***
Три часа спустя
Я всматривалась в лица людей. Хотя, людей? Людей?! Этих, этих. Грудь спеклась, а шею свело в мучительном спазме. Хотелось визжать в истерике, сокрушить всю глупую мебель и топтать каблуками битое стекло, лишь бы проткнуть кожу и разорвать их на кровавые ошметки бесполезных костей и мяса. Но... Я не могла двинуть и мизинцем. Оцепенела, будто застыла в гротескной кукольной неподвижности. Окаменела. Омертвела. Мышцы рук, живота и ног напряжены, а лицо, напротив, намеренно расслаблено. Моя ненависть скована льдом, закалена лютым морозом. Необратима – так же необратима, как и смерть, ее породившая. Ледяная ненависть – смерть сердца. Комната с толстой стеклянной стеной посередине поражала безликостью. Голые, чуть шероховатые стены невнятного серовато-коричневатого оттенка. Скрипучий дощатый пол. Окон нет, освещение тусклое – на потолке пара ламп, но светят вяло, приглушенно. Взгляду не за что зацепиться – да и зачем? Уют в этой комнате ни к чему. Всем плевать на жуткие события, происходившие здесь – люди попадали сюда по долгу службы или же по принуждению. Пустые черные стулья из дешевого пластика стояли в несколько рядов, я сидела чуть сбоку на втором. Императоры, все втроем, сидели на последнем. Я смотрела. Со стороны мое лицо казалось бесстрастным выцветшим полотном. «Они полностью признались, – звучал в голове прохладный голос Императрицы. – Это исполнители. Именно они продумали план атаки и совершили убийство. Вытрепали все, что знали. На заказчика мы выйдем, не сомневайтесь. Над этим уже работают… Они просили заменить казнь на пожизненную каторгу на урановых рудниках. Что скажете, герцогиня?» «Отклоняю». Монархиня склонила голову, одобрительно сверкнула зелеными глазами. «Тогда решено. Это состоится сегодня вечером, в девять тридцать. Желаете присутствовать?» «Да». В тот же миг в голове пронеслись другие слова, сказанные теплым низким голосом человека, который при самой первой встрече перевернул мою больную душу: «Неси это бремя сама. Ты справишься, потому что ты невероятно сильная. Я не встречал раньше таких девушек, как ты…» И вот – я здесь. Четыре человека, забравшие жизни мамы и папы. Забравшие мою жизнь. Сидят за стеклом как на суде, на стульях в ряд. Одеты заурядно, водолазки и джинсы, на ногах кроссовки. В лицах ничего примечательного, пытливому взгляду некуда упасть – почти бесцветные глаза, светловатые волосы неопределенной длины. Не высокие, не низкие, не полные, не худые – никакие. Единственное отличие от нас – их ноги и руки намертво прикованы к ножкам и подлокотникам тяжелых, вмурованных в пол железных стульев. На мерзкие бледные лица постепенно наползает паника. В бегающих глазах не отражается ничего, кроме страха. Хорошо. Он тихо вошел через неприметную боковую дверь, которая приоткрылась, почему-то, с легким скрипом. Шагнул дальше, мазнув по мне взглядом, чуть нахмурился, сел на передний ряд ровно посередине, скрестил ноги, обе руки сунул в карманы. Тоже вперился глазами в нелюдей. На уродливых лицах отразился не просто страх – неподдельный ужас. Это был конец. Подняв глаза к потолку, Шон кивнул. Комната с преступниками стала наполняться сизым дымом. Я смотрела. Их хватило на десять минут. Палач слегка повернул голову и на миг приложил палец к губам. Хлопнула ресницами: я поняла.***
Судьбой одарить суждено лишь неслабым. И сердце не дрогнет, погибель тая Для тех, кто и сам черных дел не чурался. Злодеев карать – вот в чем ноша моя. … Я высший, и кто покарает меня?