Но если бы ты повернул назад, Кто бы пошёл вперёд? Аркадий и Борис Стругацкие «Полдень, XXII век»
Утром двадцать девятого июля в восемь тринадцать пополуночи Гравити Фоллз взлетел в воздух. Никто не подкладывал взрывчатку на Центральную площадь и не сбрасывал бомбу с неба — просто так вышло, что этим знаменательным летним утром единомоментно гравитация вышла из строя. Тело куда-то провалилось, сгинуло под воду, поплыло вниз, медленно опускаясь на самое дно, а кишки и желудок как-то странно встрепенулись, приподнялись, подкатили к горлу и попытались выбраться изо рта наружу, и наверху под многотонным столбом воды глухо сотрясались под ударами десятка молотков брусочки ксилофона. Джим проснулся и обнаружил себя под потолком. Окружение сошло со своих орбит и повисло, кто где, запечатлённое в причудливом прыжке. Сосед его, маленький Джон Харриман по прозвищу Счастливчик, стиснул одеяло, словно спасительный плот, закутался в него как в кокон и вращал оттуда круглыми глазами долгопята. Кровать тоже взлетела, покосилась, и теперь парила у двери, блокируя выход. В паре футов проплывал телефон, ещё вчера заботливо уложенный на тумбочку. Он и трезвонил. — Утречка, — поприветствовал Джим соседушку и поплыл за возмутителем сна. Конечности увязли в воздухе, не слушались и просто болтались, ненужные, и больше мешали, чем помогали. Джим схватил трубку, и пальцы вместо этого отбросили её подальше. Он ухватился за люстру, упёрся в потолок ногами, вялыми как мармелад, и приготовился высчитывать траекторию, и уже даже почти оттолкнулся в полёт за никак не умолкавшим устройством — вот это у кого-то терпение! А потом всё кончилось. Поверхностная гравитация вернулась на место, снова подскочила до единицы, и Джим и Джо со всеми вещами с ускорением в девять целых восемь десятых свободно рухнули на пол. — У-у-у, — простонала соседова рука — весь кокон больно приземлился прямо на неё. Телефон захлебнулся, замолчал, а потом снова разразился гимном ультраштурмовиков. Джим подполз к нему, попеременно двигая ещё не вполне твёрдыми конечностями, как контуженый паук, и хлопнул по экрану, принимая вызов. Что-то щёлкнуло, зашипело, залязгало на том конце провода, и на заднем плане оглушительно чертыхнулись. — Джим, — проскрипел динамик голосом Боунза, — какого чёрта ты устроил?***
Ну, во-первых, подумать такое в первую очередь — было как-то несправедливо. Не вся фигня, происходящая в городе в целом и с Леонардом Маккоем в частности, была его, Джима виной. Во-вторых, это, чёрт возьми, манипуляция гравитационным полем! То, что кто-то додумался до этого без него — просто оскорбительно. Пол был весь завален посторонним хламом, шустро сбежавшим из открытых ящиков и дверец при невесомости, и теперь щедро обсыпавшим все открытые поверхности, телефон всё гундосил недовольной тирадой — кому-то просто надо было выговориться, а Счастливчику Джону никак не удавалось выбраться из одеяла. Он орудовал зубами и одной рукой, прижав к себе вторую — на которую он приземлился, и долгопятовые глаза его поплыли, сузились и излучали такую покинутость, такую тоскливую сиротливость, что Джиму показалось: не помочь ему — преступление против человечности. — Ага, слушай, — Джим вклинился в поток рассуждений, потянул за уголок — ткань в полёте и падении сбилась, завернулась в узел, — сейчас я тебе очередного пациента подгоню. Трубка квакнула. — Ты сдурел? У меня тут совсем пиздец! — невидимый тумблер щёлкнул посреди фразы, и Боунза сразу же переключило в режим профессионала: — В каком он состоянии? — В шоке! — живенько отрапортовал Джим и потянулся к кнопке сброса. — Скоро будем! Люблю тебя! Боунз булькнул что-то напоследок, прерванный на полуслове — тоже, наверное, целую-обнимаю, и заглох. Счастливчик Джон уже неловко поднимался на ноги, баюкая правую руку. Он так сжал зубы — того и гляди раскрошится челюсть, и всем своим естеством выражал теперь страдание и покорность — вот прямо сейчас хватай его за руку и веди. И Джим почти уже взял — когда дверь содрогнулась от грохота ударов. Да, Джим Кирк сегодня был нарасхват. На пороге оказалась Нийота Ухура — какого-то жалкого, едва живого серого цвета. У неё дрожали ноги, рубашка отказалась нормально сидеть и съехала вбок — из ворота выглядывало острое плечо, и волосы, наэлектризованные, торчали во все стороны — короче, хоть сейчас на подиум. — Джим, — она так вцепилась рукою в косяк, что он едва не треснул, — нам нужно срочно… И вдруг всё началось по-новой.***
Листы опять полетели вверх, и Паша Чехов тоже полетел вверх, и только сосенка, крепко укоренившаяся в земле осталась стоять и лишь распушилась как кошка — вскинула во все стороны длинные иголки. Острая хвоя исколола мягкую кожу лица, кольнула в сгибе локтя, и Паша зажмурился, спасая глаза. Ладонь оцарапала жёсткая кора. На соседней ветке Хикару только сильнее вжался в ствол. — Как знал, да? — он отказался слезать с дерева, когда силы земного тяготения вспомнили о своих обязанностях — и оказался во всём прав. Паша кисло вздохнул. — Aga. К холму подбегали зелёным пологом пушистые сосны, томно покачивали невесомыми ветвями, словно издеваясь — близок локоток, Пашенька, и Паша шмыгнул носом, едва слышно — ну вот, какая же зараза. В висках закололо от крови, что никак не хотела стекать вниз, и перед глазами встал какой-то хитрый фильтр — нерезкий, скрадывающий углы и расстояния, а остальное тело взмолилось об утраченной силе тяжести, как о потерянном друге. Прогремело всего две вспышки, и вторая ещё длилась и не перевалила за длительность первой, так что ни амплитуду, ни периодичность, ни характер явления рассчитать было решительно невозможно, и оставалось только ждать ещё как минимум одной, и куковать на этой одинокой сосне в приятной компании — или только в половине от приятной компании. Лёве нулевая гравитация пришлась не по вкусу, не по шерсти, да и как-то не по зубам. При первых же признаках невесомости он взвился, взъерепенился, закрутился штопором и пропал — в неизвестном направлении, и теперь шатался, наверное, где-то совсем потерянный и напуганный. Паша не хотел снова хлюпать носом — нос сам как-то предательски, без разрешения хлюпнулся, и, наверное, это выражение глубинной скорби отразилось на Пашином лице, потому что Хикару завозился, засунул руку в карман куртки — чуть не по локоть, и выудил оттуда самый неожиданный предмет. — Ну что? Ультима ратио? — спросил он, смеясь. В руках у него блеснул полированным боком абордажный крюк. У Паши доводов не нашлось — ни последних, ни каких-либо вообще. С доводами довольно туго, когда ты паникуешь. Поэтому он только спросил: — Где ты это взял? — он спросил, а Хикару уже выстрелил в дерево у подножья холма, и крюк плотно засел в древесине. — Помнишь, Скотти со мною поспорил, что я не найду среди его хлама барахло, которое ему никогда не понадобится? — Хикару дёрнул за верёвку, проверяя прочность. — Он проиграл.***
Корабль зазывно мигал огоньками аварийного питания. В этой полутьме и с общим ощущением какой-то невещественности болгарка так и норовила выскользнуть, утечь из пальцев — да без пальцев и оставить, и тиски артачились, не хотели вставать на стол — короче, собирать магнитные ботинки в воздухе без надёжной опоры было как-то несподручно. Но Скотти в некотором роде добился успеха — если за успех можно считать балансирующего на одной ноге Спока, склонившегося над приборной доской. С одной ступнёй на металлическом покрытии пола и всем остальным телом, стремящимся ввысь, он походил на цаплю, которая старательно выискивала в толще воды вкуснейшую лягушку. Второй ботинок был уже на подходе, если только паяльник в очередной раз не ужалит запястье. С этой невесомостью складывалось одно расстройство. Спок всё вглядывался — то в свои принесённые приборы, то на датчики корабля. Он увязался за Скотти с самого утра, как всегда с пухлой тетрадью-журналом, компульсивно зажатым в пальцах, и физически почти ощутимой жаждой поглазеть и пощупать научную консоль. Так что теперь он тоже был занят делом — изучал поступающие сигналы и, наконец, выпрямился, проморгался и оповестил: — Источник аномалии зафиксирован. Паяльник всё-таки куснул — край штанины. Завоняло подплавленным вельветом, покатился по ткани покатый вал голубого огня. Скотти хлопнул по ноге и улетел к переборке. — Рад за него! Но у меня работы непочатый край, так что не обессудь и обожди, — нештатная ситуация настоятельно требовала извлечь один из гравитационных генераторов под обшивкой, проволочь его до выхода, где дожидался хозяина верный пикап, да в него же и установить. И всё это — в нереализованной пока паре магнитных ботинок. Спок посмотрел на Скотти, полный недоумения, и Скотти махнул на него рукой — и отлетел ещё дальше: — Ну, ты развлекайся значит! — Хорошо. Скотти стало как-то неуютно от этого взгляда, рождающего свербящий зуд в своде черепа. Со Споком он чувствовал какое-то духовное единение: у Скотти испокон века с чтением людей как-то не сложилось — ни технической документации, ни сколь-нибудь какого задрипанного мануальчика к ним не прилагалось. Да оно было и не нужно — нахрена там что-то считывать? Тебе надо — ты словами-то и скажи! Вот и Спок был такой же. А теперь получалось, что Скотти невольно сам его поставил в ненавистное самому себе положение — ну не свинство? По всему выходило, что свинство. И что с того? Работы от этого откровения не убавилось. Поэтому Скотти отмахнулся — уже мысленно — чтоб не летать больше по мостику как мячик, и поплыл обратно к тискам — досгибать крепления магнита.***
У Боунза кончалось терпение. Он наворачивал круги вокруг своего стола, вздрагивая от любого шороха, и крыл несчастный город: «провались он пропадом», и зловредную аномалию: «чёртова мудасрань» — на чём стоит свет. С каждой пульсацией всё, что не приколочено имело тенденцию взмывать вверх, затем падать вниз — и персонал, и пациенты уже успели набить себе множество неприятных шишек, а сколько оборудования вышло по ходу дела из строя — Джим даже боялся предполагать. — Эту изуверскую упыриную обитель надо не в жопу целовать, а сровнять с землёй и засыпать солью. У Боунза кончалось терпение, а запас ругательств не иссякал никогда. Ухура тронула Джима за рукав. — Город в опасности, — шепнула она. — Нужно отыскать Спока. У неё подрагивали плечи и пальцы, и уголок рта норовил отскочить и забраться на щеку. Джим поймал её пальцы в свои — и обжёгся холодом. — Давай-ка выйдем. В коридоре Ухура остановилась у стены, обхватила рукой плечо. Джим прикрыл за собой дверь. — Солнце, всё в порядке? Давай, что там с городом, Споком. И что с тобой? Ухура вскинула голову, и у неё по лбу пробежала складка. — Я не знаю, я, — она повернулась вдруг и оказалась с Джимом нос к носу. — Уже как пару недель мне в голову приходит — странное. — Шпилька наносит ответный удар? — Нет! — вскинулась она. — Нет. Другое странное. Гравити Фоллз, он… словно кровоточит. И этот маленький порыв словно выжал её, высушил, и она упала на стену. — У меня в голове, — волосы посыпались у неё из-за уха и закрыли лицо, — что-то тикает. У самых висков. Просачивается прямо в мозг. Говорит, что произойдёт то, что должно произойти, — Ухура проваливалась в путанные объяснения, как в Канадский снег, и эта сбивчивая речь совсем не походила на её обычную, острозубую уверенность. Словно у того, что она описывала, описания не было. — Как часы Судного дня? Что-то щёлкнуло в ней, и она подняла на Джима взгляд, и в тонкой её улыбке чувствовалось облегчение. — Как часы Судного дня. Эти слова с этим лицом не контактировали — нельзя так счастливо говорить о конце света, но перед Джимом стояла Нийота Ухура — и она не вкладывала в свою зловещую фразу такой смысл. Она вообще сейчас не вкладывалась в слова лицом — просто радовалась быть понятой — и Джим ничего не сказал. Он достал телефон и набрал номер.***
Перебираться по верёвке от дерева к дереву было интересно — можно было прикрыть глаза и представлять себя Леоновым в космосе — даром и без всяких довесков в виде разницы давления, страшного излучения и страха так и остаться навсегда в безвоздушном пространстве за пределами корабля. И, в отличие от Леонова, у Паши в его невесомости был напарник. Хикару, наверное, тоже волновался — невозможно тут не волноваться, но так потрясающе стоически, что казался самой надёжной на свете опорой. — Чего ты? — спросил Хикару. — Боишься? Нет. Паша открыл глаза — по радужке скользнуло жгучее солнце. Из травы поднимались комья земли, и птицы улетали в небо против воли. — Мы с тобой как на МКС. Хикару насмешливо качнул головой. Что-то протарахтело впереди, со стороны озера, побежало к ним, фырча как трактор. Взмывая в воздух тучи пыли, хвои и трав, вылетел из леса пикап Скотти — имеющий подозрительно отменное сцепление с почвой. — Ребят! — крикнул на ходу механик: — Вас подвезти? — а задняя дверь уже открывалась, и оттуда — мишенью для крюка — прилаживал между стойками Спок завалявшуюся в общем барахле перекладину турника. Живот свело щекочущим предвкушением — что Скотти там опять выдумал? — и верёвка крюка намоталась на перекладину. Хикару улыбнулся остро — поймал на себя яркий блик клык — и пополз к кузову, резво перебирая руками, и Паша тоже пополз — за ним. А вот и их спасительный шлюз — их Восход-3. А Лёва тоже найдётся.***
В широком кузове уместилась бы вся компания, но сидели трое — Ухура, Спок и Джим. Последнего сюда усадили с самого начала, по старой памяти, второй вызвался сам, а Ухуру — за то, что в толкучей суете заехала Боунзу по носу локтем. У Спока подрагивал кончик брови — ему было никак не решить, удивляться или чуток с этим повременить. — Не могли бы вы полнее раскрыть тему вашей дискуссии? — решился он и добавил: — Если вас не затруднит, — и Ухура, улыбнувшись, прикрыла глаза — такой он был забавный. Когда у входа в больницу раздалось знакомое тарахтение, и Ухура, и Джим, и даже — неслыханно — Боунз, как-то единовременно и слаженно, не сговариваясь, вывалились на улицу и заползли в салон. Хлопнула дверца, и четверо человек, как кильки в банке, насели друг на друга, утрамбовались перепутанными конечностями и расселись кое-как. Павел опять смотрел с переднего пассажирского на царящее на заднем кипучее побоище, но благоразумно промолчал. Джим заглянул в салон через заднее окно. — Да я тут тоже висел под потолком, пока не вспомнил — ба! Электромагнитный грузозахват! — вещал с водительского Скотти. Он явно рассказывал эту историю за сегодня не в первый раз — и очень ею гордился. — Не гони лошадей, — у Боунза никак не выходило сесть прямо, и он ворочался и кряхтел — звучал в полной гармонии со своим ментальным восьмидесятилетним возрастом. — Что за грузозахват? — Его придумали в СССР! — гордо вставил Павел. Скотти почесал щёку, припоминая. — Может быть. Спорно. Допустим. В общем — пришлось немного повозиться, чтобы прикрепить его к ботинкам, но — вуаля! — теперь я твёрдо стою на земле, — «на металле», — поправил его Спок, и Скотти пожал плечами. — Один хрен на корабле всё в металле — хоть жопой жуй. А потом, значит, выковырял я из-под обшивки… Это было решено как-то негласно и — единогласно: они едут спасать город от Спока и Спока — от самого себя, и сейчас ехать по вскинувшемуся лесу на единственном пятачке стабильности, когда всё вокруг норовило то и дело взорваться вверх, казалось тревожно и — захватывающе. Напротив — Спок, такой знакомый на фоне того, другого — в своей Хижине-цитадели, и Ухура с ним рядом были такие прямые и до боли в кончиках пальцах свои, даже если казались наглухо закрытыми, и ребята в салоне — решительные и собранные: влюблённый в машины весельчак Скотти, храбрый и любопытный малыш Павел, мечтающий о небе романтик Сулу и вечная брюзга Боунз, — ни с кем другим Джим не хотел бы отправиться в неизвестность. Вот она — его команда.***
И когда все смогли насладиться его, Монтгомери Скотта, гениальностью, вступил Спок: — Пока мистер Скотт занимался подготовкой материальной базы против витания в облаках, мною был выявлен источник гравитационных колебаний. Вся возня замерла, поутихла — словно крутанул кто-то там, за пультом управления, громкость на минимум. Как ветром смахнуло с лиц всю расхоложенность, и принесло — внимательную сосредоточенность. — С этого и надо было начинать! — гаркнул Маккой. У него это вообще хорошо получалось — пепелить интонациями. Но и у Спока тоже получалось не хуже — его эмоциональность игнорировать. Он моргнул и продолжил: — Энергия концентрируется на уровне пятидесяти футов под Хижиной Ужасов. Стало ещё тише — громкость ушла совсем в минус, и слышно было только как снаружи что-то трещало и ломалось. — То есть старый пердун ставит какие-то стрёмные опыты. Скажи что новое! И Спок, конечно же, сказал: — При дальнейших аккреции вещества и геометрическом сжатии излучения концентрация энергии может привести к искривлению пространства-времени. А. — А, — подтвердили мысль Скотти все присутствующие — или почти все. — А? Мне не нравится это «а». Почему вы все смотрите так, словно это о чём-то вам говорит? — Доктор, не расстраивайтесь, — в чёрных глазах Спока блестело что-то неясное и почти зловещее. — У Вас много других достоинств. — Он превратит Гравити Фоллз в чёрную дыру, — прозвучал с галерки голос Джима. Доктор откинулся на кресло. — А. Да, Спок, кажется, и впрямь воспринял всё буквально и развлёкся на все деньги — вон, построил прогностическую модель на основе полученных показателей. Всё это было хреново и очень не вовремя — только приступили к работе над амортизаторами импульсного двигателя, и аналог рабочего тела был уже почти подобран — и нате! Не желаете ли пересечь горизонт событий? Звуки снова начали нарастать — шорохом стиснутых тел и тревожными шепотками взволнованных ртов, и Нийота Ухура повернулась к Джиму Кирку, так резко, что в волосах у неё запутался и увяз Сулу. — Значит замешан был… — Другой Спок, — закончил за неё Джим, и они посмотрели друг на друга — так, словно им двоим была открыта какая-то тайна, невидимая другим. А потом Ухура охнула, вздрогнула и поднесла руки ко рту — и доктор Маккой тоже охнул — ему прилетело локтем прямо в нос. — О нет, — тихие слова дрожали между её пальцами, — она ведь говорила. Говорила, — и за ними опять была какая-то недобрая тайна. Скотти тайн не любил, а любил только сложноразрешимые задачи — их интереснее всего было превращать в разрешимые, и потому попросил девушку в кузов — чтобы они там с Джимом вдвоём наобсуждались всласть хоть до нового мирового порядка, и не мешали везти к Хижине их бравый Фургончик Чудес. К его удивлению, Спок тоже резво полез назад. Что ж, видимо, и ему импонировали конспирологические теории.***
Хижина Ужасов напрыгнула на них неожиданно — как скример, и они остановились, поражённые. В ней было вот это — неуловимое ощущение тревоги, скрытое в монументальной тёмной тени, нависшего над тобой здания, в том, как она вырастала, мавзолеем среди тёмных деревьев. Словно эта избушка была не для живых — она предназначалась мертвецам, и в самом сердце её тоже, в темноте освещённый синеватыми лампами в сотни вольт, величественно возлежал мертвец. А потом Скотти тряхнул головой, снимая наваждение, надавил на газ, и они пролетели — ещё пару метров, и врезались — в воздух. От капота в стороны разошлись волны. Приборная панель налетела на Пашу, он едва успел — выставить в защите руки — не разбить лицо. — Что за хрень? — прохрипели сзади, и из кузова посыпались, как яблоки, люди. Волны под ладонью Спока завертелись, стянулись в узел торнадо и полетели по невидимой стене вокруг дома. Он взглянул вверх, туда, где, за двумя средами преломления, повисло испещрённое кривыми волнения солнце. Хижину, как самое любимое дитя, заботливо окружал защитный купол. — Хозяин ожидал сопротивления. В поисках лазейки объехали весь купол, мучительно вглядываясь в сплетения ветвей — ну как одна из них попала в пределы поля? И без толку — щит казался непроницаемым, и дом представлялся теперь не рубежом, который нужно покорить, а неприступной крепостью. Если выдохнуть и подумать — ничего удивительного. В конце концов, это ведь был Спок, и если он хоть немного походил на их Спока — прорваться внутрь будет нелегко. И от безысходности они принялись звать хозяина, молотить по куполу — в отчаянной надежде, что старик соизволит выйти наружу и, может быть, прислушается к всеобщей мольбе. Но крыльцо пустовало, и дом казался пустым и остывшим — как труп. — Ну каков же говнюк, — бросил в сердцах Маккой. — Просто ублюдок. Паша покачал головой. Плохой, хороший — это не категории для живых людей. Герой, злодей — всего лишь формочки для эпических сказочных героев. А люди — что люди? Они просто разные. Даже в таком похожем на сказку городке как Гравити Фоллз. Он был так поглощён этими новыми, удивительными откровениями, что не сразу заметил, как Хикару, настороженно замерев, исчез и вернулся, и уже тормошил Джима за плечо. — Погляди. Есть идея. Лес шумел летней духотой. Из травинок под ногами, подхваченные гравиполем аномалии, вылетали букашки и мелкие грызуны — и падали, попав в гравиполе пикапа. Поодаль от хижины, скрытый плотным частоколом сосен, торчал воздуховод вентиляции. Массивный короб футах четырёх в диаметре уходил под землю. На его макушке сбитый с толку дефлектор невпопад хлопал лопастями. — Подземная вентиляция, — Спок наклонился к металлу трубы. — Принимая во внимание замеченные нами наземные генераторы поля и проходящий по окружности контур, можно предположить, что область защиты не распространяется под землю. Хикару остановился рядом, пряча неуместную гордую улыбку. Как Паше подумалось — совершенно зря. Что бы Хикару о себе не наговаривал и не надумывал, он умел замечать обыденное — в невероятном, и в Гравити Фоллз не было умения ценнее. — Ничёси! — Скотти подскочил к воздуховоду. — Вот это дура! Что ж там внизу за погреб-то такой? Спок отступил к машине. Во взгляде его вспыхнула и погасла какая-то горькая беспомощность. Он обернулся к Джиму. — Мы сюда всё равно не пролезем, — рот у Джима затвердел, разошёлся по челюсти некрасивой тонкой линией — так не шло его уверенному лицу. К щекам прилило жаркое, закололо у ямочек, и в груди что-то повисло, перехватывающее дыхание — словно воздушная яма. Ухура стиснула своё запястье и зубы, взгляд у неё заострился, пополз стрелками к вискам, и прежде, чем она успела что-то сказать, Паша выпалил: — Я пролезу, — лицо у него совсем сгорело и, верно, пошло пятнами, и он заставил себя продолжить: — Я маленький. В накатившей неловкой тишине вскипел и выплеснулся ярым протестом доктор Маккой. — Никто никуда не полезет, — у него, как и у Спока, стояло в глазах это сосущее бессилие, и в бессилии этом он зацепился за знакомое: — Джим! — Я согласен, — неожиданно подал голос Скотти. — Ты не думай, что в воздуховодах легко шастать — там гвозди от теплоизоляции тут и там торчат, решётки, турбины — полный набор! И они оба, наверное, были по-своему правы, потому что всегда желали Паше только самого хорошего, но жизнь не может всегда состоять из одного хорошего, потому что иногда нужно поступить правильно. И сейчас Паше казалось — это — самым правильным и самым нужным. Хикару положил ему руку на плечо, и, воодушевлённый этим простым жестом поддержки, Паша, сам не до конца уверенный в своём праве требовать, потребовал: — Дайте мне ботинки, — и чтобы никто не успел возразить: — если не рискнём сейчас, жители города могут пострадать, — и это тоже были правильные и нужные, но не хорошие слова, потому что били они — в самое сердце и ниже пояса. Скотти подсдулся, и доктор — сдулся совсем, потому что это было — жестоко и эффективно: знать куда целить, и за это бить именно туда. — Паш, — голосом, от которого скисло бы самое свежайшее молоко, объявила Ухура, — ty — ne ta zhertva, kotoruyu my gotovy prinesti. Паше стало дурно. Он вдруг испугался своего опрометчивого предложения. — Господи, — сказал он. — Я не собираюсь умирать. — В этом и закавыка. Никто особо и не рвётся. И все снова замолчали, замерли перед этой развилкой, вглядываясь в лица напротив в поисках ответов или хотя бы — поддержки. И в тишине было слышно, как что-то громыхало в небесах и под землёй. Джим вышел вперёд, в порыве своём сперва такой разбитый, но, едва сделавший этот шаг, преобразившийся — с лица слетела болезненная неуверенность, и он выпрямился, вырос, словно теперь, когда решение принято, у него не осталось ни сомнений, ни сожалений — и больше не будет никогда. — Скотти, дай ему ботинки, — обманчиво тихая фраза прогремела громом, и все будто разом выдохнули, расслабили плечи и прямые спины, и даже Спок, безмолвный и обманчиво спокойный, расплёл сведённые в замок пальцы. И никто ему не возразил, потому что, в отличие от них, Джиму хватило смелости принять решение, и потому что ни у кого больше не хватило — этой смелости взять на себя ответственность. И было это так подло и нечестно — чувствовать облегчение от того, что Джиму пришлось делать этот выбор за всех: обречь на гибель город — мир — или послать человека в опасную неизвестность. Чувствовать облегчение от того, что выбирать пришлось — не тебе. Рука на плече сжала ласково, и к спине прикоснулась ладонь, вторая, третья. Путаясь в собственных ногах, притащил магнитные ботинки Скотти. — Эта кнопка — отключение питания левого, эта — правого, отжимаешь вот эти — ток снова идёт, — лепетал он, пока натягивал их на Пашу. — Ни в коем случае не урони! А то останешься в этой трубе, пока батарейка не сядет! — он застегнул крепления и тоже сжал Пашу в руках. — Ну, с богом! Послышался едкий скрежет — Спок снимал с воздуховода дефлектор. Одна из рук на спине скользнула к шее, сжала — у трапеции. — Иди, малыш, — сказал доктор. — И будь осторожен. — Буду, — или попытается быть. Глотка трубы скалилась темнотой и острыми иглами гвоздей, и из нутра её раздавался низкий, щекочущий нервы гул. Паша проглотил рвущийся наружу страх и ступил внутрь. В сказках всё волнительно, необычно, будоражаще — но в жизни, в жизни взбитый крем ожиданий скисает, оставленный на столе в летнюю жару. Гравити Фоллз был похож на сказку, и в сказках, как помнил Паша, порой отрубали пятки, чтобы влезть в туфельки, танцевали в раскалённых башмаках и насиловали спящих принцесс. Даже если он — не сказочный герой, это его квест, и друзья надеются на него.***
В томительном ожидании пространство ощущалось по-новому: давили на уши крики погружённого в хаос леса, и сквозило что-то тяжёлое в скользящих тенях, в сладковатом запахе отсыревшей земли. Джим осторожно, чтобы никто не заметил, переступил с ноги на ногу. Громыхание в воздуховоде давно стихло, и их группка искателей, напряжённо столпившаяся вокруг торчащего из земли развороченного куска металла (Спок свернул дефлектор, словно он был из пластилина — это как вообще?), казалась какой-то сектой. Джим снова убедился, что никто на него не смотрит, и потёр кожу между ключицами — но саднящему нутру это не принесло облечения. Что-то натянулось и оборвалось в нём, и этот надрыв ощущался пустотой в груди и горле. Спок вглядывался в разорванную глотку воздуховода, пока Павел не скрылся из вида, и по нему ползли тени беспокойных деревьев — вот подскочила одна к переносице, упорхнула на лоб, а вторая ухватила призрачной рукой челюсть. — Мистер Чехов потрясающий человек, — как всегда осторожно начал он, — но не подходит для этого задания. Как мотылёк с чистыми помыслами, что постоянно бьётся о лампочки — однажды он залетит в пламя свечи, — и это прозвучало почти как предательство. Дело-то уже сделано, и фарш не провернуть назад. Джим не нашёлся, что ответить — связки вмиг заполнились пустотой. Но ему и не понадобилось — на защиту этой хлипкой стратегии неожиданно встал Боунз. — Если я что-то и понял за это время, так то, что этот пацан ещё сможет тебя удивить, — он покачал головой, пряча слабую улыбку, и добавил: — К ребёнку нужно относиться как ко взрослому. И быть готовым подхватить, когда не справляется. — Павел справится, Спок, — подхватил Хикару. — Будь иначе, Джим бы его не пустил. Ухура повертела в пальцах свою звезду и уложила её в карман. — Павел справится, — сказала она — поставила точку, и Скотти рассеяно закивал, согласный. Никто на Спока по-настоящему не злился, потому что всем было понятно: это означало не «я обвиняю тебя — вас», а «мне жаль, что я не смог предложить план надёжнее», и никому из них для этого не нужен был аппарат Галланта. В холёной белизне трейлера Спок прикладывал замороженную брокколи к обожжённым пальцам Джима. Они подключали трикодер к ноутбуку — править базу данных, и он закоротил, загорелся. Пакет обвернул ладонь как ледяное одеяло, и кожи ни одним дюймом не коснулась кожа, так обыденно, профессионально, будто Спок всю жизнь этим занимался — старался не касаться людей. «Прошу меня извинить. Я склонен не вполне адекватно реагировать на элементарные задачи». Джим смеялся — ему бы и в голову не пришло винить Спока в недостаточной скорости тушения пожара. — В мире процессоров ты — GPU. Спок взглянул на него понимающе. Уголки глаз у него поникли, опустились. — Я должен уметь работать и как CPU, — ответил он. Ему унизительно было что-то делать неидеально — в его системе координат подкатегория «неидеально» попадала в категорию «никуда не годится». Джим ухватил пакет второй — здоровой — рукой. — Ты никому не должен. Потом они оба, конечно, получили по ушам от Скотти — за халатное обращение с нежным прибором. Но это было тогда — а сейчас Скотти стоял и скусывал тонкую плёночку с нижней губы. — Мда, — он поскрёб затылок и сплюнул на землю. — Надо было модуль гравитации на экскаватор ставить. Сейчас бы подкоп сделали.***
Капля пробежала половину пути до брови и сорвалась с мокрого лба, и медленно поплыла вверх. Тесный туннель вильнул и вышел в горизонтальную плоскость, и ботинки теперь повисли на ногах непривычным грузом и больше мешали, чем помогали. Со всех сторон пульсировал от странного гула металл, чем дальше — тем отчётливее отдавался в ладони и колени мерной вибрацией. Впереди, прорываясь сквозь косые жалюзи решётки, мигал зловещий рыжеватый свет. Было тесно, боязно, и шумела в ушах сбитая с толку кровь. Дом был старше Паши, и даже старше его родителей, и всё, что он о нём знал, было выцеплено из сплетен и досужих слухов, которыми полнился любой крохотный городок. Поговаривали, будто бы в этой части леса раньше стояли виселицы, на которых колонисты вешали преступников и индейцев, и последние в отместку — прокляли землю. Другие перешептывались: Хижина выросла на месте падения древней кометы, принёсшей на Землю чуждый инопланетный ужас. Болтали даже, что по окончании строительства хозяин-скупердяй, не желая выплачивать зарплату рабочим, сжёг бедняг заживо в погребе. В чём тут была правда, Паша не знал, и ни за что бы не подумал, что соберётся узнать — вот так, на семьдесят процентов добровольно. Остальные тридцать он великодушно оставил влиянию внешних факторов. Ожидающая впереди решётка заходила вдруг ходуном, провалилась вниз, и в проём, сверкая тяжёлыми чёрными линзами защитных очков, пролезла покрытая волнами и шишками голова. Бугристая рука потянулась к лицу, стянула очки на лоб — и на Пашу взглянули два серых зрачка. — Павел, — сказал Кинсер. — Шумишь.***
Огромный подвал был залит золотом и янтарём, они падали на лица светлыми кляксами, и в их свете старик Спок казался ещё острее — ещё прямее. Он сегодня не излучал — этого — морозного ощущения опасности, что спускалось по позвоночнику как паук. Сегодня старик был словно натянутой до предела стальной леской — от неумелого прикосновения разрежет или — сломается. Пульт управления под его быстрыми пальцами шуршал кнопками и переключателями, и от пульта, и от генераторов подачи топлива тянулись, как змеи, к западной стене толстые кабели. А у западной этой стены, закованный в кольцо стабилизаторов, гудел сгусток плазмы — это он выплёвывал из своего белого сердца слепящий рыжевато-медный свет. Кровь у Паши из ушей ухнула куда-то к желудку, и в пути своём заскребла по венам злым предчувствием беды и — обиды. Ну, хорош диверсант — не успел пробраться внутрь и уже попался. Кинсер порхал у генераторов и ядра, заключённого в тяжёлый прозрачный короб. Что он здесь забыл, он не потрудился объяснить, а Паша спросить побоялся. Он вообще испугался — за свою жизнь, и за то, что может услышать в ответ. Старик — поровну скрытый в тени и объятый пламенем, заскрипел, тем голосом, что давным-давно разговаривать отвык: — Я не удивлён встретить Вас здесь, мистер Чехов. Скорее я удивлён встретить здесь — Вас. Такое более в духе, — клавиша громко клацнула, — Кирка. — Только я мог пролезть в воздуховод. Спок поднял голову от экранов и уставился на Пашу — тем цепким, острым взглядом, чающимся охватить какую-то качественно новую для себя мысль. — О, понятно. Я просил его не увлекаться местными вафлями. — Вы едва разговаривали с Джимом. Старик снова посмотрел на него и, несмотря на то, что лицо его походило больше на неподвижную маску, Паше казалось, оно отражало неземную печаль. — Это спорное утверждение. Ну конечно — он говорил об ином Джиме. Том, далёком и потерянном сквозь года, таком знакомом и узнаваемом в незнакомце из Калтеха. У них, верно, как и у их Джима и Спока была своя неповторимая история. Кем они были друг для друга? Такими же друзьями, привыкшими прикрывать друг другу спину — так что это стало так же привычно как дышать? Партнёрами в исследованиях? Начальником и подчинённым — или всё вместе? — Мы выяснили, что ваше устройство дестабилизирует окружение. Вы погубите всех, если не остановитесь, — упрекнул старика Паша и добавил, совсем тихо: — И мой лев из-за вас потерялся. И Кинсер вдалеке, и Спок продолжили невозмутимо подкручивать переключатели и рычажки. — Ваш лев, — повторил старик, потому что это отчаянное обвинение не шло ни в какое сравнение с основным, но не стал возражать. — Вы правы. Чем дольше портал находится в нестабильном состоянии, тем выше вероятность того, что произойдёт катастрофический сбой, — и, хотя он говорил эти ужасные, злые вещи таким спокойным тоном — старик не напоминал сумасшедшего, а походил на — Спока — только усталого и грустного. Где-то за спиной зашипел клапан топливного насоса — оборудование не справлялось с нагрузкой. Кинсер кинулся стабилизировать давление. Спок взялся за рычаг, и портал у стены затрещал, посыпался искрами, зашумел — втрое сильнее. — Я не собираюсь причинять вред тебе или твоим друзьям, или остальным жителям. Но допрашивать тебя у меня времени нет. Если позволишь… Он приблизился незаметно, и только ткань его длинной робы прошуршала по земле. В плечо вцепилась клешня — ни больше ни меньше: такая же сильная и несгибаемая, и скулы и виска коснулись длинные сухие пальцы — и вывернули Пашину голову наизнанку. Ноги разъехались, превратились в желе, и Паша упал бы, но клешня держала крепко. Это походило на взрыв сверхновой в твоём мозгу. Это ощущалось, словно кто-то лопнул твой череп, как арбуз, и теперь думал свои мысли внутри твоей головы. Паша попробовал сосредоточиться на них, ухватить, разобрать — пробить эту стену, но стена откликнулась только назойливым приглушённым жужжанием. Спок отстранился, пряча руки в рукавах и мёртвый взгляд за закрытыми веками. — Я уберу поле, чтобы твои друзья могли зайти.***
Дверь Хижины слетела с петель — Спок ворвался внутрь, не снижая скорости и не меняясь в лице — словно перед тем, как приклеить на него это выражение холодной отстранённости, кто-то тщательно заполнил все отприродные неровности лица затиркой. Огромный пустой вестибюль нагонял тоску — странными статуэтками и катаной на стене, и кухня нагоняла тоску — шеренгой кружек на полке, и множество пустых комнат тоже нагоняло тоску. Весь дом нагонял тоску — это был не дом, а такое же кладбище, как в лесу, кладбище законсервированных воспоминаний. Скотти знал, потому что сам хранил сентиментальное барахло. В подвал ворвались единой массой со Споком впереди, как флагманом флота, скатились по лестнице топотом множества ног, да так и замерли у основания, поднимая из-под подошв пыль. — Молодые люди. Мистер Спок, — чёрная фигура мистера рептилоида, залитая контурным светом гудящей машины, склонилась над длинной панелью, которая не могла быть ничем, кроме пульта управления, и рядом с ним, схватившись за острый край стола, едва держался на ногах Павел Чехов. — Доброго дня. Полутёмное помещение громадного подвала освещали огни стоящей вдалеке грандиозной машины. Оба Спока — старый и молодой, глядели друг на друга неотрывно, изучая, сравнивая, оценивая, и второй шагнул к первому. — Мистер Спок, — поприветствовал он его. Старик распрямился — в ярком освещении установки почти сложился в длинную чёрную линию. Маккой зябко повёл плечами. — Ох. Мне одному становится жутко? Но Скотти стало не жутко, а тошно. Жутко ему стало бы — если бы они увидели здесь поехавшего деда, с диким хихиканьем подключающего свою машину судного дня. Жутко ему бы стало — если бы подвал был заполнен длинными резервуарами с заспиртованными подопытными. Скотти подался вперёд, и что-то заворочалось на лице, мешая раскрываться губам. — Кинсер? Маленький предатель ничего не ответил — не успел. Машина вдали затряслась и загремела.***
Портал громыхнул, и тело стало вдруг неподъёмно тяжёлым — кости и мышцы заныли, потянулись к земле и почему-то вбок, и Паша не сумел сопротивляться — свалился, и только успел заметить, как Спок, тоже уже падающий, кинулся к своему старшему двойнику. Голову придавило к полу — не поднять, и всё тело казалось стянутой единой обрюзгшей массой, уже чуть-чуть придавленной прессом, и ожидающей дальнейшего страшного — расплющивания. И эту несчастную массу тянуло, как крюком к воронке портала — пока слабовато, но уже ощутимо. Так подумать, это логично: раз портал абсорбировал материю, то должен был и набирать массу, а сверхмассивные объекты имеют собственное — ну да. Поле притяжения. Паша попытался двинуть хотя бы мизинцем — и провалился с треском, потому что он был просто маленьким человеком, и известно было испокон веков, что ни один человек в одиночку неспособен был противостоять фундаментальным законам. От этой едкой обиды захотелось расплакаться, и, благо, не вышло — даже дышать выходило с перерывами. В глаза светил ослепительный шумящий портал, искрился и вертелся в своей клетке из опор, как свирепый пойманный зверь, рвался наружу, оттуда, куда его заключили двое маленьких знающих людей, думающих людей, которые работали сообща и поэтому ставшие больше чем людьми, ведь стали — общностью. Портал вздрогнул, чихнул, и кости перестали трещать — и всю кожу будто отпустило, и стало вдруг возможно подняться. Подвал качнулся, под рукой скользнул холодный металл, и голова потяжелела, разбухла — к ней устремилась долгожданная кровь. От перегрузки было муторно и измождённо: гудело тело, и чернело перед глазами, почти как после — той ментальной атаки от старика. И, не дав и минуты отдыха, портал завертелся вихрем — и потянул мир на себя. В нарастающей с каждой секундой тяге портала, Джим крутился у пульта управления — рассматривал совокупность мигающих лампочек, кнопок и стрелок индикаторов. Панель мигала десятками огоньков, оповещая об изменении притяжения в данной области, невероятном возрастании силы Лоренца, и слишком высоком напряжении цепи. — Дайте мне пять минут, — бормотал Джим. Лицо у него было белое и руки тоже напряглись и побелели — ими он упирался в панель пульта, чтобы не упасть вперёд. — Пять минут, и я разберусь, как это вырубить. Паша цеплялся за пульт с другой стороны. Ноги скользили по земле назад, и земля уходила из-под ног, и казалось — кто-то набросил мелкую сеть и тянет, тянет, тянет к воронке тысячей верёвок. Остальные схватились кто за что: Ухура вцепилась в массивную трубу топливного бака, Кинсер забрался в систему регуляции давления, и Скотти висел у него на хвосте, а Хикару забрался на нижние ступени лестницы и держал доктора, — и только двое Споков стояли твёрдо, ухватившись друг за друга. — Боюсь, не выйдет, — проскрипел из захвата старший Спок. — Нексус можно остановить только вручную, только на ранних стадиях. Спина взмокла, и жгучий, горький ужас стёк с неё вместе с потом. Заныли шея, заныли руки, заныли — почему-то глаза, поймавшие отблеск невозможного явления. У Джима — этого шутливого, заполошного человека дрожали губы. — Что Вы наделали? — спросил он, а в ясных и опустевших его глазах взрывались, отражаясь, багровые звёзды. Бледный и худой, похожий на мираж старик опустил голову — словно умер. — Джим, — сказал он, спокойно и твёрдо, но был в его голосе какой-то застарелый надлом, что затаился в его сердце, и Спок, другой Спок, их Спок, едва стоящий на ногах от напряжения и притяжения, вскинул на старика полный удивления и — понимания — взгляд. — Вечно далёкий и вечно близкий. Мне жаль, что мы встретились при подобных обстоятельствах. Мой взгляд отбрасывает длинную тень. Мои действия в твоих глазах не поддаются логике. Стало дурно как при качке. Ухура перехватила трубу покрепче в попытках подтянуться и едва не сорвалась вовсе. — Мистер Спок! — сдавлено прохрипела она, и в голосе у неё тоже проклюнулась, расцвела — далёкая тоска. — У меня послание, от старого друга. Вы должны понять: это не Ваша вина. Старик кивнул. — Да, мисс Ухура, это не моя вина. Но это то, что я более всего желаю исправить. — Ну пиздец! — пыль покрыла доктора с головы до ног, осела грязными пятнами на одежде и в волосах. — Ну удружил! Они покачивались, отчаянно цепляясь за опоры, как висельники на ветру, и даже пара Споков стала уступать в силе гравитационному полю. В слепящем свете у основания стабилизаторов блестел ещё один рычаг, почти незаметный в громаде сияния портала. Ещё один, какой-то аварийный, наверняка установленный Кинсером рычаг, который… Который размыкал контур. Идея вспыхнула в голове моментально. — Я знаю, что делать! — Паша кинулся к рычагу. Ноги работали быстрее головы, и тело влекло к порталу, и бежать было легко и очень, очень страшно. Чужие крики достигли слуха только на половине пути. — Паша, стой! — кричала ему вслед Ухура. — Чехов! — вторили ей трёхголосым хором Джим, Скотти и доктор. Ноги работали быстрее головы, и Паша едва не сверзился в портал, и лишь в последнюю секунду ухватил стальной обруч опоры. Ступни подняли тучу пыли и взмыли в воздух, и он укрылся под порталом, как за пазухой. Рычаг торчал на расстоянии вытянутой руки. — Мистер Чехов, — снова заскрипел старик Спок. — Будьте благоразумны. Если Нексус выйдет из-под контроля, всему конец. Рука тянулась к рычагу. Трещали кости. Всему может настать конец, если дать Нексусу сработать — но что, если опаснее выпустить его энергию на волю? Не обречёт ли Паша собственноручно город на гибель? Он взглянул на старика — тот был такой сильный и грустный внутри, отравляющий мерно вытекающей из него грустью всё вокруг, так, что казалось: ни одна система не могла бы сосчитать его скорбь, и ни один язык мира не смог бы её выразить. Джим бы знал, что делать, но Джим был далеко, Джим цеплялся за жизнь и остатки надежды, и это было бы подло в квадрате — опять перекладывать на него бремя выбора. — Не так важно, что ты решил, — сказал вдруг Спок — молодой Спок. — Важно то, что ответственность за решение лежит исключительно на тебе. По коже заскользила шероховатая поверхность ручки — Паша схватил рычаг до боли в костяшках. В голове вспыхнуло отчаяние тихими воспоминаниями отголосков чужой боли, привитой черенком ментальной атаки, заполнило до краёв и полилось через край. — Логика говорит, что нужды большинства важнее нужд меньшинства, — донеслись до Паши, как сквозь воду, слова старика. — Никогда на свете я не подверг бы опасности город. Он будет в порядке, даже если я не преуспею, — и в них была та самая загвоздка, тот самый ключ, открывающий дверь к пониманию его действий. Это ведь так просто. Надо было всего лишь спросить. — А что будет с вами — если не преуспеете? — Ничего, — сказал старик и тут же добавил, немного непоследовательно: — Я обреку хорошего человека на смерть. Я буду несчастен. Но несчастным жить можно, а с кровью на руках — нет. Осознание вонзилось в сердце самой острой иглой — и Паша чуть не задохнулся от того, как мироздание вкалывало её — медленно и мучительно. Какое-то время Паша вглядывался в лицо старика. Он скользнул взглядом по друзьям и отвернулся. Они тоже осознали — бродил по их лицам печальный ужас понимания. Ногти легко царапнули по рычагу. Когда придёт Пашин черёд отвечать за содеянное, он выступит вперёд без колебаний. Осталось только: — Хорошо, мистер. Я вам верю, — кивнул он, убирая руку.***
Подвал-полигон пылал пурпурным пламенем. Внутренний слой опор стабилизатора раскалился докрасна и уже начинал белеть, и хорошо бы — чтобы теплоизолятор сработал как надо, и жар не добрался до слоя внешнего — под которым, вцепившись в металл обеими руками, притаился Павел. — Сейчас рванёт! — крикнул Скотти. Сейчас рванёт — подумал Джим. Его вжимало в панель с неудержимой силой, и кожа стремилась слететь с костей, а глаза выкатиться наружу, и хотелось их закрыть — но Джим себе запретил. Ему нужно было видеть, выяснить, уяснить: как ни крути — последствия своих решений, — но было и другое. Даже в самый тёмный час подхлёстывало интерес раскалённым кнутом неискоренимое любопытство. И вдруг горячий искристый свет в центре портала поменял направление вращения — пошёл в противоход внешней воронке, и остановился, стал гладким, как блюдце — и стал расширяться. Грохот прекратился, его заменил мерный громкий гул, по полу и потолку прокатились беловатые прожилки, и гул начал нарастать, пока не перешёл в нестерпимый вой. Уши заложило и казалось — лопнет сейчас мембрана во внутреннем ухе, а белая гладь портала разрасталась, достигла краёв, и он, трескнув, разлился алым заревом по помещению. Чудовищное притяжение вмиг пропало. Стало тихо. Павел выбрался из-за опор. Скатились с лестницы Боунз и Хикару. Утирая рукавом следы грязи и машинного масла, притащил Кинсера к пульту за шкирку Скотти. По плечу легко скользнула узкая кисть — Ухура. — Кирк. Одиннадцать пятьдесят девять. — Он идёт, — странным, осторожным голосом сказал Спок. Он — и его старший двойник, стояли плечом к плечу, и тёплый свет трогательно просвечивал тонкую кожу ушных хрящиков, и Джим не мог видеть их лиц. Но Джим не смотрел в чужие лица, он смотрел на плоское белое солнце и считал секунды до полудня. Потому что он знал, что произойдёт дальше, каждый из них знал — и они ждали, затаив дыхание. Тонкое полотно материи всколыхнулось, замерцало, пошло рябью. Из портала вышел человек с фотографии.