птичка в руках демона

Бора ждёт. И ожидание растягивается на недели – томительные, нервные, ужасные недели, из-за которых она вздрагивает от шумных порывов ветра, забирающихся через окно, и сжимается от любого звука за дверью – будь то шаги или обыкновенно хладнокровный голос Шиён, когда она проходит мимо покоев Боры в свои. Ночью плохо спится. Сны – кашей, суетой, серые, но поутру кажутся цветными до боли в висках. Бора заперта в четырёх стенах. Одна с собственным страхом, разъедающим душу. Прислуга приходит, чтобы справиться о состоянии, приносит новые настои и еду, и ни о чём более не заговаривает – ни о новых приказах госпожи, не даёт непрошенных советов, а молчаливо выполняет работу. И Бора ждёт. Когда она явится, бесшумно откроет дверь, зайдёт внутрь медленными шагами, ударит запахом мяты и табака – чтобы после ударить руками, чтобы завалить на просторную кровать и. Разодрать одежду. Ощупать крепкими да длинными ладонями тело. И чтобы после, после… Бору тошнит, и съеденная в обед еда оказывается мерзкой лужей на полу. Она не приходит. День, два, три, горький настой обжигает горло, четыре, пять. Она не приходит, не зовёт на совместные ужины, не приказывает прийти в кабинет, не дарит подарки и никак не появляется. Но Бора видит её через окно, когда ненароком бросает взгляд на улицу. Наблюдает, как она расхаживает по владениям, как отдаёт приказы, как занимается неясными делами и как тренируется сражаться на мечах. Бора, того не поняв, безотчётно примыкает к окну и глядит, как Шиён, одетая в лёгкую, простецкую одежду и с закатанными длинными рукавами – взмахивает тонким клинком. Её волосы собраны наверх, лицо блестит от пота и солнца. Мышцы на оголённых руках с каждым взмахом меча напрягаются, прослеживаются под медовой кожей, и своим существованием будто угрожают, показывая, что у Боры нет ни шанса – если она вдруг завалится в комнату и захочет грубо и жестоко взять. Бору трясёт от непонимания, от незнания – что сегодня, что завтра, что следующим утром. В клетке душно. Нечем дышать. И ей страшно – и не хочется – спрашивать, выпрашивать у госпожи разрешение выйти из комнаты, прогуляться по двору, или может вовсе напроситься в город. В душной крошечной клетке безопасно. Насколько может быть безопасно в доме, где ты собственность и тобой владеет деспотичная Ли Шиён. Дни проходят. И приближается тот день, к которому Бора никак не может подготовиться, или смириться, или просто принять, что – в этом доме, рядом с ней, настигнет слабость собственной сущности. Страх захватывает тело. От страха нет сил рыдать. Страх – опустошает внутри, оставляя заглушенную панику и вездесущий ужас. Она всенепременно придёт тогда. Когда Бора возбуждённая её запахом, когда ненависть потонет под влагой, когда не останется ничего кроме постыдного, звериного и невыносимого желания. Придёт и. И Бора не сможет сопротивляться.        \        Спустя две недели прислуга приходит в покои со стопкой дорогих одежд и помадой – по виду тоже очень дорогой – поверх. – Госпожа зовёт вас на ужин. У Боры дрожат руки, когда она забирает одежду. Помада из ослабевших пальцев выпадает. И когда Бора наклоняется, чтобы поднять тюбик, тоже ослабевшие ноги внезапно подгибаются, вынудив упереться коленками в пол и застыть в унизительной позе. Прислуга лишь молча задвигает дверь, уходя в полутьму коридора. Бора готова заплакать – но тогда капли останутся на шёлке дорогой ткани. Она ломано, через силу поднимается, тихонько всхлипнув, и рассматривает ханбок, хороня желание разорвать мягкую ткань. Помада в ладони красная. Шиён нравится, когда Бора в красном. Либо в крови – из-за собственных грубых рук, либо облачённая в пышную красную ткань, либо… с помадой на губах. Зачем ей вымазанные красным губы? Для чего? Она же не… Бору передёргивает, а знакомый ком поднимается к горлу. Переодевшись, она долго рассматривает тюбик помады. Что будет – если Бора пойдёт поперёк её приказа сейчас? Если наденет выбранный ею ханбок – но не окрасит губы в красный? Бора вспоминает блеск демонических глаз и крепкую хватку в волосах. Ледяной голос. Надменное безразличие. С лёгкостью сказанные слова про убийство. Помада безболезненнее, чем красные пятна крови и ссадин на теле. И, может, если ужин пройдёт спокойно, без ссор, без крика, без видимого гнева, который не удалось удержать, если она – будет довольна, что её приказы выполняют, если будет любоваться красным, не желая оставить его по лицу, и если Бора постарается не вдыхать слишком глубоко мятно-табачный запах, не станет смотреть в глаза и молча на всё будет соглашаться – позднее оставят в покое, не тронут, не изобьют, не потащат за волосы в тёмный угол, чтобы вбить в беспечно старающуюся отыскать свободу птичку нужные мысли. Но птичке – не столько нужна свобода. Сколько… любовь. Ощущение безопасности. То счастье, о котором в родительском доме щебетала глупая прислуга, а мать наговаривала, что когда Бора подрастёт, найдёт себе принца, будет счастлива, у неё будет семья, будет любовь и… Взамен Боре нашли демона. И в ханбоке, подаренном ею, Боре тяжело, липко, будто в сети, и она ощущает себя целью – красной, яркой, выделяющейся – чтобы было видно, на кого бросаться. Хочется снять. Хочется закутаться поплотнее в множества ткани, чтобы она ни за что не прикоснулась и не обожгла льдом кожу. Бора не знает, какие на ощущения её руки – кроме понимания, что болезненны, – но она уверена, что льдистые, царапающие, никак не милосердные или тёплые. Глубоко вдохнув, бесполезно силясь собрать остатки самообладания, Бора отворяет дверь. Прислуга ожидает у стены и, завидев Бору, проходит по ней одобрительный взглядом. – Правильное решение, – очень тихо говорит она. – Пойдёмте. У лестницы до слуха доносится непривычным шум – госпожа Ли любит тишину, потому в стенах дома молчание казалось едва не гробовым. Но шум, исходящий откуда-то с первого этажа, был совершенно непривычен не только для этого дома, но и вовсе. Бора впервые слышит подобное: развязный смех, множество сбивчивых голосов, охмелевший смех. Тело сковывает холод. Спускаясь по ступенькам – и умоляя ноги не подкоситься от внезапной паники – Бора неосознанно представляет, зачем госпожа потребовала присоединиться к ужину впервые за две недели, для чего приказала нарядиться и по какой причине Бора, дрожа, приближается к шумной компании, на расстоянии от которых пахнет терпко, горько и остро. Бора застывает у подножья лестницы, не осмеливаясь сделать последний шаг и показаться ей на глаза. Прислуга подгоняет: – Госпожа долго вас дожидается. Не медлите. – Я… – Бора? Её голос разносится по помещению волной ледяного и бушующего океана. Живот скручивает противная тревога, а в горле становится непомерно сухо. Бора сжимает в ладошках ткань юбки. Чувствует, что задыхается, и что ещё немного, ещё секунда, ещё одно слово, сказанное её глубоким, ровным тоном – и слёзы, гадкие, ненужные, отвратительные, польются из глаз, по щекам, к подбородку, цепляя остатки незаживших ранок. Бора разрыдается из-за неё. Бора не хочет, чтобы она думала – будто в действительно владеет, будто может одним существованием ввергать в страх и вынуждать из-за страха повиноваться. Но она может. Птичке некуда бежать – путь только к крепкому телу демона, по первому зову чтобы припорхнуть. Толчок в спину. Прислуга подгоняет. Вынужденно – ещё мгновение промедления и терпение госпожи непременно лопнет. Боре хватает несильного толчка, чтобы, подскочив и перепугавшись, в два суетливых шага показаться в проёме двери. Шум затихает. Её тело тотчас облепляют противные и внимательные взгляды. Много. Очень много. Одним взглядом они – десятки господ, усевшихся за длинным столом – лапают, изучают, примеряются. Бору трясёт, сердце в груди бьётся, как в последний раз, и никакие тяжёлые ткани не помогают, чтобы скрыться от их липких взглядов и широких, пьяных, омерзительных улыбок. В воздухе до рези воняет алкоголем. Бора не сразу осмеливается отыскать повлажневшими глазами Шиён. И она… Улыбается? Её губы изгибаются в крошечной улыбке. Не насмешка, никак не лёд, никакой ярости. Она улыбается полупьяно, расслаблено, довольно, и скользящий её по телу взгляд словно заставляет забыться и отринуть других. Бора перестаёт чувствовать запах соджу. Бора чувствует мяту и табак. Бора, сбитая с толку, зашуганная, потерявшаяся в центре огромной комнаты глядит, как госпожа, как её госпожа, радостно встречает улыбкой и подолгу вцепляется потеплевшим взглядом в губы. Бора нехотя проходит языком, горчась об вкус помады. В глазах Шиён блестит что-то схожее с красным. Она сидит в центре стола, привычно, обыденно, как полагается, уместив длинные, острые кисти рук на стол и подпирая знакомым жестом щёку – где на бледности-медовости виден алый румянец – и смотрит, так смотрит, глядит без присущей жестокости и безмятежности, глядит с диким очарованием и удовлетворением. И она вся, вокруг шумливых и мерзких людей, безумно высока и чиста, нетронутой зимой, лазурным небом, и Бору бьёт в солнечное сплетение какая-то сладкая тревога. Потому что. Потому что бесчеловечная госпожа на фоне взаправду нечестивых людей – кажется оплотом спасения, к которой требуется тотчас прижаться. Задушено втянув ртом воздух, Бора суетливо отводит взгляд, чуть зажмурившись, и ощущает себя кошмарно беззащитной и обезумевшей из-за тех мыслей, что крутятся в голове. Она ощущает себя слишком странно. Взволованно и в ужасе. Сладко и горько. И некуда деться. Некуда спрятаться. Бора несдержанно бросает взгляд через уголок глаза обратно – игнорируя, как тех собравшихся людей забавляет открывшаяся картина – и видит, как Шиён манит к себе кончиками пальцев, тихо говоря: – Иди ко мне. Ноги безвольно ведутся на приказ. Неволей, нехотя, нечаянно – Бора подбирается к ней, ловит на своих ногах-бёдрах-талии тёмные взгляды, и неспешно, очень лениво и обессилено подходит близко, так, что её запах сводит низ живота, и, стараясь осторожно, усаживается на единственное свободное за столом место. Место рядом с Шиён. Будто оно – было оставлено намеренно. Для неё. Шиён делает медленный глоток из рюмки, не сводя взгляда с тонких, выкрашенных красной помадой губ. Боре жарко. Плохо. Дурно. Непонятно. Скованно. Бора складывает руки на подогнутых коленях и, сжимая в ладонях ткань юбки, силится усмирить разбушевавшееся сердце, опустив вниз голову. По ощущениям горят уши. Лицо – красное тоже. Боре почему-то кошмарно стыдно, когда повсюду по-прежнему её досконально осматривают и оценивают, как вещицу, но вещицу драгоценную и дорогую. И внимание – такое непривычное внимание – со стороны Шиён пугает в стократ. Она ничего не говорит, только небрежно смотрит, оглядывает, никак не угрозой, но ощутимо, задавливая запахом, тёмной аурой. Переговаривается с гостями. Бора вместо голосов слышит звон. И сердце, что отдаётся в ушах. Но когда шум голосов возвращается, становится каким-то взволнованным, перебивающимся смехом, Бора того не желая прислушивается – и её вновь начинает трясти, уже гневом и ощущением подступающего чего-то. – Госпожа Ли! Где вы такое сокровище прятали. – Давно я не ощущал такого сладкого запаха! – Не подскажете, где найти ещё парочку таких? – Неужели в соседнем публичном доме? Захаживала в прошлом месяце – да какие! Какие там! Но порочные. Совсем неприятно. А эта… Госпожа Ли, откройте секрет? Густой смех. Перелив соджу из сосуда в чашки. Оценивающие взгляды вгрызаются куда-то пониже живота. Бора сжимается, надеясь исчезнуть. Ладони сводит. Влага пропитывает ткань ханбока. Под несмолкающий беззаботный гул Бора обычная вещь. Для них она – товар. В глазах Шиён тоже. Тошнота поднимается к горлу. Мир сужается до крошечной точки: где звенит, шумит, штормит, душит. Зачем она здесь? Для чего её вынудили спуститься и сидеть в вынужденном молчании? Чтобы быть трофеем? Чтобы Госпожа смогла похвастаться своей женой? Чтобы она предложила Бору другим? Чтобы… Бора кидает исподлобья беспомощный взгляд на Шиён – непонятно, незнамо, но кидает, желая увидеть её лицо. Её реакцию на кружащие вокруг слова. Будто одной почти нежной улыбкой внутри Боры разгорелся огонь надежды на лучшее. Но Шиён. Продолжает улыбаться, поглядывая на гостей с полуопущенными ресницами и лениво попивая соджу. – Раз уж начали! Недавно вот с Господином Джу повстречали одного – такая красота, у меня до сих пор всё чешется! И разделили его с Господином Джу, ммм, что за парнишка. И, Госпожа Ли… Не против ли вы?.. Проходит секунда – и за секунду случается всё. К Боре не успевает прийти смысл сказанных слов, она не успевает испугаться, ощутить кошмарную панику, лишь успевает почувствовать – как на мгновение на бедро падает тяжёлая, мясистая рука. Эта ладонь секунду спустя спадает по бедру вниз, свалившись на пол. Кровь заливает стол. Не прозвучавший крик режет горло. Прозвучавший истошный крик оглушает, закладывая уши. Из обрубка руки брызгами исходит кровь, заляпывая ханбок, пол и лицо. За спиной Бора чувствует мяту и табак. – Господин Чо, – её голос звучит сталью, – не распускайте руки. Бора на её голос резко вздёргивает голову до неприятной боли в шее. Глядит раскрытыми широко глазами, как она, спокойным, ничуть не отрывистым, а размеренным движением возвращает испачканный красным клинок в ножны, сурово хмурясь и молчаливо наблюдая, как гость корчится от боли и в панике крутит головой, ища помощь. Глаза Шиён горят – неистово, зверино, и румянец её щек исчезает, делая скулы острыми, а весь вид взъерошенной и гневной госпожи до заикания опасным. Но Бора опасность отчего-то не чувствует совсем – ткань ханбока Шиён достаёт до спины, задевая открытый причёской затылок, и это всё создаёт одурманивающее чувство мимолетной Защиты. Бора впускает воздух в лёгкие, сумев сделать вдох. – Мне кажется, все здесь перешли свою грань в алкоголе, – следом говорит она, бросив на собравшихся небрежный взгляд, и слова она едва не цедит, наполнив до краёв злостью. – Прошу всех покинуть мой дом. Бора безмолвно пялится на неё, нелепо и до смешного уязвимо, забыв про то, что нужно – что она хотела – скрывать эмоции. Понемногу осознание случившегося нагоняет. Крик рядом переходит в сдавленный, едва не поросячий визг. Гости встают, игнорируя истекающего кровью – и понемногу уходят. На их лицах Бора ненароком замечает бледный ужас. Никто не подходит, чтобы помочь. Кровь всё большей лужей скапливается у ног. Шиён бросает туда пренебрежительный взгляд острых чёрных взгляд. Бора дёргается. И пропускает момент, когда нужно дышать, увидев, что Шиён смотрит на неё. – Ты измажешься, – негромко хрипит она и протягивает ладонь. – Вставай. На её коже полустёртая кровь. Бору по-прежнему не хватает за горло страх. – Х-хорошо, Госпожа, – само собой слетает с губ, когда Бора робко тянет руку к её руке. Тёплая. Шиён рывком поднимает Бору на ноги. Бора всё так же смотрит на неё снизу вверх. Сердце беснуется, а кожа её ладони кажется невыносимо мягкой. Взгляд же – острый. Но не так, как бывал. Шиён выглядит взъерошенным и раненым демоном, но пока что держится, не выпускает тьму, а лишь равнодушно осматривает лицо Боры на наличие кровавых пятен. – Иди в свои покои, – шёпот бархатного голоса вызывает мурашки. – Мне ещё нужно кое с чем разобраться. Тебе не следует этого видеть.        \        Туман в голове расступается лишь тогда, когда Бора на ватных ногах добирается до комнаты, с вечно маячащей за спиной прислугой, и шумно открывает дверь, чтобы завалиться внутрь, припав спиной к стене. Мысли – хаос. Одна на другую, наслаиваются, кричат, не придут в порядок, и Бора судорожно выдыхает, прикрывает глаза, и в воспоминаниях вспыхивает вид безжалостной госпожи, кровь на остром клинке, мерзкого цвета мясо и белёсая кость – и до истерики внезапные тёплые и мягкие ладони. Почему никто не удивился, что Шиён безнаказанно отрубила человеку руку? Потому что это нормально? Потому что не в первый раз? Или потому что её положение в обществе настолько высоко, что остальные воспринимают как данность её жестокость? И… она отрубила ему руку только потому, что… он посмел прикоснуться к Боре?.. Тело одновременно сковывает кошмарный ужас и сдавленное, непонятное ликование, граничащее с безумием. Бора чувствует запах крови, и желудок грозится вывернуться. Она никогда не видела кровь – вот так. И никогда не чувствовала её на лице – чужую кровь, брызнувшую повсюду. Приходит окончательное и беспросветное понимание: если Шиён взаправду захочет убить Бору – ей никто не помешает. Шиён может сделать всё, что только захочет. И если она калечит тех, кто от неё далёк, что она способна сделать с Борой – которая ей принадлежит? Бора опускает взгляд на ханбок. Красные кляксы. Громкий и влажный всхлип разносится по комнате. Бора прячет лицо в ладонях, суетливо запястьем стирая с подбородка и щёк свербящую кожу кровь. К ней прикоснулись – потому Шиён без раздумий одним взмахом клинка избавилась от руки. Не потому, что о Боре заботится; а потому – что Бора её. И Шиён, в тот момент похожая на зверя, будто отстаивала свою территорию. Чувство защиты, пойманное внезапно и неправильно, пропадает бесследно. Но чувство беспомощности растёт, рождая горячие по щекам слёзы. Дверь с мягким стуком отворяется. Бора немеет, неосознанно вскинув голову на звук. У Шиён полосы крови на лице и измазанные красным побитые костяшки. Острый взгляд. Растрёпанные чёрные волосы. Едва помятый синий ханбок. Подол в крови. На бёдрах покачивается клинок в ножнах. Бора пятится назад, продолжая уродливо всхлипывать. В захваченный паникой и ужасом разум лезут картинки, как госпожа, расправившись с неуместным гостем, пришла в покои к своей жене, чтобы полностью показать власть и превосходство. Как она уже выпачканным кровью клинком нападает, разрезает одежду, обвиняет в случившемся Бору – потому что не надо быть такой красивой – и грубо берёт то, что принадлежит ей, измазывая тонкие в помаде губы – густой и горячей собственной кровью. Но Шиён не приближается. Только говорит, как-то осипши и бесцветно: – Прекрати дрожать. В отрицании качнув головой, Бора обнимает себя за плечи, а мелкая дрожь волной бьёт тело. Присутствие Шиён превращает панику в настоящее бешенство. – Бора, – приказной тон сквозит усталостью. – Не подходи ко мне! – нечаянно она срывается в невежество. Грузный вздох Шиён оглушает, льдом вгрызается в тело. Бора кусает губу, смазав помаду. И всё пятится назад, стукнувшись бедром об преграду в виде тумбочки. Дальше некуда. Всхлипы слышатся громче. Страх за свою жизнь – грохочет в ушах. – Ты начинаешь меня раздражать. Бора сильнее сжимает предплечья, себя обнимая, и этим силится скрыться, укрыться, спрятаться. И чует, как запах мяты и табака обволакивает всю. Шиён делает шаг вперёд. Боре больше некуда отступать. – Это моя вина, – негромко выдаёт Шиён, и хватает окровавленными ладонями дрожащие ладони Боры, притягивая её к себе. Всё естество захлёстывает сжигающий огонь. – Не стоило звать тебя на ужин. У Шиён по-прежнему до изумления кошмарно мягкие ладони. Бора слабо осознаёт ею сказанное – потому что хватка вокруг собственных рук ничуть не грубая. И они так близко. Шиён прижимает к себе так близко – что у Боры высыхают слёзы, от удивления переставая идти, а сердце до позорного шумно колотится об рёбра. От Шиён веет осенней прохладой. После улицы её одежды – охолодели. Но отчего-то руки… Её руки. Бора испуганно глядит на её лицо, глупо расширив покрасневшие от рыданий глаза. И выдыхает, глухое и чем-то детско-наивное: – А?.. У Шиён серьёзный вид и нахмуренные брови. Она вглядывается в Бору и от такого наблюдения давит волнением в солнечном сплетении. Бора не понимает, что происходит с Шиён. Она запуталась. Она безбожно запуталась во всём – в поведении жестокой госпожи, в своих чувствах к жестокой госпоже, что прямо сейчас нежно сжимает ладони, с неподдельным беспокойством будто выискивая на чужом лице раны. Либо кровь. Но её Бора стёрла – только блеклые следы от помады красуются под нижней губой. И Шиён цепляется взглядом за эти алые разводы. Подняв одну руку, она подносит к лицу – и Бора неосознанно зажмуривается, ожидая удара, – но вместо боли длинные пальцы ложатся на щёку, а кончик большого тычется в уголок губ. Бора пропадает. – Отец всегда говорил: на любые развлечения бери с собой жену. В такой близости ощущается вкус её спиртного, парного дыхания. В такой близости её запах и запах её рук – кружит голову, поселяя внутри безумные, нечёткие желания. – Он считал, что для общества вы должны быть нераздельным целым. Кончик большого пальца сильнее давит в уголок губ, скользит под нижнюю, пачкая в помаде. И взгляд Шиён – неморгающе падает на тонкие губы. Бора глядит в её глаза и видит там собственное напуганное отражение. Под её касаниями распускаются горячие и ледяные бутоны. – Его мнение было таким, что, когда ты женишься, – должна делить всю судьбу с ней. И что жена тебе должна во всём соответствовать. Чтобы было не стыдно находиться рядом и представлять партнёрам. Бора слышит её голос – но не понимает ни слова. Её вязко и влажно дерёт непонятное чувство. – И я ни разу никому тебя не показывала. Я думала, что рано. Мне казалось – правильно дать тебе время привыкнуть ко мне и моему дому. Бора в любую секунду готова упасть – тело внезапно кошмарно слабое. И ни одной мысли, чтобы оттолкнуть мягкие и прохладные руки, избавляясь от ненужной близости. Бора никак не отталкивает. Бора внимательно вглядывается в её глаза и замечает – до глубокого ужаса и облегчения – цвет её радужек не чёрный, как казалось; карий; почему-то в данную секунду схож с потеплевшей зимой. – Но одного я не учла. Что другие – невоспитанные животные, не умеющие себя сдерживать. Я выбрала не то окружение, чтобы впервые показать тебя. Пусть смысл слов её никак не удаётся разобрать в захватившем тело одурманенном волнении, сладко ноющим в груди, Боре – до неосознанного глубокого ужаса – кажется безумно завораживающим её невозмутимый, низкий тон голоса. И то, как двигаются её губы. И то, как тени от свеч ложатся на её медовую кожу. И то, каким непонятным взглядом она вцепляется в тонкие губы, продолжая водить по ним пальцем. Почему от её касаний приятно? Почему с каждой секундой – страх от её присутствия развеивается? Остаётся только тяжесть. И смятённое в непонимании происходящего сердце. На мгновение замолчав, Шиён тянет наверх ладонь Боры в своей ладони и. Прикладывает к губам. С Боры тотчас спадает морок. Но она не находит смелости сдвинуться под влиянием её глаз. И лишь глядит, дрожа и задыхаясь, как Шиён целует костяшки её ладони мягкими и тёплыми губами, кидая поверх руки взгляды на беспомощно, почти беззвучно хныкающую Бору, у которой всё тело прямо сейчас – горит и сжигает заживо внутренности. – Они посмели очернить то, что принадлежит мне, – её безбожно горячее дыхание гораздо оставить на коже ожог. Бора замечает, что собственная ладонь тоже вымазана в крови. Там, где держала Шиён. – Поэтому тебе не стоит дрожать, Бора, – зазывно, охрипши шепчет она, и на её едва красных от крови губах мелькает довольная, ничего хорошего не обещающая усмешка. – Только я могу прикасаться к тебе. Бора несдержанно выпускает изо рта воздух. Безумно больно в груди. Лёгкие будто набиты песком – которым она вынуждена дышать. Клетка закрывается на ключ. Птичка безмозгло бьётся головой об стены и натыкается на мягкую преграду длинных, ухоженных, но кровавых ладоней, что могут бедную птичку запросто сжать и перекрыть кислород. И птичка щебечет, не верит, отказывается признавать – что ключ от клетки навсегда утерян. И она, в этой душной от собственного зашуганного, горячего от волнения дыхания, клетке заперта наедине с демоном. У демона блеск карих глаз чудовищно непостоянный. Но одуряюще собственнический. Нехороший. Делая птичку – крошечной, самой маленькой, беззащитной. И демон с удовольствием глядит на птичку, не даёт расслабиться, но даёт на мгновение поверить в несбыточную мечту: я не стану избивать, не стану убивать, не подомну под себя, не страшись, не дрожи, ты дома. Демон показывает и говорит: Ты в безопасности. Ото всего, кроме – Меня. Но ты – моя; я буду тебя оберегать. Ладонь с лица пропадает и губы с ладони пропадают тоже. Шиён отходит, а Бора не может двинуться с места. Крошечное птичье сердечко не способно выдержать так много потрясений. – Спокойной ночи, Бора. С улыбкой сказав это – она бесшумно покидает комнату. Бора остаётся одна. После её прикосновений на коже ощущаются блеклые тёплые пятна.        \        В один день, когда Бора по новой привычке глядит через распахнутое окно во двор, с вышины второго этажа, – она замечает, как госпожа, в окружении свиты, подходит к воротам. Она одета намного дороже, чем обычно, и волосы полностью собраны в пучок на макушке, прикрытые сетевой шляпой. После её ухода дом наполняется шумом и громкими разговорами прислуги. Бора чувствует облегчение, зная, что сейчас – она точно не заявится в покои со своим непостоянным настроением и неясными, непонятными жестами внимания. Потому до обеда она блаженно лежит на кровати, почитывая слащавые любовные романы, безбоязно поворачиваясь к двери спиной. Когда прислуга стучится в дверь, сообщая о готовой еде и поставив её за порог, она говорит: – Госпожа выказала желание, чтобы вы перестали засиживаться в покоях. И дозволила вам выйти во двор. Бора от радости несдержанно подскакивает. – П-правда? – она упирается ладонями в пол и смотрит на прислугу с до одури детским энтузиазмом от накрывшей волны слепого счастья. – Госпожа просила передать, что: «Моё отсутствие поможет тебе достаточно насладиться свободой». И тут же радость заталкивают поглубже в глотку, селя волнение и странный, неприятный зуд. Почему Шиён такая? Почему поначалу избивает, угрожает, пугает – а потом ведёт себя так, будто заботится? Бору это гневает. Намного проще госпожу ненавидеть, нежели трястись от незнакомых чувств. На улицу Бора выпархивает в недостаточно тёплом ханбоке для середины осени и игнорирует сковавший холодом стылый ветер, бьющийся в лицо. Она глубоко вбирает ртом воздух и глупо улыбается. Запрокидывает голову к лазурному небу. Зачем-то вспоминает её. Сердце тотчас заходится в лихорадке. – Нет, – под нос шипит она, – не хочу думать о тебе. Во дворе суетливо и оживлённо – прислуга таскает дрова, воду, готовится к ужину, к приезду госпожи, громко перекрикиваются звенящими весельем голосами о разной чепухе. Бора застывает недалеко от ступеней в поместье, оглядываясь по сторонам и чувствуя себя, будто выпустили в бескрайнее поле после долгих лет взаперти. До слуха доносится смех и улавливается что-то, сильно схожее с беседой, наполненной обсуждением всяких слухов. И предметом тех разговоров – стоящая, как застывшая, Бора, глубоко дышащая вкусным, свежим воздухом. Никакой мяты. Никакого табака. А прислуга, в неподалёку раскрытой комнате, хохочет и говорит, что: «Жена госпожи? Да чепуха это. Наша госпожа никогда любовные дела не жаловала. Зачем решила купить себе потерявшую достоинство девчонку?»; «Не говори таких слов! Если кто услышит, гнева госпожи не избежать»; «Хиджи, да прекрати ты трястись из-за неё»; «Не следует вызывать её гнев. И относись к Боре вежливо, раз госпожа её выбрала»; «Я и не хотела ничего такого… что ты сразу… Просто мне непонятно, с чего вдруг госпожа так поступила?». Бора ёжится и кривится в каком-то чуждом, непонятно кому направленном отвращении. Но ведь… правда. Зачем Бора – Шиён? Она ею не пользуется, она её не берёт, не использует, чтобы удовлетворить пахнущую горечью натуру, она оставляет её в покое – дарит камни, дарит одежду, помаду, разрешает прогуляться по владениям и защищает от чужих взглядов и касаний. И касается сама, не вдавливая длинные пальцы до синяков. Нежно водит по коже, не прекращая пускать мурашки от сдавленного, приглушённого и смешанного со сладостным волнением страха. И в окружении отдалённых голосов, уходящих всё дальше, посреди огромного двора, начисто вычищенного от пожухлой листвы, в тонкой ткани красного ханбока – Бора ощущает себя до того крошечной, до того потерянной, до того брошенной и разорванной от непонимания собственного неутешительного ужаса, что готова вот-вот разрыдаться прямо тут, на глазах у десятка прислуги. Бора сдерживается, всхлипнув, и проклинает свою ранимость и чувствительность, что от одних только мыслей уже собирается позорно рыдать. В запертой комнате уверенности было больше. Меньше свободы и больше паники – но уверенность кое-как была. Но когда Бора видит огромные владения, когда слышит от прислуги о Шиён – всё происходящее становится чересчур настоящей правдой. Возможно, Бора до сих пор надеется, что это не навсегда. И цепляется за эту мысль, жалко и бесполезно. Но не собирается сбегать. Потому что знает: это бесполезнее во много. Возвращаться некуда. Бора резко мотает головой, силясь согнать хандру и вернуть хорошее настроение, и делает первый шаг по хрустящей песком дорожке. Шастающая прислуга не обращает на неё никакого внимания. Бора тоже – она глядит на деревья и небо, впервые настолько бездумно наслаждаясь обычными вещами, ранее о которых не задумывалась. Клетка будто открывается. Показывает лазурь неба, показывает далёкую бескрайнюю дорогу. Но птичка лапкой шаг – не два, а шаг один. Глазами вверх, глазами вниз, сладостно щебечет, улыбаясь, но крылья слеплены у тельца, не позволяя взлететь. Летала ли птичка хоть раз в жизни? Не были ли её крылья просто фактом, который она никогда не использовала? Ей никогда её крылья не обрубали. Демон, казалось, этого совсем не хотел – только слегка задавить волю и избавиться от строптивости. Вдалеке Бора видит беседку. Ноги приносят туда сами. Где потише. Где подальше. Где – до внезапности и звона в ушах – чуется мята и табак. На столике лежит забытая тонкая трубка и стопочка белоснежной бумаги, с разбросанными всюду кистями. Бора заметила, что Шиён неподобающе аристократам небрежна. В её покоях в хаосе лежат книжки, а стол завален всякими непонятными принадлежностями; и выкуренный табак – кучками валяется у обеденного стола, пока прислуга не уберёт. И Бора дёргается, поймав себя на том, что снова думает о ней. Будто в голове не осталось ни частички безопасного места, куда бы не пробралась она с холодным, проникновенным голосом и тёплыми, мягкими руками. Бора жалобно хнычет и шмякается об твёрдый пол беседки, обессилев. – Прекрати быть паразитом в моих мыслях, – шепчет она, уткнувшись в ладони. Этот день казался идеальным – достаточно солнечным, но немножко прохладным, с частым суровым ветром, и атмосфера никак не давила напряжением предыдущих дней, от её отсутствия было безобразно легко. Но даже так, даже когда тело ощущается безумно лёгким, радостным, Бору карябают когтистые пальцы, поселяя внутри бездумную, внезапную тревогу. Тревога неясно откуда взятая. Но она есть. И сердце вновь шумит, в ушах вновь тарабанит, а ладошки вновь потеют, оставляя полупятна прозрачных клякс на ханбоке. Прислуга начисто выстирала ткань от крови. Воспоминания того дня жгут грудную клетку. Потому что Бора – себя ненавидя – когда припоминает, как высокая, ледяная госпожа стояла за спиной с кровавым мечом, чувствует до одури непонятно и диковинно будоражащее удовольствие. Бора не хочет вновь касаться её рук, как тогда. Не хочет. Не хочет. Или… Хочет проверить – взаправду ли её кожа мягкая, или то просто бред. Хочет. Бора не понимает, что с ней сталось. Она пробыла тут малый месяц, а уже не в себе и в безумстве, не разбирая своих чувств. Где её не проходящая и справедливая злость первых дней? Где тошнота в глотке? Где истерический, огненный взгляд на ненавистную госпожу? Яростный отказ соблюдать её приказы? Но страх – вездесущий и постоянный житель – до сих пор рядом. Бора вздыхает, едва не валясь на заледенелые доски пола. Она так безумна, потому что вокруг больше ничего, кроме неё. Нет ничего иного, что бы тревожило душу и так сильно влекло. И потому Бора замыкается в этих мыслях, бесконечно прокручивая их кратковременные встречи и сухие разговоры. Это оправдание успокаивает. Бора вскидывает голову и ещё раз всматривается в брошенные принадлежности для каллиграфии. Подбирается поближе, неуклюже поднявшись на ноги. Запах – наверняка мнимо – усиливается с каждым робким шагом. От вида подложенной у стола подушки и незавершённых надписей на бумаге у Боры стынет кровь. Это её место. Здесь она, в уединении, занимается делами, тренируется в письме и читает книги. Здесь она, одетая в роскошные чёрные да синие одеяния, безмятежно курит, поглядывая на растущую магнолию, готовую к весне зацвести. Бора не понимает, почему эти мысли её настолько волнуют. Не понимает, почему всё тело трепещет. Не понимает, почему всё равно чувствует её присутствие и неосознанно желает его ощутить взаправду. И запах. Хочется вдохнуть. Глубоко, близко, сильно, вжимаясь и… Бора в ужасе отшатывается от стола. Она точно сошла с ума. Ей нужен лекарь. Лежащая нетронутая бумага и кисти влекут взгляд. Бора сглатывает. Руки чешутся. Она так давно не рисовала. Когда начались проблемы в семье, когда фамильное поместье забрали за долги, оставив старенький домишко, на окраине деревни, когда они кое-как доживали месяц, неясно как находя еду, как Бора запиралась в дальнем углу комнаты, никак не понимая, из-за чего с семьей приключилось такое, и как старшие братья постоянно ругались с отцом, проклинали за безрассудство, за сделку с семьей Ли… Когда началось это – Бора совсем не могла рисовать. Но это было тем, что дарило искреннее счастье и спокойствие. Она зашуганными шагами подбирается к столу и присаживается сбоку, никак не затрагивая господскую подушку. Дрожащие руки сами тянутся к бумаге, чернильнице и кисти. Шиён наверняка не заметит, если несколько листов пропадёт. И Боре – пребывающей в панике из-за навалившихся чувств и воспоминаний – на самом деле, в данный момент, было невероятно всё равно, что с ней может сделать Шиён за без спросу взятые вещи. Бора берёт кисть. Окунает в чернила. Заводит руку над белым листом. И, захваченная одухотворенными чувствами, будто вовсе распрощалась со всем, глядит в белизну бумаги, дрожаще улыбаясь. Из головы испаряются все мысли. Бора касается кончиком кисти бумаги – делая первый штрих. В нарисованной бездумно картинке понемногу углядываются тонкие черты лица высокой и холодной госпожи, облачённой в бледно-лазурные одеяния и с усмешкой на обрамлённых табачным дымом губах. Бора пропадает в рисовании. Впервые за долгие дни ощутив себя живой.        \        Яркое оранжевое солнце раздражающе падает на закрытые веки. Слепит, горит свирепым пятном, будто чего-то стараясь добиться. Бора жмурится, как-то сдавленно, по-кошачьи зевает, и кутается во что-то тёплое плотнее, собираясь обратно погрузиться в сладостную негу. Она отворачивается от солнца, упираясь щекой об собственные сложенные на столе руки, и от движения болезненно стягивает спину. И тогда. Тогда к Боре громыхающей молнией сваливается осознание – что происходит. Вокруг до одури въедливый запах табака. Остатки внезапного сна полностью исчезают, вместе с тем лёгкость тела – становится невыносимой тяжестью. Бора несмело – очень неуверенно, очень боязливо – открывает глаза. Напуганный вдох застревает в горле. – Проснулась? – Шиён выпускает дым из искажённых в усмешке губ. – Сны были хороши? Бора не может шелохнуться, лишь отупело пялится на неё по ту стороны стола, на своём почётном месте, и видит, каким наслаждением блестят чёрные глаза. Шиён смотрит упрямо. Внимательно. Так, что кровь стынет – а внизу живота начинается шторм. Волосы Шиён, чёрные беззвёздным осенним небом, распущены и струятся по плечам длинными прядями. Бора впервые видит её такой. Впервые видит, чтобы у госпожи была помята одежда и не убраны вверх волосы. Всё это – внушает ещё большую панику. Бора заснула прямо на господском столе за господскими бумагами и кистями с чернилами и теперь госпожа её заметила, увидела, поймала. И. Боре следует клятвенно извиняться. Но она молчит, исследуя её тело спешными, жгучими взглядами. С опозданием Бора понимает, какая именно тяжесть на плечах и что не даёт холодному ветру заледенить кожу. Бора полулёжа, согнувшись за столом, укрыта широкой одеждой Шиён. Потому запах табака чуется настолько близко. И только теперь Бора видит, что на Шиён – одна нижняя рубашка, с открытым крупным воротом. Бора сглатывает. По телу разносится до омерзения приятный жар. Шиён подпирает рукою лицо в излюбленном жесте и, втягивая дым, с любопытством заглядывает на Бору, следя за реакцией. – Я не заметила, как уснула, – шёпотом начинает оправдываться Бора, опустив голову. Её щеки отчего-то горят краской. – Я… – Красиво получилось. Подняв взгляд, Бора видит, как Шиён осторожно держит бумагу с рисунком. Повернув к себе, она с полуулыбкой – уже не насмешкой, а с тихой, сдержанной улыбкой – глядит на рисунок, и скользит взглядом по линиям, будто нарочито показывая свою заинтересованность. Бора уверена, она рисунок рассмотрела достаточно. Потому что, когда Бора засыпала, бумага лежала под локтями. Но теперь её держат длинные пальцы. И Шиён играется, будто издевается, совсем не злится – пусть должна. Бора повела себя совсем неправильно. Но Шиён, по виду, не намерена наказывать, не намерена указывать, где место Боры – она лишь расслаблено курит, затуманивая голову своим запахом. Краска заливает уши и шею. – Э-это… – сорвано на писк щебечет Бора. Ей так стыдно. Она совсем позабыла, как нарисовала этот рисунок – и теперь его видит та, кто на нём нарисована. Бора сгорает. Боре до того неловко и стыдно, что она хочет в широкую ткань ханбока зарыться, укрыться и избежать лукаво блестящих глаз. – Тебе нравится рисовать? Её бесстыдно спокойный голос будто заползает под самую кожу. Бора тонет в ткани её одежды, сжимаясь в плечах. Почему в голове ни единой мысли, чтобы сбросить её ханбок? Потому что так – Бора очень близко и сильно чувствует безбожно влекущий запах? – Д-да. Шиён продолжает рисунок рассматривать, мурлыча мычит, кидая на Бору неоднозначные взгляды. И именно в этот момент тишины, когда госпожа кажется затихшей смертельной бурей, Бора желает громко и горячо спросить-выпросить: зачем я здесь? Зачем я тебе? Почему ты поразительно безразлична, что я тобою же укрыта в твою же одежду и что без разрешения взяла твои вещи, нарисовав тебя. Бора закусывает губу, начав дрожать. От Шиён не веет угрожающим – но Боре всё равно страшно. Бора не знает, что от неё ожидать. И потому стыдливо вздрагивает на каждый жест Шиён: как она затягивается, клонит голову к плечу, скользя по линиям чернильного рисунка легко, непринуждённо, как едва, едва заметно ёжится, когда порыв ветра тормошит её гладкие волосы и как сбрасывает из трубки пепел, откладывая её на стол. – На улице холодно спать в подобную погоду, – говорит Шиён и кладёт бумагу на стол. – Тебе не стоит болеть. Почему? Почему нельзя болеть? Потому что ты обо мне заботишься – или потому что тебе выгодно, чтобы я не приносила хлопот? Бора рвано дёргается и сбрасывает с себя чужой ханбок, вцепившись в рукава и стащив по плечам. Ткань глухо бухается об землю. Холод сковывает тело. Шиён усмехается. – Госпожа, – обращение Бора цедит с плохо скрываемым презрением, – я могу отправиться в свои покои? – Боишься меня? Бора прячет от её взгляда взгляд свой, начиная крупно дрожать от холода. – Тебя легче выносить, когда ты не находишь себе места от страха. Желание исцарапать её идеальную бархатную кожу вспыхивает внутри. – Иди, – Шиён вяло махает ладонью и начинает набивать трубку табаком. Бора видит, что, кажется, её зацепила – тем, как небрежно сбросила ханбок на пол, сморщившись, будто в отвращении. Это ласкает забитую гордость. Но горит лицо, уши, шея, талия – играть с огнём опасно; непонятно, когда обожжёт.        \        На следующий день Бора вновь видит, как Шиён удаляется со свитой за ворота поместья. Бора не испытывает облегчение. Она путается в себе, клубок чувств затягивает всё плотнее, становясь нераспутанным хаосом. Шиён вызывает слишком много всего – от ненависти до того ощущения, которое кошмарно стыдно признавать. То, с чем Бора мирится – но заталкивает подальше, не позволяя себе размышлять больше нужного. Шиён возвращается к ужину. В этот же вечер в покои стучится прислуга. В её руках широкий, бамбуковый тубус. – Что такое? – голос непроизвольно садится. – Госпожа передала вам. Говорит прислуга и всучивает Боре тубус, поспешно уходя прочь. Бора с минуту стоит, как вкопанная, ошарашенная, с начавшейся по всему телу дрожью. Поборов волнение – и заглушив орущие в голове вопросы – Бора присаживается на корточках, трепетно развязывая ленту. Тубус с сухим шорохом раскрывается на полу. Бора несдержанно и громко охает, и в груди сердце так ощутимо, так болезненно застывает, сделав напоследок ужасающе громкий стук. Перед ней – свернутые листы качественной и пригодной для рисования бумаги; кисти разных размеров; и пачка дорогой краски. Бора падает, утыкаясь лбом в пол. – Почему ты это делаешь, – кряхтящим шёпотом молит она. – Зачем заставляешь моё сердце биться в смятении.