Клочок земли

      Пальцы примерзли к тугой перемотанной обивке руля, каждый раз с рваным звуком перемещаясь по черному кругу. Машинный гул наполнял мертвый, стойкий воздух, электризуя его, делая взбитым, удушливым, как всё заполняющая кабину вода, густая, проникающая в лёгкие и затапливая их. Раз через раз скрипел ручник, стоило только машине тряхнуться на очередной кочке.       Монотонное и гулкое. Снова Себастьян отлипает руки от руля. И будто бы боязливо, словно метался в ужасе при одной мысли о том что увидит рядом, сводит глава в правую сторону. А потом поворачивает голову.       Иногда скрипит дверца машины, когда они круто сворачивают сквозь белое марево в сторону леса, и безучастное тело приваливается к стеклу и пластику. Себастьян бы даже испугался, что дверь рано или поздно действительно не выдержит и откроется. Поэтому он тянет безучастное тело ближе к себе, на центр сидения. Тело и не смотрит. — И зачем ты меня сюда привез? Спрашивает тот сухими губами, не вложив в вопрос ни интонации, ни шума, ни злости. Себастьян отрывает от него взгляд и снова упирается сознанием в бесконечную дорогу впереди. Снова скрипит ручник. Он вздыхает и ёрзает, расставляя колени шире, поправляя зеркало заднего вида. — Чтобы ты никому не навредил, — как бы виновато, наконец решившись выдыхает. С таким звуком облетают последние листья, падая в грязную лужу, покрываясь черными пятнами и потопая в мачмоле, перегнивая и зловонно разлагаясь. Руки взмокли и больше не прилипали, а просто мерзко скользили по рулю, оставляя следы и тут же исчезая.       Машина проехалась по кочке, тело тряхнуло, Себастьян остался недвижимым, а стволы вокруг окатило многодневной тухлой водой из глубоких луж. Как долго можно оставлять ответ без вопроса, если ни один из собеседников не хочет осмысливать вердикт их пути? Как долго можно ехать сквозь мряклый туман, под монотонный гул и шипение, шуршание механизмов где-то под ногами? Впервые за три часа езды тело зашевелилось самостоятельно — лежащее минутой раньше в позе эмбриона, уперев не по погоде и не по размеру дешёвый чужой ботинок в бардачок, уронив голову на грудь и уткнувшись коленями под кости, вдруг попыталось сесть ровно. Сначала поставило руки на сидение, потом спустило ноги и приподнялось. Так, из-под опустившейся линялой шапки выглянул острый, тонкий нос и впавшие от голодовки щеки, и тело стало называться Стефано. Он лениво, считай уронил руку на макушку, стягивая шапку, вслед за которой протянулось несколько серых, ломких волос. На голове они буклями торчали в разные стороны и безжизненно свисали на щеки, лежали на глазах и взбились клоками под макушкой. Непослушными пальцами он убрал их с лица. А Себастьян упрямо смотрел на дорогу, чтобы не смотреть на посеревшее лицо с одной изуродованной, впавшей его частью. Казалось, череп тоже скоро ввалился вовнутрь, в самого Стефано, разломами фарфора потрескается его кожа и пропадет в черни нутра. И сам он просто исчезнет в темноте. В едином порыве Себастьян повернул голову в сторону, и тревога смазала его пересохшие воспаленные глаза, из-за чего пришлось крепко зажмуриться, разгоняя боль и ледяной жаркий укол по голове. Стефано не смотрел никуда, как будто его глаз был закрыт. Он выглядел таким же, как туман. Протухшим. — Тогда почему не оставил в психушке? Себастьян знает как должен звучать этот вопрос, он видит эти экспрессивные жесты, взмахи руками, уколотый взгляд; опускает веки, вцепившись в руль, и видит как Стефано треплет свои волосы, тут же прочесывая их руками, распахивает пиджак, скалится, кидается на него, а потом падает в кресло, проклиная божью матерь и Себастьяна, одним броском скидывая обувь и укладываясь на кресле поперек. Он знает, что взгляд у того очень оскорбленный, даже униженный — его, такую индивидуальность, в табор к слюнопускательным аппаратам по изрисовыванию стен калом и блевотой. Стефано ещё не знал, что специализированная больница для преступников это совсем другое. И что терапия — радикальная. И что Себастьян очень испугался. И когда записывал его туда, и когда чуть не оставил там с концами. Сейчас смотреть в мертвый, обколотый глаз почти физически невыносимо. Он вздыхает. И снова поворачивает по дороге в сторону. — Потому что там вредили тебе.       Они едут молча. Воздух — тугой, в глотку не лезет: колется и как будто сопротивляется. Стефано никак не реагирует и от этого не легче. Себастьяну отвратительно думать об очередной ночи без этой извращённой, истощающей маразматичной паранойей и садизмом взаимозависимости, и ещё хуже ему думать о том, чтобы провести ночь с блеклой, придавленной транквилизаторами из корпуса особенно буйных оболочкой, которая даже не одернула наспех натянутую на него Себову рубашку — та так и собралась гармошкой под поясницей, выставившись горбом у шеи. И Себастьян не знает, стоила ли его ошибка, его слепая Надежда, жажда правосудия и снисхождения ко всем живущим хоть чего-нибудь, кроме сожаления и боязни. Сейчас он везёт Стефано так далеко, что маршрут пришлось прокладывать самому, по карте. Он везёт последнее, что у него осталось, и что он чуть сам не угробил, домой. Домой. В их новое место, в новый бункер. Работа в полиции давно научила смотреть психопатам трезво в глаза, не строить иллюзий и слепых ожиданий. Себастьян думал, что хоть немного поможет больница, а теперь он хочет, чтобы все вернулось. И чтобы оболочка справа от него перестала выглядеть также, как он сам.