Ты такой спокойный и так доблестно держишься, что я забываю о твоих страданиях Эрнест Хемингуэй «Прощай, оружие!»
Отношения виделись Споку союзом личностей. Личности, вовлечённые в полезные взаимоотношения, друг друга в его представлении не компенсировали, не дополняли, а — гармонично сосуществовали. Как объединение отдельных нот в созвучия. Как последовательная организация мелодии. В мягком касании к предплечью ощущался твёрдый направленческий призыв. — А теперь зашагивай правой за левую. Следи за руками. Плавные движения бёдрами, колени-рычаги, плывущие руки, полная сил мелодия складывались в танец с очевидным названием «сальса». Нийота сверкала под музыку и сливалась с ней. Это был потрясающий воображение навык. — И пять, — отсчитывала она, — и шесть, семь. В этом танце она была нездешней, поверх узкого комбинезона покрытой звуками как вуалью, и она порхала вокруг, не касаясь Спока ни дюймом кожи, и только похлопывала по защищённым тканью плечу или спине, направляя мягко. Улыбка её пряталась в пальцах и линии челюсти, в сгибах колен, в вихревых мазках стоячего воздуха. Занятия с Нийотой приносили Споку чрезвычайное удовольствие. Физический и эмоциональный комфорт отдельного индивидуума должны обеспечиваться этим индивидуумом самостоятельно, и делегирование таких обязанностей на постороннего близкого характеризует наличие особого типа защитных механизмов, а в широком понимании — сигнализирует лишь о незрелости индивидуума и неготовности интеграции в социум. Верно и обратное. Самодостаточность не означает ни социопатию, ни болезненную необходимость ни в ком не нуждаться. — А теперь поглядим, как у тебя выйдет без меня, — дыхание у Нийоты было совсем немного замкнутое. — Давай, Спок.***
Пыльная коробка застучала фигурками, упав на стол. — Гляди, — у Джеймса, как обычно при рождении в его голове очередного замысла, глаза сверкали предчувствием нового. — Что нашёл! Порой, и даже скорее часто, невозможно было понять, чего он хотел услышать в ответ. Реакции его, вовлечённого и увлечённого, предугадать оказалось тяжкой миссией. В этом крылось его очарование, но также — опасность. — Это шахматы. — Шахматы! — он выудил из коробки чёрного слона. — Мы устроим турнир! В его живой неиссякаемости, его яркой буйности скрывалось неизбывная, почти первобытная в своей первозданности жажда объять действительность во всём её разнообразии, впаять её в себя и пережить, и, вкусив её плодов, бежать к следующему рубежу. Он мог прикоснуться к жизни, и окрасить её в ответ самым красивым, самым волшебным своим чувством — надеждой. «I zhit' toropitsya, i chuvstvovat' speshit», — объяснял Чехов и бывал в своей исконно русской мудрости исключительно прав. Джеймс любил весь мир, но мира не существовало вне его сознания. Он был — истинный наблюдатель субъективного идеализма, любил всех — и одновременно никого. И это, конечно, закономерно: солнце не может светить для кого-то одного и не может принадлежать лишь одному. Его тепло греет — тебя, и ещё миллиарды людей, и этот свет, это тепло нельзя присвоить, потому что любовь — это не про обладание. Колкая радость разошлась по руке концентрическими кругами, когда Спок вытянул слона из захвата пальцев. — Полагаю, Павел будет в восторге от твоей затеи.***
Свет пробивался тихо сквозь щель занавесок. Узкая полоса прочертила косо столешницу, протянулась, огибая, за ручкой чашки и провалилась вниз. На плоском, почти стерильном лице напротив тонкая трещинка улыбки ломала линию губ. В его узком, угловатом теле таились сила и звериная ярость — смотрели на мир полусонными глазами дремлющего хищника. Спок отставил чашку. — В начале июня Вы не пустили меня на порог. Что изменилось? Старик помолчал, собирая мысли. — Тогда казалось — я могу тебе навредить. У тебя было то, что я давно потерял, но ты это не ценил. В его ровном голосе сквозил оттенок забытой печали. Терпкий настой отдавался в язык горечью полыни. — Невозможно ценить то, что ещё не обрёл. Социальные контакты и их налаживание случились прорехой в стройной картине мира. Среди ровесников Спок считался заторможенным, умственно отсталым, внушающим недоверие иным, и потому — требующим приложения к нему социальной изоляции. Беседы с отцом приносили спокойствие, но не облегчение. То, как должно быть, не соответствовало тому, как оно в реальности было. Пришедший извне остракизм в поисках ответов обратился вовнутрь и в экзистенциальной глубине узрел безумие. Ужаснувшись открывшегося, Спок оградил сидящую внутри кровожадность крепостными стенами неусыпного контроля. И так, остракизм внешний всочился вовнутрь и перерос в самоконтроль, в самоедство — в самоотрицание. Навязанная социальная изоляция сменилась осознанной обособленностью и явилась следствием унизительной растерянности в вопросах устройства человеческих взаимоотношений. Для остальных — многих, вопросы подобного рода разрешались постепенно и потому естественно, а, вследствие этого, любая неосведомлённость в тонкостях социальных норм, любое отклонение от-, воспринимались фатальной неправильностью и подвергались гонениям. Из такого замкнутого круга не предвиделось выхода. Споку стало интересно, каков собой мир, к которому он должен был принадлежать по праву рождения, и он спросил об этом своего старшего двойника. — Он выглядел как четыре сотни сплочённых в своём разнообразии существ и корабль в бескрайней пустоте космоса. Это был не тот ответ, на который он надеялся, но это был исчерпывающий ответ.***
Полная воздуха гостиная звенела маленькими деталями воплощённого присутствия незримого третьего — почти незаметными, но значимыми. У окна устроился уволоченный из кабинетов второго этажа стул с высокой спинкой. На ней, небрежно наброшенный, возлежал свитер. Под тумбу закатилась жёлтая ручка с треугольником на конце и глядела из своего укрытия единственным круглым глазом. Терракотовая кружка со сколотым краем осела на столике у кресла. Городская легенда, дом с призраками, пустяковыми стараниями отбросил тянущийся подол из мертвецов и преобразился — просто в дом. Однозначную моральную оценку действиям старика Спок дать не решался. Тянущаяся сквозь года обсессия, упрямая неспособность к смирению, очевидная, хоть и правдоподобная ложь юному Чехову ради достижения своих эгоистичных целей, — всё казалось ему чрезмерным. Спок не был уверен, что сам на этом месте поступил бы также. Он не был уверен, что смог бы лгать, недоговаривать и, если потребуется, убивать — ради достижения цели. Спок не был уверен, что хотел бы эту гипотезу проверять. — В этом проблема нашего учения, — сказал старик. — Несовершенные по своей природе мы оперлись на него, как на костыль. Но костыли имеют пренеприятное свойство со временем приходить в негодность. — Прошу прощения? Тонкая ниточка света протянулась по рукаву его рубашки и застряла в складках. Мистер Спок сегодня изменил своему обыкновению одеваться в балахоны, и в рубашке из фланели и мягких вельветовых штанах выглядел почти по-земному. Он пригубил настой и заговорил: — Я тоже был молод, Спок, и верил в превосходство логики. Я был идеалист. Идеализм в представлении обыденном понимался тождественностью оптимистическому мышлению и в таком виде являлся скорее — идеализацией. Более глубокий, философский его смысл состоял в сознательном утверждении господства идеи над материей и, как следствие — пренебрежение реальными миром явлений в угоду собственных или всеобщих, а порой эфемерных, идеалов. Точная в своей беспощадности характеристика мировоззрения. — Но более нет. — Более нет, — подтвердил старик. «Ну а кто же — ты?» — сквозило в его глазах. «Что тобою движет?» — спрашивала приподнятая бровь. «Что делает тебя — тобой?» — билось под кожей. — Нельзя всё измерить логикой, мой друг. Даже учение не запрещает тебе чувствовать. Осознание того, кем ты не являешься становится ключевым для понимания того, кто ты есть. — Но что, если я откроюсь — и причиню страдания? Что, если команда не захочет иметь дело с тем, что им открылось? Что-то бухнуло на крыльце тупым стуком о половицы, чтобы через мгновение смениться глухим шлёпаньем — укатилось в траву. У двери завозились, шурша, ругаясь на острую конечностную недостаточность. Старик приподнялся из-за стола. — Определённый риск присутствует всегда. Но кто не рискует, — его глаза хитро сверкнули, — тот не пьёт. Можно уместиться в чужие ожидания в попытках выглядеть тем, кем ты, по твоему мнению, должен быть. Можно потерять себя, отыгрывая роль. А можно потерять всех остальных, будучи собой. В смазанном пространстве на периферии зрения показалось, как ручка под тумбой моргнула и снова замерла.***
На заднем дворе Сулу было просторно и тесно — все столпились вокруг столика с разложенной доской, вокруг уплывших каждый в свою стратегию играющих. В старой коробке не хватало пешек и белой ладьи, и их пришлось заменить гайками и — попавшейся под руку фигуркой кайдзю. Рядом с соревнующимися Скотти, вооружённый клеевым пистолетом, мастерил недостающие фигурки из всего, что нашлось у него в карманах. Юный Чехов уже обыграл Сулу и Скотти, и готов был поставить доктору мат через ход — он был, как усмехнулся Джим «злобный шахматный гений». Тонкая, почти прозрачная фигурка Нийоты проплыла меж собравшихся, легко отёрла плечом Хикару, пролетела пальцами по спине Павла, уселась рядом с Джимом. — Ухура, — Джеймс расплылся в улыбке. — Присоединяйся! Она легко качнула головой — застелился по ключицам шёлк волос. — Ну нет. Не хочу быть избиенным младенцем. Хочу посмотреть на финальный матч между Пашей и Споком. Но финальной игры между Павлом и Споком не случилось — ко всеобщему поражению. Вместо неё случился финальный матч между Павлом и Джеймсом. К тому времени фигурок стало не просто достаточно, а даже слишком много. Из крышек, обёрток из-под жвачки, проволоки, гвоздей, шурупов и болтов выстроилось разношёрстное войско фигур не совсем идентифицируемого вида — и останавливаться Скотти не собирался. С необычайной живостью он заворачивал игральную карту в гиперболоид. Карта сопротивлялась, выскальзывала из рук и никак не хотела держаться в склеенном виде. По диагонали у неё пошла некрасивая складка. Под молчаливое согласие присутствующих Хикару с готовностью потворствовал этому беспределу и обеспечивал механика всё более разнообразным запасом запчастей. Фигуры толпились и толкались у доски, не находя себе места, а новые и новые всё наступали им на пятки. В тесноте разномастной толпы нарастало краевое напряжение. Компания смотрела заинтересованно — то на игру, то на высящуюся гору хлама, то на увлечённого Скотти, и иногда — друг на друга, перекидываясь сложнорасцениваемыми ухмылками. Коллапс не заставил себя долго ждать: ровно в тот момент, когда Джеймс съел вражеского слона, и Скотти, не глядя, поставил в стол очередную поделку — и оборона шеренги фигур ослабла, ряд прорвался, и мусор посыпался на доску, сметая скрупулёзно выстроенную партию. Павел ругнулся: «yo-moyo!», — и Джеймс досадливо всплеснул руками. — Ребят! Вы серьёзно? Раскиданные фигуры катились по доске и летели дождём в траву. Игрушечный кайдзю поскакал по земле, прикатился к ботинку Скотти, и тот оторвался от своего занятия. Пальцы у него были все в клее, сжимали заготовки одновременно для фигур двух или трёх, и этими клейкими пальцами он почесал нос, осматривая поле боя. — О! — вырвалось у него. — Звиняюсь, парни. Чутка увлёкся. Спок сжал запястье за спиной. Уголки губ упрямо стремились вверх, и он приложил некоторые усилия, чтобы их обуздать. — Не волнуйся, Джим. Положение фигур на доске я запомнил. Доктор угрюмо передал Хикару купюру в пять долларов.***
Мистер Спок признался, что находит забавным, как, по прошествии времени мыслящие существа — люди и иные — перестают цепляться за ценности, которые казались им ранее вопросом жизни и смерти. Это, конечно, могло показаться забавным, считал сам Спок, но более всего было — закономерным. Мысли и поступки формируются в среде, в которой формируется индивид, и модифицируются в ответ на изменяющиеся условия этой среды. К примеру, толерантность к смерти у островных народов восточной Азии стала продуктом географических и геологических особенностей. Вынужденный упор на флегматичность в культуре народов крайнего севера связан с фатальностью последствий, к которым приводит излишняя эмоциональность в критических условиях. В нём — этом старшем товарище и неверном отражении — были знания былого и грядущего, опыт прожитых лет и целая охапка несомненно полезных советов, но также была в нём — чуждость пройденного пути. Как вековая сосна, выросшая на верховом болоте будет разительно отличаться от той же сосны, выросшей в лесу, так и их жизни, имея одну природу, но разную среду, разошлись, потекли параллельно, чтобы никогда не соприкоснуться — как у Евклида, или стремились друг к другу, чтобы никогда не достигнуть — как у Лобачевского. И конец пути у них тоже будет различным. Эволюция реагирует логично, опираясь на сложившиеся предпосылки и имеющиеся в распоряжении ресурсы, но это не значит, что она обязательно преуспеет. Природа не осознанный творец, она скорее — слепой ремесленник. — Как в языке, — говорила Нийота. — Закон экономии речевых усилий. — Мы, механики, зовём это «работай с тем, что имеешь», — усмехнулся Скотти. Он поддел ногтем слой клея, снимая с кожи плёнку с отпечатками папиллярных узоров. Доктор Маккой встрепенулся. Рука у него полетела куда-то вбок, и лицо пошло волнами — как всегда, когда ему приспичило в чём-либо возразить. — А как ты предлагаешь работать с тем, чего у тебя нет? — не обманул надежд он. Чудовищный кайдзю грозно скалился в небо на ладони Хикару. — Это как гонка, в которой невозможно победить, потому что она никогда не заканчивается. Спок кивнул. — Верно, Хикару. Эволюционная теория сформулировала этот принцип в своей гипотезе Красной королевы. — Ой, да ладно вам! Везде можно победить. Просто смотрите на время не в совокупности, а отдельными отрезками. На каждом из них будет победа или — поражение. — Это софистика. Если ты обратишься к апориям Зенона, Джим… — Ага, да. Летящая стрела на самом деле неподвижна. Но людям нужно на что-то надеяться. — Мне нравится эта мысль, — подал голос Чехов. — Животные ежесекундно сражаются за жизнь, но мы — люди, а не животные. Судьба в наших руках. Он был закутан своей уверенностью в лучшее, защищён ею, как коконом. Они были в этом похожи — Павел и Джим, словно близнецы. Словно система гравитационно связанных звёзд. В этом же — крылось фундаментальное различие. Если жизнелюбие одного было обусловлено всё ещё мальчишеской непосредственностью, то второй пришёл к нему с присущей, хоть и молодому, но всё же учёному сознательностью. Доктор Маккой глядел на них хмуро, и в хмурости его сквозило какое-то тянущее воззвание. Внимательный взгляд поймал взгляд Спока, и доктор скривился. Едва уловимая мольба исчезла, скрылась незамеченной за наигранностью неприязни. Стоики считали, что все конфликты рождаются внутри, в мыслях. Что источник неурядиц, фрустраций — наша реакция на окружающую действительность, а значит, для обретения гармонии достаточно самодисциплины, примиряющей человечество с действительностью. Что люди не могут влиять на происходящее, но могут контролировать своё восприятие. Эпикурейцы ополчались на страх и страдания — производные несовершенного мира, и примирялись со своими эмоциями, как с правомочными реакциями на несправедливость. Позволить себе чувствовать знаменовало им первую ступень в освобождении от мучений, приносимых извне. Мысли и поступки формируются средой, взаимодействующей с ищущим разумом, и, тем не менее, поразительно, как разные люди при схожих вводных порой приходят к диаметрально противоположным выводам.***
— Мне это даже интерпретировать сложно — здесь всё другое. Как тебя раньше лечили-то вообще? За широким окном мира не было — город заволокло непроглядным туманом. Кабинет казался оторванным, изолированным на краю вечности, и они были вчетвером и наедине: Спок со своей чужеродной инаковостью, и доктор Маккой с синдромом жертвы и спасателя — в одном флаконе. — До прошлого месяца непосредственное врачебное вмешательство не представлялось необходимым. Непосредственное врачебное вмешательство не представлялось необходимым и в прошлом месяце — тело его способно было к самовосстановлению в условиях стазиса одних физиологических процессов организма в пользу пострадавших областей и органов. Но с доктором проще было согласиться, чем объяснить его неправоту. Скрипнуло кресло, поймав усталую спину. — Да, ты у нас завидный богатырь, — доктор раздражённо потёр глаза. — Чёрт, Спок, ты вообще умеешь разговаривать по-человечески? — Вас что-то тревожит? Доктор уставился в свои записи. Глаза его от усталости и напряжения покраснели, и в тусклой дымке утра казались серыми. Ответ от него ускользал между тонкими, словно прибитыми друг к другу, строками; собирая кровь и биопсию, Маккой всё ворчал, что секвенатора у него нет — ни золотого, ни простого, — да и с биоинформатикой в студенчестве как-то не сложилось, а показывать эти данные посторонним и в мыслях не держал. Ответ от него ускользал, а Спок помочь был не в силах — он и сам до конца не знал, как он работает. — Всё. Никак не избавлюсь от ощущения, что за этим околонаучным фасадом ты — очередной пустобрех, — гримаса искривила рот косым росчерком, и доктор весь вздрогнул и дёрнул плечами, и посмотрел на Спока, тоскливо и в упор. — Знаешь, все эти глубокозаумные учёные термины чаще всего — просто муть и очковтирательство, и затем лишь нужны, чтобы олухов надуть. У олухов всегда какой-то неадекватный трепет перед учёными. — Термины придумали для определённых целей. — Да, чтобы очки тебе втереть, — буркнул доктор и снова уткнулся в тетрадь. Невзирая на излишне экспрессивную манеру, присущую доктору Маккою, слова его обозначили проблему, серьёзность которой трудно переоценить — перегруженности речи канцеляризмами, пришедшая с расширением влияния шаблонов официально-делового стиля речи на речь разговорную и научную, что затрудняло её осмысление. Сложность синтаксических конструкций научного стиля порождена обогащённостью профессионализмами и необходимостью точной передачи информации. С другой стороны, прикрываясь туманными формулировками можно долго боксировать с оппонентом, уводя его от сути. За сложной терминологией легко потерять смысл, погнавшись за его оттенком. Подобные суждения и оценка были понятны, хотя и беспочвенны. Выбор речевого стиля научного доклада и диспута для Спока служил скорее способом избыть из языка чрезмерно эмоционально окрашенные конструкции и, тем самым, избежать недопонимания, что неизбежно возникало при использовании эмотивной лексики. Для доктора, однако, такая модель поведения не работала как предполагалось, а действовало — как красная тряпка. — Оно бы работало, если б все так делали, — возразил Маккой, — и с той же благой целью. Как категорический императив. А так тебе кто-нибудь в один прекрасный день даст в бубен, да и всё на этом. — Это было бы нежелательно. — Вот и я о чём. Лицо у него вдруг разгладилось, растеряло все так ревностно оберегаемые неровности и складки, и он стал будто моложе, отмотанными годами обратно к своим неполным тридцати. — Слушай, — сказало это новое, мягкое лицо, — я понимаю твою рептилоидную позицию. Но и ты мою пойми. Обезличенные и вылизанные, формальные разговоры не проясняют настоящих помыслов, не дают ответа по существу. Изъятие логических форм из естественного процесса приводит к созданию искусственной модели его организации, а значит, лишь к ограниченному его пониманию. Применение инструментов познания сознательно приводит к упрощению описываемого явления — ввиду несовершенства инструмента. Логика — это средство, а не цель. — Цель — это человек. Спасибо, доктор. Думаю, я смогу понять.***
Самая замысловатая часть состояла не в том, чтобы подстроиться под чужие представления о том, кто ты есть — или кем тебе следует быть, но в том, чтобы, оставаясь собой, услышать чужую точку зрения. В этом была основа диалога, а значит, и любых взаимоотношений, приятельских — или иных. Истина — если она есть, рождается не в спорах, а в грамотном обсуждении. Бесспорные доказательства правильности тех или иных позиций способны переменить представление о природе вещей. Источник этого мнения не имеет значения, потому что все участники полемики одинаково выигрывают от постижения истины. Нет никакого стыда в том, чтобы, склонившись перед аргументами, признать свою неправоту. Стыдно с дьявольским упорством отстаивать невежество. Истина существует — а всё остальное вредное заблуждение. В Древнее время, когда у человечества ещё не было в арсенале научного знания, многие палеонтологические находки приводили к курьёзным ситуациям. В частности, из-за специфического отверстия в лобовой кости мамонта люди принимали эти черепа за черепа мифических существ. Так появились легенды о циклопах. Но непонимание или незнание чего-либо не отказывает автоматически явлению в существовании. Так, в детстве Спок не осознавал концепции прописной «Е», за что настольная книжка о злоключениях маленького енота в его интерпретации получила странное название «крошка Знот». Но прописная Е — вполне реальная вещь, и, как бы не хотелось маленькому Споку верить в неожиданное и причудливое имя, порождаемое демонами незнания, истина оставалась твёрдой и упорно неизменной. По этой же причине он и занялся исследованием странных необъяснимых явлений. Истине безразлично как её кто-либо осознаёт и как её описывает — она продолжает существовать. Какую бы интерпретацию не придал наблюдатель — правдивую или ложную — ценность этой интерпретации определяется его, и только его восприятием. Непонимание концепции дружбы, присущее Споку ещё в начале лета, не помешало этой дружбе установиться, и непонимание — другого — также не мешало ему чувствовать это — другое. Но желание понять, разложить по составляющим, качественно описать — это желание истинно мыслящего существа, и порицание здесь ни в коем случае неуместно, а потому — он продолжит искать ответы. Дружба определяется целями, что поставили перед собою двое и более индивидуумов. Чаще всего цели взаимовыгодны, но бывает — не совсем, и на концепте альтруизма зиждется множество межличностных взаимоотношений. Но чем качественно отличается цель, поставленная перед собою друзьями, от цели простых знакомых или — любовников? Логично было бы предположить, что дружба и любовь — надстройки для базиса знакомства. Как надстройки, они обрастают своими ритуалами, которые оказываются сложнее существующих на предыдущем уровне, и, как надстройки, они могут в себя включать ритуалы, характерные для базиса или надстройки более основного уровня. Вопрос остаётся в том, могут ли дружба и/или любовь не в генеральной совокупности, но в конкретной выборке, исключать из себя определённые присущие им ритуалы, но оставаться при этом — дружбой и любовью? Очевидно, для выборки «команда Энтерпрайз» для удобства условно обозначаемой x, такие упущения работали. Несмотря на отказ Спока соблюдать ритуал «приветствие за руку», широко распространённый у мужской половины человечества как знак хорошего знакомства или — приятельства — ни один мужчина из выборки x очевидно не исключал его из списка друзей. Являлось ли это правилом — или статистической ошибкой? Будет ли это работать на другом уровне привязанности — или накопленные противоречия, как говорит доктор Маккой, сломают спину верблюду? Ответа на это у Спока не было.***
Но ошибки — тоже часть научения. Догмы определяются, в силу несовершенства инструментов восприятия, предвзятым человечеством, а не объективной реальностью. Его отец — кем бы он ни был, не избежал этой ловушки, и тоже был предвзят. Случайные знакомые, обидчики из детства клеймили Спока (как представителя аутгруппы) чужаком, сухарём, дрянью — в силу особенностей психики. До этого лета существовал лишь один человек, видевший в нём — его. Поразительно, сколько ему понадобилось времени, чтобы обернуться назад и прийти к ответу, что всегда был с ним. Воистину, чтобы продвинуться вперёд, иногда требуется вернуться к началу. Он — Спок, и он — не человек и не пришелец. Он искатель и исследователь, и в некоторой степени творец. Он — тот, кем он хочет быть, кем он выберет быть, а не то, что от него ожидают. Белый туман валился с гор неплотными хлопьями, и отражение дня в его каплях было серым и голубым. Включённый ноутбук мигал зелёным, мерцал, рассеиваясь в пустоте плотного пространства. Звонок всё длился, и программа звучала той самой мелодией ожидания, которая любому человеку могла бы показаться навязчивой и даже раздражающей — она была символом вопроса, оставленного без ответа. Но колонки ноутбука щёлкнули, подключилось видео, и на экране появилось лицо — милое сердцу. — Мама. Аманда Грейсон улыбнулась своему сыну. — Здравствуй, милый. Пробивающиеся сквозь туман лучи солнца вечер красил красным, когда они закончили разговаривать.