не/мой

Аято, как обычно, возвращается в имение поздно ночью. Звёзды маячками перемигиваются сквозь пепельно-розовые облака лепестков сакуры. Засыпать последним, можно сказать, прямая обязанность главы клана, в особенности столь трудолюбивого, как Камисато. Пока доедешь с одной деловой встречи на другую, разберёшься с распрями между подчинёнными, отдашь приказы и построишь дальнейший план действий вместе с Сюмацубан… Сил едва хватает на организацию документов, неизменно поджидающих своей очереди на письменном столе в кабинете. Аято неоднократно проваливался в беспокойный, полный кошмаров сон, положив голову прямо на отчёты о расходах на очередной проведённый праздник. В такие моменты Тома всегда был рядом, заботливо вытаскивал из крепко вцепившихся в край бумаги пальцев смятые листы, укрывал его пушистым, вручную связанным долгими зимними вечерами сиреневым пледом, гасил свечи и тихо задвигал за собою фусума. Его в последнее время понурая, вымученная внутренним страданием фигура и сейчас видна в единственном залитом светом панорамном окне второго этажа: он методично наполняет ванную горячей водой, наливает туда побольше пены, вешает на крючок халат и ставит на скамейку для ног тапочки. Управляющий хочет задёрнуть плотные кофейные шторы, но, заметив во дворе застывшего возле домашнего святилища хозяина, медлит пару секунд и почтительно кланяется. Аято машет ему в ответ и почему-то отворачивается, поднося ко рту кисеру. Мой господин, у вас всё хорошо? Вы так часто курите. Простите, это не моё дело, просто я беспокоюсь о вашем здоровье… В спальне прохладно и пусто, будто никто не пытался незримо хозяйничать здесь пару минут назад. Камисато снимает белоснежный пиджак, выгребает из карманов в рукаве фантики от мятных леденцов и чеки из чайной, нетерпеливо расстёгивает пуговицы жилета чуть непослушными из-за пары бокалов полусухого импортного вина пальцами. Предупреждающий стук по стене отрывает его от дела. Тома заходит в комнату с деревянным подносом в руках, бережно опускает его на чайный столик и наливает в расписанную алыми штрихами фаянсовую чашку ароматный гёкуро. Тёплая жидкость вяжет язык, оставляет на губах невесомую, травянисто-цветочную терпкую свежесть с ореховой ноткой. Аято любит именно этот сорт. Он чем-то напоминает ему дорогого сердцу управляющего: гладкий на вид, сладкий на запах и неожиданно крепкий и дерзкий внутри. В свете еле теплящейся керосиновой лампы Тома, по капле добавляющий в воду эфирное лавандовое масло, особенно завораживающий. Он молчит. Он постоянно молчит, потому что в этом ужасном несправедливом мире ты обрекаешь того, кому невольно пришлось разбить сердце, на вечное молчание. И избавиться от проклятия можно лишь глубоко ранив кого-то другого или наконец обретя вымученное счастье. Камисато думал, что по отдельности им будет лучше. В конце концов, между ними был и мог быть только секс, абсурдная, чисто физическая связь. По крайней мере, так он считал. А теперь, когда немой Тома самоотверженно продолжает беречь его, как хрустальную вазу, при этом пряча кольцо на безымянном пальце правой руки, его душу сжирает сомнение. Тома слишком правильный для того, чтобы причинить боль близким. Неужели он до сих пор любит? Он не должен любить того, кто оказался слишком слаб для противостояния общественному мнению, кто усомнился в вероятности одобрения их нетипичной привязанности. Управляющий и глава клана? Это попросту глупо. Никто бы не понял. Господин, мне неловко… Вы уверены, что хотите сделать это именно со мной? Аято ухмыляется собственным мыслям и задумчиво стягивает рубашку, — практически последнее, что на нём осталось, — обнажая забинтованный торс. Тома деликатно отворачивается, прожигает таящими в себе невысказанные слова глазами фото господ на прикроватной тумбочке, заливается краской, всё же замечая грубо брошенные на пол вещи. Камисато нарочито медленно разматывает прилипшие к почти зажившим ранам бинты, потому что ему до дрожи необходимо снова увидеть смущённо-возбуждённое лицо, каждая чёрточка которого проявляется в неприличных снах так отчётливо, что низ живота сковывает жаром. Капля пота сбегает по позолоченной инадзумским солнцем тонкой шее, и безвольно смотреть на это просто невыносимо. Аято помнит, какая кожа Томы на вкус: матово-мягкая, солёная после ночных купаний в море, местами с железным привкусом ссадин, — азарт во время тренировок по фехтованию даёт о себе знать. Сейчас бы подойти к нему сзади, притянуть к себе за узкие мальчишеские бёдра, перекрыть все пути отступления, услышать его мольбы хотя бы ещё один раз… Я весь ваш, господин Камисато. П-пожалуйста, я не могу больше терпеть… Подождите, что? Вы хотите, чтобы я сказал вслух, чего я хочу? Но… Л-ладно… Я хочу… Я хочу… Вас хочу. Всегда только вас и хотел. — Тома, — тот вздрагивает при бархатном ровном звуке приказывающего голоса, — Помоги мне снять бинты. Как же восхитительно наблюдать за тем, как пунцовый управляющий опускается возле него на колени и старается держать себя в руках, чуть ли не разрывая специально туго затянутый Аято узел. И ещё более приятно торжествовать, ощущая на кубиках пресса знакомые прикосновения. Он случайно, благодаря мышечной памяти трогает там, где нужно, неосознанно высовывает кончик языка, борясь с запутавшимися бинтами, упирается локтем в косточку таза и, опомнившись, поспешно отодвигается дальше от господина. Дурацкие личные границы и рамки приличия. Воздух между их телами, кажется, настолько раскалён, что дрожит волнами. К несчастью, Тома так некстати вспоминает о существовании таящей в себе всё необходимое поясной сумки, поспешно достаёт оттуда швейные ножницы и расправляется с плотным хлопком за секунды. Хочется большего. Окончательно растоптать остатки былой уверенности, добиться от него признания в собственной слабости и неравнодушии. Услышать в ответ что-то, кроме сухого молчания. Но Аято сам же всё разрушил. Возможно ли это восстановить? Камисато расстёгивает ширинку и встаёт в полный рост, продолжая игру и дожидаясь, пока брюки сами сползут до икр, умело делает вид, что с трудом держится на ногах. Тома наивен, Тома безрассудно верит каждому слову и движению господина, помогает ему окончательно вылезти из жемчуга складок костюмной ткани, насквозь пропитанной чистым запахом стирального порошка. Он долго не убирает лихорадочно-тёплые, мозолистые ладони с фарфоровой, пересечённой шершавыми шрамами поясницы, сосредоточенно задерживается на ней, обеспокоенно сжимая. За окном хрустально перекликаются птицы, и эта ночь всё больше напоминает Аято ту самую, в которую впервые за долгие годы засыпал не один. Тогда тоже цвела весна: при свете дня они притворялись, что ничего не изменилось, но пегая луна благословляла и освещала беспорядочно переплетённые на шёлке простыней тела, и сумрак был их единственным лучшим другом. — Помоги мне сесть в ванну, — на мгновение убеждается в правдивости своего же заплетающегося языка, — Плохо себя чувствую. У Томы идеальное тело, будто кисточкой разбрызганные по плечам веснушки, и он крайне органично смотрится в постели Аято, чуть прогнувшись в спине и вцепившись в спинку кровати. Господин доволен своим слугой, хотя в этом горячечном бреде трудно понять, каковы их истинные роли. Тома не стонет, Тома поёт, и это восхитительное пение мажущего мимо нот с каждым новым движением бёдер голоса сводит Камисато с ума. Он запускает пальцы в густоту беспорядочно разбежавшихся вдоль позвонков шеи пшеничных волос, наматывает локоны на руку, притягивая Тому ближе, наклоняется, мягко мажет губами по пахнущему мёдом затылку и замедляет темп, чувствуя, как тот срывается и обмякает под ним, пока сам в эйфории не доходит до полуобморока. Нет ничего вульгарного в том, что Тома доводит его до ванны, словно пятилетнего ребёнка, и снимает с него бельё, по-смешному стеснительно зажмурившись. Он держит его за подмышки, по грудь погружает в шипящую ароматную пену, вытирает мокрые от брызг руки махровым полотенцем. Аято знает, что Томе нравится заботиться, чувствовать себя необходимым и подчиняться. Во всех смыслах. Он мог бы жестами спросить позволения уйти, выполнив все приказы господина, но вместо этого садится рядом на краешек влажной керамики и терпеливо расчёсывает гребешком спутанные ветром сизые пряди, массирует кожу тяжёлой от накопившихся забот головы у самых корней волос. Давным-давно он читал Камисато мондштадтские романы вслух, пока тот нежился в ванной, с лёгким акцентом пробегал шуршащую страницу за страницей, запинаясь на откровенных сценах, но усердно продолжая сцеплять буквы в слова, а слова в предложения. Мыльные пузыри лопаются в такт секундной стрелки настенных часов, минуты утекают в небытие, нанизываясь бисером на иголки проскальзывающих сквозь волосы пальцев. Аято плавает в хмельном тумане не по вине вина, единственная причина помешательства — опасная близость Томы. Камисато вовсе не писатель, но при виде натруженных рук, укушенных цыпками от ежедневного мытья посуды и ручной стирки, и растрёпанной причёски, каждая торчащая волосинка которой отливает золотом, его так и тянет метафорично назвать слугу материальным. Он видит Тому каждый божий день, тут и там, везде, а в то же время и нигде. Потому что изуродованная тишиной, запертая в клетке из благих намерений душа никак больше не соприкасается с его слабовольной и якобы благородной, оставляет здесь и сейчас сугубо физическую оболочку. Привлекательную, в каком-то смысле возбуждающую, но могильно-отчуждённую. Тома — живой труп. Аято задушил всё хорошее, что теплилось в нём, обрёк их обоих на бесцельность, сжирающую всё на своём пути. Тома осторожно тянет баббл-ти через трубочку, лопает попавшие в рот упругие желейные шарики с соком жемчужными заострёнными клыками, один из которых длиннее другого. Драка с другом детства обошлась кусочком зуба. Камисато не понимает, почему чьё-то несовершенство вызывает в щелях меж рёбер скручивающее внутренности в жгут умиление. Он привык с придирчивостью относиться и к себе, и к другим, выискивать даже незначительные недостатки, ведь только так возможно добиться максимума в работе и в жизни. Тома другой, он нравится ему в глупой полосатой пижаме, весь измазанный сливочным пончиковым кремом, по-домашнему уютный. Палочка поки, покрытая шоколадом с зелёным чаем, снижает расстояние между ними до минимума. Аято не любит проигрывать, накрывает пухлые черешневые губы своими, отвоёвывая последнюю часть сладости себе, валит хохочущего Тому на пол и лезет холодными ладонями под одежду, несмотря на протестующие визги. Укусы цветут на скрученных за головой запястьях паучьими лилиями, осознание пространства теряется во всё более и более интимных вздохах, окутывающих уши мурашками и подогревающих и так бурлящую кровь до предела. – Тома, — кладёт голову на его крепкое плечо, зарывается носом во впадинку острой ключицы, — Останься. Ты же хочешь, я вижу. Один ноль. Ресницы дрожат рыжеватыми бабочками, зрачки расширяются в изумрудной зелени огромных удивлённых глаз. После всех проведённых Камисато манипуляций Тома обязан остаться, уйти — ему дороже, потому что возбуждение очевидно читается по отрывистым, нервным укусам губ, прыгающему дыханию, стеснительно сложенным в области паха рукам. Аято переворачивается на живот, наполовину выныривает из воды, опираясь на бортик ванной, и бесцеремонно отрывает ладонь слуги от ширинки штанов, прислоняя её к собственной обнажённой груди, к сердцу. Тома замирает, осязательно слушает загнанные удары, превращается в восковую статуэтку, и когда господин властно поднимает голову за острый подбородок и касается уголка рта двумя сложенными пальцами свободной руки, крышу сносит окончательно. Тома послушно обводит языком фаланги сладких от сахарной пудры пальцев Камисато, не нарушая приказа не отрывать взгляда. Алый жгут змеёй обвивает напряжённый торс и конечности, продавливает в порозовевшей коже чешуйчатые следы. На утро от них останутся напоминающие о бурной ночи синяки цвета вен, но это не столь важно, ведь в мгновении имеет значение исключительно приятное: поцелуи, застывающие влажными мурашками, холодящими тело дорожками; карамельное масло растопленной массажной свечи, липко струящееся по бешено поднимающемуся вверх-вниз в темпе дыхания животу; безумие режущих в трансе желанием морозных очей, раздевающих уже не прикрытое одеждой тело. Аято чрезмерен во всём, что касается занятий любовью, постель — единственная возможность выпустить пар, и он извлекает из готового на любые эксперименты Томы все до единого стоны и отклики, компенсируя ежедневную неприступность и отстранённость от окружающих. Поцелуй долгий, медово-приторный, чувственный в плане страсти, а Тома не ощущает в нём то, чего не хватает ему, — нежности. Аято прикусывает нижнюю губу, раскрывает рот длинным проворным языком, на котором до сих пор теплится вкус выпитого чая вперемешку с отдалённой толикой белого винограда, тянет его ближе к себе, приглашает раздеться и залезть в остывшую воду. Тома не желает противостояния, но в голове сквозь возбуждённость стройным рядом всплывают реплики господина, бьющие под дых. Быть злопамятным плохо и неприятно, в особенности по отношению к человеку, которому ты многим обязан. Если бы глубокие душевные раны затягивались быстрее, он бы точно понял и отпустил его. Сердцу невозможно приказать не чувствовать, отключить эмоции насовсем нереальнее, чем склеить разлетевшийся на миллиард микроскопических частиц хрусталь. Тома, с этого дня между нами всё кончено, если это «что-то» вообще когда-либо было. Ты умён и прекрасно понимаешь, что никакого совместного будущего, никаких нас вместе не случится. Я искренне желаю тебе всего самого лучшего, и мне будет приятно, если ты не станешь совершать глупостей и останешься в имении. Моя сестра относится к тебе с большой теплотой, даже симпатией. Почему бы не пообщаться с ней поближе? Уверен, вы станете отличной парой, я буду выступать только «за» ваши отношения и дальнейший союз. Незамужней девушке местные любители побороться за власть вряд ли позволят остаться при делах после моей смерти, а в твои руки я не побоюсь передать и саму Аяку, и клан Камисато. Подумай об этом на досуге. — Нет, — вдруг хрипит Тома отвыкшими говорить связками и удушливо кашляет, отстраняясь от горячо желанных губ, — Это неправильно, господин Аято. Я обручён с вашей сестрой, и это самая искренняя в Тейвате девушка, которую я знаю. Я однозначно не заслуживаю её, но я не предатель, и ни за что не позволю себе разбить умеющее безоговорочно любить сердце. Извините, но вы… Вы сделали свой выбор. Между нами ничего не было и нет. Так вы сказали? Признаюсь, вы были правы. Прошло достаточно времени, чтобы я наконец осознал и принял к сведению ваши как всегда мудрые слова. Разрешите идти? Госпожа хотела обсудить со мной детали свадебной церемонии, а я, кажется, задержался. Аято не представлял, что Тома может быть таким, язвительным и саркастичным. Губы ещё пылают от его поцелуев, и от этого холоднее тиски сковывающего бессилием отказа. Так вот какого это, видеть желаемое на расстоянии вытянутой руки и не иметь власти, позволяющей его заполучить. К горлу подступает болезненный комок, мир вокруг остаётся прежним, но суровая красота ночи стремительно блекнет, размывается опрокинутой на акварельный пейзаж чашкой грязной, впитавшей десяток разных красок воды. В конце концов, между ними был и мог быть только секс, абсурдная, чисто физическая связь. По крайней мере, так он считал. А теперь, когда очнувшийся от безмолвного сна, вернувший заслуженную способность говорить Тома больше не бережёт его чувств, делая шаг в сторону морали и добропорядочности, душу больше не сжирает сомнение. Он любил его и продолжает любить, и любовь эта чистая, хоть и старательно прикрытая тягой удовлетворения для собственного спокойствия. Перед глазами проносятся почему-то не постель, нагота и те многочисленные разы, когда он в прямом смысле трахал управляющего до изнеможения, а прогулки по Инадзуме, перекусы между работой в чайной, игры с собаками и сонное лицо, с которого он по утрам нежно убирал волосы. Объятия. Украдкой взятая под столом на важном заседании рука. Пробуждение в кабинете не в холоде, а под пледом. Оружие Камисато обернулось против него же, упёрлось в переносицу карательным курком. — Иди, Тома. Мне больше ничего не надо, — шепчет Аято и добавляет, сам не зная зачем, — Всё хорошо. Фусума закрываются, и Тома окончательно перестаёт ему принадлежать. Камисато минут десять тупо покачивается в ванной, прижав колени к груди и раздирая их острыми ногтями, цепляется за отныне навеки оставшуюся нестойкую опору — самого себя. Шум разбивающихся о берег волн ненадолго смывает тревожащие воспоминания, даёт силы на то, чтобы машинально вытереться и погасить свет. Аято надевает халат, долго курит, вглядываясь в беспросветную темень неба с поблекшими, стёртыми ластиком звёздами. Бессмысленно горевать, когда виновник произошедшего ты и только ты. Слезам этого не понять. Он импульсивно приоткрывает рот, захватывает побольше пахнущего сыростью воздуха, ожидает всхлипа и с готовностью прижимает к лицу руку, потому что боится услышать свою же слабость, но ни единый звук не нарушает мерное тиканье часов. Теперь он тоже ничей. Теперь он тоже немой.