2 июня 1922 года, Рим
Романо беззвучно шевелил губами, пока перебирал лиры в купюрах и монетах. В отдельную кучку он собрал ту часть, что отложит в жестяную коробку на оплату квартиры и прочих счетов, исключая долги… внешние, которые он скрыл ото всех. С последними была совсем беда. Слегка потряхивало от тревоги за это дело, но надежда, как говорится, сдыхает последней, тем более он платил в этом месяце, с полученного за Геную. Чёртовы деньги. Самая муторная часть жизни, особенно в такие волчьи времена. Губы скривила усмешка. При Медичи, помнится, Феличиано увлекался банковским делом, пытался разобраться в хитросплетениях туманной науки денег, и Романо, посмотрев на это со стороны, тоже попробовал. Он кинул на Феличиано задумчивый взгляд. Тот спал. Плотно закутался в одеяло и плед, словно на дворе зима, а дом не отоплен. Он как будто стал больше мёрзнуть. Его дыхание, размеренное, куда более спокойное, чем нервной, кошмарной ночью вчера, вливалось в поток тишины, пронизывавшей район. С соседних квартир доносилась утренняя возня да мимо могла лошадь цокать копытами, но царствующая тишина скрадывала звуки, словно мягкий ворсистый ковёр — шаги. От ненормального страха, которым за версту разило от Феличиано, и следа не осталось. Он прикусывал во сне уголок наволочки, натягивал одеяло с пледом по плечи, лежал, свернувшись по-кошачьи клубком, и Романо вспоминал, как трясло его часа три назад, в темноте, какое неровное, влажное у него было дыхание. — Херня какая-то, — пробормотал Романо в сторону, так, чтобы, не дай Бог, не разбудить его. Хорошо бы тот выспался. Романо тоже следовало бы отдохнуть, будь только возможность. Он уже не выдерживал, хотя при этом, напротив, возникло смирение. Привычка, вероятно? Сроднившись с неоправданными ожиданиями, он ждал следующих дурных новостей и последующих, со слишком слабой надеждой на перемены. И бросать Феличиано в трудную минуту, когда ему досталось сильнее, чем самому Романо, было нельзя. Не по-людски это. Они вдвоём были Италия, вдвоём это и вынесут. В конце концов, Антонио был прав. Нация не могла умереть. Не когда её жителей насчитывались десятки миллионов. Разобравшись с деньгами, Романо спрятал остатки, не попавшие в жестянку, в тайник и скользнул на кухню. Шумный, как буря, обычно, он бывал тише воды ниже травы, когда не хотел кому-то мешать. Теперь надо было сварганить тесто. Запасы пасты, заготовленные неделю назад, кончились, баста. Романо взялся за дело. Мука твёрдого помола, вода, немного соли… Мысли потекли ленивым потоком, пока руки мешали, а после мяли ставшее плотным тесто. В прошлом он реже готовил, хотя, бывало, помогал тестомесом: иногда здесь требовалась мужская сила. А так, когда он с громкими, компанейскими южными провинциями собирался в одном доме то в Неаполе, то в Салерно, то у кого-то в деревне, то на виноградниках, то у моря, готовили постоянно девчонки, готовили божественно, на всю ораву, но сейчас та же Лавиния свалила в Америку. Романо всё не мог собраться с духом и написать Альфреду — так, чтоб тот гарантированно ответил. А Феличита, самая близкая из сестёр Феличиано, не желала вылезать из Милана. Почему, он так и не понял, знал только, что она промышляла шитьём, тем и зарабатывала на хлеб. Раскатать тесто заняло не слишком много времени, и, когда в зале раздались сонный шум и зевки, такие неожиданно сладкие, будто и не было вчерашней истерики, Романо лихо рассекал полотно теста на толстые вытянутые кусочки. Пальцем создавая в них углубление, он превращал их в выпуклые ракушки кавателли. Осталось сделать томатный соус… с чесноком, фенхелем, ещё парой приправ… Вот и будет им с Феличиано сытный обед или ужин. Сначала Романо хотел было приготовить айоли — соус из чеснока, оливкового масла и некоторых других компонентов, как майонез по консистенции, иногда с горчицей. Но так пах иприт. — Доброе утро, — поздоровался Феличиано и, позёвывая, протопал мимо кухни. Хлопнула дверь в уборную, следом зажурчала вода. Романо отсёк ещё пару кусочков теста и замер с ножом в руке, перепачканном в мучной пудре. Он видел вчера Феличиано. Феличиано давился слезами, беззвучно ловил ртом воздух, задыхался. Ему что-то приснилось, что-то, что было не вполне сном. Не просто кошмаром. Святая Дева Мария, ведь всё могло бы быть по-другому. Если бы не война, если бы не версальский итог этой бойни, жизнь повернулась бы иной стороной. Но Италия оказалась преступно слаба. Такие думы шли по кругу уже какой месяц. Феличиано зря на Романо наговаривал, Романо слышал о Муссолини и его идеях, и мысль, что нации-эксплуататоры, такие как Англия или Франция, должны были проявить уважение к нациям-пролетариям вроде Италии, была ему близка. Привыкшие вершить судьбы мира империи… …сроднившиеся с собственной властью, слепые… …зарвавшиеся нации-эксплуататоры. Однажды настанет день, когда никто из итальянцев не будет лить слёзы. И Романо, чувствуя, как его ненависть, кипучая, словно жгучая лава, остывала и кристаллизовалась в нечто холодное, острое — оружие? — был готов едва не на всё, чтоб этот день приблизить. Романо дорожил Феличиано и остальной семьёй. Иногда завидовал, обижался, бесился… Но любил, чёрт возьми. Романо не сдержался и, когда закончил с последним ломтиком теста, за который взялся, поднялся из-за стола. Дверь в уборную была не заперта. Феличиано повернулся к нему полубоком, вытирая лицо: — Что такое? Осколки изломанных отношений, незримые, но ощутимые, царапали ледком. Феличиано держался настороженно под взглядом Романо, и сам Романо испытывал нечто взаимное. Его решимость исправить ситуацию, однако, это не пошатнуло. — Я позову, когда завтрак будет готов, — не найдя ничего лучше, сказал он и добавил запальчивым тоном: — И чтобы без кислой морды мне тут! Всё наладится! — Э? Недоумение в глазах Феличиано было лучше того, что было мгновение назад. — Умывайся, переодевайся, приводи себя в порядок — Матерь Божья, уже восемь часов! — и квартиру заодно, давай, давай! — поторопил его Романо, быстро разогнавшись, и умчался на кухню готовить завтрак. Феличиано, помедлив, выглянул следом. Нож вновь рассекал тесто на кусочки, которые превращались в кавателли под умелыми пальцами. Их достаточно набралось, и Романо отложил часть на ужин или завтрак на следующий день. Томатный соус вообще был плёвым делом. Вода с кавателли вскипала на плите, когда Феличиано, умытый и причёсанный, в чистой одежде, подошёл, снял крышку и выловил ложкой пару кусочков. Романо тем временем собрал со стола мусор, бросил в раковину то, что надо было помыть, и суетился, суетился, занимал себя делом, лишь бы не остаться в тишине без движения с Феличиано наедине. Необычный страх подгонял его. — Идеально, — подметил Феличиано и, прихватив края кастрюли полотенцем, переставил её на деревянную подставку. Кавателли достигли состояния аль-денте. — А что ещё ты готовишь? Томатный соус вижу, со вчера есть капоната, можно пожарить каштаны — их у нас пара мешочков, — а ещё… — Да ты никак пир устроить собрался? — фыркнул Романо, впрочем, без злобы: было приятно видеть Феличиано в хорошем расположении духа, хоть это и омрачали неловкость и некий призрак вины. — Ну ты же притащил кучу еды, грех не пользоваться, пока есть! И Феличиано был прав. Пораскинув мозгами, они вместе решили, что уж вкусный завтрак-то они заслужили, и, смешав пасту с соусом на разогретой сковороде, присыпали почти готовое блюдо крошеной зеленью. Греть капонату они не стали, она хорошо заходила холодной, а каштаны пожарили на второй сковороде. Были зимы, когда Романо, помнится, только каштанами и перебивался. Ситуация была ещё не самой плохой. Всегда есть куда падать. Странным образом общее дело, пусть ненадолго, объединило Феличиано и Романо, заставило ненадолго забыть о том, что они оба успели сломать за мирные годы. Но когда они накрыли на стол и сели завтракать, гнетущая тишина вернулась. Вчерашняя ночь вызывала всё те же вопросы. Романо не хотел задавать их, уверенный, что не дождётся ответов: отношения с братом оставались обрывистыми, неровными, как ухабистая дорога, — а Феличиано чувствовал, что эти вопросы так и вертелись на языке. Кавателли получились отличные, специи придали лёгкой остроты, и Романо отвлекался на мысли об этом, не зная, что сказать. — Извини, — вдруг нарушил молчание Феличиано, — что оттолкнул вчера. Ты ко мне со всей душой, а я… — Не обращай внимания, — растерявшись на миг, Романо взял себя в руки и ответил привычным ворчливым тоном. Но затем добавил вопросительных ноток: — Но, честно сказать, ты пугаешь меня. Феличиано сделал глубокий вздох, резко выпрямился и посмотрел на него, и Романо обмер: неужели?.. — Хочешь узнать, что со мной случилось? — очень тихо, но твёрдо сказал Феличиано. Романо вглядывался в его глаза, ловил малейшие изменения в их выражении, от решимости до проблесков уязвимости и сомнений, страха, вновь подавленного и скрытого. — Не то чтобы это была какая-то необычная история. В принципе, мне очень повезло, — с задумчивым видом Феличиано нахмурился и прикусил губу, — повезло куда больше, чем многим другим. Руки-ноги целы, по крайней мере. — Тебя уже допрашивали королевские службы? — Пытались. Я послал их к чёрту, — отмахнулся тот почти лениво. — Нет, ну а что они мне сделают такого, чего не делали остальные? К тому же они не имеют права. Пусть только попробуют, — вилка агрессивно вонзилась разом в несколько кавателли, — пусть только попробуют мне навредить… Нить разговора оборвалась, повиснув в сплошной тишине. — А фашисты-то что с тобой делали? — Они перепутали меня с коммунистом. Прозвучало на удивление буднично. Зато сразу стало понятно, что он пережил. — Чёрт его знает, может, они правы? — Феличиано послал Романо вопросительный взгляд. — Не в том, что надо было меня бить и так далее, а в отношении красных? Ты видел Россию, он же еле на ногах стоит. — Ну-у-у, я бы так не сказал… Романо отчего-то вспомнились сверкающие гневом глаза жуткого морозно-фиалкового цвета. Россия был похож на кого угодно, но точно не на слабого и обессиленного. У него почти закончилась гражданская война и таки начало строиться что-то по-настоящему новое. Деталей Романо не знал, да и было-то ему не слишком интересно, хотя даже отсюда, издалека, советское движение казалось грандиозным. — Блин, я не хочу об этом говорить, — взъерошив себе волосы, бросил Романо. — Ты хотел рассказать о себе, а не порассуждать о других. Феличиано, чёрт побери, нужны имена, адреса, явки, пароли, сдай это всё спецслужбам, пускай они разбираются. — Они не будут разбираться, и ты знаешь это, чёрт побери, — возмутился тот, — и вообще тогда могут пострадать все, а между прочим, это Лучано с Джулиано вытащили меня от тех мясников, к которым я угодил. — Да? — Ага. Что, неожиданно? — Ну, я рад, что они оказались парнями что надо, — подумав, признал Романо. Теперь его преследовало чувство, что он ступил на тонкий лёд. — Хорошо бы таких было побольше. А те мясники тебя… что?.. — Они подоспели удивительно вовремя, — усмехнулся Феличиано невесело, имея в виду своих спасителей, а не инквизиторов от фашизма. — Мне как раз собрались дробить пальцы и руки. Я глазам своим не верил. Вау. Смех был нервный. — Такие дела. Размышлял Романо недолго. — Не знаю, как ты, а я отыщу их, из-под земли достану — и мало им не покажется!4 июня 1922 года, Лондон
Мало им не покажется. Напряжение выламывало кости. Если бы только такое было возможно, Артур сдох бы ещё в начале. Война. Война, которая не была похожа ни на какую другую войну, на которой Артур побывал. На прошлой хоть враг был очевиден, вот он, впереди, бери и стреляй! — но здесь это так не работало. Ирландцы ненавидели англичан. Кто угодно мог оказаться врагом, даже невинный ребёнок. Но Артур не убивал детей. Артур был выше этого. Он провожал взглядом молодого человека в побитом молью пальто, следил за движениями женщины на другой стороне улицы, осматривал двух парней, которые, сутулясь, прошли мимо, не осмеливаясь даже покоситься на него, облачённого в военную форму солдата Британской империи. Почему они были одеты в кофты с просторными рукавами? Почему эти кофты были мешковатые? При желании и должном умении скрыть под ними оружие было раз плюнуть. На прошлой неделе нашли мёртвым Бренсона. Никто не понял, как это произошло, но продырявили его на совесть. Так, что патруль ни хрена не заметил. А ведь Бренсон вёл себя осторожно и от своих особо не отходил. Артур утратил ориентиры. Он умел воевать. Четыре года бойни на европейском поле брани обновили его навыки убивать, наточили их, точно штык, и винтовка стала ему милее любовницы, а мысль, наоборот, притупилась. Но Артур знал, за что воюет, мог напомнить себе об этом в отчаянный момент. Что же он делал в Ирландии? Чёртов Америка с его блаженной идеей самоопределения наций. Сплошная головная боль для Артура. Он был бы дома. Дома, если бы не эта хуйня! Мимо прошагал юноша с огненно-рыжими волосами, и в мозгу вспыхнуло болезненно ярко: «Ирландия». Ирландия. Ирландия. Кажется, Артур сходил с ума. Любой здесь мог стать его убийцей. Гражданская одежда — не гарант безопасности. Каждый в глубине своей ирландской души жаждал избавиться от него. Дёрнувшись, Артур в два широких шага обогнал юношу и встал перед ним, уставился в ярко-зелёные глаза, ярко-зелёные — как у ведьм в тёмные века. Он потребовал вывернуть карманы, показать документы, расстегнуть куртку, и юноша, нервный, издёрганный, спешил исполнить эти приказы, суетился, руки его дрожали. Артур не спускал с него глаз. Уверенность, что этот несчастный был из партизан, даже не оформилась до конца, когда Артур заметил у его пальцев металлический блеск. Рявкнув сложить руки за голову, он выхватил пистолет, и юноша — с глазами, что сверкали от ярости — вдруг вцепился в него и стал трясти, призывая очнуться, всё бросить, свалить домой. Херня какая-то. Блядь. Артур выстрелил. Грохот разорвал реальность, и она расползлась по швам, растаяла под натиском другой картинки: Элис с широко раскрытыми глазами застыла в ужасе у комода. Артур моргнул. Он держал пистолет. Тот пистолет, который положил под подушку по привычке, оставшейся с ирландской войны. Дуло смотрело чуть мимо Элис, обычной английской домохозяйки. В стене позади дымилось отверстие, оставленное пулей. До сознания, затуманенного кошмарным сном, медленно доходило… — Элис? Она дёрнулась в сторону и локтем смахнула музыкальную шкатулку, фоторамку и книги, стопкой стоявшие на комоде. Шум от их падения прозвучал глухо. В ушах до сих пор стоял гром от выстрела. В глазах Элис стыл страх. Вздрогнув, Артур отбросил пистолет, и тот со стуком отлетел от стены на пол. Элис отшатнулась и, нервно оглядываясь на него, спиной вперёд отошла к двери. Артур бессильно наблюдал за её отступлением. Она замерла на миг на пороге, словно засомневалась, — круто развернулась и бросилась прочь. — Элис!.. — беспомощно позвал Артур, зная, что она не обернётся. Он едва не убил родную сестру. Господь Иисусе. Он чуть её не убил. Словно поджидая именно этот момент, из музыкальной шкатулки, раскрытой от удара, полилась мелодия, нежная, как лепесток цветка, тонкая, как струна. Артур по-дурацки застыл посреди комнаты, в тишине, которая смешивалась с мирными, невинными звуками в дурманящее зелье. Элис убежала. Элис боялась. Боялась его. Зарычав, Артур обернулся к кровати, схватил подушку и в ярости бросил её в стену. Ему надо было что-то побить. Следующей жертвой стало одеяло, в котором он почти запутался и, оттого разозлившись сильнее, швырнул на пол и затоптал. Он втаптывал с каждым ударом боль, отчаяние, грязь, тьму, в которой барахтался, точно в болоте, но выплёскивалась лишь капля. Внутри бурлил океан, и он не знал, что с ним делать. Как быть? Артур пнул край одеяла и огляделся: что ещё ударить? что ещё сломать?! — под ласковые переливы мелодии из музыкальной шкатулки, — и на глаза ему попался его пистолет. Он валялся в метре от кровати, дулом целясь в ножку массивного письменного стола. Как ни поверни оружие, оно целилось в маленькие паззлы его жизни, которые никак не удавалось собрать. Медленно, словно калека, переставляя ноги, Артур подошёл к пистолету и поднял его с пола. Увесистая тяжесть легла в руку, как влитая. Оружие. Один из гарантов военного и политического господства Британской империи на мировой арене. Британия победила! Лондон достиг пика могущества. Очень давно он не обладал столь широким влиянием — и это когда другие империи пали, как хрупкий карточный домик. Артур чувствовал эту власть — упивался ей! — балансировал, пытался употребить её грамотно, чтобы предупредить часть проблем, которые неизбежно возникнут в будущем. Он был на высоте. Британия победила. Но где же счастье от этой победы, почему оно так скоро ушло? Где радость? Где изобилие? Кошмарный сон завершился, однако пробуждение не принесло ничего. Артур приблизился к окну, отодвинул щеколду и распахнул его одной рукой, другой сжимая пистолет. Выбросить его к чёртовой матери. Освободиться от бремени войны, её наследия — от воспоминаний. Перестать каждый раз класть пистолет под подушку перед тем, как лечь спать. Артур размахнулся да так и замер, словно наткнувшись на некий барьер. Он не мог. Просто не мог. Это была его защита, его безопасность. Ничего он не выбросит… Он положил подушку обратно в изголовье кровати, собрал с пола одеяло и расправил на ней с казарменной педантичностью, и вернул пистолет под подушку — очевидно, там ему самое место. Затем Артур поставил на комод упавшие книги, фоторамку — с ним и Элис на море в Испании ещё в довоенное время — и музыкальную шкатулку. Он закрыл её с нескрываемым удовольствием, и мелодия наконец-то умолкла. Вот теперь можно было заняться и другими делами. Буря прошла, и ярость, вновь закованная в цепи самоконтроля, отступила, чтобы однажды опять разорвать их. Артур не впервые сталкивался с этим. Он справится со временем. У него не было выбора. Подбадривая себя этими мыслями, он спустился на первый этаж, где с кухни доносились плеск воды в тазике и звон посуды. Постепенно шаг Артура стал тих и незаметен. Он практически подкрался к открытой двери, через которую увидел Элис спиной к нему. Хрупкая, точёная фигура в домашнем голубом платье, прикрытом фартуком, сосредоточенно намывала сковороду. Надо было лишь открыть рот и попросить прощения. Это казалось так просто сделать. Артуру не придётся ни рисковать жизнью, ложась под пули, ни терпеть пассивный натиск противника по ту сторону стола переговоров. Это ведь была Элис, не чужой ему человек. Да и если бы он пристрелил её, прозвучала в голове жалкая мысль, она бы воскресла, верно? Но он и слова не сумел вымолвить. Часы пробили полдень. Неужто Артур так долго спал?! Выходной выходным, но всё же он обычно не позволял себе подобную роскошь. Насупив брови, он огляделся: куда-то Элис должна была положить свежую корреспонденцию и утренние газеты, — вот они, на столике у зеркала. Артур взял их и направился обратно к себе в комнату на втором этаже и по дороге заглянул в спальню Элис, чтобы оставить у неё на трюмо письма от подруг. Пальцы замерли на мгновение у прелестной, тонко инкрустированной венецианской маски. Его подарок, сувенир из Италии. Теперь хоть в мусор выбрасывай. Артур встряхнул головой и постарался прогнать тревожные мысли. Ему написал Америка. Другие письма тоже были важны, однако американские, если были от Альфреда, получали первый приоритет. Артур невольно напрягся. Они почти не разговаривали с тех пор, как Америка предложил эту дурацкую систему самоопределения наций. Что могло побудить Альфреда написать ему, да письмом, а не бездушной телеграммой? Задобрить хотел. Знал, чёрт заокеанский, некоторые английские слабости. Интересно, были ли письма Элис от Эмили? Артур не посмотрел адресанток её писем, за исключением первой. «Здорово!..» Беспардонно, как всегда. Артур был уверен, что такого отношения удостаивался лишь он да, может, ещё кое-кто из европейских стран. «Как дела? Я читаю новости почти каждый день, в основном, разумеется, наши, да и я не дурак, слежу за событиями собственными глазами…» — он имел в виду своих людей, вроде наблюдателей на конференции. Откинувшись на спинку стула, Артур терпеливо читал написанное прыгающим, размашистым почерком. Грандиозным, как говорил порой Альфред. Всё в Америке должно было быть грандиозным. Альфред очень хотел узнать новости именно от Англии либо, во всяком случае, не от американцев, притом не от британского правительства, а от него лично. Неужели так доверял? Главный вопрос письма: «Как всё прошло?» — Ну, как бы тебе сказать… — пробормотал Артур себе под нос, достал лист бумаги для писем и, вооружившись ручкой, принялся за ответ.4 июня 1922 года, Москва
Иван сошёл с переполненного автобуса и отправился вниз по улице, залитой жарким солнечным светом, настолько летним, настолько горячим, что становилось больно. Солнце могло быть и чудовищем. До детского приюта, куда Ивана перевели на работу, оставалось два шага, и он почти завернул за угол, когда сзади послышалось: — Прошу прощения… Человек за спиной повторил, уже громче: — Прошу прощения, мистер!.. Человек говорил с забавным акцентом, и Иван обернулся. К нему, размахивая шляпой, бежал мужчина в яркой одежде, и сомнения, едва зародившись, истаяли: наверняка американец, из Американской администрации помощи. Вдруг устыдившись, Иван еле удержался, чтобы не оглядеть себя — в унылой, бесформенной серой одежде, костюмом едва не лучшим из того, что он мог себе позволить в обычной жизни дома. Американец подбежал и упёрся руками в колени, пытаясь справиться с одышкой. — Ох… Думал, не догоню. Вы не Иван Брагинский случаем? — Он выпрямился столь же резко и улыбнулся — широко и по-доброму, и Иван невольно подумал об Альфреде. Они очень давно не общались. Альфред, казалось, вычеркнул его из своей жизни, будто революция превратила Ивана в кого-то другого, в чужого, в совершенный антипод современной Америке. — Да, Иван Брагинский, к вашим услугам. Вы что-то хотели? — наконец спросил Иван. Американец, похоже, ощутил себя неловко, так и не дождавшись ответной улыбки. Альфред иной раз шутил о неулыбчивых русских: — Да вы тут что, на похороны все собрались? «Да, Альфред, представь себе, — невесело подумал Иван. — Моя жизнь в последние годы — сплошные похороны». — Эм, ну… В общем, вам телеграмма, — американец выудил из объёмистого кармана на груди запечатанный конверт без единой надписи и пояснил: — Она пришла на адрес нашего московского офиса — а, да, я из Американской администрации помощи, — но обозначено было, что вам. Никто не читал, если вдруг вам интересно! — А от кого, не подскажете? — Иван взял конверт и повертел в руках. Он догадывался, каким будет ответ. — Некто Альфред Джонс. Губы тронула лёгкая улыбка. Джонс. Всё-таки не забыл о старом друге. О чём он мог бы писать? Что-то было нужно? Или просто соскучился и хотел узнать, как у него дела, по-настоящему, не из газет? — Спасибо большое, — от души поблагодарил Иван и, взяв американца за руку, сердечно пожал её. — Спасибо! — Рад помочь! Американец, слегка растерянный от такой сильной реакции, попрощался очередным взмахом шляпы и пошёл прочь. Иван же с новыми силами рванул в детский приют. Читать телеграмму на улице и на глазах у людей он не рискнул, не дай бог отберут ещё. В приюте же его встретила орава голодных ребятишек, хоть и здоровых, пухленьких, а не как скелеты, которых он видел в Самаре. От этой мысли вместо радости всколыхнулась злоба: самарских-то тоже кормили в основном американские люди. Америка делал для России больше, чем хвалёная советская власть. Это Иван, конечно, оставил при себе. Да и дел было непочатый край, так что, засучив рукава, он принялся за работу. Иногда, в особенно тяжкие моменты, хотелось пожаловаться: чёрт побери, он же мужик, это Ане следовало поручить работу с сиротами, — но ему и так партбилета не давали из-за… поди ещё пойми чего. Его пытались расстрелять, как императорскую чету — не сработало, воскрес. Его пытались держать в тюрьме — но пришлось выходить на международную арену, а там надо было представить и самого Россию, и никакая риторика о новизне не проняла иностранцев. Теперь его пытались травить. За женское дело поставили, каковы наглецы!.. И ведь бросить собственных детей Иван не мог. Им и так досталось. Сироты, жертвы войны и революции, они смотрели на мир не так, как должны были дети. Если Альфред в телеграмме спрашивал, как у Ивана дела, он напишет ему об этом. Беларусь хотела домой. Хмуря брови, она складывала сначала в корзинку, затем, спохватившись, в сумку, которую можно было закрыть, молочные коржики и оладушки и думала об этом: она хотела домой. Москва потихоньку оправлялась от войн и революций, рост при низком старте был очень заметен, и жилось-то теперь неплохо — если сравнивать с военной годиной, — и всё же Беларусь тянуло к Минску. Да будет тебе, убеждала себя она, есть ли разница, где ты живёшь, теперь, на пороге нового времени, и в будущем, идеальном коммунистическом мире, границ не будет, стран не будет, люди обретут вольную волю… но каждый аргумент за то, чтоб оставаться в Москве, пасовал перед сильнейшей тоской. Иван должен был её выслушать. Наташа собрала ещё кулёк конфет, который добыла не иначе как чудом, и, завязав тесёмки на сумке, пошла на выход. Отсюда до Ваниного места работы было два часа ходу, полтора часа — на повозке, час — на автобусах, которые уже ездили понемногу. Есть ли разница, где ты живёшь, продолжали сомнения поедом есть её, и всё же нет, это важно, держаться дома, держаться своих. Наташа надела туфли и подумала: но ведь на самом деле все в мире — свои, врагов нет… — Нет! — крикнула Наташа и захлопнула дверь, и вновь почувствовала страшную дрожь. Теперь у России и соседних стран был мир с немцами. Полный. Позорный. С договорённостями. Заключёнными в Генуе. К Наташе вновь вернулось желание схватить Ваню за грудки и встряхнуть. Худой мир лучше доброй ссоры, и Беларусь не хотела, чтобы вернулись старые времена. Она просыпалась по ночам в ужасе, что мирное небо приснилось ей, а на самом деле ничто не закончилось, и всё же… что ж так плохо-то ей до сих пор?! Трясущимися руками Наташа еле попала в замочную скважину ключом, с раздражением пнула дверь, чтоб встала как положено, и затворила квартиру. На взводе от воспоминаний, она кинулась вниз по лестничным пролётам. Мимо мелькнули резные белокаменные перила и мусор по углам на нижних этажах, и Наташа молнией, сверкнув светлой гривой, пронеслась прочь. Солнце ослепило на миг, погрузив в белую мглу. «Как коммунизм», — пришла дурная мысль, но Наташа постаралась прогнать её. Она понимала, что без помощи Вани и в принципе доброжелательных знакомых, без связей она в Минск не вернётся. В Москву затащили Грузию. Искали Украину. Боролись за верность других национальных республик. Наташа ещё не решила, как к этому относиться, и, вспоминая то немцев, то военные годы, то кривой-косой мир, не оправдавший ожиданий, мчалась к остановке да так, будто что-то преследовало её по пятам. Ура! — автобус подошёл как раз в момент, когда она подбежала. Наташа запрыгнула внутрь и, тяжело дыша, опёрлась рукой о спинку кресла. Она доехала до нужного детдома спокойно, благо хорошо воспитанный рабочий в первом автобусе уступил место. После пересадки ей не так повезло. Был час пополудни, когда она наконец увидела перед собой дверь в сиротский приют. Нетерпение с новой силой одолело Наташу, и она взмыла по пяти ступенькам ко входу, а открыв новенькую деревянную дверь, перешагнула порог и коридором прошла к ближайшей комнате, где работники оставляли одежду и сумки. — Отлично, — пробормотала Наташа. Шарф Ивана был здесь, а значит, и он сам крутился неподалёку. Лето летом, но пока Ольги не было, он почему-то постоянно таскал шарф с собой, чуть ли не как оберег. Решительно расправив плечи, Наташа вышла обратно в коридор и последовала на детский гомон. Время обеда. Все собрались в столовой, и Брагинский не исключение: он рассаживал по местам мальчишек, невероятно послушных, когда дело касалось еды. Надо сказать, Иван, большой, крупный Иван, смотрелся несуразно посреди этой маленькой армии. Это смотрелось прямо-таки революционно. Улыбнувшись, Наташа опёрлась плечом о дверной косяк и стала ждать, когда её заметят. Не то война, не то партия научили Ивана чутко ловить направленные на него взгляды, и вскоре он повернул голову ко входу в столовую. Наташа махнула ему рукой и резким кивком указала себе за спину, мол, выйдем, разговор есть приватный. — Чего хотела? — спросил Иван сразу, едва вышел из столовой. — Здесь не очень удобно говорить, — Наташа огляделась по сторонам и пошла дальше по коридору. Иван дёрнул её за локоть, отчего она поморщилась, и двинулся к помещению через две двери отсюда. Внутри оказалось пусто да клубился полумрак оттого, что окна перегораживали ящики и коробки, нагромождённые друг на друга. Наташа носом почувствовала, насколько здесь пыльно. Доставать сладости и свежую выпечку она не стала. — Это что-то настолько срочное, что не может подождать до вечера? — Вечером ты в своей излюбленной манере заявишь, что смертельно устал, и завалишься спать, — парировала Наташа. Иван открыл было рот возразить, но слов не нашлось. Она фыркнула. — Расслабься. Я тут напекла… всякого… Только здесь было пыльно. — Отдам попозже, на кухне, детвору угостишь, может, — предложила она. — А так, у меня к тебе просьба. Хотела бы знать твоё мнение. Ох, — она встряхнулась, собралась с духом и выдала неуверенным шёпотом: — Мне очень надо в Минск. Иван мигом посерьёзнел. — Ты же понимаешь, что никто тебя не отпустит? Лет через пять — может быть, но сейчас… — Именно поэтому я здесь, — перебила его Наташа. — У меня нет пяти лет. Мне надо сейчас. — Могу я узнать, зачем? — неожиданно деликатно полюбопытствовал Ваня. Наташа всматривалась в его глаза почти минуту, словно силясь найти в них ответ на вопрос, можно ли ему доверять. «Можно», — говорил рассудок, но что-то останавливало Наташу. Иван, видя её замешательство, пожал плечами: — Как мне понять, могу ли я помочь, а если могу, то как именно, если всё, что я знаю, это «Наташе надо в Минск»? — Можно придумать что-нибудь, — заметила она. Иван отреагировал предсказуемо: — Что ты задумала? — Ничего. Я просто хочу домой, — бросив опасливый взгляд на дверь, слишком близко к которой они с Иваном стояли, призналась Наташа. — А тебя… тебя не тянет в Петербург? То есть Петроград, — быстро поправилась она. Он покачал головой. Нет, не тянуло. Ему и в Москве хорошо. Новая столица, город преобразований, первое место, по которому в новом советском государстве прошлись с метёлкой. От мусора в подъездах и разрухи на окраинах это, впрочем, пока не спасло. — Наташ, если тебе просто надо в Минск, я подсоблю чем смогу, — подумав, решил всё-таки Иван, — но… если ты ввязалась во что-то… антиреволюционное, нам обоим кранты. Мало тебе было мытарств? — Так я ни во что не ввязалась, в том-то и дело, — поджала губы Наташа, обиженная его недоверием. Иван непонимающе нахмурился, и не надо было быть семи пядей во лбу, чтоб предсказать его следующий вопрос: — Тогда зачем тебе в Минск? Чем Москва тебе не мила? — Она мне не «не мила», — начинала терять терпение она. — Хочу проведать Минск, вот и всё, и в Гомель заехать, и в Витебск, и в Полоцк… — Понял, — перебил её Иван и, отвернувшись, измерил шагами путь до угла, затем обратно. Вид он имел смурной. Ему явно было бы спокойнее, останься она в Москве и не рыпайся. — Тебе нужно придумать какое-нибудь такое задание, инициативу, которую только ты могла бы реализовать — или сделать вид, что реализуешь, — и прийти с этим в партию. Серьёзная коммунистическая работа в Белоруссии, вот что тебе нужно. Если сбежишь просто так, по твоему следу пустят собак, и ты и без меня знаешь, что с тобой сделают эти собаки, когда догонят. Уже сделали однажды. Наташа опустила взгляд. Ей не надо было лишний раз напоминать, что такое противиться большевикам, хотя в каком-то смысле она понимала и их, и их методы, временами даже поддерживала. — Я пыталась придумать… но не знаю. Ни в одном варианте я не уверена, — поёжилась Наташа, как будто от двери или окон повеяло холодком. — Сделаем так, — решил Иван что-то. — Ты поезжай сейчас домой, нечего тебе тут делать, только под ногами мешаешься, а я вернусь после работы, там и поговорим. Нет, я не стану ложиться спать после ужина, обещаю. Кстати, а что будет на ужин?.. — Я ещё не придумала, — фыркнула она уже веселее. Теперь ей было хоть чуточку спокойнее. — Пошли, отдам тебе конфеты, и я коржиков с оладушками напекла. Иван голодно сглотнул. Улыбка Наташи стала шире. — Я положила всё в четыре раздельных кулька: часть — только тебе, а остальным поделишься с коллегами да, может, кого из детей угостишь. Если не лукавить и быть честной с собой, то Наташа расстаралась в том числе за тем, чтобы Иван точно согласился помочь. Может, он согласился бы и без подношений. Но ей хотелось быть уверенной в этой жизни хоть в чём-то. Пару раз он уже подводил её, как, впрочем, и другая родня, и всё же там были дела политические, а здесь — личные. В коридоре, пока там было безлюдно, Наташа отдала Ване его порцию, и он унёс её к себе в кабинет. Вернее сказать, туда, где лежали его вещи и где он сам, в одиночку, мог перекусить; личного кабинета у того, кто впитал века старорежимной истории, в советском государстве быть не могло. А остальное Иван роздал детям. Покидая детский приют со смешанным чувством тоски и надежды, Наташа улыбнулась полуденному солнцу. Оно слепило и жарило в такую погоду, и всё же — ну куда без него?9 июня 1922 года, Рим
Тело ломило от усталости, накопившейся за целую смену на заводе, но это была не просто усталость. Она хоть что-то, но гарантировала. Она теперь была как пусть пока ненадёжная, пусть неприятная — но опора: Феличиано устроился подмастерьем на автомобилестроительный завод и отработал неделю, обучаясь у мастера, и теперь шёл домой с первым заработком. Не то чтобы он был счастлив; но настроение было хорошее, к тому же Романо не станет ворчать, что он северный белоручка. Феличиано повернул за угол и внимательно оглядел улицу: кое-где уже зажглись фонари, а по стороне через дорогу шли люди, простые, в гражданской одежде, таких ни в чём не заподозришь. Конечно, Феличиано знал, что абсолютно любой человек способен на преступление… Маленькое бесценное знание, подаренное спецслужбами, стражей порядка и преступниками за века жизни с ними бок о бок. И всё же так было спокойнее. Что более важно, надо было купить хлеба с булочками, и варенье достать. Романо завтра, слава богу, уходил на полдня — он так и не признался куда; неужели подружку завёл, а родному-то брату не рассказал?! — и Феличиано строил планы на выходной. Что бы Романо ни думал, ему тоже не нравилась ситуация, которая между ними сложилась. Феличиано смертельно устал от налаживания отношений, но то ж была политика, работа, его долг, который он не выбирал. А Романо был брат. Так что по дороге домой Феличиано завернул в булочную — он знал, что здесь не обманут, несъедобное не подсунут — и потратил, увы, всё, что заработал, на миндальные бискотти и чиабатту. Он с улыбкой подмигнул продавщице, очень милой девушке с миниатюрной фигуркой, отвесил комплимент её прекрасным глазам и, когда она передала ему бумажный пакет с покупками, пожелал, чтобы её нежные руки не знали тяжестей. У Феличиано было хорошее настроение, и улыбка уставшей, но обрадованной девушки сделала его только лучше. Как бы Феличиано хотел, чтобы все проблемы решались приятными, ничего не стоящими комплиментами. Ну, ничего! Он построит свой рай. Он приложит к тому все силы! Варенье Феличиано раздобыл у соседки, благо почти со всеми жильцами был на короткой ноге. Романо ещё не вернулся, когда Феличиано пришёл, настроившись импровизировать, если тот окажется дома. Но пронесло. Феличиано стремительно протащил добычу на кухню, разложил по шкафчикам и составил в уме список: панини и варенье к ним; бискотти; обязательно спагетти с ароматным мясным соусом (яичную пасту он заготовил вчера, осталось её только сварить); морс или сок. Ничего не забыть бы! Когда раздался стук в дверь, он сидел на диване и читал вторую часть того романа про Цезаря, который начал весной, и сюжет был такой тягомотиной, что оторваться от него было в радость. Феличиано выскочил в коридор, а убедившись, что за дверью стоял Романо, отворил все замки и снял цепочку. — С возвращением! — Привет, — улыбнулся Романо и вошёл внутрь. — Чёрт, рано ты, я не думал, что вас в пятницу отпускают пораньше. Что за невиданная щедрость? Феличиано весело фыркнул: — Это ты припозднился. Проходи давай, сейчас разогрею ужин, — и удалился на кухню. Они с Романо оба делали вид, что теперь всё между ними наладилось, однако груз былых ссор не исчез. Туман нанесённых друг другу обид ещё не рассеялся до конца. Он стал слабее, сквозь него грели и доброта, и любовь, и поддержка, словно солнце взошло, и Феличиано надеялся, что однажды полностью прояснится. — Пахнет вкусно, — лениво потягиваясь, зашёл на кухню Романо, когда еда достаточно разогрелась. Феличиано кивнул, улыбнулся, помешал пасту лопаточкой, прежде чем накрыть сковороду крышкой. — Эй, Чиано, сядь-ка за стол. — М? Зачем? — удивился он. Романо закатил глаза, впрочем, без раздражения: — Просто сядь и подожди, я сейчас, — и, не дожидаясь ответа, блеснув заговорщицкой улыбкой, ушёл. Феличиано, несколько растерянный, сел. Только руки сложить на коленях — и будет чисто первоклашка, правильный и послушный. Что Романо задумал? Романо быстро вернулся, держа руки за спиной, со всё той же улыбкой. — В какой руке? Феличиано фыркнул и попытался заглянуть ему за спину, но Романо быстро повернулся так, чтобы загородить подарок. А это был подарок. Феличиано успел лишь увидеть, что Романо держал некий свёрток, светлый и мягкий. Наверняка он держал его двумя руками. Феличиано улыбнулся, слегка вскинув брови, и выбрал с лукавыми нотками в голосе: — В левой. Усмешка Романо стала шире. Разумеется, подарок оказался в правой, которой он и явил глазам брата новёхонькую куртку. Феличиано замер, не веря тому, что видел. Даже захотелось спросить, откуда Романо достал её, потому что иначе как грабежом или договорами с мафией такие вещи нынче было не раздобыть. Может, у Феличиты заказывал? Но почта не доставила бы куртку так быстро, значит, вероятно, кто-то из знакомых ехал из Милана в Рим, это заняло бы меньше дня… — Что смотришь? Бери и примерь! — подбодрил его Романо, волнуясь, и Феличиано, когда взял куртку и расправил, осмотрел её со всех сторон. Руки ли сестры сшили её? Был ли вообще свой стиль у Феличиты? Когда Феличиано видел её в последний раз, он даже не взглянул на то, что она делала. — Романо, она как новенькая! — с улыбкой воскликнул он и осмотрел ещё раз. — Что, не верится? — Не верится, — засмеялся Феличиано и, недолго думая, наконец надел куртку. Она оказалась впору, как на него шитая. Мягкая ткань скользила по коже, точно подкладка была шелковая. Феличиано скрестил руки, проверяя, как сидит куртка в плечах. Подошло так хорошо, что даже не верилось. Романо же не мог снять с него мерки, даже когда он спал: в последние недели, если не месяцы, сон у него был очень чуткий. Проведя пальцами по светло-серой шерсти, Феличиано вновь посмотрел на Романо, который едва не сиял от радости: — Господи, где ты её раздобыл? — Не поминай Господа нашего всуе, и я, о счастье, не Он, — усмехнулся Романо и, подняв указательный палец, с умным видом им покачал: — У меня свои источники. — И ты ими не поделишься, конечно же? — Потому что они секретные. Глаза Романо сверкнули, вроде бы весело, но Феличиано, углядев в этом блеске тревогу, предпочёл дальше не лезть. Вместо этого он пробежал мимо Романо к ванной, включил в ней свет и погляделся в зеркало. Феличиано шло. Куртка удивительным образом скрывала худобу, Феличиано в ней выглядел скорее стройным, хотя была она уже не по сезону. Позже надо будет взглянуть на себя при другом освещении, но сейчас куртка выгодно оттеняла его глаза. Немного поколдовать над причёской — и будет вообще красавчик! Феличиано, обворожительно улыбаясь, слегка наклонил голову набок. — Сердцеед, — фыркнул Романо, который, скрестив руки на груди, опёрся о дверной косяк рядом с ним. — Я знал, что тебе пойдёт. — Спасибо! — поблагодарил Феличиано ещё раз, продолжая вертеться перед зеркалом. Эта куртка и в более благополучное время была бы весьма неплоха. Он бы и дальше продолжил любоваться собой — у каждого есть свои слабости, — если бы не почувствовал запах горелого. Взгляд мигом метнулся к плите. Романо, тоже спохватившись, бросился к сковороде переставлять её на другую конфорку, а горячую — отключить. Чертыхаясь, Феличиано с Романо вместе спасли остатки пасты, да и пригоревшую часть съели. Не пропадать же добру.10 июня 1922 года, Рим
Следующий день Феличиано провёл в кулинарных хлопотах, поминая Феличиту недобрым словом. Романо, изрядно волнуясь, в полдень собрался куда-то, бросил напоследок, что вернётся непонятно когда, и был таков. С одной стороны, Феличиано был рад: не придётся ничего объяснять во время подготовки, — а с другой, если Романо не явится к вечеру или явится слишком поздно, то всё будет насмарку… Феличиано разложил миндальные бискотти по двум бумажным пакетам и красиво их завернул, то же сделал и с чиабаттой, вместе с ней внутрь положил нож, укутав его в чистую ткань. Варенье в банке Феличиано тоже обернул тканью в несколько слоёв, чтобы, не приведи боже, не разбить ненароком, затем, шурша бумагой, упаковал пару ложек и вилок. И — главного персонажа на сцену! Отодвинув плотно прилегавшую к пазам дверцу встроенного в стену шкафа, Феличиано достал с полупустой полки старых неприкосновенных запасов бутылку лимончелло с самой Сицилии. Романо понравится. Он вымыл бутылку и обтёр её насухо, прежде чем положить в сумку, а сумку — в тёмное место до вечера. Осталось приготовить пасту с нежным мясным болонским рагу. Феличиано никому не признавался, что он любил готовить, но, когда оставался с собой один на один, мог развернуться во всю мощь кулинарной фантазии — в границах финансовых возможностей, конечно. Лишь когда лень одолевала, он сваливал это дело на Феличиту. Паста по старинному рецепту из Болоньи… Это было обычное блюдо, но очень вкусное, и, самое главное, оно Романо нравилось. Тем более что подходило к яичной пасте лучше, чем болонское рагу? Посмотрев на ингредиенты, которыми располагал, Феличиано определился с выбором быстро. Хотя червячок бытовых, тривиально-денежных тревог травил душу… Да и лучше бы поделиться едой с теми итальянцами, кто уже голодал. Шиковать он вздумал, это в такое-то время. Феличиано нахмурился от тлетворных мыслей, которые, донимая, ходили по кругу. Хорошее настроение тихонько таяло. Ощутив, как стало жарко и душно, он вышел открыть окно в соседней комнате — не на кухне, чтобы не стоять на сквозняке, — и зацепился взглядом за новую куртку, оставленную на диване. Этого оказалось достаточно. Фарш с нашинкованными овощами тушился на плите. Феличиано теперь переживал лишь о том, успеет ли он к приходу Романо всё подготовить. Неопределенность выводила из равновесия, но не слишком сильно. Если ничего не получится в этот раз, можно будет попытать счастья в другой. Феличиано ободрял себя теми же мыслями, когда паста была уже готова и понемногу стыла. Наконец снаружи послышалась возня с рюкзаком и ключами. Он подошёл, снял цепочку и, прислушиваясь к сдавленным матам Романо, открыл дверь. — С возвращением, — поприветствовал его Феличиано. Романо выглядел не слишком счастливым и, вдобавок, как будто испуганным. Надо было на всякий случай уточнить: — Всё хорошо? — Да, а почему должно быть плохо? — ворча, спросил тот и вошёл. Он дёргаными движениями стащил с себя куртку. Трогать его в таком состоянии и надоедать с разными предложениями могло привести и к ссоре. Опять. Но Феличиано не был бы Феличиано, если бы не рискнул. — Чуешь запах? — улыбнувшись, он пихнул Романо в бок и упорхнул на кухню. — Если ты голодный, перекуси сейчас, но шибко не раздевайся, понял? Мы идём на холмы! Я знаю одно местечко, о котором ты, может, даже забыл, тебе понравится! — Если ты не понял, я сейчас не в настроении куда-то идти, — проворчал Романо и, разувшись, свернул следом на кухню. — Но пахнет и правда охренеть вкусно. С чего ты вдруг так расщедрился? Ба! Да это же!.. — Да! — Феличиано, уперев руки в боки, с задорным видом наклонился к Романо: — Так что выше нос, братишка, мы спасём твой день, что бы ни случилось. — Блин, ну… — Романо чуть-чуть покраснел — и не от гнева. — А, делай что хочешь! Поехали, раз тебе так надо. — Он улыбнулся, его лицо посветлело. — Только я пасты поем перед выходом. Феличиано мысленно восторжествовал. Романо положил себе порцию сногсшибательно пахнущей яичной пасты под густым, ароматным мясным рагу и аж сглотнул: проголодался, видимо. После этого, взяв с собой на всякий случай тёплые кофты: вечерело, — Феличиано с Романо вместе отправились «на холмы». Называть адрес этого места значило бы разрушить волшебную тайну, небольшой сюрприз, который хотелось сделать, и Романо был вынужден слепо идти следом за братом. По такому случаю Феличиано даже раскошелился на такси — перед этим, разумеется, убедившись, что ножи лежали в кармане куртки и в рукаве, а не остались дома. Романо поражался его расточительности, однако не слишком сильно ворчал. Местечко находилось на окраине Рима. Романо должен был знать о нём, ведь не впервые подолгу жил здесь. Но вряд ли бывал там часто. Когда такси остановилось на просёлочной дороге у подножия холма, Феличиано заплатил водителю и вышел первый. — Идём, — Феличиано рукой поманил Романо следом и, сверкнув улыбкой, направился вверх, в гору. Паста остыла, из горячей став тёплой, но с остальным проблем не было. Романо шагал за Феличиано и рассказывал о приключениях в южной части Апеннин: как он убегал от горных козлов, как он на спор голым перебегал хлипкий мост и как чуть оттуда не сверзился, как… Феличиано посмеивался и говорил, как жаль, что в те годы у них не было видео- и фотокамер. Мимо проплывали частные домики, длинные деревянные заборы, красивые сады — с апельсиновыми и лимонными деревьями, яблонями и вишнями, кустами малины. С одного такого дерева Романо стащил апельсин. Феличиано возмутился, но не всерьёз и не слишком громко, благо никто не заметил их. На смотровой площадке никого не было, когда они наконец поднялись. Солнце куталось в облака, как в меха, но не скрывалось за ними, озаряя Рим пылающим оком. Феличиано подошёл к камням, вытесанным грубыми блоками, которые здесь были вместо скамеек, и поставил на один из них свою сумку. Романо забрался следом, со слегка растерянным видом осматривая представшую глазам картину. Рим лежал перед ними как на ладони. Величественный Тибр пылал под прикосновениями закатного солнца, блестящей лентой украшая вечерний город. Сеть улочек Трастевере ютилась рядышком. Прекрасный, гордый Пантеон, колесница Витториано, Испанская лестница… хотя вообще Феличиано привёл сюда Романо встретить и проводить закат. Устроившись на каменном блоке, исписанном всякими непотребствами, он достал из сумки небольшой плед, расстелил его, разложил на нём заготовленные заранее яства, поставил термосы с морсом. — Охренеть, — ошалело посмотрел на Феличиано Романо, широко улыбаясь. — Это стоило того, чтобы тащиться через полгорода! — А то ж! — Феличиано сделал тост своим термосом. — Садись, голодный же, да? — Ага, слона бы сожрал и не подавился, — довольный, Романо плюхнулся рядом и взялся за бискотти. Вечер прошёл лучше некуда. Вкусная еда, живописный пейзаж, приятная компания — все ингредиенты в одном котле да в идеальных пропорциях. Феличиано и Романо очень давно не говорили друг с другом так непринуждённо, и солнце, не спеша погружаясь за горизонт, дарило им остатки тепла. Запасные кофты не пригодились. Романо, чуть щуря глаза, смотрел вдаль, на раскинувшийся перед ним Рим, и Феличиано видел по его взгляду, сколько эмоций его переполняло. Прийти сюда было замечательной идеей. — Давно я так хорошо не отдыхал, — улыбаясь, признался Романо. — Спасибо. — Надо будет повторить. — Определённо. В глазах Романо, больших и тёмных, тонуло солнце. Это выглядело очень красиво. Когда-нибудь, решил Феличиано, он напишет его портрет, и Романо на нём будет именно таким — кофейно-солнечным. С апельсином в руке.11 июня 1922 года, Рим
Впервые за долгое время Романо радовался новому дню. Трудности не исчезли волшебным образом, и груз на плечах не растаял, но стало легче. Поддавшись хорошему настроению, Романо по дороге домой, едва заметил афишу с новинками, даже зашёл в кассу кинотеатра купить пару билетов на дешёвый сеанс. Всё одно развлечение будет! Хотелось порадовать Феличиано, повторить, пусть по-другому, вчерашний вечер, вернуться к ощущению, что между ними снова всё хорошо. У Феличиано сегодня был выходной, и он отдыхал дома, когда Романо вернулся. — Привет! — поздоровался он с порога и жестом фокусника выудил из кармана штанов две потрёпанные бумажки. — Угадай, что это? Угадывать не пришлось, конечно: Романо ничего не скрывал. Феличиано с улыбкой выхватил у него билеты: — Банкет продолжается? — Мы ещё успеваем, — фыркнул Романо, — так что если у тебя нет никаких планов на вечер… — Понял! Феличиано умчался переодеваться. Осколков изломанных отношений, о которые они оба каждый день ранились, словно бы стало меньше. Романо старался не обращать внимания на никуда не ушедшую тьму в глазах брата, и это работало. Было достаточно хотя бы ненадолго сделать вид, что ничего не происходит. Зато его улыбка как будто была прежней. Может, не такой светлой, как до фашистского плена, хотя Романо, честно сказать, не мог её вспомнить… Главное, Феличиано, казалось, пришёл в себя. Стал мрачнее, осторожнее, чуть-чуть злее — однако чья бы корова мычала, Романо Варгас. Феличиано, спешно натягивая кофту, выскочил в коридор, обулся, схватил с полки шляпу и нахлобучил на голову, и Романо отзеркалил его улыбку. Всё было хорошо. Так хорошо, что даже не верилось. Поток мыслей и чувств прервал стук в дверь — спокойный, размеренный и тяжёлый. Романо, нахмурившись, посмотрел на неё. — Ты кого-то ждёшь? — Нет, — напряжённым тоном ответил Феличиано, буравя дверь взглядом. Стук повторился, и Феличиано посмотрел в глазок. Отшагнул он от двери очень хмурый и, взяв с полки и спрятав в рукавах свои ножи, открыл. У Романо душа ушла в пятки. Он знал людей, которые стояли перед ним и с самоуверенным видом пересекли порог, не ощущая преград. — А, добрый вечер, синьор Варгас, — чуть приподняв шляпу, поздоровался с Романо главный — одетый в добротный костюм, крепкий, евший явно досыта. — Рад видеть, что вы здесь. Феличиано покосился на Романо. — Дело вот в чём. Теперь эта квартира — наша, в счёт вашего долга, синьор Варгас. В глазах Феличиано отразился шок. Мафиози вежливо улыбнулся. Его молодчики встали по бокам от него, готовые в случае необходимости пустить оружие в ход, и Романо знал, что никакие ножи не сладят против огнестрелов. — А теперь будьте добры, выметайтесь по-хорошему.