26 мая 1922 г., Рим
Он пересекал улицу за улицей, впечатывая в землю шаги, проходил мимо старых домов с местами облупившейся краской, злился на серую хмарь, которая устлала небо. Раздражал и тяжёлый рюкзак за спиной, который было негде оставить, кроме как, может, у Рима. Чувства клокотали в Романо, как лава в вулкане, и гнали вперёд, словно хлыстом погоняя: прочь отсюда!.. прочь!.. Память возвращала голос Феличиано: — Они… Они вышвырнули нас сюда!.. Это был не повод врать. Феличиано так толком и не рассказал, что с ним произошло, не ответил на вопросы, что Романо задал, когда тот только вернулся, Феличиано сделал вид, что с ним всё хорошо. Да чёрта с два! Фашисты ведь навредили ему. Не мог он дружить с кем-то из них. Не мог он стать кем-то из них! Иногда они говорили дельные вещи, у них была формула решения проблем, в которых, как в трясине, тонула Италия, и Романо был готов даже прислушаться. Ещё бы не прислушаешься, когда так лихорадит, а вариантов становится меньше и меньше. Зато обид и сомнений… Романо перевёл взгляд на лошадь, которая не спеша брела по дороге, цокая подкованными копытами, и тянула воз. Её обогнал бы любой автомобиль, даже самый плохой и гружёный. Как ни бей такую лошадь, как ни лупи, быстрее машины она не побежит. Романо было сравнил себя с ней, но эта мысль сработала хлеще кнута: кто сказал, что он никогда, ни в чём не сможет стать лучше? Кто внушил ему это, не Феличиано ли?! Гнев снова всколыхнулся в груди, и Романо устремился к трамвайной остановке. Деньги полной суммой, заработанной в Генуе, лежали в рюкзаке и дожидались момента, когда превратятся в билет до Неаполя. Романо вспоминал ссору с Феличиано, переигрывал её на свой лад, в свою пользу, напитывал сердце злорадством, которое хоть чуть-чуть утешало. Желание бросить всё и уехать крепло с каждой минутой. Вокзал Термини ждал его! Вопреки обыкновению, народу в трамвае оказалось немного, Романо даже удивился, а потом вспомнил, что в разгар буднего дня Рим горбатился на работе. Найти свободное место не составило труда, и Романо, устроившись у окна, задумался о родном Юге и общении с Феличиано. Под грохот вагонных колёс мимо проплывал город во всей своей неприглядности. Иногда у входов в жилые дома валялись полусгнившие доски. Ветер гонял сухой мусор по дороге, и влажный, налипши на края луж, дополнял эту картину грязным штрихом. Никто не убирал за лошадьми здесь, далеко от центра. Амбре стояло то ещё, и Романо морщился, отворачивался, ворчал себе под нос о том, что ноги его здесь больше не будет. Феличиано добился того, чего хотел. По мере приближения к центру город принимал вид поприличнее, только теперь дороги запрудили машины, лошади и повозки. Трамвай со звонком останавливался на очередной станции, и люди набивались внутрь, как косяк рыбин в сеть. Рядом молодой человек, активно жестикулируя, ругался с каким-то дедком. Зная, что скоро покажется нужный ему вокзал, Романо поднялся и получил локтем под дых. — Угх!.. Следи за руками, придурок! Вместо извинений тот огрызнулся в ответ. Это стало последней каплей. Неудача с конференцией, Феличиано, фашисты — он отыгрался за всё на придурке в трамвае, даже дедок затих. Скандал мог вот-вот перерасти в драку, и, положа руку на сердце, Романо не сказал бы, что был сильно против. Придурок пихал его к выходу: — Ну так вали давай, вали, вставал-то зачем! Шагнув прочь, Романо задел мужика в рабочей робе, тот ожёг его гневным взглядом и толкнул в ответ; парень помоложе возле него, в рубашке и штанах на подтяжках, смачно сплюнул им под ноги; раздались раздражённые комментарии; кто-то заулюлюкал, — и желание разобраться только с придурком распространилось на всех. Шум нарастал, трамвай стал замедляться, приближаясь к Термини, и Романо, рявкнув, где он видал всех, протолкался наконец к выходу. Злость не унималась. Заметив на себе взгляд женщины, которая тоже стояла у самых дверей, он грубо спросил: — Что?! Та, напряжённая, как тугая струна, ничего не ответила. Романо мысленно послал её к чёрту и повёл счёт секунд до остановки. Народу вдруг стало тьма. Его сжимали со всех сторон, как и бабу рядом, и раздражение скручивалось в спираль, чтобы, когда пружину будет не удержать… Вскрикнув, баба стряхнула с себя чьи-то руки, её кто-то толкнул на Романо, Романо пихнул обратно и успел заметить, как она, побледнев, сжала кулаки. Трамвай наконец замер и раскрыл двери, вздох — и Романо вдруг ощутил, как кто-то схватил его за грудки и с силой потянул. Он вылетел из трамвая, споткнулся о свою ногу и едва не упал, и резко обернулся, чтобы увидеть, как следом за ним та баба вышвырнула ещё пятерых мужиков — охренеть! — села на ступеньки и разрыдалась. Романо дёрнулся, как от удара: он не переносил женских слёз, — и устремился прочь по площади Санта-Мария-Маджоре. Впереди, словно маяк, возвышался памятник во славу Девы Марии, а напротив него протянулся фасад величественной базилики. Гомон людских голосов заглушил плач несчастной в трамвае, и Романо, не тая облегчения, повернулся к святыне лицом. Феличиано врал ему. Два месяца назад, вспомнилось вдруг, Романо бессильно искал его, после чего, по дороге домой, почти зашёл в церковь… и всем существом ощутил рядом другое воплощение. Он попытался напасть на след, принялся носиться туда-сюда, ориентируясь на это чувство, однако же полностью зря. Это не была иностранная держава и уж точно не шпион, настолько бездарный, что позволил обнаружить себя. Это не был какой-либо из регионов Италии или её городов. Романо больше не сомневался. Это был Феличиано! — Ну и зачем, — проворчал Романо и направился к базилике. Внутри тяжёлым булыжником ворочалась злоба. Может, общение с Господом хоть чуть-чуть облегчит этот груз. В прошлый раз, правда, не помогло. Хмурый, Романо провёл взглядом по белокаменным колоннам и полукруглому навершию тех, что в самой середине. Выше, начинаясь от балюстрады, вырастали три арки, за ними таился центральный неф. Каменные изгибы изящно сплетались в памятники святым. В отличие от них, Романо, особенно в последние годы, был неважный христианин. Он убивал на войне… грабил вместе со всеми… судил и был судим… и сам посещал церковь не так часто, как должен был, ещё и Феличиано попрекал тем же. Заслужил! — пёк нутро гнев, и Романо поспешил подняться по ступеням и пройти к парадным дверям. В прошлый раз он был с Феличиано в Сант-Андреа-аль-Квиринале, церкви несравнимо меньше одной из главных базилик Рима. У входа они окунули пальцы в кропильницу со святой водой, осенили себя крёстным знамением, прошли дальше, в благочестивую тишь, заполнявшую церковь. Прихожан оказалось неожиданно мало — и это в субботу-то! — и Феличиано с лёгкой растерянностью посмотрел на Романо. После этого он первым пошёл к алтарю и совершил поклон, и Романо последовал его примеру. Они нуждались в ответах. Они не могли разобраться в себе, глохли от многоголосья людей, тщетно пытались понять, кто же прав, кому отдать власть над остальными, и блуждали во тьме. Почти инстинктивно Романо сжал кулак у груди там, где был к ней прижат нательный крест под одеждой. Было ли происходящее Божьей карой за бойню, которую учинила Европа на собственной земле? Романо просил не о прощении. Он просил об ответах. Взгляды Иисуса и ангелов под куполом были пусты и равнодушны в тот день. Изменилось ли что-нибудь? С этими мыслями Романо вошёл в базилику Санта-Мария-Маджоре. Скрипнула последняя дверь — и он ступил в царствие главного храма Святой Девы Марии. Пол был выложен мраморными плитами и мозаикой косматеско, от входа до дарохранительницы на другом конце нефа тянулись кессонные потолки. С тихим вздохом Романо поправил рюкзак на плечах. Было очень неловко, даже стыдно оказаться в столь священном месте в почти дорожном виде… — Но раз уж я здесь, — уговорил себя Романо и медленно направился к алтарю. Он чувствовал вокруг себя невероятный, напоённый могущественной силой покой. Казалось, он был единственной точкой в пространстве, страдавшей от беспокойства, смуты, тревог. Проходя мимо скамей для прихожан и ряда белых колонн за ними, Романо ощущал под ногами, над головой, даже в самом воздухе время, которым дышал здесь каждый камень. Санта-Мария-Маджоре стояла в Риме больше полутора тысячи лет. Всё прошло, как бы шептала она утешающе, и это пройдёт. Бог простит. С каждым шагом злость внутри гасла, блаженный ритм этого места как будто рассеивал всякий гнев. Сдвинув брови, Романо ускорил шаг. У него так и не появились ответы. Злость ослабла, но не тяжесть на сердце, и знания, как быть, не прибавилось. Феличиано, чёртов лжец, остался дома. Почему он не рассказывал Романо, что с ним произошло? Почему, когда только-только вернулся, выглядел внутренне раненым? Почему называл друзьями двух чернорубашечников, один из которых к тому же был с Юга? Романо пугали перемены. Феличиано же, казалось, ничего не боялся. Война и бедность посеяли семена зла в душе их обоих, и некоторые давали буйные всходы в этом году. Дойдя до дарохранительницы в роскошном углублении, Романо почтительно склонил голову. Вставать на колени он, однако, не стал, да и рюкзак оттягивал плечи. Алтарь находился сбоку, и Романо, когда повернулся к нему, устремил взгляд на икону Девы Марии, которая, по преданию, когда-то спасла Рим от страшного мора. Нечто столь могучее должно было усмирить и бурю в душе, разве нет? Исполнившись решимости, Романо прошёл через дверь в кованой перегородке, миновал ряд скамей и перекрестился перед алтарём. Той силы веры, какая была в нём хотя бы десять лет назад, он уже не чувствовал. После Великой войны он начал сомневаться, так ли всемогущ Бог — да существует ли он? — и всё же он стоял здесь и молился, и задавал вопросы священному безмолвию величественной базилики. Злость рассеялась, как пепел по ветру, и вернулось спокойствие. Романо опустил взгляд и снова вспомнил последний разговор с Феличиано. Они, бывало, ссорились, однако не до такой степени. Впрочем, Феличиано-то и сам был хорош… Мысли и эмоции снова пошли вразброд, и Романо покачал головой, послал благодарный взгляд Деве Марии и отправился прочь. Он никуда не поедет. Он вернётся домой к младшему брату — и не с пустыми руками, благо денег было достаточно. Страну и без того рвало на куски, незачем было множить разбой и разлад. Допытываться правды у Феличиано Романо тоже не станет. На ум пришла идея обсудить это дело с Лучано и Джулиано. Лучше с Джулиано, земляк, как-никак. Может, он что-нибудь и расскажет. Романо спустился на площадь с крыльца базилики и пошёл к остановке. Уже на ней, он проводил задумчивым взглядом грузовик с открытым кузовом, в котором парни в чёрных рубашках горланили стихотворения д’Аннунцио. Тишина давила на уши, пока Феличиано драил полы. Тишина давила на уши, пока он протирал пыль. Тишина давила на уши, пока он разбирал чемоданы. Романо был чересчур громким. — Чёрт, — пробормотал Феличиано, садясь на диван и цепляя пальцами тут же сложенный шерстяной плед. Он не хотел ссориться. Перед внутренним взором опять встал образ Романо, так явственно, словно тот был сейчас здесь — его полные непонимания и эмоций глаза, звенящий от злости голос, резкие движения рук. Неужели нельзя было поговорить по-человечески? Обязательно было вести себя, как шимпанзе после драки? Раздражённый, Феличиано забрался на диван с ногами и укутался в плед. — Что с тобой случилось в тот чёртов месяц? Застонав, Феличиано камнем завалился набок. Диван был старый, местами жёсткий, сквозь набивку ощущались пара пружин. — Ты вернулся, мать твою, сам не свой, как будто тебя пытали, не меньше, и, думаешь, я не слышу, как ты стонешь и кричишь по ночам?! — Не твоё дело, — процедил Феличиано сквозь зубы и перевернулся на другой бок, к краю дивана спиной. Этот день мог быть хорошим: Лучано и Джулиано встретили их, помогли и угостили, затем Феличиано убрался бы в квартире вместе с Романо, а не в одиночку, на ужин была бы паста — запасов хватало ещё на неделю. Феличиано нахмурился, помня, что едой дом обеспечивал тот самый Романо, который решил его шантажировать. — Посмотрим, как ты запоёшь, когда закончится еда… Желание послать его к чёрту вернулось мгновенно. Да и он небось уже купил билет в какой-нибудь южный город, так что толку тратить на него время? Мысли о Романо пошли на второй круг: тот выдал на эмоциях, мол, Север процветает, а Югу достаются одни лишь объедки. Чем дальше, тем сильнее давняя трещина грозила расколоть монолит их отношений. Такой расклад и Феличиано не нравился, но вина за это лежала не на нём, и если Романо не мог не завидовать — было бы чему! — то пусть делает это где-то подальше от него. Чёрная буря эмоций кипела в нём, и Феличиано больше не хотел усмирять её. Он устал терпеть скотское отношение — не только от Романо, а ото всех. Войну начали немцы и сербы, а расхлёбывала вся Европа, Италия в том числе. Австрия и Венгрия были врагами, но пришлось приветствовать их как гостей, предоставлять им удобства, которых не было у простых итальянцев. Англия и Франция вели себя, как властители мира — грёбаные империи, — а Романо решил сорваться за это на Феличиано. Россия тоже оказался хорош! Хам, а не страна, ещё и считавший, что ему все были должны. Феличиано не привык лелеять обиды, он умел прощать, сглаживать углы, обходить подводные камни в общении с кем угодно… и теперь чувствовал себя побеждённым в лагере победителей. Не выдержав, во власти обиды и гнева, он выпутался из пледа, вскочил и бросился к новым холстам. Мольберта не было и захудалого, и Феличиано поставил холст на подоконник, рядом — листы бумаги поменьше, карандаш, кисти, уголь и старые краски. В комнате стало темнее, тени удлинились, словно подкрадывались к Феличиано снизу, сбоку, сверху. В ванной он набрал в банку воды из-под крана, чтобы не отвлекаться на это, когда закончит эскиз. Призрачными, ещё нереальными штрихами в уме рождалась картина. Он поставил банку рядом с холстом, отошёл на пару шагов и, закрыв глаза пальцами, попытался увидеть картину чётче. Обычный групповой портрет. Австрия с высокомерным лицом и идеальной осанкой стоит подле роскошного кресла, в котором Венгрия в платье служанки чинно держит руки на коленях. По другую сторону кресла — Франция с обманчиво милой улыбкой. Скучные, чопорные, неживые. Сам Феличиано, мальчишка, замирает от них поодаль, и в каждом штрихе, каждом мазке, каждой черте его тела видно, что он собирается уходить. В центре картины — пусто. Разрыв, разделение, независимость! И никаких девчачьих одежд! Феличиано раскрыл глаза. Здесь не было Священной Римской империи. Тот не проявил бы ни капли симпатии, если бы знал правду, и Феличиано, не желая думать об этом, поспешил вернуться к бумаге. Он прислонил лист к верхней части холста, вооружился карандашом и стал накладывать штрих за штрихом на девственное пространство. В центре он поместил пустоту, в нарушение композиционных законов. А персонажи картины, словно рама сюжету, были наверху и внизу в противоположных углах. Маленький Феличиано был совершенно другим! Гордая осанка, ясный, полный целеустремлённости взгляд: наследник империи и сам — империя! — и здоровое, сильное тело в чёрной одежде, похожей на военную форму ардити. Хоть в те годы и был в ходу другой стиль, Феличиано было плевать. Всё могло бы быть по-другому, быть так, как он рисовал, словно заклиная историю. Из белизны листа проступал нужный образ, поддаваясь власти карандаша. Но — штрих! — лицо Австрии стало надменнее. Ещё штрих! — и из взгляда Феличиано ушла вера в свою правоту, в динамике тела появились сомнения, может, даже страх… …как в первый день в Ахене. Феличиано застыл. Воспоминания были смутные, погребённые под множеством новых, и раны тоже зарубцевались. Он почти забыл, как плохо и страшно было ему в тот день, на чужой земле, в плену у захватчика. Паника накатывала душной волной, и он, почему-то обряженный в девичье платье с чепцом, плакал от ужаса. А потом к нему пришёл Австрия, пусть щуплый, но подросток, более крупный, более сильный. Феличиано, хныча, спросил было, покормят ли его, и получил резкий ответ: — Нет. — Нет! — крикнул Феличиано и, схватив лист с эскизом, смял его в кулаке. Как бы он ни желал, сколь бы ярким ни рисовал прошлое, которое жаждал, история оставалась безжалостна. Ему было уже плевать на Романо. Романо мог обладать мерзким нравом, и всё же он был его брат. Другие страны — другое дело. Схватив эскиз за край, Феличиано оторвал его, затем расправил остаток листа — разодрать его посередине, и так с каждым более мелким куском… Было в том, чтобы расправиться над неудачным эскизом, даже какое-то удовольствие. Словно Феличиано разрушал ту реальность, в которой вырос слабым, зависимым, обречённым на вечное унижение. Линии разрыва прошли по нарисованным французу, австрийцу, венгерке — и по нему самому, особенно по лицу. Отшвырнув в сторону клочки бумаги, он кинул злой взгляд на чистый холст и оставшиеся листы, отвернулся и посмотрел на портрет дедушки Рима — того, кто был действительно могучей страной до самой смерти. Феличиано вдруг понял, что могло успокоить его и толкнуть мысль в конструктивное русло. Недаром провёл столько времени за разговорами с Ломбардией! Бросив рисовальные принадлежности, он принялся за поиски. Программа Сан-Сеполькро, опубликованная в номере фашистской газеты, должна была лежать в одном из ящиков письменного стола, но там её не оказалось. В других ящиках тоже. Раздражённый, Феличиано проверил все полки и единственную тумбу в прихожей, затем выудил из-за портрета Рима ключик от драгоценной шкатулки, которая так и лежала в столе, и отпер её замок. Волчья пасть приоткрылась, и Феличиано откинул крышку. Внутри не нашлось ничего, кроме связок писем и телеграмм, к которым не хотелось и прикасаться. Никакой программы Сан-Сеполькро, конечно же. Больше месяца в доме хозяйничал один только Романо. — Проклятье, — выругался Феличиано и закрыл шкатулку. Успокоиться так и не удалось. Когда, спустя два часа, он всем существом почувствовал, что к нему приближается другая страна — и он, кажется, знал, кого нелёгкая принесла, — он вышел в прихожую и принялся ждать. Вскоре тишину поколебал щелчок замка. Дверь отворилась. — С возвращением, — поприветствовал он Романо как можно спокойнее. Обида ещё не улеглась, однако и вести себя, как шимпанзе, они не собирались, похоже. Романо, не глядя на Феличиано, вошёл, поставил на пол мятый бумажный пакет с небольшими мешками внутри и стал разуваться. Тишина из холодной превратилась в гнетущую, и Феличиано решил не тянуть кота за хвост. — Куда ты положил публикацию программы Сан-Сеполькро? — Что? — Романо таки взглянул на него и нахмурился. — Зачем тебе? Она валялась без дела с того дня, как ты её притащил. — Раз притащил, значит, надо было, — резонно заметил Феличиано. — Так куда? Романо огрызнулся: — Хрен знает, ищи, раз тебе надо, — и взял в руки пакет, пошёл с ним на кухню. Феличиано проводил его взглядом, помедлил — и, несмотря на сомнения, направился следом. В голове так и зудела мысль найти эту программу и перечитать, уже не ради успокоения или чего-то подобного, хотелось найти и всё. Она не могла пропасть просто так. — Паста остыла, — деланно равнодушным тоном сказал он, когда Романо поднял крышку сковороды, чтобы посмотреть внутрь. Тот не отреагировал. Он развернулся к бумажному пакету, который оставил на столе, подошёл и вытащил первый мешочек. Принёс домой ещё немного еды. Это так бросалось в глаза на полупустой кухне, что Феличиано вдруг почувствовал себя неловко. Он переступил с ноги на ногу и при этом, хотя раньше бы точно не выдержал, не опустил глаз. Бумага невыносимо громко шуршала, когда Романо вытаскивал из пакета полбуханки хлеба не первой свежести. Часть Феличиано зубоскалила, что тот, вопреки своим громким словам, вернулся и теперь делал вид, что так и было задумано. Вернулся ещё и не с пустыми руками. Точно хотел задобрить. Однако, чёрт побери, это была еда. Феличиано скользнул взглядом по сковородке с пастой. Программа Сан-Сеполькро, напомнил он себе. Если ничего не делать, ничего не изменится, унизительная жизнь, нужда, крохоборство не растают, словно лёд по весне. Перечитать манифест фашистов захотелось сильнее. Просто перечитать! Феличиано повернулся к Романо и открыл было рот задать вопрос ещё раз, но кто-то будто отнял у него голос. Он никогда не благодарил Романо за заботу. Разве что в день возвращения после месяца у фашистов. По-хорошему, воспротивился он сам себе, Романо делал работу Фелиции, которая схоронилась в Милане и носу не казала наружу, и, если бы не это, Феличиано не был бы ему должен. Фелиция тоже иногда раздражала. Стоило только заикнуться о том, что она вообще-то должна была жить с ним, вести хозяйство и помогать, — и она закатывала истерику. С другой стороны, делать в Риме ей нечего, только мешалась бы под ногами и в квартире было бы вдвое теснее. — Чиано! Вздрогнув, Феличиано нахмурился. Романо сжимал пальцами пучок зелени, повядший с одного краю. — Можешь уйти в другую комнату, пожалуйста? — сцепив зубы, попросил он. — Нет, — Феличиано, наоборот, приблизился, — я помогу. — Не стоит. Он ничего не ответил. Вместо этого он взял тот мешочек, который Романо вытащил первым. Сбоку на грубой ткани виднелись застарелые бурые пятна непонятного происхождения, а внутри, под давлением пальцев, пересыпалась крупа. А ведь Феличиано понятия не имел, откуда Романо доставал еду последние месяцы, если не годы. Вряд ли всегда это были магазины. Деревня? — Так где?.. Романо шумно вздохнул: — Достал. Я отдал её Его Величеству, ясно? — Ты — что? — замер Феличиано. — Ты всё прекрасно слышал. — Романо принялся активнее рассовывать продукты по полкам, его движения стали нервными, в голосе прорезалась злость. — Повторить? Феличиано всплеснул руками. — Зачем?! Он так и знал! Не то чтобы чёртов манифест был столь ценен, чтобы снова ругаться, хотелось избежать такого исхода, тем более вместо билета на Юг Романо потратил деньги на пищу, но не возмутиться Феличиано не мог. С чего Романо решил, что имел право распоряжаться чужими вещами? Хмурый, Феличиано сделал глубокий вздох и попытался успокоиться. — Ну и какой в этом был смысл? — поинтересовался он и повернулся к полкам с крупами. — Эта программа не так уж важна, и ей идёт уже третий год, вряд ли Его Величество нашёл там что-то новое. — Не было никакого смысла. Я просто отдал и всё. Романо не желал объясняться и спорить, вот что значили эти слова. Вновь воцарилось молчание. Феличиано расположил мешочек, который держал, на полках с крупой. Романо оставил зелень, достал из бумажного пакета апельсин и, сказав: — Поделим, — положил на стол у стены. Теперь запасов еды могло хватить недели на две, если расходовать экономно. Сама мысль об этом успокаивала и размывала обиду, от которой уже не хотелось кричать и причинять боль в ответ. Пусть даже Романо заслуживал. Пусть даже это он начинал ссоры. Пусть даже он завидовал и сдал себя с потрохами сегодня днём, как дурак. Феличиано тоже иногда позволял себе зависть, разве не так? Как бы Романо ни вёл себя, он был итальянец, он был свой. Если у Феличиано и были враги, то точно не он. Просто в следующий раз, когда Романо опять утратит берега, Феличиано не станет терпеть и словами не ограничится.* * *
29 мая 1922 года, Берлин, Ранкештрассе
Людвиг уже шёл по Ранкештрассе, к вечеру ещё более оживлённой, и безбожно опаздывал. В письме, сложенном вдвое в кармане пальто и изрядно помятом, были место и время встречи, и Людвиг надеялся, что брат простит задержку на десять минут. Следовало выйти-таки пораньше. Горло чуть перехватывало от волнения. Они с Гилбертом не виделись целых два года. Не так уж много, если подумать, особенно для стран. Дело было в привычке. И всё же!.. Вряд ли Гилберт обрадуется. Тем более после того, как Людвиг опоздает. Стоило только подумать об этом, и взгляд зацепился за худую фигуру у дома номер три. Гилберт нетерпеливо притопывал и смотрел в противоположную от Людвига сторону, и Людвиг бросился к нему. — Гилберт! Тот обернулся. — Люц! И года не прошло! — Всего десять минут, не преувеличивай, — поправил Людвиг и почти остановился, как вдруг на него с лаем накинулся пёс, и он отскочил назад. Широко расставив лапы, на него тявкал щенок немецкой овчарки. — Гильза, сидеть! — рявкнул Гилберт тоном, каким командовал солдатнёй, и щенок сел. Дрессированный. Не кобель, разглядел Людвиг, сука. — Знакомься, это Гильза, мой пёсель и верный охранник. Людвиг заинтересовался и сделал к щенку шаг, и тот чуть-чуть обнажил зубы, сдавленно зарычал. Чёрная с каплями рыжего шерсть, большие умные глаза, маленькие пока габариты, но то ли ещё будет. Засмеявшись, Гилберт подошёл и потрепал Гильзу между ушами: — Спокойно, друг, это свой. Та моргнула и, ластясь под хозяйскую руку, зажмурилась от удовольствия. Людвиг тоже улыбнулся. Он всегда любил собак. — Ну, теперь я спокоен, — он посмотрел на Гилберта. — Ты под надёжной защитой. — А ты думал! Гильза согласно гавкнула. Однажды, подумал Людвиг, он тоже заведёт собаку, может, и не одну. Сейчас было слишком много работы и слишком мало свободного времени. Потом, когда всё вернётся на круги своя, у него будет — о! — три добермана! — Ну так что, — Гилберт приблизился и распахнул объятья, — давай, блин, мы не виделись два чёртовых года. Людвиг растерялся и, понадеявшись, что тот не заметил его смущения, обнял и похлопал пару раз по спине. Столько времени прошло с последнего раза, когда он так делал. Отстранившись, Гилберт потрепал Гильзу по холке, убрал руки в карманы куртки и пошёл по Ранкештрассе: — Идём, заглянем в «Ашингер», тут совсем рядом. Гильза засеменила следом, без поводка и намордника, совершенно свободная. — На улице нашёл? — спросил Людвиг. — Устроился как-то в пустой ночлежке, а там она, — Гилберт передёрнул плечами, глядя строго перед собой. — Щенок совсем, скулила, блин, так, что зубы сводило, а у меня завалялся кусок колбасы. Я и поделился, вот и весь сказ. Теперь, — он усмехнулся, — мы с ней товарищи! Как бы не по несчастью. Оба были бездомные и голодные, почуяли друг в друге родственную душу, повязанные куском колбасы, и сдружились. Конечно, Гилберт ни за что не признается, он же великая Пруссия, а разве может великая Пруссия прозябать в нищете? Людвига так и подмывало сказать ему, что зря тот послал всех и вся к чёрту и сбежал в никуда, — хоть ел бы сейчас досыта, — но это был прямой путь к ссоре. — Вот как. — Людвиг улыбнулся. — Я рад, что ты нашёл себе верного друга. Гилберт расцвёл: он всё-таки очень любил собак, в этом братья Байльшмидт были похожи, — и следом пошли байки про Гильзу. От того, как она будила его каждый день по часам, до того, как притащила ему попугая и села ждать похвалы. Она оказалась родом из Веймара, города-матери новой Конституции, куда Гилберта принесло любопытством и гневом. Первое привело его в баухаус, последнее, скорее всего, оттуда вышвырнуло. — Ну, мне стало интересно, и я решил попробовать, тем более у меня были кое-какие рисунки. Сначала было собеседование с Гропиусом, это директор баухауса, и я уже думал, ну всё, получилось, но оказалось, что надо пройти ещё кое-что. Тоже типа собеседования, теперь со студсоветом. Уж не знаю почему, но я прям волновался! В абсолютно белой, — со вкусом описывал он, сверкая глазами, — совершенно пустой аудитории, где разве что на стене был деревянный крест, сидел на металлическом каркасе кровати мужик в монашеской рясе. Худющий, с впалыми щеками, сука, он потом пол-баухауса посадил на вегетарианскую диету! Чтоб ты знал, я больше не брошу мясо, и не просите!.. А, так вот, — спохватился Гилберт, — короче, он меня взял, едва глянув. Ещё бы, конечно, я же талантище. «Мастер полностью полагается на интуицию», потом сказали мне по секрету. Пф. Это был очень странный мужик. Людвиг внимательно слушал его, впитывал и запоминал каждую историю, которая случилась с ним за эти годы. Внутри болезненно тянула тоска, точно он был брошенный пёс, к которому ненадолго вернулся хозяин. Людвиг очень соскучился. Наконец показалось кафе «Ашингер». Гилберт заказал порцию горячих сосисок и две-три сразу отложил в сторону, чтобы позже угостить Гильзу, оставшуюся снаружи, а Людвиг выбрал гороховый суп. Долго ждать не пришлось, и им дали вдобавок бесплатные булочки. Стоя за круглыми деревянными столиками, они принялись за еду, и Гилберт, не дожидаясь вопросов, продолжил: — Я в Берлине недавно, вот только приехал, а так крутился в Веймаре. А ты как? Он посерьёзнел. — Как всё прошло? Прежде чем ответить, Людвиг съел ложку супа — готовили здесь на совесть, — и подумал, как лучше начать. — Я читал газеты, — продолжил Гилберт и поводил булочкой перед собой, — и знаю, в общем и целом, чем всё закончилось. Союз с Иваном. Что было ещё? — Думаю, тебя не удивит, что Фран…циск вёл себя как последний ублюдок, — сдержанным тоном ответил Людвиг и закинул в себя ещё ложку. Суп не то чтобы спасал от неприятной беседы, но горькую пилюлю подслащивал. — Ситуация сложилась такая, что, как ты и говорил, всякие наши переговоры сейчас… …унижение, позор… — …грёбаный фарс. В голос таки проникли нотки обиды, как Людвиг ни пытался держаться спокойным. Гилберт в молчании ждал продолжение, и что-то внутри дрогнуло, уязвимое, слабое. Деловито прочистив горло, Людвиг добавил совсем другим тоном: — Особенно если учитывать, что решение о переговорах с Иванами мы принимали в пижамах. Он до сих пор не мог поверить, что это был не сон. Не сработало: Гилберт даже не улыбнулся. Людвиг не смог распознать, что за чувства таились в красно-карих глазах, но сомнений в том, что брат был разочарован, и не появилось. Сдвинув брови, Людвиг налёг на суп в попытке заесть горечь, разъедавшую нутро, и тут от Гилберта послышалось: — Ха! Хотел бы я посмотреть на их лица после такого фортеля. Суп был немедленно забыт. Самой близкой страной для Германии оставался Пруссия, и сейчас, когда тот стоял рядом, а не был очередным сновидением, сотканным из кошмаров и потаённых желаний, потянуло рассказать ему всё. Гилберт ведь был его брат. Он поймёт и подскажет, как поступить в другой раз, мелькнула надежда, и Людвиг, вздрогнув, отмёл её. Ещё чего! Он и так предстал в его глазах неудачником. Разве что… Лицо Франции в тот самый день было незабываемо. Людвиг улыбнулся. — Да. Знаешь, тебе бы понравилось. — Не сомневаюсь, — кивнул Гилберт. — Главное, помни, что это… пройдёт. С высоты своего возраста тебе говорю. Людвиг хмыкнул. — Война закончилась, это самое важное, — понизив тон, сказал тот, разрезал последнюю сосиску на несколько кусочков и отправил в рот первый из них. — В баухаусе, кстати!.. м… в баухаусе полным-полно иностранцев, и я даже захотел съездить в Париж, ну, когда денег поднакоплю. Как ты на это смотришь? Вместе веселее! — Ну, — Людвиг нахмурился, сбитый с толку, — вообще неплохая мысль, но… — Договорились! Заодно, — Гилберт сверкнул глазами, — посмотришь, как Франция отреагирует. Идея из неплохой мгновенно стала хорошей. Людвиг не испытывал ни малейшего желания пересекаться с Франсуа де Бонфуа, но если это произойдёт, то лучше так, как Гилберт предложил. Тем более Германия с остальными странами строила новый мир, наводила новые мосты взамен старых и писала новую историю, которая, может, получится лучше прежней.30 мая 1922 года, Москва
Иногда в искусстве уходить от ответа России не было равных. Когда он в первый раз перевёл тему, Беларусь уступила. Когда он вспомнил о срочных делах от компартии, Беларусь смирилась. Когда он сказал, что слишком устал, и попросил обсудить это позже, Беларусь согласилась. Но всему есть предел. Прошла уже неделя! Наташа смяла в комок разворот «Известий» с жирным заголовком «Генуэзская конференция» и бросила в угол, тот самый, где стоял её личный краснознамённый алтарь. Злость внутри отвердела, кристаллизовалась в решимость не позволить Ивану отмахнуться от неё, как от назойливой мухи. То, что делегация от РСФСР, которой вверили защиту своих интересов прочие советские республики — и Наташа была среди них! — спелась с немцами, сообщили газеты. На этот раз Иван не отвертится. Он ответит на все вопросы. Сердито вздохнув, Наташа подошла к комку газетного листа, подобрала и развернула, прежде чем сложить в несколько раз. Она спрятала его в томике ленинских трудов и отошла к окну, чтобы взглянуть на дорогу, по которой Иван возвращался с работы. Он заключил договор с немцами. С немцами, чтоб им провалиться…15 февраля 1918 года, Брест-Литовск
— С вами невозможно разговаривать! — не сдерживаясь, рявкнул Иван и вскочил из-за стола, точно как его люди, за которыми уже захлопнулась дверь. Другие делегации разошлись вслед за ними. Страны были в зале заседаний одни, и этот шанс, последняя ниточка к успеху переговоров, летел в тартарары. Германия, сидевший напротив, хмыкнул, а Пруссия откровенно заржал. В их глазах стыла ненависть пополам с гневом, и Наташа, то и дело сжимая кулаки, цепенела при взгляде на них. От взаимного чувства. — Заговоришь как миленький, — кривя губы в жестокой усмешке, заявил пруссак и встал на ноги. — А то я не вижу, что ты слаб и вот-вот переломишься, как тростинка. — С вами да лясы точить? Пошли к чёрту, — ответил Иван на русском, изогнул губы в жутковатой улыбке и бросился прочь. Как только он вышел, Ольга поднялась и с гордым видом устремилась в противоположную сторону, туда, где её ожидала собственная делегация. Бессилие сковало Наташу хуже цепей. Она пришла сюда… пришла как полноценная сила, пусть сильно опоздав из-за войны, а в итоге пряталась за плечом Украины, потому что никто не пожелал её слушать. Немцы посмотрели на неё в недоумении: «Ты ещё кто такая?». Иван заверил, что ей не надо ничего делать, он постоит за её интересы, но если так хочется, то она может присоединиться к Ольге. А Ольга и слова против не сказала, когда часть земель, где жили белорусы, вдруг стала отходить ей. Теперь Наташа и вовсе осталась с немцами одна. Постоят за её интересы, как же. За Ольгой закрылась дверь. — Так кто ты такая? — спросил Пруссия Наташу. Лицо его стало спокойное, любопытство, снисходительно-высокомерное, сменило злость и вызов. Наташа расправила плечи. — Я Беларусь. В глазах Пруссии мелькнула странная искорка. Он нагнулся вперёд и окинул её взглядом, словно оценивал и запоминал. Разумеется, он знал о белорусах — не мог не знать, чёртов немец, где воевал-то, — но не видел Наташу чересчур много лет, чтобы вспомнить теперь. Он был угроза, и Наташа тоже поднялась на ноги. Россия и Украина ушли, а самой Беларуси отказали в праве говорить за себя. Она метнула взгляд на Германию, который с равнодушным видом собирал документы, затем — снова на его брата, уже терявшего к ней интерес. Если они не собирались помогать, то пускай убираются. Зная, что они не посмеют ударить её, Наташа тихо велела им: — Вон с моей территории. Пруссия недобро сощурился. — Громкие слова для такой слабой страны. — Идём, Гил, — позвал Германия и пошёл прочь, как будто не замечал Беларусь. Она знала, чем это закончится. Дверь распахнулась, и на пороге показался Иван, на этот раз скорее уставший, чем злой. Наташа нахмурилась. Он явился за ней. Она знала, чем это закончится, и не ошиблась. Немецкое наступление продолжилось по всей линии фронта на следующий же день. — Ваня! — исполненная решимости, встретила его Наташа, не успел тот порог переступить. Иван, сдавалось ей, сразу понял, к чему она клонит. — Мне плевать, что ты устал или занят, или не хочешь об этом говорить, ты должен ответить мне, что произошло. Что произошло в Рапалло? Иван действительно казался уставшим. Однако она не поддавалась. Не маленький, переживёт. Он стянул с ног грязные сапоги, медленно распутал шарф, принялся расстёгивать пальто, словно нарочно испытывая её терпение. Если бы из прихожей в другие комнаты вела одна-единственная дверь, Наташа загородила бы её собой. Увы. Приходилось сверлить Ивана взглядом и ждать, когда тот разродится ответом. Иван вздохнул и посмотрел на неё с тихим раздражением: — Мне это тоже не нравится, но, сама понимаешь, выхода не было. Это звучало как издевательство. Иван продолжил рассказ, видно, решив отделаться от неё поскорее, и она слушала каждое слово. Каждое слово, как яд, капля по капле разъедало ей душу. Она даже не понимала, почему в груди назревала, напитывалась чёрным чувством горькая обида. Но выхода не было. Она теперь была БССР и страдала вместе со всеми, и выбираться будет со всеми же. Иван сделал что мог. Не то чтобы у них был большой выбор: либо такой союзник, как немец, либо никакого. И пруссак не приехал. Подох? У России накопилось немало вещей, которые он хотел бы сказать в лицо Пруссии, и у Беларуси тоже, так что хорошо бы тот выжил. Её слегка колотило. Мысли в голове смешались в клубок, который лишь предстояло распутать, и всё, чего Наташа желала, помимо ясности, так это покоя. — Они убивали нас, — наконец, подавленная, сказала она. Иван долго молчал. — Мы тоже убивали их. Это звучало как приговор.* * *
Ночь с 1 на 2 июня 1922 года, Рим
Феличиано бежал, бежал изо всех сил по пустому центральному парку, сердце бешено колотилось, дыхание сбивалось, мелькали мимо фонари. Угроза наступала на пятки, выжимала из него всё, становилась ближе и ближе. Фашисты догоняли, и он в отчаянной надежде свернул с аллеи в гущу деревьев. Ветки больно хлестали по рукам и ногам, цеплялись за пальто и мешали, и отовсюду гулко, громоподобно звучало: — Красная сволочь!.. Из-за них!.. Страна катится чёрт знает куда… — Италия? Попрошайки Европы, — эхом вплёлся в клубок слов голос Британии. Франция вторил ему: — А, этот милый слабый Италия… — Ты нас не защитил… Ты нас не отстоял… — обвиняли Италию итальянцы. — Мог бы и сделать что-нибудь! — Романо. Феличиано бежал, бежал изо всех сил, тоже бывший солдат, но ослабленный, схуднувший, оголодавший. Кривая коряга прыгнула под ноги, он споткнулся и со вскриком упал, до боли впившись пальцами в землю. Не в силах встать, подгоняемый отчаянием, он пополз вперёд, но вот раздались шаги совсем рядом. Прошлогодняя листва мягко сминалась под подошвами человека явно тяжёлого. Феличиано застыл. Страх сковал стальными цепями, было не шелохнуться, и, когда четыре большие фигуры, фашисты, окружили его, всё погрузилось во тьму. Она рассеялась, открыв взгляду ободранные стены, жёлтый свет с потолка, грязный пол, двух парней в чёрных рубашках, мужика под покрывалом на койке. В нос ударила ядрёная вонь, кучка экскрементов смердела в углу, рядом стояла паяльная лампа. Феличиано рванулся назад и прижался спиной к холодному камню. На руках звякнули кандалы, и он оцепенел. Снова. Он снова был здесь. — Сам виноват, — усмехнулся фашист рядом с паяльной лампой. Его напарник размял кулаки, замахнулся, и цепи не дали Феличиано вскинуть руки прикрыться. Боль вспыхнула лютым огнём, в голове зазвенело. Или то были цепи? Феличиано сначала пытался не то защититься, не то уклониться, но каждый новый удар сгибал его пополам. Он сплюнул кровавую слюну на ботинок и тут же получил им в живот. Задохнувшись, он упал, скрутился в комок и в инстинктивном порыве поджал ноги, закрыв самые уязвимые точки, даже стало полегче. Зазвучали вопросы, задвигались губы фашистов, глаза засверкали бешеной злостью, но Феличиано не различал ничего, кроме стука своего сердца. — Помаринуйся здесь пару деньков, — с трудом разобрал он посреди гула, которым вибрировал мир. В руке у фашиста мелькнул бутылёк, и тот довольным тоном сказал, что это слабительное — касторка. Феличиано скрутило, он закрылся руками и изо всех сил стиснул зубы, когда его рванули за шкирку и заставили сесть. Голова закружилась, к горлу подкатил ком, в зубы стукнулось горлышко бутылька. Он отворачивался, отпихивался, лягался, отплёвывался и снова стискивал зубы. Один из парней в чёрной рубашке отпрыгнул назад, задев соседнего пленника, и с того сползло покрывало. Молодое мужское лицо было разрублено пополам, часть его метил шрам от ожога, кровь запеклась тёмным свинцом. Феличиано в ужасе закричал. Ему всунули в рот чёртово горлышко, по языку, пищеводу, подбородку потекло, он задёргался, выплюнул то, что мог, но проглотил всё равно слишком много. И вновь закричал. Его мучители засмеялись. Не владея собой, Феличиано дёрнул за цепи, кинулся в одну сторону, в другую. — Что, что с тобой?! — схватив за плечи, фашисты трясли его. Феличиано рванулся ударить их, и цепи куда-то исчезли, сгинули во тьме, стёршей камеру пыток, и он с чьей-то тушей рухнул на пол. Кровь оглушительно стучала в висках. — Твою мать, Феличиано… — простонал кто-то под ним и грубо спихнул с себя в сторону. — Вроде худой, а тяжеленный! Его как ледяной водой окатило. Не в силах сдержать дрожь, он смотрел на Романо. Тот сел, потирая ушибленную грудь, всего лишь ушибленную. Феличиано трясло. Романо повернулся к нему лицом, не знавшим побоев, показал зубы, которые не выбивали, губами без единого следа ударов шевельнул, говоря: — Ты громко кричал. Никто над Романо не издевался, не поил всякой дрянью и не унижал. Он ходил на свободе и продолжал жить. Хорошо ему было, никакой страх не засел внутри так глубоко, что жить становилось невыносимо. Феличиано сжал кулаки. Почему похитили его, а не Романо? Почему всё досталось ему одному?! Романо, приблизившись, взял его за плечи, прямо как фашисты во сне. Феличиано поспешно стряхнул его руки. Он не хотел, чтобы к нему прикасались. — Ты ничего не расскажешь, верно? Он провёл ладонями по лицу, как будто сдирая ночной кошмар, и судорожно вздохнул. Ноги подрагивали, когда он вставал. Романо тут же подхватился, бросился помочь, но Феличиано его оттолкнул. Поднявшись, он направился в ванную. Одежда противно липла к коже от пота, и мучительно хотелось помыться. Жёлтый свет вырвал из темноты квадратную комнату с безвкусной плиткой. Ёжась от холода, Феличиано шагнул к раковине и прямоугольному зеркалу, которое висело над ней. Оттуда смотрел на него измученный парень с засевшим в глубине глаз бессилием, кожа была бледна. Догнал стыд за недавние злые мысли. Романо не заслужил такой участи. Повезло, что к фашистам угодил не он. Тем более не все фашисты были такие, ведь это Лучано и Джулиано спасли Феличиано от тех мясников. Сама… Сама идея привлекала его. Она стоила усилий. Стоила боли… Нужно было навести порядок в стране… Чувствуя себя полным ничтожеством, Феличиано дрожащей рукой включил воду, набрал её в сложенные чашей ладони и смыл побежавшие всё-таки слёзы. Он ненавидел собственную слабость. Иногда он ненавидел себя.