***
Зайдя в кабинет, Лу закрыл за собой дверь и замер, поклонившись, пока не услышал заветное: - Проходи. На миг задержавшись в поклоне, выражая почтение, ловчий выпрямился, подходя к столу и устремляя на отца взгляд. Эркюль де Роган, принц де Гимене всегда изумлял его тем, что ему одному из немногих удалось выбраться из проклятья клановой миловидности: за за несколько веков женитьбы на всевозможных красавицах, определённая доля изящности и тонкости чёрт намертво вплелось в их кровь, даже мужчин наделяя прелестными лицами. Не то, чтобы это сильно им мешало(скорее нет), но трудно считаться мужественным, когда всякого так и тянет потрепать тебя за щёчку. У Геракла рода Роган такой проблемы не было: и щека была впалой до остроты, и ветвящийся от челюсти почти до виска давний шрам говорил о том, что протянутая в насмешке рука скорее всего лишиться пальцев. И в лучшем случае - от клинка на боку, если Хранитель Печати будет в благом духе, а если нет... Что ж, откусанное будет выплюнуто куда подальше. - Результат? - сразу перешёл к делу отец, и Лу отрапортовал: - Монтеспан обезврежена. Толк от неё мог быть, но требовался дополнительный контроль, да и её властолюбие вызывало опасения, не говоря о том, что на англичан она вышла сама. - пусть он уже передал большую часть информации письмом, но некоторые детали бумаге не доверишь, особенно с учётом того, что Александр никогда к нему приязни не питал. - Арман хорошо поработал над тем, чтобы вернуть Луизу ко двору, да и не только он... - Но и возможная герцогиня Марли? - подхватил отец, не глядя приподнимая одну из бумаг. - Король уже передал мне указ о назначении для подтверждения. Хотелось бы узнать, за какие ещё заслуги она такое заслужила? Лу фыркнул, присаживаясь в кресло - раз уж отец говорит больше пяти слов за раз, значит, не зол. - Кроме того, что спасла дофина? - И очаровала Нанетту настолько, что в последних трёх письмах та упоминает маркизу чаще, чем тебя? - вторит фыркающим лукавым звуком отец, изяшно взмахивая кистью, роняя указ на стол. - Ни того, ни другого не случилось бы, не пожелай ты этого, а значит... Лу дёргает уголком губ, сдерживая оскал, но после расплывается в улыбке. Нетти, его любимая и дорогая, знает его сердце, но отцу знаком его ум - сам же ковал, по своему подобию, если не строже и острее. А потому Эркюль знает, что если бы Лу действительно пожелал, спрятанного дофина не нашёл бы никто, кроме него. - Это значит, что я хочу сделать её герцогиней. Для начала - Марли. - Для начала? - вскидывает бровь Эркюль и улыбка у его сына становится совершенно кошачьей, хищно-мечтательной. - Мобазон пойдёт ей больше. А Рене де Роган и вовсе звучит замечательно. - Даже так... - как в хороводе у Майского Дерева на лице у отца меняются выражения: изумление, неверие, радость, но последняя спешно сменяется недоверием, когда он продолжает. - А я думал, что ты решил использовать её против Конде. У Лу заныли пальцы - он так сильно впился ими в подлокотники, что ещё немного и может сломать ногти. - Позвольте вам напомнить, отец. - у него аж голова трясётся от гнева одной мысли о том, что он может использовать Рене в такой гнуси! - Из нас двоих это вы отточили умение использовать людей втёмную в своих гамбитах с Мазарини и Ришелье. На мне природа, - хвала всем богам и сущностям! - отдохнула, хитроумием обделив. Я могу использовать людей лишь в двух случаях: прямо, как моих швейцарцев, исполняя собственный долг, либо быстро и не щадя, потому что они и так скоро умрут. Так вот, маркиза де Ноай - не моя подчинённая и смерти я ей точно не желаю. Ему ещё повезло, что в этом веке честь их рода отстаивает отец - у того есть всё для этого, и свои почти тридцать лет грызни с кардиналами он вёл наравне. Взять хотя бы их разменные гамбиты: Ришелье губернатор Бретани, Роган - Парижа, брат кардинала - Раздатчик милостыни, но принц Гимене - Хранитель Печати. С Мазарини противостояние на благо Франции стало чуть менее бурным, но более изощрённым, взять хотя бы их знакомство с Жюлем: одного во дворец привёл дядя, другого - отец. Один соблазнил младшего брата, второй влюбил в себя старшего, будущего короля. И кто из кукловодов, учитывая все последствия, на самом деле проиграл - трудно сказать. Он буквально чувствует ошейник, перехвативший горло, но стоит поймать взгляд отца и тот начинает слабеть, давая сделать вдох. Эркюль выходит из-за стола, подходит ближе, и, присев, крепко-крепко обнимает сына, почти также, как совсем недавно сам Лу - Шарля. Лу скребёт руками по его спине, чувствуя, как слёзы топят его изнутри, поднимаясь всё выше и выше, глушат крики, стискивая горло удавкой, пока не выстреливают дробью из глаз, орошая чужую грудь. Сухая, чуть больше его, но не по количеству мозолей и шрамов, рука раз за разом, бережно, ведёт по его голове, успокаивая, усмиряя демонов, которым он, не сдержавшись, устав, всё же дал волю. - Совсем плохо было, Солныш? - тихо-тихо, не выпуская из своих рук, спросил он. - На войне было хуже. - также беззвучно отозвался тот, но спина под ладонями затвердела, и отец, заглянув ему в заплаканное лицо, строго произнёс: - Нет, Лу. Нет ничего хуже войны. Но у мира свои кошмары, и то, что ты можешь вынести больше, чем другие, не означает, что это не ранит тебя вовсе. Лу против воли хмыкнул, дёргая губами, и на выдохе снова прижался ухом к груди, вслушиваясь в самый успокаивающий звук на свете - стук безмерно любящего его родительского сердца.***
Надолго Лу в особняке не задержался, следующим же днём вернувшись в Версаль, чтобы подготовить псарню к переезду, точнее, к перегону: сезон закончился, не успев толком начаться, охоты пришлось отменить, да и тех, что было, для животных оказалось мало, не говоря о том, что стоило разведать, как обстояли дела с дичью у Пале-Рояль. Подготовка и сам перегон, совмещённый с долгой, почти в двое суток, охотой, заняли неделю, и когда Лу затемно ввалился в дом, пропахший лесом, зверем (добыча оказалась знатной, отыскалось даже парочка медведей, успевших поднабрать жира) и собачьей кровью (с собаками, к счастью, всё обошлось, никто никого не загрыз, просто дурни-псари недоглядели и одна из гончих ощенилась едва они оказались в замке), сил хватило только на то, чтобы спешно облить себя парой ведёр воды, растереться мочалкой до красноты и чистым рухнуть спать. Утро, настигнувшее его ближе к полудню, началось с восторженного писка Нанетты, ворвавшейся в его комнату. Как оказалось, пришло письмо от маркизы, в котором та сообщала, что с портретом герцог де Мобазон может делать всё, что пожелает, но и возврату де Ноай будет рада. Удивительно, Лу думал, что с портретом давно разобрались, но, видимо, у будущей герцогини тоже нашлось несколько срочных дел. ... Либо, она, как и он, набиралась выдержки перед новой встречи. Что ни говори, а каждое их... столкновение слишком сильно будоражило их обоих. Вот, даже сейчас, от одной мысли, что он её увидит, у Лу закололо предвкушением кончики пальцев. Какой будет она сегодня? Что придумает опять, чтобы обмануть собственную гордость? Ладонь повела над флаконами, но он сам не знал, какой выбор хочет сделать: бархатцы или перец? Кожа или виноград? О, Лу не сомневался в парфюмерном гении Бонны, но подобранные под него ароматы, хоть и подходили идеально, но отличались точно также, как его версальская, прилизанная помадой и этикетом версия от истинной сути. Хотя... если ставить выбор так, значит, выбора и нет? О прибытии герцога де Мобазона Рене изначально узнала от кучера, точнее, от его нецензурной трели, когда он увидел, на каком чудище прибыл к ним Великий Ловчий. Рене пару раз видела на охоте это существо цвета паука, замышляющего преступления и с таким же характером - видимо, переданным через дрессировку от хозяина. Чернильно-чёрная подкованная громада довольно фыркнула, гоняя её слуг, но кротко задрожала ресницами, точно смущённая кокетка, когда её владыка прыжком спустился на землю из седла, и с лёгкой улыбкой погладил украшенную узкой белой стрелкой морду, мгновенно превращая буйного и вредного зверя в ласкового щенка. Маркиза покачала головой, возвращая занавеску на место за секунду до того, как её внимание оказывается обнаружено чужим взглядом, даже не осознавая, что её собственная улыбка вторит чужой. Однако, когда герцог оказался перед ней, замирая в поклоне, Рене снова поджала губы - да уж, вот кому бы её служанкам стоило поучиться подбору гардероба! Аж зависть душит! Насыщенного, королевского синего цвета камзол с причудливой вышивкой серебра оттеняет глаза, смягчает почти неестественную яркость, добавляя взгляду магнетической глубины. Уже не кинжал, а омут, что даже опаснее. Пышное, в несколько рядов ажурное кружево лилейным букетом обрамляет чужое горло и запястья, скрадывая их силу, но подчёркивая изящество. Плотно прилегающий короткий индиговый жилет китайского шёлка с вышитыми крылатыми змеями(драконами?) обнимает по-юношески стройную фигуру попросту неприлично - казалось бы, фантазии даже думать не над чем, а она ещё сильнее разыгрывается! А этот шельма ещё и бёдра подвязал бирюзовым атласным кушаком, их подчёркивая! С кисточками! Вот как раз прослеживая взглядом одну из них, Рене замечает очевидное - добротные, дорогие, но совершенно не бросающиеся в глаза ножны. Тоже не пустые, но за общей сложностью и яркостью наряда - практически невидимые, как и лежащая невообразимо правильно и уютно на рукояти клинка ладонь - точно тот продолжение руки. И что-то Рене подсказывается, что с мечом герцог обращается не хуже, чем с мушкетом. И, кажется, с кнутом, что плетёной лаковой змеёй также аккуратно в специальной петельке расположился на другом бедре. Тёмные, с узкой синей лентой по бокам штаны в полной мере не разглядеть из-за высоких, начинающихся чуть выше середины бедра бофорт, но и те, и другие, облегаю конечности второй кожей, в полной мере открывая взгляду всю красоту "лучших ног Версаля" - и нет, это не её наблюдение, так герцога де Мобазона называет каждый, кто эти ноги имел честь лицезреть. - Если после вашего визита я поймаю своих слуг за содомитством - пороть их за грехи будете сами. - разглядывая причудливую, в виде головы змеи, держащей во рту камень, брошь чернёного серебра на вершине союзки, тихонько бормочет она, больше себе, чем Луи, но тот тут же выпрямляется, открывая взгляду ранее удерживаемую за спиной шляпу - не менее шикарную, чем прочее облачение, с яркими, хоть и совершенно не пышными и довольно короткими лазоревыми перьями, но достаточно тяжёлую, чтобы приминать его шевелюру. - Это означает, что я снова могу оказаться в вашем доме? - с мнимой кроткостью поглаживая пускающие почти радужные блики по кромке перья, уточняет тот, пока губы дрожат усмешкой. - Это означает, что вы любого можете довести до греха. - вздыхает Рене, на что получает неприкрытое, практически наглое: - Ну, вас пока ещё нет. О, боги, в которых она не верит! Невозможный, невозможный мужчина! - Змей. - цедит Рене, разворачиваясь, чтобы увести мужчину за собой, и слышит в спину не менее едкое, неприкрытое, колкое, так что, ощутима точка между лопаток, куда он попадает: - Стимфа. Ну, всё. Ныне она имеет полное право его придушить. - Что?! - повернувшись резко, так, что юбки домашнего платья хлестнули по чужим ногами, обволакивая их как прибрежная волна берег, спросила, прищурившись маркиза. Лу щурится котом, ласково поясняя: - Я лишь сравнил ваше острословие с перьями стимфалийских...гр, гм, птиц. Хотя, ваши и тяжелее, и укрыться от них невозможно. Рене улыбается, слыша, как слово "гарпий" послушно застревает в его глотке, удерживая герцога на грани приличий ссоры, что она собирается ему устроить. - Крий. - Потамия. - Коцудаймон. - Мелиада. - даже с каким-то предыханием произносит Лу, и Рене наконец-то осознаёт, что уже несколько минут они стоят нос-носу, наклонившись друг к другу от азарта и уперев кулаки в бога, меряясь познаниями в эллиадской мифологии. Резко выпрямившись, из-за чего герцогу пришлось отшатнуться, чтобы не нырнуть носом в её декольте, и, считая это достаточным поводом для завершения практически детского спора, сообщает. - Идёмте. Я велела подготовить место для портрета. - Да, конечно... Лу снова совершает поклон, следуя за ней, но напоследок всё же успевает шепнуть едва слышное: - Эриния.***
После десяти минут мучений с тем, чтобы повесить картину ровно(казалось бы, такое простое дело, но Рене, как настоящая женщина, способна превратить вечность в миг, и найти несовершенство даже в идеале), портрет занял своё место, и, парой секунд посмотрев на него совместно, де Ноай спросила: - Он вам нравится? Лу, любовно и остро следит взглядом за каждую черту на портрете, поджимает губы в раздумье и отвечает честно. - Совершенно точно нет. Рене снова щурится до морщинок, сжимая кулаки. Ответ неожиданный, можно даже сказать, обидный, и это задевает - в отличии от спора, он не несёт никакого удовольствия или азарта, знания того, что хоть их мнения и интересы не совпадают, они могут найти нечто общее, что увлекает их обоих. - Почему? - Ну, судя по всему, по тем же причинам, что он не нравится и вам: - Лу машет рукой в сторону картины. - Это не вы, Рене. Не настоящая вы. От этого жеста вся текучая гамма, вся сглаженность оттенков выступают гротескной блеклостью, обезличивающей её изображение. Рене вспоминает, как её спешно переодевали в незнакомое платье, которое после она запихнула в самый дальний угол шкафа, как художник морщился, больше волнуясь за то, чтобы поймать свет, а не передать её черты, как кололи заколки в такой же непривычной, наспех сделанной, излишне чинной причёски и как чесались под париком настоящие волосы. - Ну разве это вы? Нет, нет! Признаю, художнику хватило гения передать портретное сходство и почтить красоту лица и рук, но остальное - тихий ужас, во весь голос кричащее мазками о бездарной трате красок и вашего времени! - по наростающей возмущается ловчий. - Но этот идиот умудрился оказаться слепцом, и даже за несколько часов не разглядел вашей настоящей натуры, и даже не пытался её выразить! Это не портрет, это оскорбление, с тем же успехом он мог написать королеву, которую от служанки не отличить!! Это не вы! У Лу некрасиво, плаксиво дёргаются губы - ему бы в оскале их вздёрнуть, ощерится, да никак, это не звериное, яростное и дикое, это чисто человеческое возмущение. - Он заставил вас себя скрывать под этими тряпками и париком. Это не ваш портрет, это портрет его тщеславия, на котором изображена кукла с вашими чертами! Он и не пытался нарисовать вас, и это меня неимоверно бесит! - наконец-то выдыхает он почти на крике, и Рене ловит себя на улыбке - Роган словно ярится за неё, выражая всё то, что копила она, не раз и не два глядя на эту талантливую халтуру. - Я хочу его сжечь. Поможете мне? Лу только фыркает, встряхивая головой и пожимая плечами. - Я думал о том, чтобы порезать его на тысячу клочков или отдать на псарню, чтобы гончие его разорвали, но... так тоже можно. И Рене позволяет себе наконец-то открыто, хищно и совершенно недовольно ухмыльнуться, отдавая ему следующий приказ. - Тогда снимайте это убожество со стены и идёмте в гостиную, к камину. Герцог несколько секунд смотрит на неё восторженно, словно ребёнок в день именин, а после попросту сдёргивает картину со стены с треском, оставляя обломок рамы покачиваться на гвозде и первым, чуть ли не вприпрыжку, выбегает из галереи. Гори, гори, страдание!***
Определённо, герцог на неё влияет дурно: ранее Рене ни за что бы в голову не пришло устраивать из уничтожение собственного портрета целую пьесу, начавшуюся с догонялок, по которым они пытались решить, кто из них порвёт холст и кинет в его пламя, затем перетягивания самого холста, во время которого он лопнул, и, наконец, бросания остатков в огонь на пару, по клочку, то отдирая от ошмётков рамы оные руками, то манерно срезая их фруктовым ножичком, между делом попивая вино и перекусывая теми же фруктами. - Де Лафосс не лишён художественного таланта, признаю, но применять его не умеет совершенно. Лезть носом куда не просят и быть ушами ему удаётся куда лучше. -между виноградинами произносит Лу. Рене, устроившая голову на его коленях, милостиво принимает очищенную ягоду губами, и только проглотив, поднимает бровь. - Вы и об этом осведомлены? - О его жадной натуре и отсутствии щепетильности? О да. Приходится знать всё обо всех, чтобы обеспечить безопасность трону. И пока он служит вам, он больше полезен и безобиден, хотя его халатность в отношении вас меня и бесит. - цыкает тот языком. Рене так и тянет запустить руку в его растрёпанные волосы, чтобы пригладить их и успокоить его самого, проверить, такие же ли они мягкие, как и на вид, но что-то держит - то ли пьянящее ощущение того, что она запросто может это сделать, то ли очередное сладкое подношение у самых губ, на которое приходится отвлекаться. Лу слишком возмущён, ещё кипит в крови ярость, но её уже топит в себе сладость момента, близости души и тела, и он, куда более мягким тоном, хоть и бодрым, предлагает: - Так что, в следующий раз, маркиза, если захотите увековечить свой образ в веках, обращайтесь ко мне - я отыщу лучших художников, что запечатают не только внешнюю вашу красоту, но и вашу душу! И не посмеют перечить вам, пожелай вы быть хоть в мужском костюме, хоть в рыцарских латах на коне, хоть голой! - Тоже на коне? Тогда уж на вашем, демоническом. - хмыкает Рене, и Лу буквально каменеет, стремительно и красиво заливаясь румянцем. - Увы, мы, французы, в этом плане менее благочестивы, чем англичане и испанцы, так что, запираться никто и не подумает. Хотя, и такое зрелище, и снижение налогов, точно всех порадует, но я не придурок-Леофрик, не знавший своей жены, и такого допустить не могу. - скованно произнёс тот, смотря на пламя. В себя его привела лёгкая пощёчина и недовольный взгляд Рене, тут же прошипевшей: - Герцог, я не давала вам право представлять меня. - Так дайте. - Лу аккуратно поймал её замахивающуюся снова ручку, целуя кончики пальцев. - Дайте мне эту волю, представлять прекраснейшую из женщин в столь яростной и буйной выходке, волевую и сильную, не сломленную ни чужой глупостью, ни собственной гордостью, так много делающую ради своей земли, и я стану счастливейшим человеком в мире, пусть даже мне будет позволен миг этого мечтания. Отнимать у него, столь пылкого и честного, и свою руку, и право на грёзы, было и низко, и неуместно. Рене со вздохом сама перевела взгляд на камин, тихо произнося: - Так вы же не ограничетесь лишь им. - Увы. - очередной поцелуй обжёг тыльную часть ладони печатью. - Вы совершенно правы, маркиза, я тот ещё преступник. Но признаю, что во всех моих грёзах вы несомненно великолепны и чарующи, в какой бы роли и виде не предстали. - Тогда зачем вам разрешение? - удивилась Рене, и Лу с улыбкой пояснил: - О, оно мне жизненно необходимо, но не только на фантазии. Мечтания ведут к надеждам, редкостным ядам. Я не хочу травиться ещё сильнее, лишь собственными грёзами. Я хочу добиться их воплощения, я жажду заполучить вас, всецело: хочу ухаживать за вами, быть с вами, узнавать вас. Вы... - его голос всё же дрогнул, когда он договорил: - Вы позволите мне это?