птичка в руках демона

– Госпожа ожидает вас. У прислуги вежливая, натянутая улыбка, приветственный голос и идеальный поклон; за спиной её высокие, чёрные ворота чужого и огромного дома, кажущегося поместьем ворона да тьмы. Бора вцепляется в ручку единственного маленького чемоданчика, запрокинув голову к облачному голубому небу. Солнце перекрывает крыша высокого особняка. На лицо падает тень от пожухлой магнолии. Она кидает взгляд по ту сторону – туда, куда ведут ворота, каменная, вычищенная от листьев дорожка, и куда указывает ладонью прислуга, предлагая поскорее последовать за ней и не заставлять госпожу ждать. От размера владений семьи Ли у Боры кружится голова, глотку дерёт комком кошачьей шерсти, будто её тотчас вырвет на подметённую плитку, и от страха, за своё возможное будущее, потеют ладони, а сердце безумно тарабанит в ушах. Прислуга тянет уголки губ выше, становясь нетерпеливой. – Ким Бора? – зовёт она. Бора дёргается. Конечно. Никаких званий и титулов. Теперь только плебейское и грубое. – Да. Я иду, – голос искажается хрипом. Юбка ханбока чувствуется клеткой. Давит на ноги, вынуждая идти, боясь упасть, спотыкнуться, позорно распластаться по земле – теряя крошечные остатки гордости. До ворот под ноги не попадается ни одного камня. Вокруг всё до скрежета идеальное и красивое – как полагается наследнице семьи Ли – и Бора, сдерживая позорную трусость, ко всему сдерживает злость. Когда она переступает порог чёрного дома (дом из тёмной древесины, тёмные плитки дорожки, мост через пруд – из чёрного выкрашенного дерева) за спиной медленно, но шумно захлопываются ворота, а прислуга оказывается рядом, идя вровень. Боре хочется разрыдаться. Она глядит вперёд. Спешно, суетливо глядит повсюду, будто ища пути, как сбежать, но натыкается только на прислугу другую, на мирную тишину двора и кристальную, раздражающую чистоту владения, без единой забредшей бездомной кошки и вреднючих птиц. Ворота личной клетки с грохотом захлопываются. Бора остаётся внутри. Запах мяты и табака ударяет в нос. – Госпожа, – прислуга кланяется. – Гостья пожаловала. Она выплывает из беседки слева серебристым туманом из шёлка. В горле становится сухо, а ноги постыдно начинают трястись. Бора в шаге от того, чтобы свалиться на колени – прямо так, в новых дорогих одеждах для светских встреч, пачкаясь об сухой песок – когда её взгляд касается чёрных острых глаз. Она сжимает ручку чемодана до вмятин на ладони и побеления костяшек, только бы вспыхнувший внутри безосновательный испуг не показался на лице. У неё – чернота во взгляде и в волосах. У неё – длинные одежды, прозрачная накидка белёсой луной и вышитыми серебром узорами. У неё – безразличный вид надменной красоты, о которой Бора в красках наслышана. – Какая же она гостья, – у неё – спокойный бархатный голос, пускающий ледяные мурашки. – Она моя жена, Хиджи. Будь вежливей. Сердце будто хватают в когтистые тиски. Бора резко уводит взгляд – напугавшись, разозлившись, почти расплакавшись – и кусает изнутри щёку, только бы ничего не сказать. Она подходит ближе и запах мяты окутывает, вгрызается льдом в запястья, забираясь под кожу. Бора терпит желание отшатнуться. Но не двигается, а застревает на месте, не находя смелости пересечься с ней взглядом. Но когда безбожно близко к лицу раздаётся её голос – спокойный и глубокий – Бора ненароком, безотчётно ведётся на звук, поворачиваясь и сталкиваясь с едва прослеживаемой улыбкой на её губах. – Слухи о твоей красоте оказались преступным преуменьшением. Между ними не больше метра. Бора задерживает дыхание, лишь бы не вдыхать её запах. Чёрные глаза не трогает улыбка, отобразившаяся на красным выкрашенных губах. Безупречный и безмятежный вид её вызывает в Боре желание вцепиться и расцарапать гладкую кожу. Она тянется длинной ладонью к лицу. И Бора, напугавшись, ощутив острую тошноту, рефлекторно её руку отталкивает, громко хлопнув по холодному запястью. И от неё, так же внезапно, не нарочно, грубостью соскальзывает: – Прошу, не прикасайтесь ко мне. Мне от тебя противно. Прислуга сбоку глухо охает. Бору сковывает паника. Не перечь семье Ли. Не влезай в конфликты. Ты не хочешь нарваться на неприятности, да? Они страшные люди. Не зли их. – Вот как, – она тихо хмыкает. Холодные глаза на мгновение в удивлении расширяются, чтобы тут же стать острыми, прорезающими до мяса. Бора под их наблюдением чувствует себя букашкой – под её тяжёлым каблуком. – Замечательно. Хиджи, проведи её в покои. – Да, Госпожа. Взгляд острых глаз исчезает. Она отворачивается, небрежно, незаинтересованно, чёрные волосы колышутся от движения головы, а длинные рукава её одежд сминаются в складках, когда она заводит руки за спину, отдаляясь в сторону беседки. Бора смотрит ей в след и только спустя лишнюю секунду делает тихий выдох. От беспомощности и страха щиплет в уголках глаз. – Ким Бора? – поторапливает прислуга. – Да, – лепечет Бора, и, перехватив лёгкий чемодан – всё, что осталось у неё из имущества, – поспешно семенит за прислугой, кидая вбок боязливые, вороватые взгляды, натыкаясь на высокую фигуру тонкого аристократичного тела, облачённого в чёрные богатые одеяния. Её зовут Ли Шиён, ты же знаешь её, Бора? Их семья одна из самых богатых. Она хорошая партия. Мы по уши в долгах, Бора! Это единственное, что может нас спасти. Сделаешь это ради семьи? Её зовут Ли Шиён, она наследница знатного рода, славится своей жестокостью и холодным безразличием, завидными талантами и скверным характером, и с этого дня Бора – её жена. Потому она – Ли Шиён, за глаза которую прозвали демоном, – её, Ким Бору, купила, сделав собственностью и вещью.        \        Бору ведут в одну из множества комнат полупустого особняка. – Госпожа живёт одна, – говорит прислуга, когда они идут по коридору, уже подходя к нужной двери. – Её семья, достопочтенный господин Ли, отошёл от дел ввиду болезни. Поэтому весь второй этаж занят только госпожой и вами, Ким Бора. Отрешённый кивок. – Все нужные вещи в покоях имеются. Если что потребуется – обращайтесь ко мне. К госпоже старайтесь обращаться пореже. Без надобности не тревожьте. В ближайшее время она очень занята. Прислуга открывает дверь, Бора призрачной фигурой маячит за её спиной, мечтая только о том, чтобы очутиться поскорее в одиночестве и вдоволь нарыдаться. Внутри покои просторны и выглядит в десятки раз лучше, чем бывшая комната в родительском доме. Бора закрывается дрожащими руками и, слыша мягкий щелчок, бездумно пялится в древесину, справляясь с кошмарным ощущением мерзкой тошноты. Осознание правдивости случившегося – нагоняет медленно, но оглушительно. Она… где? Оглядывается. Чужой дом. Теперь – её дом. Навсегда её дом. Бора сползает по двери, утыкаясь лбом в колени. Она навсегда должна остаться со вселяющей жуткий страх Ли Шиён и быть её женой. Физически и на бумаге. Бора не хочет выходить из покоев и встречаться с ней; Боре не хочется вновь предстать под наблюдение её глаз, в которых ничего не прочесть, которые безэмоциональны и фальшивы; Бора не хочет быть с ней, не хочет быть её, вынуждено, против воли. Бора хочет избавиться от оков – но ей некуда возвращаться. Она доходит до просторной, заправленной покоях и падает на неё, бухнувшись, как набитый мешок. Солнце из приоткрытого окна ненавязчиво падает на ресницы. Бора плачет. На грудь давит валун.        \        Через несколько часов прислуга поднимается, коротко стучит в дверь и сообщает, что ужин готов. Просит надеть что-то, выбранное госпожой. Шкаф завешан новыми нарядами. Бора терпит желание разорвать цветастую ткань. Она сдерживается: размеренно выбирает чогори – останавливаясь на красной; и юбку – зачем-то взяв чёрный. Под старой одеждой ноги, покрасневшие от начавшейся аллергии и недостатка витаминов. Под старой одеждой кости прорезают тонкую кожу, и болезненную, после голода худобу удачно скрывает новая одежда, выданная самой госпожой. Бора думает – она лично выбирала? Потратила время? Нет; послала слуг, чтобы притащили самое красивое с рынка. Потому что ткань не пахнет мятой и табаком. Бора боится, что, когда спустится на первый этаж, – непременно запах учует, и коленки предательски подогнутся, а в груди, в животе начнётся раздражающий шторм, пусть глотку по-прежнему будет драть мерзкая тошнота. Ли Шиён первая, к кому Бора чувствует влечение. Там, в родительском доме, её окружали только слуги и люди, от которых тянулся сладкий, сродни собственному, запах, и родители не дозволяли дочке опорочиться в столь юном возрасте. Зато смогли по первой прихоти продать. Продать ей. От которой терпко и густо пахнет табаком, холодной мятой, и от которой – Бора испытывает то чувство, про которое раньше слышала лишь от служанок да читала в тайком украденных свитках. Закрепляя на поясе тканевый ремень, Бора готова уже – разрыдаться от отчаяния. Она не хочет. Пожалуйста. Только не с ней. Только не так. – Ким Бора? – настойчивый звук в дверь. – Зови меня просто по имени! – несдержанно фыркает она. Я не хочу зваться фамилией тех, кто бездушно отдали меня в руки ужасной Ли Шиён. Но и её фамилией зваться не хочу. – Как пожелаете. Вы готовы? – Да. Как только Бора выходит, прислуга надевает на шею ожерелье с лазуритом. – Госпожа приказала. – Зачем? – Я не обсуждаю приказы госпожи. Бора внутренне цокает языком. Прячет украшение под ворот. Она – не должна выполнять приказы госпожи. Бора не хочет и Бора не будет. Прислуга награждает её несколько неодобрительным взглядом, но ничего не говорит, а лишь уходит вперёд по коридору, направляясь на первый этаж. Где туда-сюда расхаживает другая прислуга, то убираясь, то унося, то принося, то встав поодаль, скрывшись с глаз. Бора нервно мнёт в ладонях юбку. Взгляды – каждого – направлены на неё. Рассматривают, оценивают, обсуждают, и Бора чувствует себя, в который раз за день, вещицей, занимательной побрякушкой, которой вот-вот начнут играться, удовлетворяя свои прихоти. Гнев – растёт. Страх – скребётся внутри, карябает, до крови царапает лёгкие. Желание выпустить наружу – завыть, закричать, затопотать, прогневаться на всех вокруг. В первую очередь на Неё. Она сидит в центре стола и с почти скучающим видом смотрит на Бору. Полулёжа, полусидя, волосы, утром бывшие гладко уложены, едва растрёпаны, а блеск в чёрных глазах чуть потух, делаясь утомлённым. Но её одежда – всё так же идеальна, струится по телу, оттеняет цвет бронзовой кожи. Под веками синяя тень. Синий камень жжёт ключицы. Бора с расстояния нескольких метров чует мяту и табак. В глазах на мгновение меркнет. – Рада, что ты к нам присоединилась, – у неё всё такой же спокойный, глубиной завораживающий голос. Внутри живота что-то сладко заныло. – Присядешь? Стол тоже из тёмной древесины. Красные круглые подушки – одна свободная. И множество разнообразной еды, которой заставлен низкий стол. Желудок Боры глухо заурчал. Она не ела нормально с несколько месяцев. – Да, – сухо вырывается из горла; немного помедлив, Бора выдавливает из себя с плохо скрываемой неприязнью: – Госпожа. На губах Шиён мелькает ухмылка. По позвоночнику ползёт холодок. Бора сглатывает, прежде чем размеренными шагами приблизиться к столу, ощущая угрозу. Она останется с Шиён наедине. Только она и – прожигающая внимательным, пристальным наблюдением госпожа, что в любую секунду позволит себе всевозможные прихоти, пришедшие в голову. Боре страшно. Боре очень страшно. Боре хочется отмыться от её взгляда – что липкой плёнкой покрывает тело – и закрыться подальше, очень далеко, скрыться, спрятаться. Но Бора покорно усаживается на подушку, поддерживая осторожно юбку – её учили быть красивой, а не небрежной. – Ты решила не надевать мой подарок? Когда Бора усаживается на пол, то понимает, какими слабыми всё это время были ноги. Она утыкается взглядом в собственные коленки и не поднимает головы. – Надела. – И где же он? – в её тоне прослеживались нотки какого-то безумного веселья, от которого Бора была готова вскочить и наброситься с кулаками, сдирая с неё это высокомерие. – Под одеждой. – Мне нужно проверить? Бора больно прикусывает губу. Казалось, с каждым словом запах – одурманивающий, вызывающий внутри пленительный, незнакомый жар, – усиливался. – Не стоит, – чудом, голос ровный и не заикается. Бора вытаскивает камень из-под ворота. – Не понравился? От неё ощущается сильное давление. Угнетающее, заставляющее подчиняться. – Понравился, – наглая ложь. – Лазурит – мой любимый камень. Я заказываю у мастеров украшения. Мне подумалось, тебе пойдёт синий, – когда она говорит это, Бора чувствует, будто дотошно наблюдательный взгляд спал, поэтому дозволяет себе немножко обернуться. На лице Шиён взаправду заиграла беспечность. Лёгкость. Бора скользит по ней взглядом – ресницы опущены, губы искажены в полуулыбке, наверх собранные, спадающие по плечам волосы, широкий ханбок, в рукавах которого её запястья кажутся безбожно тонкими. Шиён берёт в руку палочки, пододвигает к себе мясо, но не ест. Замирает. И когда Бора по глупости позволяет на мгновение расслабиться – Шиён кидает исподлобья взгляд и на лице ширится хищная улыбка. – Я ошиблась, – она пожимает плечами, у Боры застывает в испуге сердце. – Лазурит не тот синий, что тебе нужен. Не проходит и секунды, как Шиён оказывается на ногах, непозволительно близко, слишком близко, сверху, над, возвышаясь и вынудив всё естество сжаться, и почувствовать себя ничего не знающей маленькой девочкой, которую с лёгкостью можно убить одним движением пальца. Бора не осознаёт, почему ей так страшно. Но от Шиён – терпкий запах табака и мяты, острый, сильный, и от одного этого Бора впадает в нестабильное состояние. Шиён наклоняется, блестя в чёрных глазах едва не безумием. И, когда Бора в ужасе отшатываясь, потеряв равновесие, валится назад, Шиён хватает ожерелье, сжимает камень в ладони и – резко дёргает на себя. Цепочка, по ощущениям, до крови режет затылок, разрываясь. Бора упирается локтями в пол, глядя на Шиён снизу вверх. Глаза влажные. Сердце – напуганное. Шиён, в своих длинных, чёрных одеждах, с ровной изящной осанкой и ровными пальцами, меж которых зажата тонкая, белесая, кровью покрашенная цепочка, глядит вниз, глядит на неё, вертит в ладони несчастный синий камушек, поджимая в издевающемся сочувствии губы, едва не посмеиваясь. Тень от её высокого тела падает на лицо. – Недостойный подарок, верно? – её голос звучит в несколько раз ниже. Несколько упущенных капель стекают по щекам. Бора начинает неконтролируемо дрожать, и, уже осознанно, скапливает во взгляде весь гнев, пытаясь не показать страх, и смотрит так на Шиён. В своём жалком, низком состоянии силясь показаться ничуть не такой. – О? – изумление отображается на лице Шиён. Фальшивое, измывающееся, надрывное – словно одно неправильное движение, и она сорвётся. – Ты плачешь? Что у тебя с глазами? В ответ – молчание. Бора сжимает ладонь в кулак, ногти оставляют вмятины. Тымнепротивнатымнепротивнатымнепротивна. – Мне не нравится твой взгляд, – хрипит Шиён. Острые глаза вгрызаются намертво в кожу. И Бора, замершая в полулежащей унизительной позе, в смятой юбке и размотанным поясом, с красными от слёз щеками и носом, слабая, уязвлённая, брошенная семьёй, засунутая в дом ненавистной Ли, чувствует себя мерзкой, до того отвратительной и гадкой, грязной, и над ней, без любого проявления сочувствия и человечности, она. Она. Ненависть Боры – вскипает, и ею она захлёбывается. Под всё тот же надменный, прожигающий взгляд Бора упирается ладошкой об пол, привставая. Не обращает внимания на Шиён – а просто поднимается на дрожащие ноги, намереваясь сбежать, скрыться, хотя бы в выданные ей покои. – И куда ты? – тотчас прилетает в спину. – Я разве позволяла тебе уходить? Бора шмыгает носом и, щурясь от презрения и жалости к себе, разворачивается на пятках, чтобы выкрикнуть звонкое: – Я не твоя вещь! Её сбивает с ног удар. – Повтори? Бора громко всхлипывает, прижавшись щекой к полу; другую сторону – саднит от ударившей ладони. – Повтори, – приказной голос слышится откуда-то сверху. Бора не повторяет, она сворачивается в едва не калачик, распластавшись на полу, молебно, как мантру, зачитывая просьбы в пустоту, кому-то, чтобы её забрали, вернули домой и прекратили истязания. И всё равно – на остатки гордости. Всё равно – как она выглядит в её глазах. Всё равно – что мерзкая жалость к себе перекрывает разум. Бора утыкается в пол, хнычет от боли, и надеется, что всё прекратится, если она не откроет глаза и сделает вид, что всё это сон. Но. Длинные пальцы хватают за волосы, насильно отдирая от пола. Бора сдавленно вскрикивает. Лицо Шиён в нескольких сантиметрах от лица Боры. Её горячее дыхание – обжигает кровоточащую рану на нижней губе. Бора, всё так же жалко шмыгая и хныкая, приоткрывает один глаз, встречаясь со стальной яростью в чёрных глазах. Страх – превращается в ужас. Шиён за голову прижимает к себе, грубо вцепившись в волосы и выворачивая шею выше, так, чтобы можно было заглянуть в лицо. И она, отделяя слова, цедит, только сильнее натягивая комок золотистых волос в ладони: – Я вытерпела твоё невежество раз. Я вытерпела его дважды. Третий – не стану. Замолчав на секунду – Шиён отпускает, рывком откидывая Бору на пол. – Тебе надобно научиться уважению, если хочешь выжить в моём доме. Бора заглушено хнычет, не найдя сил подняться – Шиён отходит, поправив широкие рукава, и присаживается обратно на подушку, начав невозмутимо есть. Содранная на лице кожа, синяки по телу от падений, лопнувшая губа, унижения, которых Бора никогда к себе не терпела, и осознание полной беспомощности – рождали слёзы; постыдные, позорные, всё такие же унизительные. Шиён шумно кидает палочки на стол. – Убирайся с глаз моих. От тебя моё настроение портится. Прислуга торопливо подбегает и помогает Боре встать, уводя за собой по лестнице наверх. Шиён продолжает безмятежно есть, выпивая соджу.        \        – Госпожа нисколько не похожа на чудовище, которым её прозвали, – щебечет суетливая прислуга, бегая вокруг Боры с мазями и настойками, прикладывая марлю то к скуле, то к губе, то проглаживая содранные костяшки. – Она в меру жестока из-за воспитания, но очень добра. Боре будто давит горло противная верёвка, вышибает кислород и режет шею. Затылок ноет; кровь окрасила красным волосы. Она молчит, упёршись невидящим взглядом в пол, и её продолжает трясти: от гнева, несправедливости, кошмарной тоски по дому и беззаботному счастью. В голове не исчезая блеск взбешённых чёрных глаз – и Бора вздрагивает, плаксиво шмыгает носом, пока прислуга осторожно промывает раны, стараясь избежать появление шрамов. Прислуга не замолкает, болтает, незнамо зачем Шиён оправдывает, убеждая, что госпожа не любит, когда грубят, но в остальном она хорошая, главное не злить, не перечить, слушаться всего, ни за что не показывая характер. У Боры нет сил показывать – этот чёртов характер. Она трясётся от обиды. Она хочет – но не может – раскричаться на прислугу, обозвать Шиён всеми ругательствами, которые смогла заучить, перевернуть таз с тёплой водой, опрокинуть полотенце, которым прислуга обтирает её лицо. И сделать что-то, выпустить бурю – чтобы она не выходила слезами, показывая Бору слабой, трусливой, маленькой и глупой. Бора тихо вбирает ртом воздух, щурясь от боли в губе. И молчит. Вероятно – делая самый умный поступок за день. Она молчит, бесконечно прокручивая в голове случившееся и подбирая слова, которыми могла ответить, думая, как бы могла Шиён оттолкнуть, и молчит, пока прислуга заканчивает с ранами, отходя и вытирая руки. – Госпожа просила, – начинает она и тут же себя исправляет: – В вашем случае, госпожа приказала, чтобы вы с сегодняшнего дня пили это. По разу в день. Прислуга ставит на прикроватную тумбочку небольшую склянку, обмотанную снизу серой тряпкой. Бора глядит на неё – с плохо скрываемой агрессией и отвращением. От прислуги раздаётся недовольный вздох: – Вам не следует воевать с госпожой. Это не то, что пойдёт на пользу. – Я не просила твоих советов. Взгляд прислуги ничуть не пропускает эмоций. Лишь едва, поверхностно. Бора читает в нём досаду и сочувствие. – Что за настой? – спрашивает Бора. – Госпоже в ближайшее время неугодны наследники. Бора давится воздухом. Противный страх скручивает тело. – Что? – Настоятельно рекомендую не идти поперёк приказов госпожи. Прислуга забирает таз с водой, окрашенной в алый, и выходит из покоев, не забыв пожелать спокойной ночи. Бора не шевелится. Её накрывает подступающая истерика. Склянка с зеленоватой жидкостью мирно стоит на краю тумбочки и порождает ощущение зверской угрозы. Бора морщится; тошно; отвратительно; слёзно; душно – всё тело возгорается, и изнутри грудная клетка грозится вот-вот разломаться от шумного стука безумного сердца. Если Бора выпьет настой, если Бора послушается, смирится, испугается новых синяков и ран, то – жестокая и демоническая госпожа непременно придёт, чтобы, без ненужных обременений, её, Бору… Нет. Нет. Нет! Только не она, ни за что, ни в коем случае. Бора хватает склянку и бросает об пол, разбивая стекло. Зелёные кляксы густо расползаются по деревянному полу. – Я тебя ненавижу, – сипло, отчаянно хрипит Бора, подобрав ноги и уткнувшись лбом в коленки.        \        Проходит пять дней, прежде чем прислуга замечает засохшее пятно на полу. Эти пять дней Бора живёт в подвешенном и напуганном состоянии, будто она запертая в золотую клетку маленькая пташка, что даже не пытается биться крошечной пёстрой головой цвета золота об прутья, чтобы отыскать путь к небу. Небо – цвета лазурита, особенно на закате. Синий у Боры на лице. Синего – одеяния её, холодные, гладкие, шёлковые, расписанные. Которые Бора не видит издали, ни разу за долгие, мучительные три дня безделья. Бора боится коснуться синевы неба. Боре страшно нащупать хрупкими пальцами синий цвет на коже, и страшно – учуять запах мяты и табака. Бора остаётся в покоях. Они достаточные, светлые, проветриваются, тут несколько свитков, захаживают прислуги, чтобы принести еды и справиться о состоянии. Вниз не зовут. К столу не зовут. Про новые приказы от госпожи – не говорят. Бора проводит в одиночестве пять дней и каждую секунду ощущает подступающее, безнадёжное, тёмное и паническое нечто. Безумная Ли Шиён не могла купить её только затем, чтобы Бора отсиживалась в покоях. Но, кажется, Боре бы взаправду позволили оставаться наедине с собой в тишине и спокойствии, если бы. Если бы злосчастная склянка не была разбита. – Вы не пьёте настой? – прислуга приходит убраться и тотчас замечает пятно. Бора подбирается на кровати, прижимает ближе ноги, и смотрит в открытое окно на то, как ветер тормошит ветки полуголых от листвы деревьев, делая безучастный и ничуть не панически напуганный вид. – Не пью. Она не оборачивается, чтобы взглянуть на прислугу, но лопатками чувствует её обеспокоенный взгляд. Часом позднее Бору приглашают в покои госпожи.        \        Покои Шиён находятся в самом конце широкого коридора и Бора впервые оказывается в этой части дома, приближаясь к закрытой двери, будто там, по ту сторону – гильотина. Прислуга стучит в дверь, а у Боры темнеет в глазах, подкашиваются ноги и постоянный комок тошноты сдавливает горло. – Госпожа, я привела Бору. – Пусть войдёт. От звука спокойного, холодного голоса Бору бросает в болезненный жар. Не хочу туда идти. Не хочу. Нет. Не заставляй меня. Прислуга неспешно приоткрывает дверь, указывая ладонью внутрь – Бора медлит, топчется, никак не решаясь переступить порог, и каждая секунда промедления кажется отсчётом кончины. – Не заставляй госпожу ждать, – тихо говорит прислуга и отворяет дверь полностью. Бора пересекается взглядом со взглядом Шиён. Безразличие. Ледяное спокойствие. Она – будто тонет в мирных водах тёмно-синего океана, утопает в лёгких одеждах, сидя за столом, заваленном бумагами, кистями и чернильницами. Под её взглядом Бора никак не может вспомнить, зачем в очередной раз позволила себе нахальство. Бора, то ненавидя, презирая, в любую секунду готова рухнуть на колени и просить, умолять о прощении. Но она этого не сделает. Бора лишь вздёрнет вверх голову, незаметно втянет носом воздух, унимая тремор рук и успокаивая нервозность, и продолжит упрямо всматриваться в её острые глаза, подмечая едва уставший вид и сползающую по плечу ткань одежд. Шиён усмехается, недобро, насмешкой. – Проходи, – говорит она. И не просит. Госпожа никогда не просит. Она приказывает и ждёт повиновения. Прислуга остаётся позади, Бора делает неуверенный шаг вперёд, стараясь не запутаться в ногах и длинном подоле пышной юбки. Дверь за спиной тихо закрывается. В покоях остро пахнет мятой и табаком. От этого запаха, от её запаха – внутри что-то завывает, требует, животное, непокорное. Бора старается не дышать. Шиён откладывает крупную кисть, и Бора незнамо зачем опускает взгляд на её тонкие пальцы, что обхватывают дерево, и вспоминает ощущение этих самых пальцев – грубых, оставляющих синяки – в волосах. Бора холодеет. Сглатывает. Сжимает руки, натягивая рукава. И, под наблюдением её океанских, холодных глаз, делает шаг вперёд. Бору одёргивают, и тон голоса – режет по коже, на которой без того остались порезы: – Я не позволяла тебе подходить. Шиён подпирает рукою лицо, её распущенные чёрные гладкие волосы падают на стол, по рукам, по широким тонким рукавам расписанной серебром одежды, и так она глядит, всматривается, почти хищно щурится, хмурится, заставляя каменеть одним только небрежным взглядом. Её кожа выглядит фарфором. Бора видит в ней – олицетворение собственного ужаса. Она на самом деле не демон? Тогда откуда беспричинные слёзы только от одного взгляда на неё? Чувство кошмарной беззащитности, неспособности постоять за себя, защититься, найти покой. В покоях – только они. Только тусклый солнечный свет, белая пыль в воздухе и молчание, что с каждой секундой давит на грудь, будто когтистые лапы. Бора хочет закричать. Избавиться от неё. От наблюдения, от рассматривания. Бора ощущает себя обнажённой. Телом, душой, всей собой. И дрожит. Никак не может сдержать истинных чувств. Щёки краснеют, наливаются румянцем, и наверняка все мысли – о том, насколько эта госпожа Боре неприятна – видны на лице. По губам Шиён расползается хищная ухмылка. – Чего ты добиваешься? Бора отвечает сдавленно и едва не позорным писком: – Что? От подбородка до ног – скользит её жёсткий взгляд, медленный, пристальный, не пропускающий ничего, ни единой детали, будто намеренно выжидающий, когда нервы не выдержат, когда Бора сорвётся, не сможет, как сейчас, молча и подрагивая, выносить эту пытку, что-то скажет, огрызнётся. Но Бора выносит. И ухмылка на губах Шиён вырастает в оскал, и она возвращается глазами к лицу, глядя на сжатые в полоску тонкие губы. Бору бросает в жар. И жар становится льдом, когда слышится бархатный голос и сквозящая в словах насмешка: – Я тебе что, отвратительна, Бора? Имя она раскатывает на языке с особым удовольствием, мягко рыча и продолжая улыбаться. Ненависть к ней прожигает грудную клетку. Тошнота возвращается; вместе с головокружением. – Нет, – слабым и тихим шёпотом говорит Бора. И. Второй раз врёт – врёт, не спуская взгляда, врёт, дрожа, боясь, чувствуя кошмарную неприязнь, отвращение, врёт, игнорируя слабость в ногах и безумный грохот сердца. Врёт. Чтобы она, госпожа, ложь прочитала тотчас. В Шиён не зажигается гнева. От неё веет иным. Боре хочется свернуться в комочек, укрыться, увернуться. Но она по-прежнему стоя, когда Шиён сидя, но всё равно Бора ниже, под ней, под её тяжёлым взглядом безбожно чёрных глаз, алый блеск в которых заставляет едва не всхлипнуть. Шиён выпрямляется – Бора пугливо дёргается. Она подойдёт, она вновь ударит, оставит новые фиолетовые огромные пятна, повалит на доски, чтобы схватить лицо, пальцами вцепляясь в кожу, обдаст обжигающим дыханием и мятой, и изобьёт до полусмерти. И за это ей ничего не будет. Никто ничего не скажет. Не обратит внимание. Потому что Бора – её собственность. Её чёртова собственность. Поглядев невозмутимо на Бору с несколько секунд, Шиён молча поднимается – осторожно, неспешно, изящно, никак не оголяя больше нужного кожу под длинными, просторными одеждами – и, вместо того, чтобы шагнуть вперёд, отходит назад, открывая шкаф и доставая оттуда трубку. Бора тихонько выпускает облегчённый вздох. И смотрит на спину Шиён. Крепкая, подобно аристократам широкая, но тонкая, будто в ней – сочетается и та пугающая сила, и то невозмутимое спокойствие, пугающее своей непостоянностью. Бора в который раз с ужасом замечает, что она выше и во много сильнее её – хрупкой, измождённой голодом и бездельем последних месяцев. Под слоями её дорогих одежд непременно твёрдые мышцы. И руки её – если сомкнутся на шее, то более дышать в жизни не придётся. Бора следит за движением ткани на её руках и спине, нервно покусывая бледные и сухие губы. Будто ждёт расправы. Мягкое шуршание, постукивание; Шиён достаёт длинную спичку, чиркает, поджигает, огонь освещает её лицо, но солнечный свет намного ярче. Бора ловит себя на мысли, что могла бы выкрасть эти спички, отыскать запасы соджу, облить покои и… – Не хочешь сбежать? – безразличие в её голосе устрашает даже сильнее, чем горячая ярость. – А?.. – почти беззвучно выдыхает она. Шиён оборачивается; губы – изогнуты в полуулыбке. – Сбежать. Западные ворота довольно низкие. Перелезть через них не составит проблем. И, я предполагаю… – она затягивается, прикладываясь к тонкому концу чёрной деревянной трубки, и выдыхает густым дымом: – Такой красивой особе, как ты, запросто удастся выпросить патрульных закрыть на небольшое происшествие глаза. Язык прилипает к нёбу, и Бора становится столь растерянной, что забывает про маломальский контроль эмоций. И это – невыносимо веселит Шиён. Бора видит, каким блеском загорелись её глаза. Но тот блеск совсем не добрый; с каким-то садистским наслаждением, переходящим в безумие. – Прекрасный план, верно? – мечтательно протягивает Шиён. Она, с трубкой в руках, усаживается обратно за стол, согнув в коленях ноги, и устраивает локти на поверхности стола, чтобы, продолжая затягиваться крепким табаком, и распространяя этот запах повсюду, прожигать Бору насквозь. Неоднозначностью, непонятностью, сдерживаемой агрессией. Тьмой. Гадкой, беспросветной. И клетка, в которой Бора ощущает себя здесь давно, словно сужается, задавливает тонкими прутьями, что вгрызаются в кожу, прорезая до мяса и расплёскивая повсюду кровь. – Ты незаметно сбежишь отсюда. Я, конечно, погорюю недельку. Будет очень обидно. Но надо мне – искать сбежавшую жену? Нет. Репутация важнее. Я притворюсь, что убила тебя. Потому что… – она наиграно задумывается, а Бору бьёт клокотающая изнутри ярость, смешанная с вездесущим ужасом. – Потому что твой характер оказался на редкость невыносим. – И что же получится? Неподалёку тут есть город. Маленький, но приличный. Я бываю там частенько. Особенно приглянулся публичный дом. Она выпускает тонкую струйку белого дыма, блаженно прикрывая глаза. Бора желает накинуться на неё, наброситься взъярённым животным, сдавить шею, заткнуть, разодрать кожу, либо сейчас же избавиться от тягучего крепкого запаха – от него у Боры неправильно сводит бёдра, когда внутри, когда эмоции приказывают ни за что не испытывать влечение к ней. Но Бора испытывает. И секунда за секундой картина того, как Бора прикасается к ней, касается, чтобы причинить боль – на немного притупляет неконтролируемый гнев от её слов. И Шиён продолжает, когда Бора мечтает оставить разгорающейся на столе свечей на её лице ожоги: – Мне думается, тебя с удовольствием примут в тот публичный дом. Твоя выдающаяся красота… Приглянется тамошним посетителям. На её губах по-прежнему усмешка. Густой дым делает её вид размытым. – Или же… Если тебе претит мысль о продаже своего чудесного тела и ты, как ни уговаривай, против пить настой… Всегда можно отыскать своё место в полях. Наша рисовая плантация процветает. Но, ах, какое сожаление… Она откидывает назад голову, распущенные волосы мягко скользят по плечам, и дым – кружится над ней, рассеивается, заползая в лёгкие. Боре сложно сделать вдох. Дышать, и не сорваться. Дышать, и не зарычать, захныкать, резко, умоляюще-упрашивая замолчать и прекратить говорить такое. Но внезапный и недолгий взгляд демонически чёрных глаз – затыкают слова глубоко в глотку. – Не думаю, что хоть кто-то сможет вынести твою красоту и ничего с тобой не сделать. В горле копится влажный комок, мешая сглотнуть. Под веками щиплет. Руки – дрожат. – Очень мало тех, кто будет столь же добр, как я, – заканчивает Шиён и вновь затягивается, поглядывая на Бору через уголок глаз. Её довольная ухмылка – вызывает такое неистовое бешенство, что Бора чувствует, будто её кровь вскипает. – Но тебе, видимо, такая участь намного приятнее, чем жить в моём доме? Бора не отвечает. – Можешь готовиться к побегу. Я дам тебе фору в полчаса. И закрою глаза, – почти игриво усмехается она и, нарочито претенциозно, прикрывает длинной ладонью лицо. Отросшие ногти впиваются в ладонь до крови. Бору тошнит от злости и страха. Потому что она взаправду на мгновение поверила – что Шиён выгонит за дверь, заставит искать жизнь где-то там, когда Бора с самого рождения настоящей жизни вовсе не знала и была заперта в сладком коконе грёз. Там – жизни для Боры нет. Она для себя слишком слабая и своей сущностью навсегда заперта в клетке. И Шиён знает это, потому пользуется, давит властью и напоминанием, что у Боры нет иного выхода, кроме как подчиниться. – Иди, – поторапливает Шиён, не открывая глаз. – Больше такого шанса не будет. На ватных и слабых ногах Бора выходит за дверь. Прислуга дожидается там же, сложив руки и беспристрастно глядя на Бору. Обратно до своих покоев Бора идёт в каком-то болезненном тумане, вяло передвигая ногами и совсем не поднимая головы. Прислуга – вровень идёт рядом, как призрак, как постоянное наблюдение. За Борой вечное наблюдение. Присмотр. Шаг за шагом. Даже – на одном этаже. Не допускают быть одной. И она понимает, что. Госпожа не позволит Боре сбежать. Дверца клетки обманчива открыта – если птичка попытается взаправду сбежать, её золотые перья обдерут, а открытую обнажённую кожу исполосуют ранами.        \        Когда Бора переступает порог покоев, первым замечает новую склянку, обмотанную куском ткани. Шторы плотно задёрнуты. Полумрак. В душе – уже тьма. Но не черней её глаз. На вкус настой очень горький.