Клочок земли

Стефано горел. Маслянистый запах, стекающий по задней стенке горла — запах паленого мяса. Прогорклого, кислого. В ушах — треск лопающейся кожи. Звон и чей-то крик, вместе с вкрадчивым, ползучим понимаем происходящего. Гулкая боль перемешивается с чужими хлопками по телу, расползается отвратительная, тяжелая и паническая мысль: одну часть его головы сковало не жаром, а льдом. Острым, как спицы, таким тонким, как вибрация терменвокса. Вокруг пляшут, как пальцы творца, серые, черные мушки. Мерзкий, удушающий визг, переходящий в звук, от которого из глазницы хлынет смесь сукровицы, густой слизи и слез из гнилостного канала. Мигрень. В голове: покормить собак, забрать из подвала перегоревшую лампочку и переставить с плиты кастрюлю. Собаки, лампочка, кастрюля. Себастьян повторял это про себя, едва шевеля шершавыми, едва подзажившими губами. Фиксировал в голове простой алгоритм, успокаивающий. Ступеньки, вычищенные до скрипа, прогинались под весом быстро ступающего: теперь, крутя в руках лампочку с изнутри закоптившимися стенками — кастрюля и собаки, или собаки и кастрюля. Сначала кастрюля: крышка бренчит по металлическому краю — дзынь-дзынь — и больше ничего. Дзынь-дзынь… В ухе Себастьяна звенит, но он не обращает внимания. Лампочку не глядя кидает в картонную, размокшую и пахнущую трехнедельной осенью коробку, стоящую у морозильника в коридоре. В лицо удаляет затхлый, тяжелый пар. В кухне не слышно птиц или свиста ножа, холодильник не дребезжит, даже крыс не водится. Настолько тихо, что сдавливало бы голову, если бы не звук: «дзынь-дзынь» — бьется крышка о кастрюлю, подкидываемая паром. Себастьян наконец поднимает ее двумя пальцами за раскаленную ручку, игнорируя полотенце на столе, держит почти спокойно огрубевшей рукой и снимает деревянной лопаточкой с черным, шершавым наконечником пену. Помимо пара пахнет чем-то маслянистым — кусочки печени всплывают и крутятся в крупе, раз — на поверхности мелькают молочные жировые прожилки с куриц, еще — хрящи, кости, яичные скорлупки, немного овощей. Смрад — морщит нос и кладет плашку под кастрюлю. Теперь булькает громче, но не дзынькает. В ухе больше не звенит. Себастьян выглядывает в окно, кончиком перемотанного пальца отодвигая рваную занавеску. Сухой, запекшийся цвет листвы трещит под ногами. Казалось бы, слетает по ступенькам быстро, но дверь в последний момент хватает так, что она снова бьёт по пальцам; закрывает тихо, попутно тряся кистью. А потом спрыгивает с остатка ступенек на землю. Колени подкашиваются, и он — палки упираются острыми краями в ладони — перебирает то одними конечностями, то другими, вскидывая трухлявую опору. Холодный запах гниения обжигает кожу, под пальцами треск, под коленями — лопанье веток. Холодный ветер жжет щеки. Себастьян, как собака, подползает ближе, с каждым полуметром ощущая, как тугой петлей его душит паника. Не та, когда считаешь секунды, та — когда каждая клетка в теле всем естеством сопротивляется, но действие уже нельзя обернуть вспять. Он подскакивает, отталкивается стопами, чтобы оказаться быстрее ближе, но коснуться рукой — по венам ведут скальпелем неуверенного ужаса. Сведенное агонией тело компульсивно трясет, вместе с тухлым запахом гнилой листвы — резкий запах рвоты и пота. Себастьян аккуратно касается подушечками пальцев плеча, тело вздрагивает и сжимается ещё сильнее, не дышит. Пальцы вцепились в волосы с такой силой, что натянутая на виске кожа покраснела до краски листвы, а там, где она побелела — виднелись прямые, как порезы канцелярским ножом, царапины с мелкими, уже свернувшимися комочками крови. Медленно, Себастьян поднял руку по телу повыше, к локтю, потом — к ладони, просовывая пальцы между крепко сжатым кулаком и прядями, пытаясь отцепить его от волос. Хуже только будет. Сведенные пальцы поддаются с трудом, но Себастьян пытается. Он всегда был сильнее, припадок — исключение, но что-то заставляет поддаться. Не осознанное содействие. Под его грудью — голова с беспорядочно разметавшимися прядями, из-под них — яркое пятно — распахнутый глаз. Мелко подергивающийся зрачок в окружении расплывшейся, голубоватой капли-радужки и пересохшее глазное яблоко, с собравшимися слезами у нижнего края. Стефано никогда не закрывал глаз, когда начиналась мигрень. Он всматривался в каждую яркую вспышку света и дуги — единственное, что видел посреди затемненной периферии, в визгливом звоне оглушения. Один раз он рассказал, и больше не вдавался в подробности того, что видит. Что слышит. Что чувствует. Он ненавидел звуки, запахи, свет, но боязнь окончательно ослепнуть была выше. Себастьян аккуратно провел по уголку века, и Стефано непроизвольно моргнул. Слеза сползла на переносицу, зрачок в момент вернулся в свое прежнее, с чернильную кляксу, состояние. Тяжело сглотнув, Себастьян подполз совсем близко, прижался коленями к спине Стефано и с трудом — каждый раз с невыносимым трудом — полностью наклонился над ним и положил ладонь на сведенную спазмом, покрытую узлами и шрамами щеку, мышцы которой ощущались дубовыми и почти острыми, оскал на одну сторону — спазм. Себастьян знал, что Стефано мог бы за это его убить. Даже спустя годы он ревностно относился к своему увечью, к своей слабости и уродству, которое не было украшено яркой камерой с маленькими механическими лопастями-радужкой, которой можно было бы гордиться. Сейчас, скованный спазмом в ужасе от мысли пошевелиться, он был в напряжении от всего — и наверняка от того, что Себастьян делает как штык каждый месяц, словно в первый раз чувствует себя загнанным зверем. Ребром большого пальца от самого подбородка, Себастьян разминает мышцы и всей ладонью по кругу, медленно, согревающе трёт. Стефано на него не смотрит — он смотрит вперёд, иногда рвано следя за мушками перед глазом. Реагирует только когда пальцами Себастьян подбирается к граням его глазницы. Тогда — дышит через сжатые зубы и скалится, уже не спазматически, и так шкребет пальцами по земле, что слышно, как мягкая земля булькает застоявшейся водой и листья перемешиваются в кашу. Потребовалось много лет, чтобы Себастьян не отшатывался от него после того как грудь украшает рваный след от воткнутого в панике ножа. Сейчас Стефано был безоружен. Он хотел пойти к реке. Он бы не смог в таком состоянии дотянуться до отворота сапога. Мягко, настолько, насколько могут позволить мозолистые, но горячие пальцы Себастьян трет под самой костью, внутри размазывая мерзкую до тошноты смесь жидкостей, выделяющихся покрытой рваными дырами тонкой на просвет кожей и мягкими, бугристыми остатками желёз, мышц и раздробленного канала. С этим можно научиться жить. Это можно научиться промывать и не стремиться сблевывать от маслянистого на пальцах. Главное — разбить каменный комок агонии. На улице холодно, под виском — трещащие ветки и листва. С каждой долгой, медленной минутой Стефано все больше расслаблял жилистую, как у задыхающегося в петле, шею и опускал её на землю, а Себастьян — немного успокаивался, делая то, что делает. Стефано никогда не был его безопасным человеком. Он просто тот, кого больше некем заменить. И теперь это — ценно. Поэтому Себастьян не делает резких движений, не спускает пристального взгляда с лица под собой. Стефано моргает сам. Но он не закроет глаз. Они оба знают. Себастьян гладит то место, где должна быть бровь. Слизь высыхает на холодном воздухе и стягивает кожу. Потом — медленно отнимает от щеки ладонь и привстает, пытается не мельтешить сильно — подойти к Стефано со стороны лица, заслонить собой свет и размазать подошвой остатки вина смешанного с непонятно чем — бурым и кашеобразным, по листве. Жизнь такого плана научила Себастьяна не обращать внимание ни на что и не брезговать ничем. Ему нужно было бережно переложить голову Стефано на предплечье и плавно его поднять — он бережно переложил голову Стефано и плавно его поднял. Себастьян вцепился в его тело, а Стефано — вцепился в его тело. И их тело шло домой, туда, где тепло, где можно приглушить свет, принести таблетки и приняться оттирать кухню, залитую бульоном, ошметками курицы и долить выкипевшую воду обратно в кастрюлю. Где-то в траве осталась маленькая, залитая смолой, черная щепка. Маленький, черный осколок гранаты. Малый кусочек, достанный медиками из черепа Стефано, хранимый в кошельке.