***
Золото любит его. Почти как солнце, слишком сильно, чтобы отпускать его, отходить с кожи. Металлы и минералы к нему вообще... благосклонны: золото на коже, голубая сталь во взгляде, ртуть в движениях, киноварь в... Лу со вздохом откладывает на крохотный расписной столик возле ванны щётку, откидываясь на бортик и прикрывая глаза. Третьи сутки на ногах - даже для него слишком, но засыпать в ванной нельзя, а то опять напугает Нанетту. Открытая дверь не слышится, а ощущается легчайшим сквознячком. Лу выдыхает чуть громче обычного, давая понять, что нарушитель его святыни обнаружен, но это святотатца не останавливает, и он делает ещё пару шагов, тем самым выдавая себя. Роган фыркает, но ничего не предпринимает - убийцы не замирают в благоговении, рассматривая тела жертв сквозь клочья редкой пены. Он закрывает глаза, на слух определяя следующие действия: шаги подходят вплотную, ладонь ведёт над столиком, вскользь задевая навершия флаконов, отдающихся хрустальным звоном, пока не добирается до шампуня. С мягким хлопком лишившись пробки, флакон аккуратно летит к макушке, чтобы, наклонившись, излить на волосы жидкое золото, взбиваемое ловкими пальцами в пену. Руки почти незаметно спускаются от прядей всё ниже и ниже, по шее, к плечам и груди, ведя по ним в ласке, пока Лу не шлёпает по кистям, когда подушечки щекотно касаются нижней границы рёбер, мяуче-мягко произнося: - Не слишком ли это, Месье? Филипп смеётся, присаживаясь на уголок ванны, пока Лу смывает пену с волос, багровыми змеями просвечивающими сквозь воду и пену. Он отвечает лишь тогда, когда Роган точно его слышит: - Не больше, чем соблазнять чужую возлюбленную, мой любимый герцог. - а голос, вопреки лукавству, дрожит, как и пальцы, едва-едва, но на грани шипения, точно у игристого вина, точно у растворённого в нём яда. Лу нарочно, оттягивая ответ, ведёт ладонями по шее, по лицу, отводя волосы и воду назад, и только после этого смотрит на брата короля. Он слишком устал, чтобы играть не то, что себя, а хоть кого-то...человекоподобного и истового поданного. Он не громогласная гончая, с которыми схожи большинство придворных, не выпестованная, вылепленная десятками точечно избранных случек и годами тренировок борзая, как прекраснейшие красавицы и могучие швейцарцы, не мнимо-неприметная, но незаменимая норная, как здешние слуги, о, нет... Лу - лайка. Прекрасный зверёк с шёлковой шубкой, не пёс, а игрушка с раскосыми глазами, наполовину волк, наполовину лиса. Совершенный охотник. Правильно надрессировать, и в одиночку можно идти на кого угодно, от белки и перепела до медведя и лося, и в нору загонит, и на мушкет, и стойку сделает не хуже, чем у бурбонского бракка. А Лу натаскали даже слишком хорошо, особенно в общении с его "хозяевами". Лу хочет улыбнутся - он слышал о том, что Филипп в Рене, но за прошедший год подобное говорили больше чем о десятке других аристократов, причём, по вине, но вряд ли специальной, самой де Ноай - та была слишком расчётлива, слишком осторожна и умна, чтобы подставлять себя под удар романами, но и слишком красива, чтобы двор верил в её неприступность, даже непорочность. Герцог же знал, что всё... именно так. О, бросьте, это должен понимать любой, на кого Рене бы взглянула своим надменным и горделивым взором! Не то, чтобы её можно было назвать ханжой(они, увы, живут в Версале ещё меньше, чем предатели и откровенные аморалы), но... себя она определённо ценила больше, чем большинство аристократов. Не ограниченная религией, но обладающая сознанием, она была мила, любезна, но не развязна. Будь это кто-либо другой, двор уже окрестил бы неким скучным и пошлым клеймом, но это была Рене де Ноай - совершенство от вершин густых завитых кудрей до пряжек на кончиках стоп. И то, что у иного принималось как постылая добродетель, в её облике значилось привлекательной изюминкой. Кажется, он припоминает как минимум троих шевалье, что с сожалеющими вздохами делились желаниями о том, чтобы та наступила на них своей крохотной ножкой, разжигая своим холодным взглядом плоть ещё сильнее. Нет-нет, а мелькало в её взгляде нечто брезгливо-недоумённое, мол, неужели всем этим людям больше нечем заняться, чем разгулом на грани абсурда и звериным развратом? Самой маркизе, занятой хоть и негласной, но важной службой королю, было попросту некогда устраивать ночную стрельбу, купаться в фонтанах и винах или участвовать в оргиях - благодарю покорно, но выстрелов, алых пятен и тел ей хватало и так, разве что в ином смысле и виде. И принц, его милый Месье, был для неё добрым другом - не более. Хотя слухи о его влюблённости появились первыми и в кои-то веке, слухами, судя по его виду - не были. Но знал и понимал достаточно, чтобы и не обременять девушку своей любовью, и не развеивать слухи - знай большинство натуру де Ноай, все сластолюбцы Версаля включились бы в охоту за её телом, как за самым желанным трофеем. Не будь Филипп на самом деле в неё влюблён, он бы и не подумал столько сил прилагать к её защите. Роган чувствует, как его сердце заливают слёзы и елей. О, Липпи, его любимый младший почти-брат, как хорошо он его понимает! Лу придвигается ближе, поднимает ладонь, поворачивая к себе лицо принца за подбородок, шёпотом уточняя, мягко, точно батистом по коже спрашивая: - Значит, ты соврал о том, что я был твоей первой любовью? А скулы рдеют, зажигаются румянцем, как сгорает алой кромкой бумага над свечой. Лу знает, насколько братья схожи, до боли, до невольной жалости. Разве что Филипп более бережен в отношении тех, кто умудрился в него влюбиться.. и кого полюбил сам. Людовик же, изувеченный властью, - Нет. Ты - первый из мужчин, она - первая из женщин. Ты мне сердце расколол, а она - разбила окончательно. - со злостью отзывается Филипп, но из рук не вырывается, только смущённо прикрывает глаза - обнажение души, а не тела, всегда будили в нём больший стыд. Трудно сказать, от чего вообще возникла его влюблённость: последовал ли он за братом в этой страсти, или в пику ему, после Лу даже взгляда на мужчин не обращавшего, хотя сам Роган был с детства близок им обоим. Для Людовика - не настолько младший, чтобы возникала разница и сомнения, и совершенно не опасный друг и товарищ, для Филиппа - почти что старший брат, которого тот был практически лишён, как и остальной семьи: родители, если и вспоминали за интригами и заботами о сыновьях, то только о наследнике. - Тогда ты должен понимать, что меньше всего мне хотелось бы причинить тебе боль. Филипп поджимает губы, распахивает глаза, ещё более влажные и сияющие от едва заметных звёздочек слёз в уголках. - Но тогда почему ты выбрал именно её? Лу пожимает нагим плечом, но взгляда не отводит, открытого, собачьего, честного: - Потому что я люблю её. - Так сильно?! - Так, что согласен снова пройти роман с твоим братом, войну и яд в афродизиаке. - криво ухмыляется Лу, видя, как бледнеет Липпи. Они оба знают, что Лу скорее бы умер, чем повторил любой из трёх пунктов, а уж они вместе скорее уморят всё венценосное семейство: Людовик не переживёт кошмара от возможной смерти Лу, Филипп не вынесет одной мысли о возможном наследовании престола, а Мария-Терезия либо отравится сама от разрушенной в клочки гордости (Роман! С мужчиной! Снова! О, Аллах!), либо добьёт Рогана. А вслед за ними будет уничтожен и двор. В прошлый раз всё обошлось лишь потому, что придворные ничего этого не видели, а большинство - до сих пор и не знает. Не зря Пиренейский мир считается последним шедевром дипломатии Мазарини - он и сам говорил, что его сильно подкосило произошедшее с Луи во время переговоров. Однако же, какой сюр: пройти всю войну, не получив серьёзных ран, поучаствовать в самых опасных сражениях в первых рядах, спасти, рискуя собой несколько человек, включая будущего мужа собственной сестры и короля, и чуть не умереть из-за того, что кто-то из испанских ханжей решил наказать итальянского грешника! Было больно. Больно так, что Лу и сам не знал, как не попереломал кости во время конвульсий. Хотя, хорошего всё же было больше: испуганные солнечным гневом испанцы быстро сознались и согласились на все условия, Людовик понял, что слишком сильно любит Рогана, чтобы рисковать им и решил жениться, а Лу избавился от бремени фаворита. Ну, ещё и напал на след личных неприятелей. Подобное излечивается подобным. Вот и вышло так, что добавленный испанцами яд, выявил другой, тот, которым его травили долгое время. И даже спас от него, хоть и не без последствий, одним из которых стало изменение цвета волос - как сказал лекарь, его осмотревший после, в его теле накопилось столько киновари, что иначе ей было не выйти. Но когда испанцы его снова увидели, вопреки яду живого, истощённого и злого как тысяча чертей, с багровыми, как кровь, волосами, иначе как Ажи-Дахак не называли, и вообще остерегались оставаться наедине. Филипп выдохнул, качая головой. - Испании повезло, что наш король не интересует её как мужчина. До фаворитки она бы не опустилась, а с такой королевой Франция весь мир завоевать может. Хотя, это везение ненадолго, учитывая, кого Людовик собирается сделать маршалом. Лу замер, цепенея на секунду, через силу выдыхая. - Это не всерьёз. В нём говорит горе. Как только траур закончится, он одумается. По крайней мере, Роган в это верил, но Филипп покачал головой. - Да если бы. В нём говорят пустая казна и праведный гнев. - Тогда почему он не выбрал меня?! Дослужиться в семнадцать до генерал-полковника - не каждому дано. И Лу, что бы ни думали прочие, заслужил звание не постельными усладами, а тёмным от пороховых облаков потом, своей и чужой кровью, мозолями на ладонях от мушкета. Да, пусть ныне он не воин, но его способностей, его ума и знаний хрупкость тела умалять не должна! Филипп снова качает головой. - Ты сам знаешь, что во всей Франции найдётся только трое, кому он не только может доверить армию, но и кто приведёт её к победе. Но мне он не позволит, потому что боится моего успеха, тебе - потому что слишком боится за тебя и любит. Остаётся Конде, на которому ему, в силу широты души, плевать. Людовик простил принцу даже Ронду, для многих обернувшуюся кончиной. Простил из великодушия истинного монарха и детской неосозанности - он не запомнил всех ужасов восстания. Он знает, что тот сделал и разумно остерегается Конде, но просто не способен воспринимать его всерьёз как своего врага - он не знает, как много крови на его руках. Лу чувствует, как прогинается под пальцами чугун. Ему хочется плакать и кричать, истерить, топать ногами и кого-нибудь убить. Подчас он ненавидит своего короля за то, насколько ж тот слеп в своём полубожественном взоре великолепием своей персоны. Точно считает, что его раздутое самомнение - лучшим из доспехов, что остановят и пулю, и клинок! - Что ж, раз хватило ему ума на это, понять, что Конде будет жив исключительно до парада в честь победы, он тоже должен. - цедит он. Лу не наследник бога средь людей, не Чудо Франции, он человек. И человек мстительный, злопамятный. - Лу. - Филипп качает головой. - Смерть героя войны он не простит. Даже тебе. Лу фыркает, снова откидываясь в воду с головой. Несколько секунд лежит на дне, зажмурившись, успокаиваясь и окончательно смывая шампунь, а после встаёт в ванной в полный рост, подхватив со столика полотно, вытирая лицо и голову. Темные, насытившиеся воды волосы кажутся на коже то ли языками пламени, то ли полосами венозной крови. Роган белозубо улыбается, садясь на бортик рядом с Филиппом ожившим отражением и ласково признаёт. - Я искал его внимания, его любви, его доверия. Прощение? Нет, я не искал его никогда. Прощения жаждешь, испытывая вину, когда сердце чувства разрывают, когда хочешь, но не можешь исправить что-либо, быть для человека лучше, чем есть. В отношении него нет ничего, за что я всерьёз просил себя простить. И не буду. Тем более за смерть этого венценосного ублюдка Конде. Сердце, будто силясь разум отрезвить, посылает глазам воспоминание о том, как он молил Рене на коленях. Он, гордый принц де Гемене, герцог Монбазон и Роган! Нежность тушит злобу, стаивает с сердца лёд, осознанием того, насколько же сильно он её любит. Получается... даже сильнее короля? Да. В этот раз измена даётся ему легче прочих. Тогда он, хоть и знал, кому верен на самом деле, всегда неловко ощущал себя, совершая незаконное, оправдывая себя тем, что так будет лучше. Сейчас же, для неё, он готов пойти на всё. И это - тоже важная причина того, почему нужно расправиться с Конде - Рене, как родственница повстанцев, будет ему живым напоминанием своего поражения. Конде горделив, такого он не стерпит, а значит, сам сделает всё, чтобы изжить её. Значит, он должен уничтожить его первым.***
Когда Рене напоминала себе, что следует поговорить с Нанеттой, то и не думала, что та воспримет это как знак их сердечной дружбы, став если не всюду следовать за ней, то самой маркизу куда-то тащить. Вот и сейчас, не успела Рене принять подарок, как та уволокла её к себе в экипаж, усаживая рядом, а секунду спустя внезапно скрылась, сказав, что здесь слишком тесно. - Как вижу, сестрёнка так и не оставила, ни вас, ни свою идею нас свести. - звучит приглушенным смехом из противоположного угла кареты. Рене замирает, вглядываясь, а Лу, как нарочно, выпрямляется из тени, давая себя разглядеть. Золото идёт ему, это да, но траур - больше. Де Ноай наконец-то видит перед собой не шута и не смертника, а мужчину. Монохром делает облик Лу строже, даже как-то выше. Ни кружев, ни вышивки, ни завитков - мундир, а не наряд, точно Роган собирался воевать с чужой смертью и собственным горем, чтобы им не поддасться. Из ярких пятен только подвязанные чёрной лентой волосы и брошь с сапфиром на груди - Рене видела у него схожую заколку для шейного платка, видимо, герцог любит этот камень. Она исподволь, по обретённой в бедности цепкости, обводит его взглядом, замечая дорогую, не смотря на скромность, ткань, бездумно произнося найденное несоответствие. - А где же ваше кольцо? Трудно поверить, что крестник королевы остался без сувенира. Лу горько улыбается, но придвигается ближе, отцепляя брошь от жюстокора, легкий щелчок и сапфир сдвигается в сторону крылом скарабея позволяя увидеть искусную камею: череп из огненного опала с ключом в зубах, в венке из лазуритовых незабудок на чёрной эмали фона. Ещё один щелчок и под камеей обнаружился бережно обвитый ещё одной тёмной лентой аккуратный седой локон. - Несколько лет назад я как-то жаловался крёстной, что у меня слишком много памятных колец - что от первой возлюбленной, что от боевых товарищей, всех и не припомнишь и точно не почтишь ношением. Видимо, поэтому она решила подготовить для меня не кольцо, а это. - смыкая брошь, рассудил Лу. - Слишком тонкая работа, чтобы её выполнили так быстро - неужели она заранее знала, что умрёт? - прошептала Рене, и Роган лишь пожал плечами. - В её возрасте о смерти думаешь чаще, чем о жизни, да и для первой если не всё, то многое можно подготовить заранее. Хотя бы безделушки для тех, кто сопроводит её в последний путь. Пусть он говорил об этом так легко, но сам, очевидно, вещь безделушкой не считал, даже касаясь её аккуратно, трепетно. Однако, заметив её внимание к себе, он улыбнулся, кивая на её кольцо. - Как, например, для вас. - О чём вы? Кольцо как кольцо. - удивилась Рене. Она видела чужие вскользь, но сомневалась, что её хоть в чём-то отлично от большинства. - Это не серебро. И не белое золото, уж поверьте, я не то, что по первому удару, по одному взгляду отличу. - Лу машинально коснулся подбородка, словно опять вспомнил про пощёчину. - Это цирконий. - кивает он на череп. - Может быть, вы были не самой примерной фрейлиной, но вызвать у неё уважение к себе смогли. Рене снова посмотрела на кольцо, посмотрела на брошь, которую Лу снова крепил себе на грудь, уже зная, что сокрыто под привычным, сросшимся с образом герцога крупным сапфиром. Да, это походило на Анну - та редко явно демонстрировала свою любовь и благосклонность. - Как вы? - не ожидая этого от себя, шепнула Рене. Она не была особо близка с королевой, но её смерть повлияла на неё, что уж говорить про крестника? Лу внезапно улыбнулся, вроде и ярко, и широко, а как-то мёртво. - Никак. Моё малодушие меня бережёт: за эти несколько дней я испытал столько всего, что для горя как такового места не осталось. То ли перегорел, то ли ещё не осознал и время не пришло, но здесь... - он положил кулак на сердце, несколько раз ударив им легонько в грудь. - Пусто. Рассудком рад тому, что ныне ей не больно. Рене вспомнила собственные недавние мысли и кивнула, говоря. - Мне жаль. - Нет. - качнул головой Лу. - Прошу вас, Рене, не лгите - она даже задохнулась от неожиданности. - Вы может быть растерянны, опечалены, ошарашены, но вам не жаль. Жалость это то, что вы можете испытывать ко мне, но не к той, чьим влиянием и властью, чей гордой поступью и личностью вы так восхищаетесь, чьё место самой главной женщины двора хотите занять. Пару секунд спустя, Рене кивнула. - Да, вы правы. Вы говорили, что малодушны, раз ничего не ощущаете. Получается, я и вовсе души не имею? Лу хихикнул, а после и вовсе рассмеялся звонко в голос. - Вы?! О нет, мадмуазель. Роль бездушной твари мне отведена природой. - он наглядно дёрнул себя за кончик рыжего хвоста. - Вы же... Излишне рассудительны для того, чтобы поддасться горю, когда им могут воспользоваться. - Горем? Кто же? - Например, я. - пожал плечами Лу, бесстыдно признаваясь. - Я был бы безмерно счастлив стать вам опорой и защитой, утешителем и спасителем в тёмный час. Рене вспоминает, сколько за сегодня(не только день, но и остаток ночи) раз ей пришлось кого-то утешать, успокаивать и убаюкивать, и вздыхает. А после в одно движение подхватывает юбки и пересаживается к Лу. Точнее, перекладывается, стягивая туфли и укладывая свою голову ему на колени. - Я согласна, утешайте. Но если я засну и начну храпеть - я вам этого не прощу. Рене чувствует его печальную, но на этот раз искреннюю улыбку, в его смешке, в его губах, его глазах и даже кончиках пальцев, что бережно пробираются под вуаль, поглаживая её голову. - Что ж, значит в этом случае я буду долго и истово просить у вас прощения за свою оплошность. Рене кивает, смыкая веки и ощущая, как свинцовый обруч напряжения плавится под его прикосновениями. Всему свой срок и час. Она слишком устала, слишком взвинчена событиями, чтобы горевать по-настоящему, слишком насыщенными были последние дни. Нужно отдохнуть и тогда её сердце наполнится тоской по королеве. Тоской, и может быть чем-то ещё. Чем-то, что она всё ещё не готова признать. ...Но с Нанеттой она обязательно серьёзно поговорит...