Подсчёт вероятностей

В этом подвале сыро и мрачно, но Фёдора это ни на секунду не смущает. Не зря его кличут крысой. Для кого-то это место может быть отвратительным, но зато здесь есть тишина и спокойствие — то есть, именно то, что необходимо для работы. Поэтому уже не первый проект он просчитывает тут. Без лишних огней и звуков города. Света в комнате ровно столько, сколько нужно. Коллеги и подчиненные боятся даже близко подходить к его комнате. Из шума только тихие шаги за дверью. Достоевский любит это место, и сейчас полностью погружен в работу, теряясь в трёх подключенных мониторах и пятнадцати грязных чашках из-под чая. — Дос-кун!!! — тот звук, от которого не спасает даже любимый подвал. Единственный человек, который, кажется, специально впрыгивает в лужи на своём пути, пытаясь создать как можно больше грохота каждым своим движением. — Дооос-кун! Я вернулся! Гоголь был на задании, и должен был справиться, с учётом его перфомансов, немного позже. Видимо, сегодня зрители были неблагодарные, и сумасшедший артист решил не радовать их долгим выступлением. Что же, им от этого только лучше. Им, но не Фёдору. Тот устало закатывает глаза и продолжает усиленно работать, чувствуя каждой клеткой, как приближается Николай, который определенно будет мешать. Потому что есть ощущение, что он любит делать это больше всего на свете. Третье «Дос-кун» раздалось уже под дверью, той самой, которую с такой опаской обходят все. Все кроме него. И сразу же начинается цирк. Иногда думается, что Гоголь не умеет открывать двери. Только распахивать, может, ещё выбивать. Он влетает в комнату, как холодный ветер, мгновенно заполняя её собой. Каждый уголок. Он мечется. Прыгает, приобнимает, чмокает в щеку, начинает рассказывать всё подряд. Достоевский упорно игнорирует его, сосредотачиваясь на своих цифрах. Фёдор не слушает о скудном завтраке, молящих о помиловании жертвах, и снятом с дерева котёнке. Не смотрит, на улетевший в угол комнаты цилиндр, сброшенные с комода бумаги и оторванную от карниза слишком широким жестом штору. Ему хватает терпения выдержать даже ползающего на четвереньках и мяукающего Гоголя, который подбирается к его стулу, кладет голову на чужие колени и с большим старанием втирается и изображает мурчание. Работа превыше всего, спасение и освобождение мира — высшие ценности. И фиолетовые глаза лишь немного недовольно щурятся, внимательнее вглядываясь в экраны. Шум Гоголя уже совсем не страшен и привычен. К сожалению. А вот что действительно пугает, так это затишье. Погружённый в работу Фёдор замечает слишком поздно, что в комнате стало тихо. Обернуться он уже не успевает, только набирает воздуха в грудь, чтобы спросить, что удумал его коллега, как чувствует у горла холодное лезвие, и в ухе раздается дрожащий шёпот. — Дос-кун, ты ведёшь себя просто отвратительно. Даже не поздоровался. Как же такой образованный и умный человек может быть так ужасно воспитан? Достоевский выдыхает и устало прикрывает глаза, произнося самые очевидные слова. — Я работаю. Кажется, такая причина не устраивает его собеседника, ведь он шипит как вода в кипящем масле, давя на тонкую кожу острой сталью ещё сильнее. — Делать вид, что меня не существует — не работа, Дос-кун! — лезвие поднимается вверх и делает небольшой надрез на щеке. Теперь наступает очередь Фёдора недовольно шипеть, причем от выступившей крови он злится значительно меньше, чем от излишне слюнявого языка, слизывающего её. — Ты совсем меня не боишься… Это так ужасно бесит, — зубы больно кусают скрытое черными прядями ушко, пока сам Гоголь немного перемещается в бок и потирается о плечо выпирающей ширинкой. — И ещё возбуждает… — Я работаю, — сухо повторяет Достоевский, и тонкие пальцы спокойно возвращаются к клавиатуре. Николай обожает его. Даже боготворит. Подумать только, пару часов назад он не то что не резал, а просто достал нож, так все вокруг визжали и плакали так громко, что не было слышно собственных мыслей. А Дос-кун не такой, ему всё равно, он молчит, делает свои дурацкие дела, и Гоголь начинает вибрировать от ярости, восхищения и бессилия. Этих эмоций хватает только на трясущийся шёпот. — Я убью тебя прямо сейчас! — лезвие снова давит на горло и немного режет. — Думаешь, не смогу?! Так. Умирать сейчас нельзя. До смерти ещё больше года, пока что слишком много дел. Фёдор смиренно выдыхает и поворачивается к одержимому психу с самой очаровательной и нежной улыбкой, на которую он способен. — Прости, пожалуйста. Я работаю, мне нужно ещё двадцать минут, — Гоголь хочет убить его сильнее и почти начинает говорить в ответ, когда изящная рука опускается на его ширинку. — И потом будем делать всё, что ты захочешь, хорошо? Обещаю. Дураков в комнате нет, ему придется отвечать за слова. А Гоголю придется дать ему то, что он просит. Ещё раз облизнув чужой порез, мужчина садится на стол, закрывая один монитор и роняя две чашки. — Я буду ждать прямо тут, Дос-кун. У тебя ровно тысяча двести секунд. Один, два, три, четыре… Как и упоминалось, к шуму Фёдору не привыкать. Он спокойно перетаскивает изображение со спрятанного монитора на доступные глазам экраны и продолжает работать. — Сто десять, сто одиннадцать, сто двенадцать… Счёт порой заглушается быстрой печатью, и когда на особо удачном моменте Достоевский довольно хмыкает, а компьютер издаёт победный сигнал, Николай сбивается. — Сука! Ненавижу тебя! — Гоголь выбегает из комнаты захлопнув за собой дверь, а Фёдор ускоряется. Ему надо закончить подсчёт вероятности промаха Тэтте Суэхиро сегодня, а вероятность того, что Коля вернётся через тысяча восемьдесят восемь секунд — сто процентов. «Тысяча восемьдесят семь, тысяча восемьдесят шесть…» продолжает с лёгкой улыбкой отсчитывать в подсознании Достоевский.