Дом Ньютонов 15:54
Проснувшись в какой-то далеко не ранний час, я продолжала лежать с закрытыми глазами, раз за разом ныряя в теплое облако дремоты и выплывая из него от настойчивого стука об оконную раму: птицы выгрызали из москитной сетки прутики, чтобы вплести их в каркас своих новых гнезд – маленькие разбойники. Они сменяли друг друга очень шустро – практически профессионально –, как если бы боялись быть пойманными с поличным. Но никого из них я ловить, конечно же, не собиралась. Голова была каменной и втопилась в мягкость подушки так сильно, что наволочка до клубничного румянца терла щеки. Я медленно мотала головой, разминая шею, вдыхая кислый аромат моих ночных кошмаров, впитавшихся в постельное белье. И мелодичная трель за окном звенела уже подозрительно долго, но очередной пернатый форточник все еще истязал москитную сетку, бранясь на своем стрижином языке – будто вошел во вкус и решил не гнездо себе свить, а целый птичий дворец.– // –
«– Перегрыз… глотки… всему племени, – Маргарет тяжело сглотнула, оперевшись бедрами о темное дерево учительского стола. – Всем без разбора. – Старый вождь обезумел от боли утраты. – Всему племени… – повторяет девушка глухо, замотав головой, все еще отрицая услышанное. А Мэтво ухмыляется, довольный ее впечатлительностью. Смакует каждый взрыв горестных чувств в отяжелевшем сердце, переживающем трагедию давно минувших веков. Для него эта история уже сера́, пусть и касается напрямую – в конце концов, нельзя же вечность выжимать из себя скорбь. Ей когда-нибудь приходит конец, и даже самая страшная потеря перестает терзать душу: разве что, в какие-то особые моменты уединения старая боль вновь отдает куда-то в грудь тупым ударом. Он мысленно клал цветы на монумент, воздвигнутый в честь убитых родственников, но с легким сердцем шел вперед, к новым ужасам, к новым тяжбам великого тайного знания. И наслаждался девичьей эмпатией, вглядываясь в тонкие черты лица, как в картину. Взглядом будто поддевал слой краски, со скрупулезностью хирурга изучая каждый мазок, проложивший болезненную тень на ее юном лице – прелестном лице, на его искушенный вкус. Он наблюдал за ней издалека, выпрямив спину в какой-то торжественности, глазами жадно следя за движением бровей и дрожащих искусанных губ. В его очерствевшем сердце уже вряд ли найдется хоть щепотка такой же эмоциональной отдачи. То, что он видел – и пережил – изувечило его так щедро, что на месте запекшейся крови образовался непробиваемый панцирь. Маргарет упрямо мотает головой, возвращая себе дежурную непринужденность – не выйдет; точно не сейчас, когда лукавый хищник вошел во вкус. – Седой дряхлый волк, – протягивает Мэтво выразительно. – В секунды стал красно-коричневым от нашей крови: шерсть на груди склеилась клочьями…»– // –
Дверь в мою комнату медленно открывалась и закрывалась, издавая противный скрежет, впуская в застоявшуюся духоту маслянистый аромат жасмина. На первом этаже кто-то гремел посудой и скрипел стульями. На первом этаже кто-то испытывал страшный дискомфорт и смущение, отдающееся волнами в моем собственном теле. А мне было, в общем-то, все равно. Я лежала, отчаянно вгоняя себя в сон – почти что летаргический – и изредка скрипела матрасом, когда судорога в ногах становилась нестерпимой. Всё мое тело мягким зефиром расплавилось по постели, прилипло, присохло. Но я даже краешком мысли не могла зацепиться за борт этой ямы и подтянуться на слабых руках. Стриж увлеченно чирикал, выклевывая металлический прутик из сетки. Дергал его бойко и упрямо, шурша маленькими крылышками. А у нас в гостях была Леа, я чувствовала ее. Различала в густом воздухе ноты хорошо знакомого чая и кожей ощущала ее неприкаянность. Мысленно спускалась вниз и пальцами, пальцами выскребала из ее души всю боль и грязь. А потом снова лишалась чувств, окунаясь в липкое облако дремоты.– // –
«– Тогда, разумеется, были другие нравы, – Мэтво скалится, но даже оскал у него выходит каким-то плутовским, совсем не грозным. – И кровная месть считалась достойным возмездием за… – Это был самосуд, – перебивает его блондинка, облизнув пересохшие губы. Не уронив ни дюйма улыбки, мужчина отталкивается от дверного косяка и одним мощным движением ладони вновь притягивает Маргарет к своему телу. Ньютон, вроде, пытается упираться, но все ее попытки терпят крах, стоит навязчивому «Я» под ребрами заскулить. Для индейцев телесность – не табу. Для индейцев телесность – отдельный язык, особый язык. Он вновь зарывается пальцами в кудрявые светлые волосы. Роняет ее голову себе на грудь, как медсестры кладут новорожденное дитя на трепещущее сердце матери. «Своя» – и только стойкий волчий феромон, впитавшийся в ее кожу, раздражает нюх «чуждостью». Но этот сигнал не для него: у мужчины и в мыслях нет посягать на чужую территорию. Его интерес к дрожащей девичьей фигурке строго платонический, глубокий настолько, что там уже теряется осязание. И даже сейчас он касался не тела, а сути – «Я», заключенного в клетке скелета и пунцовых мышц. Маргарет произносит – ломано, отрывисто –, выдерживая длинные паузы, и будто для самой себя, чтобы вслух сложить логическую цепочку: – Если то, что я вижу… это то, что нельзя изменить… потому что это всё равно произойдет… и я вижу не событие, а смысл… просто образ, метафору… Чей-то замысел… Она вдруг замолкает и даже пропускает вдох, ожидая реакцию. Мэтво кивает, удовлетворенно улыбаясь. – Никого мивоки не впускали: вампиры должны были попасть на континент. И никто не смог бы это предотвратить, – ее голос ломается от сожаления. – Это не возмездие, а вероломный самосуд».– // –
Стриж улетает с места преступления, издав оглушительный писк – такой неожиданный, что я слышу его даже через полудрёму и инстинктивно открываю глаза. Солнце будто уже садилось. Широкие полосы света танцевали на стенах, слепя, и мне приходится тщательно растереть лицо руками, чтобы привести себя в чувства – пора бы проснуться, наконец. Но ни голода, ни жажды, ни потребности в социальном взаимодействии. Только бессилие от этих мучительных кошмаров. Только желание выжать из них больше знаний. Последние минуты тех мивоков, живших в двенадцатом или тринадцатом веке, были поистине чудовищны. Повезло тем, у кого нить жизни порвалась о клыки седого волка, прямо в его пасти, в долю мгновения – многие же умирали, захлебываясь в лужах крови соплеменцев, зажимая немеющими руками свои открытые раны. Злая ирония: ведь в произошедшем – глобально – не было виноватых. Даже в лице вампиров, в чьей хладнокровной природе убивать всё живое: ведь это все равно, что судить пуму за убийство оленя. Я надеялась, что, как только развею туман над Форксом, все станет в разы проще и понятней. Я надеялась, что это знание принесет мне покой, расставит знаки препинания в спутанных клочках информации. Я ошибалась. Горе! – горе от знания, горе от ума. Никакого просветления, никакого дзена – только хаос. Элис, моя милая бедная Элис!.. Как ты существовала все эти годы? Где нашла в себе силы на эту игру в «нормальность»? Потому что я не знаю, как мне теперь жить дальше. Ощущение реальности как-то резко… изменилось. Я и раньше думала о чем-то подобном, но только от нечего делать; только, чтобы написать проникновенное эссе, которое учитель литературы зачитает всему классу и потешит мое самолюбие. Ведь и то, что мы считаем добром, и то, что нарекаем злом – всё часть природы; всё часть того бесконечного и пугающего, что нам никогда не дано постичь. Мудрый квилетский вождь, наделенный такой разрушительной властью, должен был это понимать лучше всякого живущего на священных землях. Мудрый вождь поддался безумию, не отогрев волчьей тушей уже зловонный окаменелый труп своей третьей жены. Мудрый вождь не нашел утешения в мудрости. Мудрый вождь не нашел среди живущих виноватого. Он назначил его сам, в ночь добравшись до берегов реки Сакраменто. Будто спичкой зажег багряный восход на рыдающем в трауре горизонте. В то утро даже духи скулили в унисон хриплым стонам угасающей жизни мивоков.– // –
«– Таха Аки надорвал ткань мироздания, – нарочито мягко объясняет мужчина, прижимая к себе беспокойную светлую голову. – В очередной раз доказал миру, что любой «великий» в первую очередь «человек». Правда… – он улыбается как-то хищно, криво. – Квилеты оправдывают свою легенду. Но их винить за это глупо: любому племени нужен герой. И любой его грех они превратят в благодеяние. Девушка отступает на шаг назад, намереваясь отпрянуть, но Мэтво вдруг прикладывает к своим платоническим объятиям силу, удерживая беспокойного щенка рядом. – Расскажи мне больше, – сипло просит Мэг. И – будто в кредит доверия – шагает обратно. Мужчина снисходительно хмыкает. Он ясно дал ей понять, что «на сегодня» будет коротким и ознакомительным – строго по существу «койотского бунта», который она пережила в тот вечер костра. Ей бы это знание переварить, свыкнуться с ним, сделать выводы. Но… Он отстраняется сам, поддев костяшками пальцев ее подбородок. И в этом жесте нет никакого интимного подтекста: его руки холодные, а движения отточенные, как лезвие скальпеля. Но Маргарет, все же, смущается, впервые столкнувшись с такой вольностью – по сравнению с этим пылкость Пола кажется безопасней. Пол импульсивен, но искренен, и не водит ее за нос, натянув лукавую улыбку. И глаза его, почти такие же черные, пылают огнем, а не холодят все внутри расчетливой трезвостью. Молодого Лэйхота с кипящей волчьей кровью в жилах можно обуздать – или позволить ему обуздать тебя. Мэтво же создавал впечатление настоящего психопата. И опустевшая школа в этот пятничный вечер стала казаться Мэг изобретательной клеткой, в которую она сама себя загнала. Мужчина пьет животный страх с поверхности ее синих глаз и довольно смеется, усугубляя девичью панику. Он резок и эксцентричен – это верно –, и от него пахнет темным коварством: лисьим, демоническим. И жизненный опыт за его худыми плечами навсегда отрезал Мэтво от общепринятой нравственности. Он шире и глубже, он весь мир объял, поглотив о «доброе» и «злое». Он знает то, что знать не стоит. Он пропустил через себя столько гнили и боли, что они осели где-то там, в ошметках искалеченной души. Но этот ребенок… Этот ребенок – долгожданная отдушина. Его творение, его некровное дитя, его названная сестра – а младшим так сложно отказывать. И он уступает ей, игриво протянув: – Как много секретов ты можешь сохранить?»– // –
Дверь в мою комнату вновь распахивается, но уже настойчивей и громче. И взгляд незваного гостя уже совсем не пуховый, а требовательный и встревоженный в какой-то наивысшей степени. Он стоит на пороге несколько секунд, то ли жалея о своем импульсивном вторжении, то ли изучая мою восковую фигуру, обернутую в липкое от пота одеяло. – Эй! – мужской голос от возмущения аж срывается вверх. – А ну кыш! И грузно топает в сторону моего окна, разрезая застоявшуюся безмятежность. – Давай-давай, лети отсюда! – сквозь приоткрытые опухшие глаза я вижу, что фигура размахивает руками, пугая маленького пернатого строителя на москитной сетке. – Кыш! И этот малыш от страха аж цепенеет, чуть раскрыв свои маленькие крылышки, будто пытаясь казаться крупней и опасней. Крепко держится лапками за металлические прутья и дышит быстро-быстро, вздымая грудку так часто, что я замечаю это даже своим расфокусированным сонным взглядом. А Майк пугалом прыгает рядом с подоконником, отгоняя неподвижного стрижа. И мне вдруг становится так его жаль, что я даже сажусь на постели от внезапного выплеска адреналина: – Отстань от птицы! И брат действительно прерывается, обернувшись. Но я не вижу выражения его лица, потому что в долю секунды в глазах моментально темнеет. И мне снова приходится с усердием растирать лицо, чтобы привести себя в чувства. По телу пробегает непонятная слабая судорога: дернулась слишком резко. Такие сюрпризы для расслабленного почти двадцати четырехчасовым сном тела очень рискованные. Надеюсь, я не защемила себе сейчас никакой нерв. Матрас прогибается от тяжести мужского тела. Я ощущаю его крупную ладонь на своих согнутых коленях и инстинктивно накрываю ее своей, некрепко сжав. Рука Майка сухая и горячая – я на контрасте с ним какая-то влажная холодная лягушка. Ему, наверное, противно это прикосновение, но виду он не подает, терпит. А терпение – это последнее, чем моего брата наградила природа. – Давай семейного врача вызовем? – предлагает он, выдержав паузу. Я мотаю головой и отбрасываю за спину взмокшие спутанные волосы. Сижу неподвижно минуту или две, ощущая, как учащается мое замедленное сердцебиение и как разгоняется по онемевшим конечностям кровь. Может, сижу не так уж и неподвижно, ощущая легкое головокружение и раскачиваясь, но за это время оцепеневший пернатый разбойник вновь оживает и вместо стратегического побега вновь принимается за вандализм. – Давай сами в отделение съездим? – настаивает брат. – Они машину дома оставили, поехали на рейсовом автобусе. Мне приходится приложить усилия, чтобы понять, что «они» – это наши родители. И еще чуть больше сил, чтобы поднять, наконец, свинцовую голову и впериться в брата немигающим взглядом. – Куда?.. – В Абердин, – хмыкает он безрадостно. – У них раздрай какой-то в отношениях… Вот, решили уединиться на уикенд. Я киваю, виновато поджав губы. И мокрой тряпкой стягиваю с тела одеяло, подставляя распаренную кожу сквозняку, загулявшему по комнате из-за открытой двери. Стриж крикливо раздербанивает москитную сетку, пружиня на ней, как на батуте, но Майк больше не предпринимает попыток его отогнать. Он смотрит на мою прикроватную тумбочку с каким-то немым ужасом в глазах – хотя, я уверена, не хотел бы показывать это чувство. И я тоже оборачиваюсь через плечо, чтобы оценить масштаб проблемы. – Это… – так лихо врать сразу после суточного сна очень трудно. – Свет ночью было лень включать. Наощупь взяла, вот и просыпала. По светлой столешнице белыми бусинами разбросаны капсулы барбитурата, прописанного мне в Харборвью. Я небрежно отмахиваюсь от этой картины и отворачиваюсь к окну – блефуя. Ну не будет же Майк сейчас пересчитывать таблетки? А он и не знает, сколько их было. Хотя – совсем не дурак – понимает, что я приняла больше предписанной дозы. И через силу кивает, соглашаясь на эту ложь. – Давай-ка я их соберу, – брат отстраняется, опустившись на корточки рядом с тумбой. – И уберу в мамину аптечку… Идёт? – Идёт. Я прячу кислую ухмылку, ощущая, как осторожно и выверенно он старается себя вести со мной – как с нестабильным пациентом. И от Майка – от моего брезгливого и несдержанного Майка – подобное ощущать очень странно. Бусина за бусиной он закидывает препарат в опустевшую колбочку, и цоканье каждой капсулы отдает горечью на корне моего языка. Мерзость. И по спине ползет ледяной холодок, стекая на смятую простыню вместе с потом. Мерзость. И ночные кошмары, и отходное состояние, и воспоминание о вчерашнем разговоре с Мэтво. И липкость моей кожи, пахнущей как скисшее молоко. – Там, кстати, твоя подружка из резервации, – произносит он спустя какое-то время. – Уже давно сидит. – Одна?.. Цоканье прерывается на несколько секунд. Майк оборачивается, обратив на меня напряженный взгляд. – А я не знаю, о чем с ней разговаривать, – признается он честно. – Ну, так… Посидел немного, чайник с заваркой приготовил. Я спрашивала о другом. Брат понял по-своему. Мы оба в каком-то ошеломлении смотрим друг на друга, бестолково моргая. И мне даже становится стыдно за то, что я поставила его в такое положение. Ни о чем мы, разумеется, не поговорили после перепалки в школьном дворе – было не до этого. И вчера после интервью у нового учителя биологии я пришла такая подавленная, что никто из домашних не решился приставать ко мне с вопросами. И вот, во что это вылилось. У Майка от перенапряжения подрагивает нижняя губа, когда он прячет баночку со снотворным в карман своего бомбера. – Давай, все же, к врачу? – упрямо повторяет он. – Все в порядке, – ничего не в порядке. Но брат нервно хмыкает на мою вымученную улыбку и уклончиво кивает, вновь опускаясь на матрас. Хочет что-то сказать, но слова застревают где-то в районе глотки, и он тяжело сглатывает, делая вид, что его очень интересует стриж за окном – и вовсе не мое разбитое состояние. – Ты же знаешь, что я… – вдруг начинает Майкл, прочистив горло. – Может, и не всегда это показываю, но… Пернатый беспредельщик лезет выше, присматривая себе прутик попрочней и поинтересней, и его черные бусинки глаз обращаются в нашу сторону так настороженно, будто ожидая еще одного покушения. Но даже Майк теперь наблюдает за ним как-то безразлично, только грустно пересчитывая количество дырок в москитной сетке. – Давай твою подружку на ночевку оставим? – внезапно предлагает он, обернувшись. – По телеку сегодня мелодрамы крутят: как раз для… этого… девичника. Я вяло прыскаю от смеха, скептично изогнув бровь, а брат сбивчиво продолжает: – Постельное сейчас вместе поменяем. Себе мое одеяло возьмешь, а я… это… к Джесс пойду, чтобы вам не мешать, – он как-то неловко пожимает плечами. – А могу не уходить: ну, вдруг с тобой опять... – Майк. Он прекращает говорить, суетливо закивав. И поднимается с кровати, окидывая взглядом фронт предстоящей работы, готовясь замести следы моего ночного преступления. – Майк? – парень не сразу оборачивается, уже охваченный заботами и списком дел. – Я тоже тебя люблю. Очень сильно. И обескуражено замирает, вертя на языке какое-то предложение. Наверное, то самое, что отчаянно сглатывал пару минут назад. И сглатывает его снова, дергано кивнув, будто отмахнувшись от постыдной телячьей нежности. Он за локти поднимает меня с постели, моментально вцепившись пальцами в измятую простыню. Рьяно комкает снятое постельное белье, будто выплескивая на него скопившееся напряжение. А я перевожу взгляд со стрекочущего стрижа на брата и вяло улыбаюсь себе под нос. Майк… колючий – вот, кто настоящий кактус из Аризоны, а не я. И заботу свою проявляет так неумело, что это не может не трогать. И он «мой» – по крови, по духу, по характеру и привычкам. Моя мужская копия – ну разве что, может, не такая симпатичная. И в этом океане индейского безумства меня очень тянет вцепиться в него, как в спасательный круг. Потому что он мое напоминание о том, что я просто Дейзи Ньютон, обыкновенная школьница с наполеоновскими планами на будущее и невидимым пропеллером в причинном месте, который толкает меня вперед к приключениям – нет, к хоррору. Потому что я просто человек.*
Дом Ньютонов 23:06
Пар скользит вверх по глянцу зеркала, оставляя за собой мутный матовый шлейф. В ванной пахнет кокосовым гелем для душа, и этот аромат с горячим воздухом проникает на самое дно легких, обволакивает, будто густое бархатное молочко – нежное, жемчужное. Маргарет наносит на лицо какой-то крем, стоя вплотную к раковине – уже оклемавшаяся от барбитурата и ужасов ночи. Иногда подается вперед, разглядывая невидимые морщинки в туманном отражении – и тогда длинная Лэйхотовская футболка на ней задирается так высоко, что оголяет ягодицы. Леа отводит глаза. Нелепица какая-то, но Клируотер робеет – неправильно робеет. Она сидит на краю ванны, крепко сжав в пальцах скользкий бортик, ссутулившись – будто готовая отразить любое нападение. Но никто на нее не нападает – Мэг молчит, круговыми движениями массируя бледные щеки. Скользит напористыми движениями вниз по шее, к ключицам, распределяя лишний крем, и тянет тонкие пальцы к другому тюбику. Эти косметические манипуляции продолжаются достаточно долго: даже сложно сказать, сколько именно. Плотный пар уже растворяется в мокрых дорожках, стекающих вниз по серому кафелю ванной. Время здесь как-то совсем не ощущается, будто оно и вовсе застыло. Маргарет не спрашивает, где Леа была все эти дни. Не спрашивает, почему она так неожиданно появилась на пороге ее дома сегодня, да еще и в таком виде. Не спрашивает, почему она больше шести часов торчала на первом этаже – сто раз могла бы уже уйти, не дождавшись пробуждения «подружки». Да и какие обстоятельства вынудили бы человека так отчаянно прятаться – буквально искать убежище – в чужом доме? Мэг не спрашивает ни о чем, что прояснило бы все эти странности. Просто принимает ее, обернув в мягкость своих махровых полотенец. Изредка ловя в отражении зеркала ее спокойный синий взгляд, Леа кажется, что блондинка и так все знает. Откуда-то знает и молчит. Но это молчание не звенит в ушах и не режет слух – оно ощущается наполненным. И даже удушливый жар ванной кажется терапевтическим, целебным. – Еще пару минут, и всё, – шутливо хмыкает Ньютон в какой-то момент, смывая масло с ладоней. – А то уснешь прямо здесь. И откидывает на спину уже почти высохшие светлые волосы, будто солнцем подсвеченные изнутри – настолько густой и насыщенный их блеск после нанесенного ухода. А Клируотер нехотя засматривается на эту игру света, сонно хлопая ресницами. Это неожиданное, но удачное начало разговора: сама бы Леа вряд ли решилась сказать что-то первой, особенно в таком разморенном состоянии. – Ну и накроешь меня шторкой, – хмыкает девушка, переместив ладонь с борта ванной на белый полиэстер и демонстративно дернув его на себя. – Только подушку принеси. Металлические колечки весело брякнули на карнизе. Мэг коротко улыбается, раскручивая широкую крышку какого-то нового средства под аппетитным названием «Малиновое суфле», и вдруг приближается к ней: – На локти, колени и пятки, – руководит блондинка, вкладывая пахучую баночку в смуглую ладонь. Леа родилась не вчера и не в каменной пещере, но подобное для нее… излишество. Ей вполне хватило горячего душа и одежды, одолженной на ночь. Никогда в резервации она не уделяла столько внимания склянкам и колбочкам: на это не было ни времени, ни денег. Даже на полке Сью в ванной не стояло ничего, кроме аптечных мазей и уже пыльного пустого флакона из-под парфюма. В племени отношение к косметике было очень прохладным – никто не заставлял её смывать, выгоняя школьниц с урока, но и тот взгляд, которым взрослые женщины провожали накрашенных девушек, был совсем не лестным. «Не тому уделяете внимание!» – можно было слышать от особо активных матерых соседок. – «Лучше бы за детьми следили! И за скотиной! А на кухне когда последний раз помогали?». И реагировали так не только на подкрашенные ресницы и украдкой поблескивающие губы: всё, что выбивалось из общепринятой нормы, привлекало внимание соплеменников – и весьма часто оно было неприятным. Порой оставляло на коже липкий след от мужских сальных взглядов, совсем недвусмысленных, пробирающих до костей в омерзении. Чистая кожа и чистая одежда – этого достаточно. Под слабым напором домашнего холодного душа долго не постоишь. В банный день особо мочалкой не потрешься – надо сначала помочь вымыть младших и пожилых, тяжело переносящих высокую температуру. За весь день по делам племени загоняют так, что модная одежда превратится в половую тряпку, красивая укладка собьется в колтун, а весь макияж растечется по лицу, уже совсем не крася. Всё это – излишество: непрактичное, неважное, даже постыдное. Это всё навязано бледнолицей культурой: Духи не на тело смотрят, а в суть. Твое тело – сосуд, который нужно питать и оберегать; украшать нужно душу – благими поступками. Поэтому Леа сжимает открытую баночку в ладони в сильнейшем внутреннем противоречии. Робко поднимает глаза на Мэг, наблюдая за выверенными движениями ее рук. Излишки средства она втирает в бедра, задирая мужскую футболку до смущающей кромки нижнего белья – неправильно смущающей. Блондинка часто тянется к ней, опуская кончики пальцев в глянцевый мусс, и Клируотер хочется сделать то же самое, уделить себе щедрые минуты блаженства, но по привычке – по взращённой в ней с детства привычке – она медлит и даже испытывает отторжение. – Что ты… – и дергается, когда Дейзи ловким движением руки оставляет на кончике ее носа нежно-розовый мазок. Хитрая лисья улыбка. Удивленный вздох. Скрип мокрой эмали. Потеряв равновесие всего на секунду, Леа катится назад по скользкому бортику ванной и только чудом не тянет за собой белую шторку – грохот и без того стоит оглушительный, сопровождаемый отборным матом. Что было бы, сорви она карниз?.. – ну, ничего хорошего точно. И Ньютон сначала цепенеет, не ожидав таких последствий своей невинной шалости. Выглядит потеряно: разве что, не прижимает к голове уши, как провинившийся щенок – а то, что девчонка настоящий койот у Клируотер сейчас сомнений не возникает! Потому что буквально через пару секунд она заливается таким смехом, что становится больно ушам. Хохочет, отдаваясь веселью всем телом, вцепившись в борт ванной обеими руками, чтобы не шлепнуться следом. И всякий раз, когда Мэг сталкивается с мрачным взглядом Леа – позорно упавшей, но, главное, не выпустившей эту проклятую банку из рук – ее истерический смех возобновляется. – Ой, ты бы… ты бы видела себя сейчас!.. – Заткнись! Девчонка протестующе мотает светлой гривой, содрогаясь в новом приступе радости. – Ну я же не думала, что ты дёрнешься!.. – Тебе объяснить, что такое рефлекс?! А Леа пытается подтянуться на локтях, чтобы как-то выбраться из ванной, но только бестолково скользит по эмали, моча пижаму. И недовольно барахтается, ощущая боль в бедрах – растяжка у нее всегда была так себе, а после перевоплощения мышцы и вовсе одубели, налившись сверхъестественной силой. В комнате душно и жарко, и кожа самой Клируотер излучает такое пепелящее тепло, что светло-розовый мазок на кончике ее носа стремительно скатывается вниз по лицу масляной жижей. – У тебя… суфле потекло!.. – Думаешь, я не чувствую? – девушка раздраженно мотает головой и отплевывается, не прекращая попыток выбраться из ванной. Но непослушные ноги никак не притягиваются груди, дрожа от болезненного натяжения в мышцах, а мокрая пижама тоскливо скрипит от трения. Поэтому Леа нехотя оставляет свои попытки, умерив волчий пыл: а не то она порвет чужую одежду или, что еще хуже, проломит дыру в чугунной ванне. Девушка вытирает масляный нос о предплечье, недовольно косясь на все еще хохочущую блондинку – и откуда в ней столько смеха? Но, в конце концов, лицо Маргарет краснеет, а легкие начинает жечь. Она опускается на коврик, шумно выдыхая через рот, и плечом облокачивается о белую эмаль, чуть правее торчащих ног Клируотер. И дышит. Просто дышит. – Угомонилась? – Не-а. Она вытягивает шею, смеется очень странно, нараспев – так, как в приличном обществе смеяться точно не будут – и улыбается. От этой улыбки Леа вдруг чувствует себя уязвимой – настолько она пронзительная и личная. – Дай-ка… – девчонка тянет к ней руку, щедро зачерпывает содержимое банки и оставляет на ее теле еще один мазок: на этот раз на правой пятке. – Эй!.. Но Ньютон игнорирует предупреждающий пинок. Приподнимается на коленях, чтобы схватиться за ее щиколотку покрепче, и подушечкой большого пальца распределяет нежно-розовый мусс по смуглой коже. – Мэг!.. – Да ладно? Щекотки боишься? – протягивает она почти флиртующе. Если еще задолго до этого падения в ванну Леа уже испытывала робость перед Ньютон, то то, что она испытывает перед ней теперь, не обзывается никаким словом ни на каком языке. Она смущена настолько, что сейчас вместе с паром осядет на сером кафеле и стечет вниз влажными дорожками. Дейзи будто читает ее мысли – или стайной эмпатией чувствует сбивчивый трепет. – Это просто пятка, – отмахивается она непринуждённо. – О, ну, и щиколотка. Из-за обуви и жесткой воды кожа здесь грубеет и шелушится, а потом… И Клируотер бы успокоило такое практичное и будто обезличенное объяснение происходящего, если бы оно не сопровождалась динамичным втиранием средства в ее кожу: не щекотящим, нет – пускающим мурашки вниз по бедрам. Леа не помнит, чтобы сама хоть раз массировала свои ноги после загруженного дня или терла их пемзой в бане, и тем более никто никогда не делал это для нее – даже Сэм. Все слова, как назло, вылетают из головы, и она – снова – сдается под натиском тонких пальцев, недовольно нахмурившись. А Маргарет болтает про какие-то кислотные пилинги и скрабы, бросая на нее озорной взгляд: и чем мрачнее выражение лица Клируотер, тем увлечённей блондинка растирает мусс по ее ступне. И дело уже совсем не в неожиданном массаже, ведь для индейца телесность – не табу: это непривычно и ново, но не более того. В конце концов, Леа спокойно растирала мазь по рубцу Мэг, совершенно не стесняясь ее наготы, да и тогда, после поездки в автобусе с китайскими туристами… Словом, дело совсем не в теле и даже не в этом треклятом «Малиновом суфле». Дело в тех чувствах, что происходящее вызывало. Дело в том, как легко и уверенно Ньютон держится: что с ней сейчас, что с Полом, что с Эмбри и Квилом сразу после знакомства на костре, с Ким и Эмили, с Доли. Дело в том, что эта девчонка открыта миру и общий язык найдет, наверное, даже с секвойей – а вот Леа невероятно зажата. И ей всегда было трудно идти на контакт, просто эта особенность раньше не причиняла такого дискомфорта. Новые люди – это часовые беседы в попытках узнать друг друга, это ошибка на ошибке, пока вы не прощупаете границы дозволенного. Новые люди – это медленное погружение в такие глубины, из которых потом очень больно выплывать. Это, конечно, может быть просто и поверхностно; легко и ни к чему не обязывающе; лишь приятное общение, а потом перерывы в месяцы, годы – но Леа так не умеет. И даже не собирается учиться. Ей страшно хочется впустить это светловолосое недоразумение на свою глубину, открыться, обнажив свои худшие пороки и сердцем к сердцу рассказать о том, что ее восхищает в этом мире. Но как это сделать теперь? После перевоплощения, после Сэма? После– // –
«– Но единение… – она не успевает закончить мысль, когда изящные пальцы сжимают ее подбородок в молчаливом приказе. Мэтво ювелирно подтирает смазавшийся контур на ее красных губах – бездушно, не вкладывая в это движение никакого чувства. Он возвышается над ней безмятежной величественностью, смотрит пронзительно и холодно и произносит с какой-то неправильной ухмылкой: – Не зли меня подобным невежеством. А на его лице ни тени ярости, ни тени недовольства. Лишь шальная искра где-то в глубине обсидианово-черных глаз. И оглушительная угроза в покровительствующих движениях пальцев. – Нельзя единиться с тем, что и так с тобой едино, – объясняет Марлоу мягко. – Великий Дух – не подселенец. Это не экзорцизм – это твоя природа. И ты либо раскрываешь эту силу, либо игнорируешь ее и губишь. Маргарет хмурится, ощущая тянущую боль в шее, и силится отстраниться, но хилый мивок неожиданно оказывается опасней любого хищного зверя. Он держит ее не крепко, но так удачно, что из этой позы лишь один выход – обратно в его объятия. И смысл его слов уже перестает доходить до нее так быстро: в синих глазах плещется слабая рябь понимания, но чего-то конкретного не достигает. Природа… Если вещие сны – ее природа, то как осознать эту… способность? Как научиться контролировать? – Я подскажу, – шепчет мужчина снисходительно, пальцами поддевая ее подбородок еще выше. – Гипнотическое пламя свечи, вампир-эмпат, препарат, что я тебе прописал… И несколько секунд выжидающе молчит, наблюдая за дрожащими светлыми бровями с пугающей увлеченностью. А потом тянет руку к ее затылку: – Любопытное чувство, да? – и сжимает волосы Мэг у самых корней, легко массируя кожу, снимая напряжение. – Вот здесь. Конечно, речь совсем не о затекших мышцах. Он наглядно демонстрирует что-то, что не имеет четкой формы – создает иллюзию какого-то чувства. И движения его пальцев становятся настойчивей и смелей, погружая девушку в симуляцию. Напоминая о том, как тянет назад свинцовую голову, когда по телу блуждает волна блаженства. Возвращая ее в почти забытое – оттого, что редкое – состояние, недоступное в бурлящей рутине человеческой жизни. – Умиротворение, – подытоживает Мэтво, и Дейзи удивленно хлопает ресницами, соглашаясь. – Как будто весь мир объяла, как будто объяла хаос. Это и правда… нечто подобное. Такое очевидное!.. То, о чем трубят из каждого утюга гуру йоги и мастера медитации!.. То, к чему стремятся миллионы людей, ограждая себя от суеты и лишних забот!.. Ища единение с самим собой – с той нежной и робкой частью нас, что почти незаметна, но жизненно важна. И это открытие натягивает губы Маргарет в шутливую улыбку, поражая своей простотой. Не нужно проводить никаких ритуалов с внутренностями животных, не нужно призывать никаких сверхъестественных тварей и мучить себя десятками испытаний. Не нужно ничего добывать, потому что в ней уже есть всё, что необходимо – она сама. И то самое нежное и робкое в предвкушении топчется лапами, но… Но это именно то, что она в себе презирает. Смирение. Принятие своего бессилия. Покорение перед чужой волей. Но это именно то, за что она так не любит Форкс, унылый и серый, погружающий в такую глубину человеческих бездн, что тут легко сойти с ума от самокопания. Но это требует такого серьезного контроля своих чувств, что этому придется учиться годами – особенно Мэг, непокорной и буйной по своей сути. Бегущей навстречу бушующим страстям, мечтающей жить в вечных взрывах эмоций. А если достигать этого умиротворения иными способами, то… Лекарства, алкоголь, наркотики – такая погоня за тайными знаниями поломает здоровье и жизнь. Люди, привязанности, секс – зависимость еще более серьезная, связывающая по рукам и ногам обязательствами и внутренними конфликтами. Ты обращаешься за силой не к самому себе, а к другим; ставишь себя в подчиненное положение. Кем ты будешь без них? На что ты пойдешь, чтобы не терять свой источник спокойствия? Маргарет горько хмыкает: ан-нет. Все не так просто, как показалось сначала. И ей отчаянно хочется почувствовать свою власть – почувствовать то, что ей суждено было чувствовать. И та злополучная баночка белых капсул, привезенная из Харборвью, кажется сейчас настолько желанной, что сдерживать этот порыв почти невозможно. – А вчера на лугу, на груди своего благоверного, – протягивает мужчина с лукавой улыбкой, такой пронзительной, что она режет по живому. – Что ты видела?»– // –
Мэг будто зависает, вглядываясь в мерцание воды в своих пальцах. И подтверждает догадку Леа только тогда, когда это красноречивое молчание само собой становится ответом: – Что-то типа того. Клируотер настороженно выпрямляется, вновь упираясь ладонями в уже совсем не скользкий бортик ванной. Наблюдает за тем, как девчонка складывает ладони в лодочку и обильно обдает лицо прохладной водой, словно приводя себя в чувства. И Леа теряет прежнюю робость перед ней: – Что еще ты знаешь? Ньютон безрадостно хмыкает. Снова подставляет руки под струю воду, хотя кожа на них уже скрипит чистотой – но то, что Мэг пытается смыть, куда глубже и въедливей. Они встречаются взглядом в отражении зеркала, снова глянцевого, и ухмылка на ее лице деланная, чужая. Вопрос, скользящий с губ, звучит словно мягкая дурманящая песня: – А как много секретов ты можешь сохранить?– // –
«– …как много секретов ты можешь сохранить? – протягивает Мэтво игриво. Блондинка скептично выгибает бровь, дернув подбородком вбок – в упрямом желании вырваться из хватки его ладони –, но мужчина не теряет маски веселья и не разжимает пальцев, смакуя ее строптивость. Упивается долгожданным обществом «своего» и мягко смеется, когда Ньютон едко выплевывает: – Зависит от мотивации. – О, Мэгги!... Его мурлычущий смех рикошетом отлетает от стены и бьет куда-то под дых, выбивая из легких кислород: – Знал бы я восемнадцать лет назад, что ты мне настолько понравишься!.. И, не дав девочке возможности осмыслить сказанное, легко и с ухмылкой раскрывает перед ней один из своих козырей. – Таха Аки надорвал ткань мироздания, – повторяет мужчина довольно. – И если раньше мы могли только смотреть на нее, прочную и бескомпромиссную, то теперь… Выразительная пауза длится недолго. Он подается вперед, обдавая побледневшие девичьи щеки горячим дыханием, и заговорщически протягивает: – Из этого надрыва так легко вырываются нити. А этими нитями так красиво плетутся новые судьбы... Вот это искушение, правда?»– // –
Но Леа воспринимает ее слова всерьез. Недолго хмурится, отыскивая что-то на дне синих глаз, и отвечает честно: – Один смогу точно. Лицо Дейзи вытягивается от удивления, и она едва уловимо кивает. Выключает, наконец, воду, и разворачивается к Клируотер, прильнув бедром к мокрому краю раковины. И замолкает на минуту, тянущуюся так невыносимо долго, что лопатки Леа начинает печь от нарастающего напряжения. Она ждет чего-то очень страшного. Такого, что перевернет ее жизнь и навсегда изменит отношение к миру. Чего-то темного, кровавого, рокового. И в глазах Мэг действительно плещется что-то зловещее. В ее глазах мелькают волчьи пасти, вгрызающиеся в каменную плоть. В ее глазах падает первый снег и языками пламени расходятся от марша черно-красные мантии. В ее глазах холодный блеск мраморной кожи, украшенной розовым золотом. – Ты не виновата, – произносит она, почему-то. И мягко улыбается, сморгнув наваждение. Леа… не понимает. Теряется. Пытается сопоставить эти слова с ощущением животного ужаса и холода, что Ньютон излучает. Но не сходится: они не ложатся друг на друга, будто думала девчонка про одно, а сказала что-то совершенно постороннее. – Что?.. – Ты не виновата, – повторяет Маргарет тверже, чуть наклонив голову вперед, смотря на Клируотер из-под мокрых ресниц. Но часы мерно тикают на первом этаже, отмеряя драгоценные секунды, а Леа все еще сидит на краю ванной, крепко вцепившись в нее пальцами – на этот раз точно крепко –, и непонимающе хмурится, соображая, что именно Дейзи хотела этим сказать. Что она вообще видит в своих вещих снах? Будущее? Или всё, что пожелает? Наверное, только тогда, когда блондинка делает осторожный шаг вперед, следя за волчьей реакцией, Клируотер понимает, что в ее словах есть какой-то глубинный смысл. И, хотя ей страшно хочется завыть от боли, Леа злится, ощущая в спине глухой треск. Злится, потому что она была готова на семь замков запереть свое сознание и надежно оберегать какую-нибудь вселенскую тайну – или любую другую, что девчонка тащит на своих хилых плечах. Потому что она сама предложила ей разделить хотя бы часть того бремени, что придавило бледнолицую мертвым грузом к индейской земле. Потому что она и без того чувствует себя безумно уязвленной рядом с Маргарет, неожиданно слабой и ранимой. А она… а она смеет!.. А Мэг подходит так близко, что Леа приходится запрокидывать голову, чтобы смотреть ей в глаза. А Мэг обвивает ее плечи руками и прижимает к своей мягкой груди, скользнув ладонью по пылающим лопаткам. И осторожно гладит по спине, усмиряя, убаюкивая. Утешая. – Ты чудесная дочь, – произносит она, и тело Клируотер пробивает крупная дрожь. – И заботливая старшая сестра, – пальцы впиваются в чугун так сильно, что на нем наверняка остаются вмятины. – И ты ни в чем не виновата. Леа делает рваный вдох и смаргивает непрошеную влагу – мерцающие дорожки почти моментально высыхают на ее горячих щеках. Она не дышит. Удерживает кислород внутри так долго, как может, пока ее не начинает колотить изнутри: то ли от удушья, то ли от переполняющих чувств. И она резко опаляет зеленую ткань соленым рыданием. Неприязненно щурится, носом утыкаясь в чужую грудь – терять самообладание в планы Клируотер сейчас не входило. Но койоту, по всей видимости, плевать на чужие планы: он тянет Леа ближе, будто заталкивая ее под свои ребра – в место, где никто больше не посмеет винить ее в случившемся. В место, где сама Леа больше не посмеет винить в этом себя. – Ты не виновата, – упрямо повторяет Маргарет, склонив голову вперед, губами коснувшись темной макушки. Имея в рукавах столько карт, блондинка выкинула именно эту. Не справляясь с собственным грузом, эта самонадеянная девчонка решила облегчить ношу Клируотер – как на нее можно не злиться!? Мэг шепчет эти слова, как мантру, оставляя короткие поцелуи на темных волосах. Довольно долго – хотя время в этой уже остывшей комнате совсем не ощущается. А Леа сменяет одну железную хватку на другую, решив, что опора в лице Дейзи Ньютон гораздо надежнее бортика чугунной ванной. Обеими ладонями она обхватывает ее ребра, крепче вжимаясь лицом в мягкую грудь. И непроизвольно дышит в такт ее размеренному сердцебиению, ощущая себя если не дома, то как минимум под защитой.*
Дом Ньютонов 4:15
– …наверняка что-то знает! – Это может подождать до утра!.. И волчий рык – так явно, будто зверь скалит зубы над самым ухом, но Леа крепко спит: так крепко и сладко, как, наверное, не спала никогда – свободная от мук совести хотя бы на одну ночь. И Маргарет, вырванная из блаженной пустоты обыкновенного человеческого сна, хмурится, вглядываясь в светлеющий горизонт за окном. Прислушивается, ерзая на хрустящей простыни. – …не доверяю Калленам! Они не смогут ее защитить! – Джейкоб, сейчас не время!.. Снова рык. Снова дрожь вверх по стенам дома – вверх от солнечного сплетения. И ярость такая, что в ней захлебываешься. Она подкатывает к горлу будто перламутровая пена шампанского: бурлящая, выливающаяся за край бокала. Мэг ломает лопатки. Спину сводит судорога – становится больно лежать –, и девушка порывисто поднимается на постели, шумно втягивая воздух сквозь плотно сжатые зубы. – …что-то видит! Как пиявка-коротышка!– // –
«– …а вчера на лугу, на груди своего благоверного, – мужчина лукаво улыбается, так пронзительно, что это режет по живому. – Что ты видела? Одна его рука все еще легко оттягивает волосы на светлом затылке в каком-то подобии ласки, вторая – сжимает между пальцев подбородок, оставляя под своими прикосновениями бледные пятна. Маргарет это не нравится – и не нравится уже давно: вообще-то, с самого начала. Но чем больше Мэтво говорил, тем внушительней и опасней казался. И показывать сейчас свой характер, в очередной раз дернувшись вбок, было попросту небезопасной затеей. Мэг импульсивная, но не дурная. Мужчина отстранён и улыбчив, абсолютно непредсказуем. Рисковать ради бунта задетого самолюбия?.. Так умирают во всех фильмах только бестолковые храбрецы. Ничего с ней не случится, не сахарная – потерпит еще немного. Вытащит из его рукавов побольше тузов, покорно похлопав ресницами. Может, это даже приблизит ее к пониманию заветного «умиротворения». – Я видела шахматную доску, – отвечает она, облизнувшись. – Вокруг сосны, и свет такой ослепительно яркий из-за снега, и… – мысль к запрокинутой голове приливает туго, начинает легко мутить. – Там целая армия, их кожа сияет. Девушка тяжело сглатывает, нахмурившись. Встретив в черных глазах напротив такое неприкрытое ликование, что это пугает еще сильней. – Элис… – срывается с ее губ неосторожно, но Мэтво продолжает внимательно слушать, то ли игнорируя незнакомое имя, то ли прекрасно понимая, о ком речь. – Элис играет белыми, а какой-то другой мужчина… – Аро, – подсказывает он, улыбнувшись. Блондинка выдерживает паузу: – …играет черными. Видимо, дорвавшись до желаемого, мивок отстраняет от ее лица обе ладони. Довольно кивает, вовсе разворачиваясь и шагая обратно в лаборантскую. Так… внезапно, что это выбивает почву из-под ног. В чем смысл его поступков?.. Он ведет себя непоследовательно и пугающе, ведомый какой-то своей собственной логикой. На вид он приветливый и плутливый, выражающий к Мэг какую-то особенную привязанность, но… – Красиво, правда? – доносится из смежной комнаты. – А как грандиозно: ради этого пришлось изрядно потрудиться. Ньютон шумно выдыхает, роняя голову на грудь, расслабляя затекшие мышцы. И уже не облокачивается, а полноценно садится на учительский стол, ощущая в коленях непрошенную дрожь. – Видишь ли, Маргарет, – продолжает мужчина, хлопнув выдвижным ящиком какого-то шкафа. – Чтобы усилить организм и развить в нем иммунитет к болезни, нужно познакомить его с малой дозой. Это вакцина: так, с приходом первых вампиров на континент, Великий Дух прочно закрепился в крови квилетов, кроу и натчез. – А зачем нужно… это? – шепчет Дейзи глухо, больше риторически, но получает тревожный ответ: – Еще одна вакцина. На сей раз от предрассудков и гордыни. Он снова выходит в класс, но теперь сжимая в ладони кожаный портфель, и запирает лаборантскую, звеня брелоками. – Зачем это духам? – Не духам, – блондинка чувствует, что Мэтво кривит губы в ухмылке, проворачивая ключ в дверном замке. – Мне. Вновь не дает ей возможность осмыслить сказанное, практически моментально добавляя: – Изабелла, Ренесми, потомок Таха Аки с такой же кровавой шерстью… Элис. И оборачивается с какой-то неожиданной досадой на красивом лице. Молчит недолго, но так громко, что, кажется, даже крик сейчас будет тише и спокойней, чем та черная дыра, что расползается в его обсидиановых глазах. – Сила в ней… исказилась, – протягивает он осторожно. – И, увы, повредила её рассудок: мой неудачный эксперимент. Видения девочки были очень поверхностными и совсем неконтролируемыми – они настигали ее даже днём. Мивок проводит ладонью по шелковым волосам, будто сгоняя этим жестом дурные мысли. – Но все к лучшему: в роли бессмертной она оказалась гораздо полезней. И ее извращенный дар тоже имеет… ценность, так что… – Эксперимент?! – Маргарет вдруг перебивает его, поднимая обмякшую голову с груди. И обращает к мужчине такой дикий взгляд, что он от неожиданности даже млеет. И не сразу, но достаточно быстро возвращает ей насмешливую полуулыбку, будто даже издевательскую: – А ты не чувствовала разве с ней родства? Что вы на одной волне? – в голове возникают какие-то образы, разводы, очень медленно стекающиеся в четкую картину происходящего. – Стал бы койот так ластиться к какому-то чужаку?»– // –
– …мне нужно знать это сейчас! – Джейк, назад!.. Кто-то спорит перед ее домом. Кто-то цербером стоит у крыльца, никого не подпуская ближе – никого не пуская к ней. И его ярость отдает в ее кончики пальцев, искрясь в ногтях электрическим током: будто сама сгорала от гнева, будто сама хотела вгрызться в шею нарушителя. Маргарет медленно встает на ноги, опираясь о скрипучую прикроватную тумбу. Голоса на секунду смолкают, уловив движение в спальне на втором этаже. Снова рычание – утробное, угрожающее – и в своей силе превосходящее всякий здравый смысл. Потому что Ньютон осторожно выходит из комнаты, царапая ступни о жесткий ковролин коридора, и спускается вниз по лестнице, цепляясь за перила. – …я не причиню ей вреда! – Назад, я сказал! Ты это Полу сейчас не объяснишь!.. Яркий свет фар, бьющий в стекла. Мужские фигуры, мелькающие у забора. Рев мотора. Черный пикап отъезжает от дома прежде, чем Мэг отодвигает полупрозрачную занавеску, вглядываясь в полумрак улицы. Будто сон. Происходящее такое стихийное, что не удается ухватиться за реальность даже уголком мысли. И серый зверь у крыльца, скалящий зубы вслед уезжающим братьям, выглядит совсем фантастично: как кровожадное чудовище, соскользнувшее со страниц бестиария. Когда он обращает к ней налитый кровью иступленный взгляд, Дейзи цепенеет: ни назад в постель не вернуться, ни шагнуть за порог, в ночную прохладу, в горячую волчью шерсть. «Защищает» – рождается в голове осознание, краткое и точное, будоражащее. Но ярость, бьющаяся под его ребрами – под ее собственными ребрами – такая бескрайняя, что совладать с ней невозможно: девушка глубоко дышит, борясь с желанием опрокинуть какой-нибудь цветочный горшок, раскрошить его в пыль, изничтожить. И льнет к окну, горячим дыханием кутая стекло в туман. Лэйхот не жадный и злостью своей делится охотно – она проникает в податливое тело Маргарет паразитом, заставляет изнутри дрожать от нечеловеческого бешенства. Он отдаст ей и это гнетущее чувство, и страсть, и преданность – всё, к чему потянется ее рука. Наполнит ее собой – только подпусти ближе, разреши взять над собой власть – но это… Это чувство – побочный эффект волчьей горячности. Это чувство – свидетельство его уязвимости. Опустошение. Краткий миг, когда адреналин в его жилах стремительно падает, разрушая все внутри подчистую. Еще минуту назад он был готов разодрать глотки каждому, кто шагнет в сторону дома Ньютонов – отныне его территории –, а теперь… Ничего. И сонный взгляд синих глаз по ту сторону окна. Пол был готов делить с ней свою постель и жизнь, приступы жгучей ярости и редкой нежности. Но делить с ней то, что по определению неделимо? Делить то, с чем сам ненавидишь оставаться один на один и упрямо поджигаешь себя будто старой бензиновой зажигалкой? Поджигаешь пустоту, в которой эти столпы искр выглядят ярче и стремительно гаснут, погружая в еще больший мрак? Ему не нужно утешение. Его не нужно лечить и трахать мозг сочувствующими разговорами – слюнявыми попытками поддержать. Маргарет и не пытается. Она рядом, по ту сторону туманного стекла, опускается следом в такую же холодную лужу отчужденности и молча смотрит в хищные глаза. Она просто рядом – и с каждым разом все ближе и ближе к сердцу. Не к волчьему – волчье уже давно ее. К человеческому.