Снег под ногами плыл и размывался, и под тенью густого мрака был тёмно-синим, как море. Глубокое, затягивающее, оно плыло волнами, медленно и без привычной белёсой морской пены. На небольшой круглой полянке, устеленной синеватым светом луны и окружённой однообразными высоченными деревьями, не источающих ничего, кроме тьмы, он чувствовал себя в центре мишени, на ладони у жестоко-мрачной ночи. Было страшно признаться всей роте, что они заблудились. И лидеры обычно не сбегают на дозор высматривать, по всей видимости, лесную живность. Вывесок с названиями поселений, как и поселений таковых не было видно уже дней пять, то ли оттого, что от здешних морозов у всех повысыхали глаза, то ли они в действительности пришли на необжитые земли. Обзор плавился, но что-то каждый раз встряхивало Байльшмидта.
Засыпать нельзя.
Возможно, с его стороны было великодушно уйти охранять свой отряд от того, что может таиться в этом месте, ведь, куда в итоге пропадают все те заблудшие в лесах люди, о пропаже коих переодически пишут в газетах и освящают по радио? А если быть точнее, то
от чего они пропадают?
Он никогда не признает, что напуган не меньше чем его люди.
Между сосен прошмыгнуло нечто, сливающееся со всей той непроглядной тьмой, среди незаканчивающимися кронами и стволами. Что-то ещё более тёмное и загадочное, чем эти бесконечные деревья. Он вышел подумать. Да, нужно думать. Правда, получается лишь пятнами: левое, правое, немного снизу…
Руки не чувствуются.
…немного сверху и ещё правее. Это такой сон?
Людвиг сильнее сжал ружьё в руках. Что-то снова движется у бокового зрения. В этих окрестностях много пернатых, даже учитывая то, что многие улетели ещё осенью. Ему-то не знать, почти трижды выходившему стрелять и почти ни разу не попавшему в этих тетеревов и фазанов. Онемевшие, трясущиеся на морозе руки, едва ли справлялись с нажатием курка. И на вкус здешняя птица… не самая съедобная. В такие моменты особенно осознавалась зависимость человека из двадцатого века от продуктов с птицеферм и налаженному качеству жизни в общем. «Брезгливый» — слышал в свою сторону горько-кислую предъяву, на которую всегда был упорный, однозначный и оставшийся в голове ответ — «Вам нужнее». Впрочем, отчасти это правда, но он беспокоится, что его могут подозревать в сокрытии запасов продовольствия от остальных. Однако, теория отпадала в силу изменений во внешности, которые даже при явном минусе в зрении третьих лиц будут ими заметны. В конце концов страны — существа человекоподобные, и этот фактор одарил медленно истощающегося и замерзающего Байльшмидта тёмными тенями под глазами, болезненно-бледной кожей, постоянной апатией и остальным скользким букетом малоприятных характеристик. При ежеутреннем ритуале рассматривании собственных запястий ненароком вспоминались Пруссия с Австрией, первый из которых был сам по своей природе на тон светлее среднестатистического человека, а Эдельштайн, вечно преданный своему образу, хранил так называемую «аристократическую бледность», которая, правда, отступала каждый раз после длительных прогулок на улице, коих летом становилось чуть больше, отчего все осенне-зимне-весенние труды будто были напрасны, о чём тот никогда не забывал пожаловаться (что крайне раздражало Германию наряду со всеми остальными нюансами сожительства с Австрией). Воспоминания о своих знакомых каждый раз были всё сильнее окутаны аурой тоски, что не могло не подвергаться пелене отрицания и попыткам отбросить нагнетающие образы.
А чего стоили только звуки, переодически издаваемые животом Людвига, будто бы на потеху остальным в самые неподходящие моменты, которые вызывали жжение во рту от стыда (зачастую, из-за того, что людям открывалась та сторона физиологически точно такого же человека, которую Байльшмидт не планировал показывать вообще кому-либо), но и осознание своей не бесполезности за поднятие морального духа горстке замерзающим и почти что отчаявшихся солдат. И звуки те, почему-то, и в правду были не как у остальных людей, с нотками заводской машины, будто бы встроенные как эффекты для того, кого и впрямь чуть ли не соорудили вручную.
Кусты пронзает дикий крик, эхом разлетаясь по кругу так, что широкие стволы деревьев вовсе не препятствие для столь громкого шума. После этого ещё три точно таких же птиц подняли гул, и треща ветками, кучной стайкой вспорхнули и где-то быстро исчезли. «Интересно, что их напугало?» — нехотя спросил самого себя Байльшмидт, стараясь скрасить собственное одиночество риторическим вопросом. Ружьё было наготове, в одной руке с фонариком, достать запасных батареек на который не представлялось возможности, отчего он пребывает бесполезным куском металла уже вторую неделю. Так хотя бы спокойнее. Но если бы кто и спросил, Германия очень бы не хотел, что-бы фонарь заработал и осветил проход между стволами этой непроходимой чащи. И
то, что может там находиться.
Казалось бы: одному, на заснеженной полянке, окружённым хвойными деревьями бояться нечего. Потому что полотряда уже уверены в том, что в эту глушь любая живая душа не сунется, не говоря уже о противниках, наверняка занятых более важными делами. Но враги и военные действия в целом сейчас беспокоят Людвига чуть ли не в последнюю очередь, что, конечно же, было неимоверно странно. Как бы далеко он не вёл солдат за собой, не искал выхода из уже успевшего стать треклятым места, не удавалось выходить на связь. Радио, наряду со всеми приборами связанными с электричеством потеряли свой смысл. Хоть бери и запрягай местных фазанов в импровизированную голубиную почту, чтобы хоть как-то пересечься с внешним миром! Было такое чувство, что нечто специально обрывает радиоволны и заставляет немцев блуждать по кругу, ну, или в своих владениях, наслаждаясь тем, как они, оторванные от прелестей современной среды, медленно замерзают и сходят с ума.
Байльшмидт почти рефлекторно нажал на курок, когда по его левый бок снег захрустел, будто виновник переминается с пяток на носки. Но ничего не произошло. Либо по вине забытых патронов, либо из-за немощности окоченелых пальцев владельца ружья.
— Как успехи?
Людвиг посмотрел на знакомый саркастичный профиль, подмечая, что фраза скорее была злой шуткой, нежели интересом со стороны внезапно возникшего собеседника. В ответ он лишь поджал губы и свёл брови к переносице ещё сильнее, по сравнению со своим обыкновенным выражением лица. Слева донёсся невесомый смешок. Германия присмотрелся, когда к нему повернулись, встречая тусклыми лиловыми глазами, на дне которых почти не суетились тёмно-алые пятна, пребывавшие там в последний раз их встречи. У человека напротив была натянута дежурная, чуть более широкая, чем обычно, улыбка. Такая же сухая и холодная, как снег у них под ногами, такая же, как его голос. Хотя, вполне не исключена и настоящая радость Брагинского. Вопрос так и остался проигнорированным и Иван продолжил легонько покачиваться взад-вперёд, держа руки сзади, и хруст от этого всё больше и больше заглушался, пока совсем не исчез из-за прилично протоптанной белой пелены.
— Не найдётся покурить? — робко спросил он, будто ребёнок, вымогающий леденец на ярмарке у своего родителя. Вместо ответа Людвиг полез в карман, и тихо выругался, когда из бесконтрольно дрожащих пальцев чуть не вывалился красно-жёлтый коробок. Вежливое «прошу» застряло в глубине горла, ощутимо почти примёрзнув к его стенкам. Он незамедлительно протянул желанное своему собеседнику, и тот, покрутив вещицей в ладони, снова заговорил:
— О-о, вам ещё поставляют такое? Или берёг для особого случая? — для Германии было очевидно, что Брагинский просто продолжает давить на больное, и на такой подкол лишь тяжело фыркнул. Но зла тот уж точно не держал. А ещё он заметил, что немецкий человека слева был всё также плох. Не столь по грамматике, сколько из-за произношения на тот самый привычный лад привычным голосом. Признаться честно, для Людвига слова России на любом языке и на любую тему звучали одинаково. Нежный голосок был сравним с цветами вьюнка, стебли которого обвивали и легонько душили. Может, дело в возникавшей зловещей долине, когда.. что-то слишком отчаянно хочет походить на настоящего человека и начинает перегибать палку. Отчего и становится страшно.
Россия достал из кармана зажигалку, пока протягивал коробок обратно владельцу. Лицо Ивана со второй попытки привести её в действие ненадолго осветилось тёплым ярким светом. Людвиг, последовав его примеру, вынул сигарету и зажал её в зубах, немного вытягивая руку и скромно прося поделиться огнивом. На это Брагинский лишь ехидно усмехнулся, и продолжая держать фирменное выражение лица оставил зажигалку при себе, почти прижав к своему пальто. Раскусив уловку, Германия осуждающе закатил глаза. Через считанные секунды его замёрзший кончик носа опалил и осветил язык карманного пламени. Пришлось пододвигаться самому, наклонившись и боясь заглянуть в глаза наверху. Это было странно, но… ничего не произошло. Людвиг с непониманием отстранился, всё ещё фантомно ощущая успевшее стать таким далёким тепло у лица, с ощущением, что стоит двинуться на сантиметр вперёд, и можно будет уткнуться в Иванову одежду, и чувствовать себя как страус, зарывший голову в тёплом песке. В прошлый раз, когда этот трюк сработал впервые, Иван бесцеремонно вынул у того изо рта сигарету, и мягко поцеловал. Ох, чёрт, как же это было давно…
— Где мы? — в попытках спрятать смущение в глупом вопросе. Кажется, Брагинский думал почти также. Он сначала взглянул на собеседника, а потом, закрывая глаза, вытянул руку и показал на окрестности. — В лесу! — радостно ответил, и прокашлявшись, продолжил: — Но… слушай… с одной стороны вы могли бы побороть тут никотиновую зависимость, даже учитывая то, что твою пачку бы нашли и растащили. Да, впрочем, любую зависимость! Может и у меня бы вышло… алкогольную…
Германия было хотел ударить его локтем в бок за такую злую шутку, но с конечной фразы его потянуло рассмотреть чужие глаза. И вправду, их белки даже в темноте были заметно покрасневшими, а под ними залегли тёмные тени. Да и лицо было само по себе необычайно бледным, почти как у него. Как только взгляды сталкиваются в нелепом сцеплении, Германия спешит отряхнуть это, как репейник с одежды. А Россия и униматься не собирается. Везде, где прошлись его зрачки на человеке напротив, будто бы оставался слой несмываемой краски с огромным весом. От неловкости Людвиг вдыхает дым резко, да так, что горечь поплыла по глотке. Он пару раз кашлянул в себя, и это чувствовалось как проталкивание тёмно-серого облака ещё глубже. Прикладывая руку ко рту ему хотелось провалиться под этот немалый слой пороши на земле от собственной нелепости.
В пачке стало на четыре сигареты меньше. Белёсый дымок, витавший вокруг, скорее стал походить на туман, а то и на облака. Людвиг успел подумать, что они создали себе небольшую пародию на Англию, но мысль была резко стёрта видом на падающие среди дымки небольшие снежинки. Где-то снова треснула ветка, но две страны не обратили никакого внимания на звук. Германия почувствовал себя пережёванным нарастающей тяжестью диалога и никотином в лёгких, а ещё очень уставшим. Едва ли разноцветные пятна успевали мелькать на потемневшем от закрытых век взоре, как их беспощадно отвергали, почти что отстреливаясь, и перед глазами снова были деревья, снег и туманность, а боковым зрением ещё и знакомая фигура, закончившая дымить минуту назад.
— Ух, спасибо большое! — благодарит Иван искренне, как ребёнок, всё-таки добившийся своего ярмарочного леденца.
— Не за что. Ты уже уходишь?
Кривой окурок вдавился сапогом по самый грунт. Хоть его бы и так через минут пять засыпало без постороннего вмешательства. Германия спешит отряхнуть упавшие на собственные плечи снежинки, едва ли в этом был смысл.
— Как это «не за что»? Он меня — выручил, а я просто «спасибо» скажу? — Россия звучит обижено, и вид у него тоже обиженный. Не хватало лишь топнуть ногой.
— Ай, ладно! Тогда ответь на пару вопросов… — Людвиг потёр переносицу, как обычно делает, когда попытки переубедить его заканчиваются успехом. — Сколько с тобой солдат?
Иван смутился собственным удивлением, и сделал такое лицо, будто эти слова плохо отозвались о нём. А потом снова надел загадочную улыбку, которую ненадолго освятила луна, и даже полуприкрытая шарфом она начала казаться зловещее. — Ты недооцениваешь меня, Германия, если думаешь, что я не могу позволить себе побыть с тобой наедине.
Рука кладётся к нему на плечо, и Германия готов охнуть, потому что разбудило это сродне выстрелу посреди тишины, и заодно отрезвило как пощёчина. Сначала Россия вскидывает брови, прежде чем наклониться и шёпотом произнести фразу, заставившую его выглядеть как мальчишку, поймавшего лягушку, и желающего поизучать её на практике. Но который, при всей своей детской ауре страшит и дёргает за нужные нитки так, что охватывает ничто иное, как чистейшая напуганность, стеревшая прежнее умиление металлической губкой.
— Я придумал, что смогу сделать… тебе ведь холодно, верно?
Сначала из-за небольшого толчка Германия жёстко приземляется, а из-за чужой напористости вовсе ложится целиком. По позвоночнику медленно прошёлся разряд ледяного тока. Байльшмидт почувствовал себя тем самым земноводным и во рту мгновенно пересохло, а на лицо уже успела упасть пара едва ощущаемых белых крупинок.
— Надо же, это место сделало тебя таким трусливым, — говорит Россия, проводя кончиками пальцев ему по щеке, перемещаясь на шею. — буквально недавно и горстки птичек испугался.
— Какого хрена… — не решается сказать вслух Германия.
— Раньше ты казался мне стойкой державой. — давненько так грубо и бесцеремонно Германии не вбивали пощечину. Последний, печально оказавшимся крайним разом был кризис тридцатого и смена власти в тридцать третьем, когда всё только начиналось и новоиспеченный главнокомандующий начал укрепление страны с подобного унижения. Эти слова Ивана эхом прошлись по каждому сосуду замерзшего, максимально похожего на труп, некогда жидкая кровь которого становилась схожей на горсть измельчённых рубинов, сыплющихся из одного сосуда, в иной. Нет, пожалуй, собственная гордость и обязательства, даже через призму притупленных холодрыгой чувств не отключатся. Хрустящие пальцы стукнулись о китель, отталкивая и давая понять: Брагинский не прав и это звучит непоправимо провоцирующе.
Казалось, мир на двадцать минут остановился. Морозки перестали падать, дыхание.. не возобновлялось. Только потоки ошеломленных мыслей и руки, сжимающие жёсткую одежду не были подвластны мистической паузе.. Стеклянные глаза уставились друг на друга, ища того, чего там нет. Или?...
— Я хочу снова делить с тобой те жёсткие пружины в кровати, утренние синяки и кофезаменитель, снова приветствовать как мне хотелось бы, и смотреть как на твоём лице цветёт смущение. Скажи что ты помнишь. — ладони России холодные, словно откопанные из сугроба, и он цепляется ими за лицо Германии, как утопающий. —
Скажи хотя бы, что мы сошли с ума. — в его голосе почти безумная грусть и надежда, и лицо непривычно отражающее все те чувства. Людвиг с прищуром рассмотрел каждую деталь этого нового для показа чужим глазам выражения лица Брагинского.
— От тебя перегаром пахнет. — говорит он, чуть морщась и трясущейся рукой давит Ивану на затылок. Это было ответом одновременно на все варианты предложенные Россией, и, может, даже чуть больше. По правде, он сам не знает зачем поцеловал, потому что и рты и дыхание обоих настолько холодные, что почти не дают контраста с воздухом вокруг. Разве что стало чуть мокрее. Некая проба, с открытыми глазами и без изменений эмоций на лице разорвалась также внезапно, как появилась. Иван еле заметно облизнулся и глупо приподнял уголки губ, когда он был снова на достаточной дистанции. Байльшмидт почти что виновато улыбнулся (если конечно это можно было так охарактеризовать), в беззвучном извинении за свою скованность. Её можно было свалить на побочный эффект от здешнего мороза, но как назло — так он вёл себя почти что всегда. Когда к нему снова наклонились, Германия отвёл взгляд вбок, туда, где не хотел лицезреть фигуру, нависшую над ним, ну, или нехотя всматриваясь в промежутки между бесконечным забором из сосен. Судорожно и неловко он искал ту сторону, в которой будет больше видно тёмного пейзажа вокруг. И когда его коснулись у плеча, и позвоночник Людвига напрягся, у России не осталось сомнений.
— Опять начинается по старому сценарию. Не будешь громко кричать — не прибегут твои солдаты, успокойся уже. — Россия наклонился ещё ближе — У меня такое чувство, что ты не будешь беспокоиться о том, что кто-то посторонний сможет застать нас, пока мы не начнём делать всё в бункере. — Германия резко вздрогнул от холода, когда шея освободилась от оков одежд, и её коснулся сухой леденящий воздух. — Я был бы не против попробовать. — отвечает он, почти что в шутку, когда у оголённой кожи становится на удивление теплее от чужого дыхания. Возможно, это самовнушение. Дорожка из мелких поцелуев от линии челюсти до ключиц неприятно отдаёт мокрой стужей, когда её обдувает ветром. Людвиг обнял человека сверху за шею. Шарф на ней почти что развязался и волочился по сухому снегу.
★彡★彡★彡
Утренняя прохлада не спеша подкралась к высунутой из-под увесистого одеяла обнажённой ноге. Германия спешил покинуть эту приторно-сухую, накрывшую его, плотную пелену. Поспешил отстраниться и от сладостных, тёплых оков чужих рук, вместе с нагретым местом. Он подметил, что за ночь успел устать от тихого сопения возле себя, и это показалось ему эгоистичным. Затёкшие конечности дали о себе знать, когда Байльшмидт поднялся на ноги. Чтобы не надоедать человеку, с которым делил кровать, своими постоянными сменами положения (он никак не мог найти ту позу, которая не принесёт дискомфорта), Людвиг старался особо не двигаться и не шуметь. Вполне вероятно, что почти сразу заснувшему Ивану было глубоко наплевать на то, ворочался ли тот и насколько громко это звучало. Но за каждый раз, когда в тихой ночи было отчётливо слышно протискивание сквозь складки простыней, Германии было ужасно стыдно.
Резкий одиночный скрип добавился к фоновому звуку щебечущих птиц, которые были ненавистны Байльшмидту каждый раз, когда тот не спал в ранние часы. Из-за нарастающей бессонницы мог услышать в их утренних тирадах: «А нужно было спать спокойно, чтобы нас не слышать». Он не предавал значения состоянию своей психики, но опасался, что его раздражение на мир перетекает в то, что любая вещь, из-за которой глаз может начать дёргаться, настроена категорически против него и сохранности его рассудка. Будь то невинные птицы, в это время года всегда норовившие быть самыми громкими утренними звуками, или старый скрипучий матрас с жёсткими пружинами.
Рассвет выдался пасмурным. Комнату осветило лишь рассеянным тускло-лиловым цветом на ближайшие от распахнутых советских столярок предметы. Германия укрыл тенью своего широкого силуэта приличный участок комнаты, когда встал на ноги и подошёл к оконной раме. Многое осталось в темноте лишь из-за слабых утренних лучей, растерявших свою и так невеликую силу, пробиваясь сквозь серую вату на небе. Полупрозрачные шторы колыхали незначительные потоки сырого ветра. Пейзаж в просвете был мерзко-мокрым и всё ещё холодным, прямо как их с Россией поцелуи. На подоконнике кружка стояла как лишняя, бликовала и перетягивала внимание, словно яркая заплатка на мантии чумного доктора. Из-за преизбыточного тепла горло Германии пересохло. Он в три глотка бесцеремонно лишил наполовину полную ёмкость её содержимого, опрокинув голову. О лицо стукнулась невынутая и холодная металлическая ложка. Кофезаменитель, до ужаса остывший и с тонной сахара, неприятно протёк вниз по горлу, заставляя поморщиться и шмыгнуть носом. Однажды Иван признался ему, что от этого напитка ему лучше спится. В это время у Людвига и в мыслях не было, что у собеседника очень странная реакция на кофеин, было лишь желание подарить ему столько мешков этой отвратной смеси, сколько тот попросит и это можно будет считать как за благодарность Россие, который ходит хвостиком за Германией, с тряпкой в руках, которому в последнее время всё больше и больше вещей будто специально капает на мозги.
Колючий ком подкатил к горлу, стоило Байльшмидту повернуться назад. Глазами, привыкшими к мраку он цеплялся за каждый мазок и каждую чёрточку в эскизе предрассветной комнаты, несмотря на то, что это приносило лишь жгучее отвращение. Знакомый запах от несвежей одежды и старой мебели почти полностью выветрился ароматом слякоти с улицы, будто проникший в комнату со злыми намерениями установить свои порядки. Поджавши губы, он расфокусированно уставился на дощатый пол. Ведь вчера, когда Иван протянул к нему руки, Людвиг предпочёл тихо ответить, — «В другой раз», наврав и себе, и ему. Ведь, ставя кружку, с тёмным колечком остатков на дне, обратно на подоконник, хотелось стошнить себе под ноги, от принятия того, что никакого «другого раза» не настанет.
★彡★彡★彡
И иными словами не описать — думалось ему, что всё лишь фантастика, не более. Не может же так случиться, что воображение явиться именно в тот странный момент потери надежды? Выводы Байльшмидта путались, обрывались, словно мозг до этого долго держали в холодильнике, предварительно замариновав в сонной пудре. Хотя, вероятно, так оно и было.
Из лёгких постепенно выдавливался кислород, когда Россия переплёл свою и его ладони. Совсем не нежно, напористо и с ярым собственничеством в зеницах. Пальцы Германии тогда походили на ветки, едва ли не покрытые инеем, которые, казалось, точно должны были сломаться от настойчивости. Своей грудной клеткой он чувствовал, как чужая поднимается и опускается, словно тот куда-то спешит. Взор будто заслоняло тёмным шёлком, оттого, что на месте соприкосновения всё пекло, как воспаление, распространяясь по окрестностям подобно чернилам в воде. А далее руки, по ощущениям, содравшие бы кожу, будь Германия изначально обнажённым, прошлись вдоль всего туловища, невзначай задевая все застёжки тёмно-серого кителя. Он чувствовал на себе чужие персты, когда некоторые места всё же оголялись. Каждый раз их задевал холодный порыв ветерка, а потом жар проходил по ним насквозь, как некий потрошитель, вызывая в тканях потоки колющей боли. Все органичные мысли насильно рвали, комкали и выбрасывали, как и вправду ненужный мусор в моменты на вес золота.
Германия откидывает голову назад и замыкает глаза, ведь так можно представить, что под тобой — всего лишь холодные от собственной свежести простыни, а гнетущее кольцо из сосен вокруг — тёмные обои какого-нибудь пафосного номера в отеле. Его нагие бёдра были малость мокрыми, а синяки с гематомами в лунном свете, как только-только распустившиеся васильки под натиском утренней росы, норовившие притянуть к себе внимание. Байльшмидт нелепо пытался не касаться ими ледяной земли. Это вызывало у Ивана оттенок умиления на лице, будто тот наблюдал за слепым спотыкающимся котёнком, к тому же стыдливо отворачивающимся от каждой ухмылки.
На дальней хворостине, под неведомым весом, шумно осыпалось подобие муки. Когда наблюдаешь за ним достаточно часто, то можешь сделать вывод, что лес, всё время, будто бы жил своим бытием искусно написанного пейзажа, изредка ночью стараясь не оставаться надолго застывшим. Едва ли эта активность походила на вечно спешащий город, или исполинскую паровую машину с обилием двигающихся шестерёнок, или чистого рода постоянный хаос — непонятно. Ситуация за городом, вероятнее всего, сравнима с муравейником, где люди в размеренной манере идут выполнять всякую работу. Последним местом можно было охарактеризовать ту, более-менее спокойную жизнь Германии до мировых войн, о тоске, про которую тот рассказал бы скромному количеству лиц. И, если так подумать, то надоедливый брат не такой уж и дотошный, и лай собак по утрам не настолько громкий… Но разницы между родной кроватью и собственным кителем за спиной сейчас не чувствуется, и, в общем, особо не волнует. А ещё, провести друга в штаб незамеченным, было бы проблематично, и жаловаться на полевые условия Германия себе запретил.
Не нарочно взоры столкнулись, смотря изумлённо и немигаючи. И только сейчас, кажется, Людвиг понял насколько всё странно, то, что происходит в полной мере. О таком Байльшмидт лишь тихо думал, точнее, не смел вспоминать, и при первом же проявлении окрестил запретным плодом и заперев на тринадцать замков бросил в пучину отвергнутых желаний. Наряду с детской прихотью узнать содержимое всех тайников брата и недавним порывом смотреть на фюрера лишь снизу вверх. Странно, что в больших каменных зданиях с длинными столами и дорогой мебелью, две державы были готовы прожигать (а в случае России — замораживать) взглядом друг друга, пока встреча не закончится, а начальники не уладят все вопросы. Но в редкие ночи в одной кровати даже мимолётно встретиться взором являлось мысленным табу, которое знали оба, и почему-то придерживались. Казалось, им можно было и забыть как выглядят зрачки страны напротив, не застеленные алой пеленой необъяснимого подкожного гнева. Есть ли у кого-то насчёт этого давнешняя травма — не знали и обсуждать не пытались. Ведь когда Россия и Германия находились одни в помещении, где сложно расслышать что-то кроме тишины с запахом чистого спирта, или бессмысленной болтовни о политике и обстановке дома, скорее напоминавшей белый шум. Всё-таки.. смотря на свой пах, Людвигу непривычно заставать там Ивана, усердно пользующегося немым разрешением залезть под кожу и ощутить чужие едва тёплые внутренности собственными руками. Отдёрнувшись, лицо России исказила горькая усмешка.
— Я бы советовал следить за звёздами. — и Германия повинуется. Правда, на более синем небе их оставалось мало. Тучи что-то испарило, синхронно с тем, как пропал вес на ногах. Сознание смутилось, с каждым мигом заполняясь чем-то, что заставляло навострить ощущения. И…
Пронизывающая боль вспыхнула, как огонь, залитый керосином, быстро разливаясь и попадая в самые дальние участки тела. Она задушила его, коктейлем из жара с морозом наполняя каждый орган. Ноги непроизвольно поджались, загребая немного снега. Мир сужался лишь сильнее, давя и причиняя муки. Отдышка прошлась с судорогами, и стало ему лишь сейчас заметно, что фуражка слетела с головы ещё при падении на снег, который, кстати, был немного загребён в перчатки и покоился на блестящих чёрных сапогах. Они бликовали сиреневым, может даже розовым, невинным и леденящим цветом.
Руки не чувствуются, а сердце всё замедлялось и стихало, словно отработав своё, как мотор, который ждёт лишь утиль. Глаза, как на статичном положении смотрели перед собой — на небо. Небо, которое стало высветляться, словно то помыли с мылом, оставив по неопытности разводы. Наступал рассвет.
Засыпать нельзя, но он обессилен и веки вмиг показались грузными. Выцветшая голубизна более не имела значения для Германии, взор которого накрыла тьма. Облака пара перестали подниматься, дымка рассеялась.
