Часовщик

Глава 10 Через неделю мы с Петром Ивановичем сидели в той же переговорке. Я сам подошёл к углу и выключил камеру. — Я не буду ничего говорить, потому что знаю, что в этой переговорке есть прослушка, — я открыл папку и достал несколько распечатанных листков. — Это оригиналы, копий нет. Раз, два, три, четыре, пять… Неделя бессонных ночей и практически неотрывной круглосуточной работы. Я выложил Иванычу коды доступа к системе безопасности пражского филиала. На остальных листах была краткая информация о том, какие операции производятся в филиале, кто ключевые клиенты и каким суммами оперируют. Ну и заодно — кто слабое звено. Пока умывальников начальник и мочалок командир внимательно читал мой, едва ли не поэтический, опус, глаза его округлялись, и брови медленно ползли вверх. — Мать твою! — то ли похвалил, то ли поругался он. — У-гу, — весомо сказал я, — ну что? Он оторвал глаза от бумаг, посмотрел на меня тяжёлым взглядом, вздохнул: — Мне, конечно, нужно поразмышлять. Много таких умников на свете, как ты? Я задумался: — Не знаю, есть и круче. Гораздо круче. — Надеюсь, что им наш банк не интересен, — он встал, собрал листки в папку и направился к выходу. — Э-э-э… а как же я? — Ты? — Иваныч обернулся, — что тебе сказать — диктуй условия, Роман Максимович Вереев. Очень быстро я обезличил свой кабинет, оставив только голые стены и технику, забирая свои вещи. Я держал в руке белого шахматного коня. — Эта фигура особенная, — говорит отец, вручая мне эту фигурку. Через четыре дня я пойду в первый класс, шрамы от падения с велосипеда только-только затянулись, я старался прикрываться волосами, сколько мог, но сегодня меня обкорнали «под горшок» перед школой и прикрываться стало не чем. В зеркало я смотреться не мог и в школу совершенно не хотел. Но ни плакать, ни жаловаться я не смел, потому что считал себя страшно взрослым. И отец, видя такое положение дел, развлекал меня шахматами. — Почему особенная? — я смотрю на него, подпирая изуродованную щёку рукой. — Во-первых, он самый весёлый и ходит буквой Г, а во-вторых, в-третьих и в десятых — эта фигура ценная — стоит трёх пешек и от шаха конём закрыться невозможно. — От чего? — я невольно убираю руку. — Про шах я тебе чуть позже расскажу, давай запомним фигуры, — говорит он размеренно и спокойно. — Пап… — я поднимаю на него вымученный взгляд, — а в школу — это обязательно? — Конечно, — тепло говорит он, махая рукой, — везёт тебе, сразу после уроков пойдёшь в продлёнку! — В продлёнку? — я пытаюсь представить, что это такое. — Это как в саду, только гораздо веселее, — он кивает, — вот увидишь! — На меня все будут смотреть, — наконец выпаливаю я, снова закрывая шрамы. — И хорошо! — он широко улыбается, — потому что ты особенный, Рунфальд! И самый лучший! Заражаясь его улыбкой, я тоже начинаю улыбаться. — Шрамы никуда не денутся, — он смотрит на меня внимательно, — всегда знай, что они у тебя есть. Теперь это часть тебя. И это ничего страшного. И если ты сам будешь в это верить, другие тоже поверят. Я его тогда не очень понял, просто почувствовал, что тревога куда-то растворилась. И стало легче. Фигурка белого коня всё ещё была в моей детской руке: — Пап, так куда ходит конь? С тех пор эта смешная и старая шахматная фигурка стала едва ли не моим талисманом. Отец многому меня научил. И играть в шахматы тоже. Следующие пару дней провисали в серой оттепели, словно бельевые верёвки на балконе. Я стал единственным заочным руководителем отдела во всей сети и истории нашей банковской системы и сейчас неспешно входил в курс дела, размышляя о том, как переделать систему безопасности, чтобы такие умники, как я, не могли её взломать. Мама ходила на работу в архив, а Андерс заболел и таскался за мной по квартире, немилосердно занимая меня пустыми разговорами и отвлекая от главного. Я, как вежливый мальчик, терпел его предупредительную доброжелательность. Сидя на широком подоконнике и укутываясь в плед, я смотрел в окно на февраль. Он оседал в бездонности мутных минут глубокой печалью. Маша… Я скучал по ней. Она была реальной. Настоящей и живой. И я сам разрушил всё, что нас с нею связывало, и сейчас терзался муками самобичевания. Воспоминания о девушке в голубой шапке исчезли, будто и не было. Я всё чаще задавал себе вопрос: а не примерещилась ли она мне? Может быть, это был просто мираж? Морок Йорлида? И, может, стоит приползти на коленях к моей всё ещё жене, вымолить прощение, уговорить себя, что Йорлид мне привиделся и жить счастливо? Ведь мне с ней было хорошо. Скоро она вернётся из нашего уже не медового отпуска, забудет меня и будет жить дальше. Стук… Я обернулся — дверь открылась совершенно бесшумно. На пороге вырос кругленький Андерс: — Нэ помэшать? Я вздохнул: — Входи. Он протиснулся в комнату, держа две дымящиеся кружки: — Что-то энтэрэсно? — ты по-серьозу взял изучать? — Да уж, — я обхватил руками горячую чашку, это было сейчас именно то, что нужно. — Може, я могу помочь? — он так забавно выговаривал русские слова. Я задумался — с одной стороны, он тоже был археологом и действительно мог бы мне помочь, а с другой — мне совсем не хотелось посвящать его в работу отца. — Ты что-то конкрэтное ыщэш? — он взял чашку со стола. — Да-а-а нет, — я почти зевнул, — просто хочу занести данные в компьютер, а то потеряется же всё. Я ведь программист как-никак, всё смогу систематизировать. А ты читал его работы? — Нэмного, — быстро ответил Андерс, — твой отэц был имя в наука. Хорошэй ему памяти. Я делаю другое. Да и по-русски чытаю нэ хорошо. Но эсли ты мнэ расскажэш, я буду рад. Мнэ очэн интэрэсно. — Обязательно, — я повернулся к нему, улыбаясь, отступая на шаг и как бы давая понять, что разговор закончен, — спасибо за чай. Он тоже улыбнулся, разгадав мой манёвр: — Нэ мэшать тэбэ. Работай. Я повернулся к папкам и поднял глаза вверх — две шахматные доски лежали на верхней полке. Я улыбнулся: на них отец учил меня играть. Рядом стопкой валялись старые журналы. Я встал и взял крайний — «Шахматное обозрение» за 88 год с молодым Каспаровым на обложке. Полистал… «Ты должен предугадать логику противника, — говорил мне отец, — это просто, если быть внимательным». Ладно, тогда попробуем предугадать твою логику, папа, хоть ты мне и не противник. Я барабанил обгрызенным карандашом по створке секретера: — Ну, почему ты не мог мне нормально всё объяснить, а? Где искать? Что искать? Вортексы, они же «места силы»… Просмотрев кучу сайтов, претендующих на объяснения данному явлению, я выделил несколько относительно вменяемых. Но и в них информация была слишком разной. Только в России этих пресловутых «мест силы» насчитывалось огромное количество. Да и Петербург — это сплошной вортекс, та же Ротонда. — Пап… — я закрыл глаза, пытаясь дословно вспомнить наш с ним разговор. Да, вортекс — это точка входа в Мёртвое время, и только через него можно попасть в Межвременье и вытащить его оттуда. У меня теперь есть этот пресловутый артефакт и нужно просто найти ближайшую точку входа. — Чёрт-те что! — я открыл глаза, дёрнулся и едва не вскрикнул. — Тихо-тихо, — рядом стоял Андерс, держа в руке блюдечко с двумя бутербродами, — я подумал, шо с чай станет хорошо. Он быстро прохаживался взглядом по трём мониторам и, кажется, был растерян. — Спасибо, — буркнул я, косясь на бутерброды, я действительно был голоден, — ты так тихо вошёл. — Так двэр есть открыта, — он поставил на стол блюдечко и развёл руками, — я нэ знал, што помэшаю. И я хотел тебя просить. Можэш ты сходить в аптеку? Я нвэрно слышком болен, чтобы ходить. Горло совсэм плохо. — Да, конечно, — я оглядел его, и мне стало неловко, мог бы и сам спросить, не нужно ли чего. Выглядел Андерс неважно. — Я звонил Танье, — он протянул мне бумажку, — она сказала, что нужно купить. — Хорошо, — я понял, что поход в аптеку откладывать не стоит, — сейчас переоденусь. — Спасыбо, — Андерс шмыгнул носом, — ошэнь мена благодаришь. Когда он вышел, я закрыл ноут, залочил второй комп, отключил третий, натянул тёплый свитер поверх домашней одёжки, сунул в карман бумажку, написанную ровным шведским почерком, открыл дверь в комнату и снова закрыл. Повторил. Не скрипит. Открыл ещё раз — тихое шуршание петель в свежей смазке. — Андерс? — я обернулся в коридор и услышал, как он в соседней комнате закашлялся, — Андерс? Он кашлял и не слышал меня. Ладно, потом спрошу, он ли смазал петли. Хотя кто ещё, вряд ли мама. Посыпанный реагентом снег грязной кашей лип к ботинкам. Так хочется весны и тепла, солнца, зелени, ярких красок. Последние полгода и даже больше я провёл за мутной завесой снега. Или нет? Может быть, Йорлид мне вообще приснился? Может быть, я просто сумасшедший? До аптеки я дошёл быстро. Переждав пару бабулек, я вытащил из кармана бумажку и сунул в окошко. — Лазолван? — неприветливая фармацевт шмыгнула носом, бесцеремонно разглядывая шрамы на моём лице. — Угу, — я кивнул и безотчётно дёрнул щекой, как делал это всякий раз, когда кто-то чужой беззастенчиво меня разглядывал. Я давно уже привык к своей внешности и не стеснялся, просто дёргался, если встречал такое наглое любопытство. Лазолван, лазолван… воспоминание вырисовалось чёткими контурами из вязкого тумана моего детства — ла-зол-ван. Много лет назад мы с отцом зашли в эту же аптеку, чтобы купить маме лекарства. Он тогда сунул в это самое окошечко почти такую же бумажку, написанную маминой рукой. И другая неприветливая тётка-фармацевт, шмыгнув носом, переспросила: «Лазолван»? Тогда был такой же замызганный февраль или март. Он держал меня за руку. Я снял перчатку и посмотрел на ладонь — рана от ведьминого ножа затянулась, опухоль спала. А тогда мне было счастливых шесть лет — последняя зима перед школой. «Пап, купи гематоген, — я выпустил его руку и пошёл пялиться на соседние витрины с лекарствами, — пожалуйста». «Рунфальд, не выходи из аптеки, — отец снова наклонился к окошку, — и два гематогена, пожалуйста». К отцу подошёл старый бородатый мужик в очочках и спросил: «Как зовут вашего мальчика? Рунфальд? Я не ослышался»? Дед покосился на меня. «В чём дело»? — отец резко развернулся к этому человеку. А я, стоя у соседнего прилавка, замер, будто сделал что-то плохое. «Может быть, вы не знаете, — старик старался говорить очень мягко, — но это очень древнее и непростое имя. Понимаете, я профессор, работаю в университете. Знаете ли вы, что означает это имя для мальчика? Его нельзя давать просто так. Это…». Ни слова не говоря, забыв и про лазолван, и про гематоген, отец подошёл ко мне и схватил меня за руку: «Пойдём». «Пап»… — я смотрел на него и не мог понять, что я сделал не так. Он был спокойным и добрым человеком, для того, чтобы его разозлить, нужно было сильно постараться, без повода он никогда не сердился и не наказывал меня. А тогда мне показалось, что это не его руки, он довольно ощутимо дёрнул меня и прикрикнул: «Пошли»! Мне стало страшно, я засеменил рядом с ним, опустив голову. «Поймите, — полоумный дед снова к нам подскочил, — я занимаюсь религиоведением, и то имя, которое вы дали ребёнку... В тёмных книгах об адептах времени…». «Оставьте нас в покое»! — отец едва ли не оттолкнул старикашку, и на нас начали оборачиваться. Мне стало стыдно. Я не понял, что случилось и почему, но смутно чувствовал, что из-за меня. Отец резко рванул дверь за ручку, и мы вывалились из аптеки на грязную улицу. Я хлюпал носом, стараясь не расплакаться. Папа так быстро шёл, что мне фактически приходилось за ним бежать, он то и дело оборачивался. Я тоже обернулся, боясь, что за нами гонится тот странный дед из аптеки, но никто не гнался. Мы свернули за угол и остановились, отец отдышался и сел передо мной на корточки: «Послушай, извини меня, я не должен был тебя дёргать, просто так вышло. Я хочу, чтобы ты знал — у тебя самое красивое имя на свете. Оно не совсем обычное, но очень хорошее. И я тебя очень люблю, сын, понял»? Кажется, тогда я окончательно разревелся. Мы сходили в другую аптеку, купили для мамы лазолван и мне гематоген. Отец улыбался, шутил и снова был моим папой. И я забыл про этот эпизод до сегодняшнего дня. Правда, потом мне стало нравиться, когда меня называли Ромой. В первом классе я уже всем представлялся Романом, а не Рунфальдом. — Ещё что-нибудь? — шмыгающая носом фармацевт вернула меня в реальность, — за вами очередь, молодой человек. Я вынырнул из воспоминаний, обернулся на очередь, потом снова наклонился к окошку: — И гематоген пожалуйста. — Сколько? — вздохнула недовольная тётка. — Один. Я шёл домой, поедая сладкую плиточку. Гематоген оказался точно таким же, как в моём детстве, правда, сейчас я уже знал, из чего его делают, но всё равно ел. Чего ты тогда испугался? Что мог сказать тот дед? Тебе? Или маленькому мне? Вытащить бы сюда сейчас этого деда да расспросить. Он тогда сказал, что преподаёт в университете? Профессор? В каком? Я дожевал гематоген и пожалел, что не купил два — вкусно. Дома я застал Андерса, сидящего на бортике ванны с закатанными до колен штанами — по предписанию моей строгой матушки он парил ноги, чего я сам всегда терпеть не мог. Его гладковыбритые розовые щёки лоснились потом, видно было, что он истово пытается лечиться. И меня это развеселило — выглядел он до крайности нелепо. — Поставлю на холодильник, — я помахал пакетом, — выпей, как закончишь. — Спасыбо, Рома. Чёрт, может попробовать найти того деда из аптеки? Я плюхнулся в кресло, открыл ноут, посмотрел в окно на серую вязь голых мокрых веток, Маша… она уже вернулась. Может, позвонить ей? Напроситься на встречу, поговорить… Ладно, всё… Я ввел пароль. Вместо привычной заставки экран засветился противным ультрамарином… Стоп! Я не мог поверить своим глазам — закрыл крышку, открыл снова — быть не может! Я снова ввёл пароль — экран показывал двенадцать пустых делений и не пускал меня дальше. Приплыли. Я отодвинул ноут, включил стационарный комп — всё в порядке. Я ввёл свой обычный пароль, и машина тихо зажужжала. Так, дальше — третий компьютер, который я в основном использовал, как соединительный сервер, отреагировал на ввод пароля тоже спокойно. Это означало, что никаких вторжений не было. Ноут. Ещё раз. Может быть, я просто параноик, как и все программеры, работающие в системе безопасности. Чёрт! Я снова ввёл обычный пароль, и мой умный комп выдал мне запрет на вход и предупреждение, что если я ещё один раз введу неправильный пароль, то запустится режим полного форматирования диска, а значит уничтожение всех данных. Ерунда какая-то! Я подумал о щекастом скандинаве, добросовестно распаривающем круглые пятки по настоянию будущей жены, и мне стало даже смешно — в голове не укладывалось. Я сосредоточился, чтобы вспомнить третий по степени допуска пароль, состоящий из двадцати четырёх ничем не связанных цифр и символов. Этим паролем отпирались любые двери, созданные мной. Если кто-то пытался войти в мой компьютер дважды неправильно, комп обнулял самый первый, относительно простой пароль и переключался на более сложный. Если второй пароль вводился неправильно дважды, то система переключалась на третий — самый сложный. Если же и он был введён неправильно хотя бы один раз, то начиналось полное форматирование диска и работа утилита, после чего система обновлялась, и компьютер был неприкосновенно и девственно чист — как нетронутое полотно снега поутру. Сейчас всё свидетельствовало о том, что мой компьютер пытались взломать, грубо и примитивно. И не единожды. У меня остался последний шанс войти в лэптоп и тем самым предотвратить неминуемое уничтожение данных. Я набрал на клавиатуре последние две цифры сложного пароля и замер. Экран моргнул, сменил мерзкий ярко-синий цвет на привычную заставку — самолёт в небе, и я выдохнул. Неужели Андерс? Но… зачем? О моей системе автоматической смены паролей не знал никто, в том числе и он. Это мог отследить только я. Тому, кто попытался войти в мой компьютер, это было незаметно и, соответственно, человек не волновался о том, что я узнаю о вторжении. Окей, Андерс Нильссон, сыграем в эту игру. Кто же ты такой и что тебе нужно? Я встал, расправил плечи, заставил себя улыбнуться. Потом длинно выдохнул и весело крикнул из кухни: — Андерс, я буду обедать. На тебя тоже разогреть? — Да-да, спасибо, — глухо донеслось из ванной. — Давай, выходи, а то сваришься там, — чем больше я шучу, тем лучше. За обедом я был сама любезность, сокрушался о его простуде и видел, как он расслабляется, убеждаясь в том, что моё настроение не изменилось после того, как я увидел свои компьютеры. — Я смотру, ты всерьоз занимаэшса работой Максима, — он намазывал паштет на булочку. — Да какое там, — я махнул рукой, — просто пытаюсь систематизировать то, что есть, кое-что я, конечно, узнал, но мне кажется, это несущественно. На этих словах Андерс напрягся. Замер, кинув на меня пытливо-колкий взгляд. — Что? Что узнал? — сказал он, и его акцент куда-то пропал. Я полез в кухонный шкаф за печеньем и сказал как можно небрежнее: — Думаю, что пора мне от вас съезжать, а то путаюсь тут у вас под ногами, мешаю счастливой почти семейной жизни. Мой друг Данила давно меня зазывал к себе, заберу все отцовские папки и съеду. Я получил почти физическое удовольствие, увидев тщательно замаскированную панику на его лице. Он порывисто схватил пухлыми пальцами чашку, осушил её в три длинных глотка и широко улыбнулся. — Ну что ты, Рома, — его распаренное лицо приобрело лиловый оттенок, — ты же знаэш, как я к тэбэ отношус, как к родному. Своих дэтей у меня нет, так што ты нэ спеши. И Танья тебе ошэн рада. — Спасибо, — наклонил голову в знак благодарности, — но всякому гостеприимству есть свой предел. Я же всё-таки взрослый. И с Данилой я уже всё обговорил, в субботу утром переезжаю. Швед сжал челюсти, его правая скула задёргалась, но он улыбнулся: — Смотри сам, Рома. Я буду толко рад, если ты останэшса. — Эх, хороший ты человек, Андерс, — я встал и похлопал его по плечу, — как же маме с тобой повезло! Да и мне тоже! Я видел его смятение и внутри себя веселился. Ну, что, швед, съел? Если ему что-то от меня нужно, то это отличный повод, чтобы он засуетился, а заодно и наделал всяких глупостей. Неспешно удаляясь в комнату, я спиной чувствовал его взгляд.