Растопыренные ладони лишайников

Лес дышит влажной жарой, дарит пот под ухом и несчётные, бесценные богатства — образцы зеленоватой кладонии и бледной цетрарии, — до ужаса интересные и до ужаса скучные. Лес шумит над кепкой, Фокс перешагивает лесоповал, нагибается, чиркает коленями о лесную подстилку — замечает прилипшую к пню зеленоватую, с растопыренными пятернями, кучку. Раньше, — когда растопыренные ладони лишайников кажутся ладонями, — Фокс называет их утопленными русалками, крутит окуляр микроскопа и выводит чёрные строчки. Раньше он рвётся, вперёд, сквозь двери экзаменационных комиссий, сквозь голод и вялое желание сна, Фокс чувствует себя желейным и растекается, протекает сквозь дырочки в железном стуле, часы в коридоре двоятся, стрелки множатся. Но он упрямо летит — сквозь них и листки с тестами, сквозь заумные предложения и аттестаты, добирается, доползает, машет обломанными крыльями, — диплом, практика, заклеивает ободранные крылья пластырем, только ненадолго. У Фокса ноет поясница, хрустят пальцы, хлюпают кеды, жёлтая хвоя плюётся землистой водой и втягивает в себя белые шнурки. Фокс петляет по лесу, лес петляет внутри Фокса, — когда-то он кажется дружелюбным, немного одиноким, таинственным, и с улыбкой, как у чеширского кота, в другой — угрюмым и злым, сжирающим всё, и деревья щурят наросты грибков: «Не разводишь ли ты костра, мальчик? В твоих воспоминаниях она любит разводить костры...». Где-то далеко есть речка, её облепляют дети в ярких купальниках, взрослые в мокрых шортах, и только на самом закате — когда мир трескается и покрывается запечённой корочкой, — никого нет, Фокс перебирает образцы и мысли. В лесу есть озеро, оно черно и свежо, кажется, что горит — над поверхностью вьётся синеватая дымка. Озеро манит к себе птиц, усталых зверей, заблудившихся путников, течёт сквозь пальцы мазутом или рудниковой водой — смотря чья рука. Сзади — небольшой городок, уставленный трейлерами и крепкими домами с дворами — там пластиковые детские горки, бассейны, или вольеры для огромных белых собак. Городок вымирает от жары, искрит старыми тостерами, в нем растут рододендроны и зелёные перцы, летают пушистые шмели, греются неядовитые змеи. Кроме трейлеров и частных домов есть ещё одна часть городка, с протянутыми одноэтажными домами — хотя все считают, что это один дом, песочные стены извиваются змейкой. За персиковой дверью живёт девушка, окружившая себя жёлтым цветом, от кафеля в ванной до оббивки дивана, Фоксу кажется, что её тостер кашляет желтыми искрами. У неё сосед — серо-чёрная, потому что облезлая дверь, — ключник, открывает и закрывает все замки, Фокс изредка заходит к ним на чай. Облокачивается о барную стойку девушки, — жёлтая эмаль, — и что-то говорит, девушка отчужденно прыскает. Он знает её со школы, — робкая девочка из параллели, она всегда молчит, а если говорит, то слова — капли воды в спокойной воде, пустота внутри тумана. «Лес может обманывать», Фокс машет на прощание рукой, не обращает внимания — хочет поинтересоваться, что у девушки с ключником, но давит вопрос в себе, как сухую траву. Ключник приезжает недавно, гудит мотоциклом, путается в бороде — в ней живут колибри и котята с розовыми языками, Фоксу снится такой сон. В городке пьёт апельсиновый сок и дожидается Фокса однокурсник — щекастый Том, у него на любой вопрос десять ответов, на любое молчание десять вопросов. Щетина рыжая, а волосы жёлтые-жёлтые, дети, идущие с речки, называют его солнцем. Он поправляет очки, тыкая себя в переносицу, разгадывает газетные кроссворды, одной левой зажигает газ, — Фокс так не умеет, но в сонных раздумьях ставит пометку: научится. Когда-то давно в городке они самые громкие грозы, причины затяжных головных болей, они — Фокс и Саманта, — она измазана в саже, на два года младше Фокса, у неё нет двух зубов, на локте запятая из запекшейся крови, а на коленях — прописные кавычки от падений с деревьев. И с самого утра вопли, крики, велосипедные звонки, Саманта посылает школьную форму в раскалённый ад, туда же отправляется молоко в бутыле с изогнутой ручкой и красной крышкой, а Фокс, велосипеды и меленькие конфеты «Фенси» вырываются в её личный эдем — там и прогуливание школы, и высоченные деревья, тёмные сосны, зелёные пихты, репейник, целующий в плечо и липучку кроссовок. Их называют бродягами, беспризорниками, они ломают ветки в лесу, пугают бурундуков, натаскивают котов ловить землероек. Пушистым домашним неженкам, выбравшимся на свободу уроки ни к чему — рано или поздно сами загрязняются, суживаются, приносят Саманте растерзанные трупики, она пугает ими малышей. Толстые трёхлетки шевелят ножками в сандалиях, чтобы побыстрее уехать, а пластиковые велосипеды бьются о камни, им дорогу преграждает Фокс. Рычит не на детей, а на Саманту, ребёнку втирает слёзы в щёки, — веснушки поверх румянца, — у Саманты отбирает труп. Землеройка отдаёт душу болоту, Саманта разводит костёр, глубоко в лесу, тут не достанут метающие молнии родители и учителя. Фокс нанизывает маршмэллоу, и сотни спичек отдают душу влажной земле, сотни ошмёток коры перебирают струны небесных арф, размокая в сырой траве. Фокс с Самантой заодно в лесах, среди мошек и комаров, Саманта — повелительница велосипедных цепей, звучит частой тонкой дробью велосипедной звёздочки, и ловко надевает цепь, если та слетает. Учит Фокса: «придерживаешь и прокручиваешь педаль, вот так, аккуратно», Фокс хлопает по шее, отгоняя колющихся комаров. Рассматривает бабочек по пути — рыже-красных махаонов или коричневых с белыми пятнами, очерчивающими край крыльев как кружева. Бабочка с кружевами сводит крылья, испуганно взлетает, Саманта сравнивает её с «Фенси» — маленькая и в меру шоколадная. В бескрайних кудрях леса скрываются хитрые гномы, они вплетают в ожерелья лунные лучи, а над сердитым небом точно кто-то живёт — Фокс хочет познакомиться, а лучше стать, серокожим большелобым уфоидом с глазами божьими коровками, чем-то неземным, далёким, с острыми ушами и блестящими волосами цвета светлой вощёной бумаги. Саманта цокает на такие мечты — ей достаточно цепких рук и крепких ног, велосипеда и леса. А ещё грозы, Саманта не возвращается домой, складывает велосипеды под кроной, Фокс умещается туда же. И две пары ног в шортах, одна на треть короче другой выставлены из защищающей листвы на растерзание ветру и дождю, небо сжимается слишком близко, «Фокс, гром — всего лишь крыло, угадай дьявола или ангела, ведь небу тоже иногда нужно летать». У Саманты шоколадные волосы и острый нос, шрам на скуле, она считает, что с ним похожа на гангстера, — крутит резиновые набалдашники на велосипедных ручках, «Дрын-дрын-дрын, смотри Фокс!». Саманта не спит до темноты, когда синий невкусно смешивается с закатно-розовым и наползает на бирюзовый, в небе ещё видны облака — совсем незаметно, Саманта болтает ногами, сидя на перилах крыльца. Саманту укрывает, успокаивает, поёт цветочную колыбельную лес, она единственная знает про чёрное озеро, Фокс ей не верит. Лес покрывает её всю, съедает вместе с велосипедом, ей десять, а зубы так и не растут, почерк так и не выравнивается, не выходит ровными строками. Небо машет крылом, — Фокс, а ты так и не угадываешь, ангел или демон, — Саманты нигде-нигде нет, только беззубая улыбка отражается в велосипедных спицах, Фоксу кажется, что лес смеётся над ним раскатами грома, он рассекает в лужах тучи и кричит до головной боли. Она приходит к нему во сне, как к испуганным малышам, стучит в окно ветками рябины, крысиными хвостами, она улыбается лесной улыбкой — или лес улыбается ею. Саманты больше нет, или не было никогда — малыши перестают бояться велосипедных звонков, учителя — глотать таблетки после уроков с её классом. Фокс сидит на перилах крыльца, болтает ногами, дремлет, сквозь сон слышит свой голос: «Санти, расскажи про чёрное озеро». Сейчас он студент, почти выплывший, вылетевший из этого словца, остаётся совсем чуть-чуть — и пора плыть дальше, из городка, из леса, Том норовит это сделать раньше, чем нужно, Фокс же цепляется за колючие ветки. Том наперёд фантазирует — раскрашенная неоном рубашка неба, большой город, яркие машины, или библиотеки, такие, что стеллажи до потолка, и этажей много-много. Фантазии Тома рассыпаются на сны, а Фокс уходит глубокой ночью — всё глубже в лес, подальше от машин и неона, от запылённого асфальта, Фокс почти не видит лишайники, хрустящие под пинцетом, настораживающее темнота скрывает летнюю ночную лазурь. И все это скучно, пресно, совершенно безынтересно — поддевать частички коры, облепленные грибком, тихо материться на комаров и мошек, Фокс проглатывает парочку — жёсткие катышки, хитиновые тельца. Мошки выгрызают кожу из ушей и под глазами, Фокс размахивает пинцетом, оступается, кружится, — разгорается первородный страх за грибки в прозрачном пластике, — видит синие стопы, свешивающиеся с дерева. Когда Фокс впервые видит его — голубоватый проблеск среди иссушённой хвои, он не верит, и выставляет объектив фотоаппарата вперёд собственных глаз, Алекс говорит, что это глупо. Алекс — похож на фейри, кожа чуть светлее бури, а плечи переливаются островками-зеркалами, глаза огромные-огромные, пигмент собирается перекладинами, тёмными желобками. Алекс не очень хорошо говорит по-английски, поправляет воротник зелёного плаща, — выглядит хуже, чем мышь, попавшаяся кошке, капюшон разодран, мокрые полы хлестают по ногам, — он спускается с дерева и обещает Фоксу кое-что показать. Фокс забывает про фотоаппарат, лишайники и мхи, девушку в жёлтом и любопытного однокурсника, Фокс знаком с неземным и светится от этого не тусклее Алекса. Следы у Алекса вытянутые, ссадины ржавые, он спит на деревьях и слушает море, — своё, а не обычное, ядрёно-синее и соленое, — в скорлупках от яиц маленьких ящерок, они бегают по коленям, кусают за локти, Фокс ссаживает одну с плеча. Сначала думает, что Алекс разговаривает на исландском — с ящерицами, с птицами, с грозовыми тучами, размывающими лесные тропки, — язык перетекает и вяжет, немного хрустит, это помесь из забытых диалектов, на таких пишутся первые легенды и жители племени Майя обмениваются анекдотами. Алекс сочиняет или переводит сказания, показывает на молчаливые звёзды — дальше них, глубже них, над ними и живут, и растут яркие кислые плоды, и титаны проливают галактическое молоко. Над тихими звёздами, замёрзшим в декабрьские ночи, Алекс видит солнце угольно-черным и подносит ему цветы, у Алекса удивительные глаза. Фокс тянется сфотографировать их, — Алекс не любит пиксели и искусственно сплавленные экраны, морщится, если слышит велосипедные звонки и щелчки фотоаппарата — Фокс мнёт на губах «можно» и «пожалуйста», Алекс опускает объектив в чехол. Ногти, как паутинка с инеем, а пальцы ловкие, Алекс учит Фокса собирать ожерелья из скорлупок, браслеты из семян — неизвестных, розово-жёлтых, как летний закат, это не разновидности сухого ягеля, это кратно интереснее, Фокс прячет браслет в нагрудный карман. Алекс ест странные орехи, они растут «ёлочкой», гроздьями, как бананы, но зелёные, и каждый «банан» не больше ноготка мизинца. Фокс чувствует себя таким же — маленьким, отколотым, совсем зелёным в огромном-огромном зубоскальном лесу, Алекс берёт его за руку. Показывает, как орехи портятся на ветках — покрываются пыльной паутинкой, и коричнивеют, Алекс цокает, перебирая гнилые ветки, Фокс откалывает парочку орехов — присоединяются к семенам в нагрудный карман, Фоксу интересно, что у них внутри. У самого берега чёрного озера растет вредный, но чудовищно вкусный перекус — трава с карминовыми корнями, она кисловатая и кусает за язык муравьём, Алекс даёт попробовать Фоксу — тот плюётся и чуть не сваливается с ветки дуба, Алекс переливается смехом. Это раньше Фокс выводит ровные строчки чёрной пастой, сейчас же только смотрит, подкручивает окуляр микроскопа, если появляется время, а время у Алекса не живёт, каждая секунда уходит в дело. Раньше — тычки фотоаппаратом и скромное «может, ты выйдешь из леса, прогуляешься, познакомлю тебя с однокурсником...», а сейчас дружеское «где же ты так долго пропадаешь?!». Фокс сваливает лишайники в пластике, пинцет в сумку через плечо и не вспоминает о них, стукается с Алексом кулаками — и тянет «п-ш-ш», растопыривая пальцы. Это Фокс учит Алекса — и кулакам, и «камень-ножницы-бумага», и английскому, иногда Алекс говорит «sup». И каждый миг скатывается в бесконечную беготню, смех, Фокс задирает ноги, перескакивая поваленные гнилые стволы. Солнце жжёт деревья красными лучами, скатывается под реки и озера, Алекс бежит к черному озеру, Фокс за ним, находу заправляя шнурки в кеды. Вперёд, к предкам, высеченным на огромных серых камнях, они возносятся, как божества и пахнут сандалом, войны напоминают драконов, среди них больше женщин, хищнолицых и острозубых, переливающихся распущенными волосами. Они возлагают к наскальным рисункам сочные фиолетовые плоды, некоторые свёрнутые в жёсткие листья. Восковыми листьями с тонкими разными прожилками усеяно всё вокруг — от гнилых стволов, ставших летними шалашами, до прибрежного песка, листья прорываются сквозь него и ржавые камни. Для таких церемоний больше подходит поляна, — лысое без деревьев короткотравное место, там нет неудобных ухабов, только кочки, но поляна завалена мусором, — рваные красные свитера, девочка-душечка, тебе не нужна помощь подпольного врача? Фокс клянётся Алексу, что где-то видит такой же свитер, среди железа заброшенных сейфов, на лодочной станции, Алекс машет рукой. «В лесу полян больше, чем у тебя загадок и отгадок, найдем другую, если эта занята». Только тополя, — кора цвета слоновой кости, — смотрят с ноткой осуждения, в треугольном глазу прорезается зрачок, Фокс опасается их. Алекс тянет палец вверх — под шляпками-кронами сидят голубки, переливаются перламутровыми шеями, вычищают пёрышки, говорят, их можно научить носить свитки в лапах, передавать письма — но это чертовски сложно, Алекс об этом даже не думает. Он скрывается за деревьями — оточенная годами маскировка, его не углядеть просто так, — нужно прочертить взглядом дугу, и, если удача улыбнется, — можно заметить ладони, держащиеся за сук. Алекс — на самом деле имя намного длиннее, сушит язык и колет дёсна, Фоксу его не выговорить, он примеряет на Алекса упрощённый вариант, тот пожимает плечами и хмыкает, позже ему начинает нравиться. Он улыбается, и дёсны у него циановые, клыки заострённые, как катаны, мычит колыбельную — от неё не засыпает, а просыпается его народ. Здесь не раз в месяц, а каждый день праздник — матери, одногрудые амазонки, качают младенцев над кострами, — переливы ритуальных песен, нет слов, нет букв, только душа — духи понимают, внимают ей. Ссыпают на лбы синий песок — фейри рождаются бледно-голубыми, почти фиолетовыми, Фокс сравнивает младенцев с утопленниками, но не говорит об этом, — а после ритуала начинают синеть. Ещё бескрылые, но уже прячущиеся и быстро бегающие — синие, с набедренными повязками, у длинноволосого мальчишки перламутром сверкает спина, у коротко стриженой девчонки — шрам на носу, цвета океанской воды. У девушек блестят волосы и слёзы для чужих и ранивших становятся колкими, у юношей — сверкающие островки на теле и острые плечи, они живут очень долго и почти не умирают, а если и умирают, то только в гражданских войнах, тогда всем племенем начинается плач. Они не считают, сколько лет живут, — Алекс не вспомнит, девять ему, или одиннадцать, или число вообще трёхзначное, — для них время субстрат, в котором они растут, «и сношаются» — добавляет Алекс, тоненько хихикает, Фокс закатывает глаза. Не замечает, что держит ладонь на плече Алекса, тот не убирает — ему чуждо, но тепло. И Алекс такой внеземной, заоблачный, он из самых лесных глубин, а может, совсем не отсюда — Фокс не верит, что земля может создать подобное чудо. Алекс смеётся, и переливается сильнее, чем обычно, Фокс решает, что он не сразу понимает смысл слова «чудо». И ритуальные танцы у костра, фейри много, и все они мастера — кто-то вырезает из дерева или лепит пиалки из глины, кто-то сматывается в городок и возвращается абсолютно незамеченным с новыми плащами. Фоксу интересно, ворованные или купленные плащи, а если купленные, то на что, но его увлекают в круговой танец — Фокса толкают в плечо, он слишком близко к огню, опаляет ресницы, кто-то его оттаскивает, все и всё кружатся вокруг себя — руки поверх груди, вычерчивают на воздухе буквы или магические руны. Фокс бежит, гонимый танцем, слева — качающий головой Алекс, он ловит ритм и подпевает, запрокидывая голову, справа — кто-то, очень похожий на него, только старше, щёки как мрамор, а глаза такие же, этот кто-то улыбается. И костёр смазывается с лихорадочным картинками леса, ещё секунда, вопль, и озеро закипит, забурлит, поднимется с несуществующего дна, — Фоксу упрямо кажется, что озеро бездонное, — и поглотит весь лес, весь городок, девушку на жёлтом диване и дрыхнущего Тома, забывшего снять очки. Алекс вытряхивает Фокса из танца, палец прирастает ко рту, уводит его — губы не разъединяются, чтобы спросить, куда, кажется, Фокс оставляет рядом с костром сумку и трезвую шкурку. Его угощают, наливают что-то горькое и пряное, а возможно, он берет сам, глотает цвет дёгтя из большой скорлупы, — в голове мигом расплавляются все живые нити, — Фокс танцует дальше, всё вокруг как желе, тыкнешь пальцами-вилкой и получишь дырку. Или пойла вообще нет, а горьким и жгучим оказывается костёр, Фокс кружится, царапается о сучьи, Алекс толкает в спину — впереди озеро с синей дымкой, Фокс чувствует, как внутри варится томный вишневый ликёр, Алекс хватает его за локти, спускаясь с холма. Озеро не освежает, плюёт дымом в глаза, хрустит необычно светлым песком, надо взять, рассмотреть, записать, только брать нечем, пальцы растворяются в темноте. Среди всей тающей жары Фокс нащупывает что-то тянущееся, поворачивается к Алексу, тот почти не светится, закрывает плечи. «У тебя руки — раскаленные докрасна галактики» — говорит Алекс, а Фокс и не задумывается что фейри знают о других планетах, он вообще не о чем ни задумывается, чувствует, как подтаивают ботинки, как накаляется Алекс. У него уже есть крылья, — совсем свежие, не отставшие от спины, слепленные в тугой кокон, — крылья трещат, отставая от кожи, они сетчатые и полупрозрачные, а ресницы длинные-длинные, как лапки палочных пауков, и неистово близко. Это так зыбко, нежно — касаться сверкающих оазисов, ладоней, у Алекса блестят глаза, блестят слова, он тихо шепчет что-то на родном, и воздух звенит — синеватые губы к искусанным обычным, Алекс сцеловывает иссушённых белых рыб, собирает усталость с висков. Воздух сжимается и тянется, как нейлоновая струна, Фокс боится соскользнуть с неё, а Алекс соскальзывает — пугается не на шутку, так, что кончики ушей зеленеют, и отталкивается от земли, улетает к кровавой луне, Фокса откидывает, кепка спадывает, буравя песок. Хлопок плёнчатых крыльев — «он же не умеет, ему может быть ещё нельзя!», — и Алекса нет, судорожные повороты головы — нет вытянутых следов, не горит вдалеке костёр, не танцуют круговые танцы, не поют затяжные песни женщины с длинными клыками. Озеро сереет, собирается полиэтиленовыми волнами, дымок превращается в туман, красные корни неизвестной травы сливаются с мокрым песком. Нет волшебных холодных ладоней, и остывает прикосновение голубых губ, Фокс обнаруживает сумку, но не находит пепелище, и восковые листья теряются в темноте, он на удивление просто выходит из леса — в душный городок, в серый цемент, в ночное молчание и дневные крики. И боль есть, и будет, сквозящая и протыкающая, до искристых слёз и грубого, необтёсанного «уйди, Том, уйди». Она сжимает рёбра, просовывает между них штык-ножи, а в самом центре ничего нет — только удушающая пустота. Небо не улыбается, не грохочет крылом — ангел или бес, ангел или бес, ответь Фокс, ответь, — небо молча жарит, испепеляя, а Фокс стирает ногти о лесную подстилку, жёсткие листья, девушка в жёлтом перестает наблюдать за окном, её сосед берёт вдвое больше заказов, жёлтые обои не сдерживают скрежет. А Фокс давится болью — она заплывает дальше кадыка, трахеи, Фокс ищет что-то — подсказку, символ, указание, или самого Алекса. Робкая улыбка, пересчитать перекладины в глазах, провести по крылатой спине, — спросить, как их целители называют вещество, из которого они сделаны. Или не о чем ни спрашивать, а обнять, рассмотреть сетчатую материю, — Фокс надеется, что после первого полета она целая. Фокс знает о символах, проведи по дереву и ветвь укажет путь, о тайниках, помнит, что губы у них, — у Алекса, — холодные и пахнут звёздами, но Фокс забывает его походку, как высмотреть Алекса среди листвы, если он спрячется, это поддевается пленкой, как в длинном сне. Фокс не находит ничего, ни зашифрованных, выцарапанных внутри дупел слов, ни знаков, опоясывающих букву. Отыскивает только заколку, в одном из подземных тайников — его скрывают широкие папоротники и жужжащие ульи, — с неё лыбится солнце, выгоревшее, а розовая краска чуть смыта, видно нагую, скучное железку. Фокс смутно припоминает заколку, — облезлое железо, как дверь у ключника, а улыбка солнца такая же, как у девушки при «здравствуй» и после его шуток. Это сбивает, но Фокс вспоминает: велосипеды, огромная кричащая, вопящая гурьба, им ещё далеко до школы, руками в сажи пугают их, она отращивает чёлку, — Саманта, или девушка в жёлтом, или кто-то другой, Фокс крутит заколку в пальцах, а вокруг Фокса крутятся комары.