самому старшему из них четвертый десяток. — Шарль ухмыльнулся. — А отец между тем боится меня.       — Ты страшный человек, — пошутила Элизабет, — раз сам граф де Дюруа боится тебя!       — Даже самый отъявленный живодер чего-то боится.       — Он боится твой непоколебимый дух, Шарль, — сказал я. — Он не смог сломить тебя, он чувствует в тебе силу, чувствует, что ты можешь дать ему отпор.       — Я благодарю вас, chers amis, но, уезжая, я думал, что мой побег есть оплот трусости, что я убегаю от него, прячусь. Но было в моем побеге что-то революционное, что-то непокорное его монархической воле. Никто раньше не противился ему настолько, чтобы пренебрегать его повелениями. Я презрел его волю, я поступил так, как решил сам. Как сам того захотел.       — И это достойно уважения.       Шарль смущенно потупил глаза.       — Готово, — сказал он, поправляя на мне сорочку и застегивая две верхние пуговицы.       Еще раз поблагодарив Шарля, я воскликнул:       — Мы совсем забыли о театре для крошки Мэриан! А ведь у меня уже почти готовы все костюмы.       — Дело за Шарлем, — сказала Элизабет. — Он не дописал сказку.       — Думаю, у Уотана это лучше получится. — Шарль погладил меня по руке. — Допишешь?       — С удовольствием!       Визитеры платили большие деньги и не могли ждать, пока я поправляюсь, а Леманн — не мог упустить возможности досадить мне, потому этим же вечером, проводив Шарля и Элизабет, я встретил гостя. После господина Лисовского и главы петербуржского Совета, самого необыкновенного на своей незавидной вехе. Во-первых, гость был неприлично молод (возможно, мы были ровесниками, что являлось редкостью, ведь обычно являлись старые и обрюзгшие неудовлетворёныши, как мы с товарками немилосердно их именовали), во-вторых, как во столь юном возрасте он успел присоединиться к тайному обществу извращенцев?       Гость стоял в пороге словно истукан, пока я не подошел к нему и не заглянул в глаза. «Что за дубина?» — подумал я, но вместо того, чтобы спросить, в самом ли деле он такая дубина, спросил:       — Что вам угодно, мой господин?       Он хмурился, отводил от меня глаза и продолжал со скрытой суровостью игнорировать, словно противный надутый мальчишка. Можно подумать, я настаивал на том, чтобы он нанес мне визит! Да мне бы вовсе никогда не видеть этой вредной рожи, но что поделать? Леманн не оставил мне выбора.       Решив, что гостя придется расхолаживать, я намеревался взять его за руки и подвести к софе, но тут он ожил и предупреждающе поднял руку ладонью вверх, чтобы я не приближался. Мне пришлось остановиться.       — Я от капитан-командора Дементьева, — наконец сказал гость, снимая треуголку и неловко перебирая пальцами золоченные галуны.       «Кто это, черт возьми? — лихорадочно думал я. — Что за чертов капитан-командор Дементьев? Думай, думай! А! Тот, что не знал про "муху Венеры"!»       — Что ему от меня нужно? — спросил я.       — Мне нужно.       — Ну так проходите же, располагайтесь. Или вы ни разу не?..       — Совсем наоборот.       — Тогда — проходите.       — Мне от вас ничего не нужно, за исключением совета.       — Совета?       — Вы поможете мне, как помогли капитан-командору?       — Разумеется. Все, что вы попросите, только объясните, что вам нужно?       — Я вовсе не опытен в делах амурных. Расскажите, как удовлетворить женщину. Капитан-командор направил меня к вам — вы, говорит, знаете, как у них там все устроено.       Я рассмеялся — не над гостем и его проблемой, но над тем, что за подобным вопросом обращаются ко мне. По правде, этот смех был смехом ликования и радости — и в честь оказанного мне доверия капитан-командора, и в честь того, что мне не придется ложиться с этим неприятным человеком в постель.       — Право, я польщен!       — Неужели? — сказал гость. — Вы известный развратник, чему ж тут радоваться?       В одно мгновение улыбка сошла с моего лица. Если бы он ударил меня, мне было бы не так больно.       — Развратник?.. — переспросил я, едва сдерживая подступившую к горлу дрожь.       — Вас это удивляет? Вы — проститут!       Сказав это, он скривил рот, как если бы говорил о чем-то настолько гнусном, чему нет права существовать. Не спорю, промысел мой не имел ничего общего с чистотою и целомудрием, так ценящихся в обществе, но неужели глупые визитеры не понимали, что я вынужден идти на это?       — Будь моя воля, — выпалил я, — я бы не стоял тут сейчас перед вами, сударь!       Гость смотрел на меня теми же глазами — не выражающими сочувствие, пустыми глазами. Он не понимал и не хотел понимать.       — Так вы поможете? — требовательно вопросил он. — Я заплатил немалые деньги вашему благодетелю и ожидаю содействия!       Я сдался — отпустив прочь никчемную обиду на не менее никчемного человека, вздохнул и сказал:       — Вы готовы платить деньги, только чтобы испросить совета, это значит — вы любите вашу возлюбленную. Ваша любовь и желание сделать ее счастливой заслуживают уважения.       — Говорите уже, я теряю терпение! К чему эти бессмысленные предисловия?       — Вижу: вы человек грубый и невежливый, раз позволяете себе обходиться так с тем, кто желает вам добра. Так вот запомните, сударь, женские низы — удивительно нежная и чувствительная материя, с которой ни в коем случае нельзя обходиться так, как вы привыкли обходиться со всеми на свете, — грубо и невежливо. Прежде чем начать, пригрейте ее, скажите ей добрые слова, заставьте ее воображение настроиться на удовольствие, затем — отдайте ей всю свою нежность и любовь, какие есть. Будьте терпеливым.       — Это все?       — Пожалуй. В конце концов, вы сами должны чувствовать, как женщине хорошо, а как ей — плохо. Просите ее сообщать об этом, если она скромница. Она — скромница?       — Еще какая!       — Очень хорошо. Объясните ей, что нет ничего дурного в том, чтобы говорить об этом — это так же естественно и правильно, как изъявлять нежелание к тем или иным занятиям: крикету, шахматам или даже верховой езде. Скажите ей: «Любимая, не бойся, не стесняйся, покажи, как тебе лучше?» Поверьте, она довериться вам, если вы будете к ней заботливы.       Гость надул губы и, сомневаясь, нажал на ручку двери.       — Вы уже уходите? — спросил его я.       — Не хотелось бы задерживаться.       — По этой причине не отыскали меня в менее приватной обстановке? Не искали моего общества, потому что…       — Да. Мало ли, что обо мне подумают.       — И даже теперь вы обижаете меня. — Я еще раз глубоко вздохнул. — Ладно, был рад помочь вам, сударь. Желаю вам и вашей пассии наконец обрести единство.       — И все-таки…       — М?       — Я все еще могу сделать с вами все, что мне заблагорассудиться — время не истекло.       С этими словами он выпустил ручку, в два шага пересек комнату и приблизился ко мне. Я пятился от него до тех пор, пока не наткнулся спиною на стену. Ростом он меня преобладал, да и руки у него были вдвое шире моих.       — Наложенное эмбарго предписывает, — сказал я, дрожа, — не доставлять мне никакого телесного вреда!       — Ты хотел сказать — шлюхам?       Гость самозабвенно взял меня за горло и начал с силою сжимать его. Я застыл на месте и разом задохнулся. Единственное, что мог — смотреть в его глаза, полные ненависти, и беззащитно пытаться отодрать его руку от шеи.       — Будь моя воля, — прошипел гость сквозь зубы, — я бы истребил землю от таких, как ты, ничтожество! Я ненавижу тебя и тебе подобных. Но я благодарю тебя за совет, только потому не превращу твою неумытую бабью рожу в один сплошной синяк!       От нехватки воздуха и очевидной паники у меня уже наступил шум в ушах и запрыгали белые звезды перед глазами, когда в покои ворвался Леманн и оттащил от меня этого сумасшедшего.       Я рухнул на пол и стал жадно хватать ртом воздух, отчего у меня потемнело в глазах, поэтому я почти не видел, как они колотят друг друга. Гость был в ярости и готов был растерзать меня в клочья, а только Леманн быстро вытолкнул его прочь. Слуги пособили. В особенности Семен, рост которого составлял добрые шесть с лишним футов.       После того, как слуги откланялись, Леманн приблизился ко мне и помог подняться.       — Уотан, ты в порядке? — спросил он не в меру озабоченно.       — Да, ваше сиятельство, все… в порядке…       — Присядь.       Он усадил меня на софу и прежде чем усесться рядом, протянул кубок, наполненный водою. Осушив кубок, я поблагодарил князя, а он принялся расспрашивать, что послужило причиною столь неконтролируемой агрессии со стороны гостя. Я рассказал все, как есть, на что Леманн рассудительно ответил:       — Ты чрезвычайно открытая и добрая душа, раз проявляешь участие в тех делах, которые тебя отнюдь не касаются, но впредь — я не желаю слышать ни о каких советах. Ты здесь не для того вовсе, чтобы болтать, они платят деньги за то, чтобы твой рот был занят совершенно другим предприятием.       — Я хотел лишь, — сказал я, — чтобы их женщины были счастливы, ведь все признанные у нас браки тем горше, что заключаются насильственно, и часто мужчины и женщины просто не подходят друг другу! Но раз так случилось, раз нет возможности расторгнуть нежелательный брак, для чего же делать его невыносимым? для чего мстить друг другу и искать утешения у любовников и любовниц? для чего ненавидеть близость друг с другом, если ее можно сделать приятной? Я хотел лишь, чтобы они научились относиться к своим женам не как к бесчувственной кукле, но как к человеку, равному им. Они ведь это могут, просто недостатчно стараются!       — Тебя послушать, выйдет, будто все женщины — ангелы.       — По сравнению с мужчинами — да. Что худого и постыдного в том, что и женщине хочется почувствовать себя женщиной? Почему нам можно, а им — нет? Почему в мире все вертеться вокруг нас одних?       — Тебе-то что с того? Ты — мужчина, так радуйся, что не женщина!       — Я не могу радоваться, зная, что женщины страдают.       — Тебя это не касается.       — И все-таки я помог гостям!       — И чем обернулась твоя помощь?       — Капитан-командор мне благодарен.       — И больше не приходит ни к тебе, ни к твоим подружкам. Мы так всех визитеров растеряем. Знаю — тебе это только в радость, но… понимаешь ведь: мое милосердие имеет известные пределы.       Я опустил глаза.       — Такого больше никогда не повториться, ваше сиятельство.       — Очень надеюсь на это. — Леманн выудил из кармана конверт и протянул мне. — Держи, леди Муррей тебе прислала.       Не осознавая, что мое поведение может показаться ему нелепым, я принял письмо и оставил на нем поцелуй.       — Благодарю вас, ваше сиятельство, от всего сердца благодарю! Это такая радость!       — Мне от нее также пришла весточка, в которой она изъявила желание навестить нас в ближайшее время.       — Как! Аделаида приедет?! И крошку Зельму с собою возьмет?!       — Это мне не известно.       — Ах, только бы она приехала с нею! Мне не терпится расцеловать ее душистые щечки!       — Надеюсь, ты понимаешь, что приезд ее милости не означает, что ты будешь освобожден от работы?       — Да, ваше сиятельство, я понимаю…       — Что ж? — Он поднялся. Мне пришлось подняться тоже. — Завтра к тебе пожалует господин, который страсть как любит поцелуи. Ты умеешь целоваться? Или в сём деле так же туп и неуклюж, как и во всем остальном?       — Право, я не знаю, ваше сиятельство… Мне никогда не говорили, хорош ли я в поцелуях или нет.       — Продемонстрируй.       Я растерялся.       — А как?..       — Очевидно, как!       Не дожидаясь, пока я пойму его, Леманн взял меня за лицо и сам прильнул к моим губам. От неожиданности я просто застыл на месте, оттого поцелуй получился крайне неловким и скованным — я целовал его без удовольствия, конечно же; это был самый пустой и противный поцелуй из всех, что мне приходилось когда-либо делать. Особенно, когда Леманн, в попытке расшевелить мои уста, опустил руку мне на живот и непременно спустился бы ниже, если бы я резко от него не отпрянул.       Он смутился было, но сейчас же овладел собою, раздраженно поправил платье и вынес вердикт:       — Плохо. Чтобы завтра — умел.       — Да, ваше сиятельство…       — Как всегда используй для тренировки зеркало — ты ведь вожделеешь к нему больше, чем к живым людям.       С этими словами он оставил меня одного — в полнейшем недоумении и таком тошнотворном чувстве гадливости, что хотелось его выблевать.       Я еще не знал и даже не догадывался, каким несчастьем обернется для меня этот поцелуй…