Доброе утро, Бора. Твой сон всенепременно был ужасен, как бы мне ни хотелось обратного. И как бы мне ни хотелось оказаться рядом с тобой поутру. Мне жаль, что я не рядом. Проснувшись, то есть в момент, когда ты прочитаешь письмо, я настоятельно прошу тебя поесть. Не спорь и не противься. Поешь. Тебе нужно поесть. Моё сердце обливается кровью из-за твоего состояния. Я буду верить, что ты не начнёшь создавать неприятности Хиджи. И себе, в первую очередь. Меня не будет несколько дней. Я знаю, насколько жестоко бросать тебя, после… Бора, не переживай попусту, хорошо ешь и принимай ванну. Я вернусь домой.
Вернусь к тебе.
\ – Где госпожа? – она давит слова, давя позорный громкий влажный плач, и слёзы тугим комком сдавливают глотку, не давая дышать. Письмо в ладонях. Бора терпит невыносимое желание примкнуть к груди несчастный тонкий лист, прижать до одури и сидеть так, сидеть, сидеть, и ждать, когда одурманивающее «вернусь» исполнится и она окажется рядом. Бора глядит на буквы, написанные её рукой – и её хватает резко, вспышкой. Она скучает по Шиён. Безумно, бездумно, безрассудно скучает по ней. Её не хватает. Она нужна рядом. Бору ломает, как после тяжелого дурмана. Вытирая горячим – у неё, наверняка, лихорадка – запястьем льющиеся из глаз слёзы, размазывая влагу по лицу, Бора то проклинает Шиён, оставившую её одну, то тихонько, даже в мыслях шёпотом вторит невинное «люблю», греясь об простецкие, написанные чернилами черточки. Боре болезненно и тепло. В груди – разливается такое странное, приятное чувство. Но холодит ноги, горят уши, стучат зубы и внутри стучит будто всё, доставляя тряску до каждого сантиметра тела. И жрёт противная тревога. Суетливые прислуги, грустный взгляд прислуги, собственное пакостное предчувствие и тихое, затихшее нечто в словах Шиён, тут, на бумаге. Она не прощалась, но была чересчур нежна и осторожна. Бора ей верит. Бора ей верит несмотря ни на что. Доверяет. Она вернётся. Бора будет её ждать. Прислуга ставит на стол миску. Вкусно пахнет едой. Желудок – отзывчиво воет. – Поешьте, – мягко говорит она. «Тебе нужно поесть». Хорошо, Госпожа. Отложив письмо – аккуратно, медленно, – Бора вялой ладонью берёт палочки, цепляя крепко, как может, вокруг пальцы, и, стараясь не уронить волос, зачерпывает вязкой, липкой рисовой каши, направляя в рот. Тепло. Вкусно. Из глаз вновь брызгают слёзы. Так вкусно. – Ешьте, ешьте. Вам нужно много сил. Бора хнычет что-то схожее с «угу» и начинает шустро жевать. Она ощущает взгляд прислуги сверху, он жжётся одобрением, и Бора кое-как глотает слёзы вперемешку с рисом, стараясь не подавиться. Между зачерпыванием каши никак не вырвется повторный вопрос «Где госпожа?», и Бора хочет только отложить палочки, чтобы спросить, добиться ответа, но набирает еды снова, снова и снова, никак не отлипая от жара пышущей пищи, что растекается блаженным и нужным теплом от желудка по всему телу. Доев, Бора чувствует себя на порядок лучше. Голова не раскалывается так сильно, слёзы затихают, ломка тела не исчезает, боль всюду, от порезов тоже, но ей взаправду становится лучше, когда она вертит в голове слова Шиён. Она откладывает палочки. Поднимает смущённый взгляд на прислугу. Та стоит, сложив руки крестом на уровне бёдер, и едва-едва нежно глядит на неё, оставляя привычную суровость. – С-спасибо, – робко шепчет Бора. «За всё» – не добавляет она. Шум в доме утих. Никакого крика и ругани, никаких страхов от громких голосов. Тихо. Вероятно, прислуга столпилась где-то во дворе, не прекращая сплетни и обеспокоенность, заражая боязнью будущего всех вокруг, но сейчас, тут, здесь, в приятной обстановке пришедшего тепла от еды и маломальского душевного спокойствия – Бора может, впервые за утро, тихонько, свободно выдохнуть и вдохнуть. Прислуга отходит на полшага и принимается наливать в чашку горячий чай. – Госпожа отправилась в город, – говорит она, не смотря на Бору. – В город? – с плохо скрываемой дрожью в голосе переспрашивает. – Да. Ранним утром приехал констебль. Чтобы забрать госпожу и… Тела. И тотчас – Бору мерзко сдавливает в тиски. Тела. Те – тела. Тела, бывшие живыми людьми. Тела, ставшие мертвыми от клинка Шиён. Бора подрывается, вздрогнув, и сжимается в плечах, плотнее кутаясь в длинные одежды. Она не понимает, от чего испугалась сильнее – от воспоминаний минувшей ночи или от того, что Шиён забрали, потому что она убила с несколько важных господ. Предчувствие становится штормом. Она же вернётся, правда? Правда-правда? Вернётся, как обещала? Несмотря ни на что? – Что будет с госпожой? – новый неудержимый плач кое-как топится внутри, выходя редкими на глазах слезами. Бора до побеления костяшек жмёт в ладошке тёмную ткань господского ханбока, бросая беглые – умоляющие – взгляды вбок, на письмо, сиротливо лежащее на краю стола. Прислуга отвечает не сразу. Налив чаю, она подаёт чашку Боре, забирая миску. Бора глядит на неё выжидающе, своими огромными красными, мокрыми глазами, и сжимает губы, жуя зубами до крови. – Ничего хорошего, – тем же спокойным тембром вещает прислуга. Её спокойствие гораздо вывести из себя – но взамен Бора, наоборот, не поддаётся панике. – Госпожа совершила преступление. И призналась в нём. – Когда она вернётся?! – ненароком полукричит; звеняще, напугано. – Неизвестно. – Она ведь вернётся, – под нос молебно шепчет Бора, безотчетно сжав ладони на горячей чашке, обогревая руки. «Она вернётся» – уверенней заявляет в мыслях. Да. Да. Да! Прислуга – Бора видит – знает больше, чем говорит, и Бора знает, что Шиён всенепременно приказала той молчать о деталях, о сути, о последствиях, о том, что Шиён ждёт, что будет, что случится. Бору дико страшит неизвестность. Бору дико страшит – что она помнит из рассказов отца, что случалось с теми, кто поднял руку на чиновников. Тех, кто осмелились убить важных господ – ждала одна участь. Прилюдная казнь. Чашка горазда треснуть в ладонях. Пожалуйста, будь в порядке. Пожалуйста, будь жива. Прислуга не посмеет озвучить те мысли, что крутятся в голове. Озвучит – Бору ничего не сможет успокоить. Она разрыдается в невыносимой истерике и покалечит себя. Сделает хуже. Пойдет против наказа Шиён. И прислуга молчит, Бора строит догадки, прерывая их данным обещанием, молится о чуде, о ней, и снова содрогается в слёзных спазмах, кое-как сидя за столом. Ей желается вскочить и что-то сделать, накричать, разломать, но она обессиленная и хрупкая, всё, что может – сидеть и дрожать, сидеть и тихонько плакать, сидеть и хранить у сердца недавний поцелуй и ощущение её ладоней на спине. Когда она вернётся, Бора обнимет её столь крепко, что онемеют руки, но прижмётся к её громкому горячему сердцу, слушая мерный стук, и увязнет в ощущении, найденным впервые за семнадцать лет жизни, дома. Боре нужна Шиён. Бора хочет быть рядом с Шиён – вечность. – Допивайте чай. И отправляйтесь отдыхать в покои. «Я буду отдыхать в постели госпожи». Думает Бора, делая глоток и обогревая нёбо, последними остатками сил справляясь с пожирающей изнутри тревогой. \ Её хватает жуткая лихорадка. Бору колотит изнутри и сжигает жаркий огонь, она без толку согревается, закутавшись и в широкий ханбок, и в тёплые слои одеяла, свернувшись, прижав колени к подбородку, она дышит на руки, она дышит тяжело, кряхтя, судорожно вдыхая до боли в лёгких оставшийся едва-едва запах мяты да терпкого табака. Ей ничего не снится и снится всё одновременно. Картинки в голове яркие-яркие, суматошные, больные. Бора видит в них Шиён, видит её руки, длинные пальцы, острые костяшки красных ладоней, видит её глаза, искажённые то животно, то домом, видит её крепкие плечи и чувствует, как трётся об ткань влажным, от слёз, носом, хватаясь ломкими пальцами об обжигающе горячую шею. Она плачет во сне и ощущает сдавленное чувство у груди, такое огромное и царапающее. Ей приходят в мысли образы: что она открывает глаза, а наверху ужасом искривленные лица прислуг, что шепчут «Госпожу казнили», позже поднимая дрожащее в истерии тело Боры, отправляя вон за ворота на мороз, потому что больше этот дом – не дом Шиён, не её, не их. Бора безмолвно кричит в отчаянии и остаётся погребённой в высоких сугробах. В одиночестве. Бора мечется на постели, не спит, но спит, её глаза сомкнуты, испарина на лбу, жар хватает всё тело, ей холодно, зверски холодно, прорубно, невыносимо колко, её лицо некрасиво мокрое от слёз и пота, её волосы липнут к лицу и лезут в рот. Её сознание уплывает куда-то далеко – а болезнь берёт контроль, издеваясь и измываясь. И она не знает, сколько прошло времени, голову тяжело разрывает мерзкой болью, отдающейся в ушах, кошмары заполоняют разум, нашёптывая ужасы, и Бора им верит. \ Влажное ощущение на лбу вынуждает с трудом разлепить веки. Потолок размывается будто водой, собственный взгляд никак не зацепится, никак не станет чётким. Прохлада расходится по всему телу. Бора углядывает сбоку силуэт. Бора громко-громко всхлипывает и по-детски тянется ладонями вперёд, словно ожидая, что зацепится вялыми ладонями за чужое запястье. Рядом, спустившись на колени, видится Шиён. Бора не видит ничего, кроме пятен, пятен, пятен, но в бреду ломко шепчет: «Госпожа», стараясь ухватить руками её за хоть что-то. Боре кажется – на лбу лежит её-её-её широкая рука, ласково проводя по лицу да щекам. Госпожа вернулась, и она здесь. Примкнула коленями к полу, нагнулась, нависая своим серьёзным и уставшим лицом, сжимая в полоску губы и хмуря брови, её чёрные волосы свисают вниз, её пальцы неуловимо касаются кожи, заботливо смахивая прилипшие кудри. И Бора продолжает тянуться, не понимая, что руки никак не поднимаются с кровати, а из слипшихся губ слышны лишь жалобные стоны. Но потом… Да, точно… Её ладони – не холодны настолько. Кожа её рук – сухая, мягкая. Не стекает влагой со лба к подбородку, охлаждая водой красным пылающее лицо. Не Шиён. Шиён по-прежнему нет рядом. – Жена госпожи, вам лучше? – вторгаются в бессвязные мысли связные слова. Бора капризно хнычет, мотает головой, чувствуя, как по щекам стекает не только вода, но и слёзы. – У неё жар, – как из-под воды доносятся охи. – Неужели, у нас совсем нет никаких лекарств?! – Уже попробовали всё, что было, – второй голос ближе, второй голос – будто того, чей силуэт виден сверху, тот силуэт, который Бора по-глупости и в отчаянии спутала с Шиён. – Если с ней что-то случится, госпожа нас убьёт. Не моргая, Бора пялится в потолок, узнавая в смазанных очертаниях потолок собственных покоев. Не покои Шиён. Не покои, где она засыпала и первые часы мучилась лихорадкой. Её голову набивает тяжёлым железом, но Бора старается рассмотреть собравшихся и вспомнить, что случилось. Помнит лишь то – что Шиён забрали. Понимает лишь то – что она до сих пор не вернулась. Её тело мешающейся непослушной кучей валяется на постели, закутанное в несколько слоев одеял, такое тяжелое и неподъёмное, такое липкое и неприятное. Боре от осознания беспомощности и уязвимости хочется рыдать в голос. Но она может только тихонечко всхлипывать, удерживая себя в сознании. Ей так плохо. Так отвратительно дурно. Она ненавидит болеть. Болеть без ласковых любимых рук рядом – ненавистно в стократ. – Не устраивайте панику, – говорит кто-то, кто близко, – температура спадает. Немного отдохнёт и пойдёт на поправку. Охи, ахи, пыхтения, недовольства – будто уходят из покоев, оставляя Бору наедине с прохладой на лбу и кишащими кошмарами мыслями. И с силуэтом прислуги наверху. Бора прикрывает глаза, не в силах продолжать смотреть. Ей хочется спать, но она устала от сна, её тело ломит, её мышцы затекли. Сон не спасение от тревог. Сон – для тревог плодотворная почва. И Бора, не открывая глаза, но и не прекращая тихо плакать, спрашивает – ничего другого она вовсе спросить не могла: – Госпожа не вернулась? – её голос такой слабый и жалкий. За него стыдно. За себя тоже. Бора постоянно в неприятностях. Постоянно не в силах. Её тело – постоянно немощное, больное. Будто никогда ей не стать хотя бы чуточку сильнее. – Ещё нет. Жена госпожи, вы голодны? – Когда она вернётся? Тяжёлый вздох. – Неизвестно. – Она не отправляла больше писем? – складывать слова в предложения чересчур утомительно, лениво, неохотно, но Бора упёртая, Бора не дозволяет себе уйти в сон, который поможет побыстрее выздороветь, а насильно выталкивает из глотки слова. Безнадежная. Она знает, что ничего нового ей не скажут. Но единственное, что взаправду волнует – это Шиён. Боре нужно знать про Шиён. – Госпожа никак не смогла бы написать. Пожалуйста, не тратьте силы. Я принесу вам еды. После вам следует поспать. – Я не могу спать без неё. – Вам придётся. Госпожа… – повторный вдох, словно прислуга раздумывает, говорить дальше или нет. Замолкает. – Госпожа бы хотела, чтобы вы отдыхали. Бора задыхается в новом плаче. Эмоции выходят из-под контроля. Без того сложно запирать их внутри, не рассыпаясь на осколки, без того слёзы бесконтрольно сходят с глаз, и когда Бора говорит о ней, когда Бора сваленная болезнью из-за собственных глупых поступков, доведя тело до истощения, говорит о ней – это невозможно вынести без позорных всхлипов. На глазах прислуги выставлять себя в тысячный раз жалкой очень больно. Но Шиён… Правда… Она правда хотела бы, чтобы Бора заснула, отдохнула, поела, пришла в здравие. И она слушается. Второй раз слушается Шиён, когда Шиён где-то там, далеко, очень далеко. Прислуга встаёт и говорит, что принесёт еды, и Бора кивает, приглушённо угукает, молясь погрузиться в долгий-долгий сон без сновидений и проснуться только тогда, когда вернётся Шиён. \ Она просыпается, когда темно. Веки неспешно открываются, будто слипшееся от не прекращающихся срываться слёз, лихорадка слабыми остатками трещит болью в висках, не давая подумать ни о чём, кроме злосчастного цвета чёрного потолка и ледяного кошмарного одиночества, сдавливающего рёбра. Телу легче. Тело легче. Бора приподнимает над лицом ладонь – глядя на свои смазанные в черноте ночи короткие пальцы, сжимает, разжимает ладонь, выходя из глубоко и не хотящего отпускать сна. Жар не клокочет под кожей. Бора делает глубокий вдох. И тогда слышит шум. Звон разбитого стекла об деревянный пол и грохотом закрытую дверь. И крик. Злой, громкий крик – хладный и хрипяще-низкий. В крике она узнает голос Шиён. Морок сна отпускает за секунду. Бора широко раскрывает глаза и чувствует, как забилось в смятении буйное сердце, давая трещины в костях. И со звуком собственного забившегося сердца, она подскакивает на постели, не придав значения резкой боли везде. Встать. Бежать. Какая разница, что немеет поясница и подкашиваются ноги. И что, что кружится голова, а перед зрачками танцует пятнами чёрный огонь. Бора подскакивает и чудом умудряется тотчас вскочить на ноги, теряясь в подолах спадающей одежды, теряя чёткий взгляд под ворохом спутанных золотых волос. Шиён, – мантрой крутится в голове. Она здесь, здесь, здесь. На мгновение кажется очередным сном. И что Бора выскочит, встретит всепоглощающую тьму одиноко коридора и дико завоет, падая, отбивая истерзанные ранами колени. Бора ведётся на голос Шиён, готовая столкнуться с кошмаром. Вмиг Бора достигает двери, суетливо открывает – В глаза ударяет пронзительный яркий свет. Бора жмурится и пятится назад, ослеплённая. – Жена госпожи? – испуганный голос прислуги. – Вы в порядке? Вам не следует вставать. Моргнув раз, два, три, прищурившись, Бора глядит вперёд, вниз, на то, как осколки разбитой посуды и разбросанная еда валяются в ногах у присевшей на колени прислуги, как у неё румяны щёки, страхом блестит влажный взгляд, как она – с видимой осторожностью запрокинула голову вверх, пересекаясь взглядами. Бора мотает головой и застревает, смотря на дверь в господские покои. Её голос нещадно дрожит, когда она, нечаянно сорвавшись на шёпот, спрашивает: – Г-Госпожа вернулась? Что-то мешает без спроса ворваться в чужие покои и убедиться самой. Может, затравленный взгляд прислуги, может, тянущаяся от двери подавляющая аура, может, нежелание в который раз разочаровываться – наткнувшись в господских покоях на пустоту. Бора с замиранием сердца ждёт ответа. И получает. – Да, Госпожа вернулась несколькими часами назад. Шиён! Бора срывается с места намного раньше, чем подумает о том, чтобы бежать к ней, и умоляющий голос позади: – Постойте, постойте, жена госпожи, прошу, не тревожьте госпожу сейчас. У госпожи скверное настроение, вам лучше… Не слушает, несясь на слабых-слабых тонких ногах вперёд, забывая про дыхание. \ Бора открывает дверь. И видит Шиён. Её ноги прирастают к полу как-то совсем трусливо и начинают безбожно дрожать руки, дрожь захватывает от пяток до головы, тревожит тряской сердце – и Бора, по-глупому, застревает, сжав сильно дверь ладонью, неморгая вперившись на неё. Шиён, Шиён, Шиён, Шиён. Бора запоздало понимает, что плачет. Она мечтала, грезила, что накинется на Шиён тут же, как взгляд коснётся её глаз, мечтала прыгнуть на неё, свойственно ужасно соскучившемуся ребёнку, что заплачет и начнёт шептать, насколько сильно не-хватало-скучала-почему-ты-так-долго, мне без тебя никак. Но Бора застревает. Бора глядит на Шиён и у неё зверски болит сердце. Шиён привычно полулежит на полу, привалившись одним плечом к исписанной тонкими линиями ширме, и курит, не сразу обратив на Бору внимание. И не это, нет, не это – отчего сковало мучительно в груди. У Шиён, такой уставшей, растрёпанной в одеждах, сползающих вниз, серой, помрачневшей, бледной, как выпавший тем самым утром первый снег… У Шиён – её бывшие длинные тёмные волосы обрезаны короткими уродливыми прядями. Слова скапливаются комком в глотке. – Здравствуй, – Бора слышит её немыслимо родной голос и разрывается, не зная, куда деться. Зажатая курильная трубка меж её длинных побитых пальцев, которые трогает несильная дрожь. Её лениво обращённый на Бору взгляд – глубокий и похоронный. Бора тонет в боли в её глазах. Шиён, втянув дым – тронув трубку опухшими и красными, от засохшей крови, губами – вырезает на лице ничуть не тёплую улыбку, а вымученную и горестную. Что с ней случилось?.. Её лицо отекшее и в синих пятнах-синяках. Очень худое. Болезненно худое, острые скулы горазды прорезать посеревшую медовую кожу. И её волосы… Её волосы! Бора теряет вид Шиён в мокрых кляксах, шмыгает, не в силах отвести глаз. Когда под корень отрезают господские волосы, когда некрасиво, безобразно оставляя неровные пряди, торчащие во все стороны, тем самым показывая, на публику, в наказание, в назидание, чтобы было известно всем – что унизили и обесчестили. Что более это ничуть не важная да властная фигура. Что теперь – это просто растерявший силу несчастный изгой. Шиён ей улыбается, а Бора не может прекратить стыдливо плакать. – Не жалей меня, – заговаривает она, и её голос тихий, сорванный, хриплый, ничуть не такой, что минутой ранее кричал-вопил, приказывая убираться вон. Бора всё никак, никак, никак не может ничего сказать, никак ничего сделать, жалобно силясь устоять на ногах в дверях, открыто и читаемо пялясь на разбитую внизу Шиён, избитую да побитую. Но она вернулась. Вспыхивает в голове. Она вернулась. Шиён вернулась. К ней. Вернулась истощённой и со стыдом в бывших насмешливых и невозмутимых глазах. Вернулась. Какой бы ни вернулась, какой бы ни сидела, вот так, бессильная и неряшливая внизу, сгорбившись и устало куря, какой бы ни была – это Шиён. Это Шиён, по которой Бора безумно скучала. – Ты продолжишь стоять в дверях? – её натянутая усмешка; она стучит нервно по трубке, поглядывая на Бору. Стеснённо. Неуютно. Едва заметно ёжась, будто стараясь спрятаться в длинном ханбоке, но не позволяет себе, кое-как сохраняя выправку да гордость. Щемит в сердце. Шиён впервые выглядит настолько… Беззащитной. Бора боится сделать что-то. Бора не знает, что ей делать. Шиён близко, Шиён здесь, она наконец-то здесь!.. Но её утомлённый разбитый вид царапает внутри глубоко и на живую, вселяя совсем новый чуждый страх. Не спугнуть. Не ранить. Не разбить. Бора запомнила её крепкой и пугающей, сильной и всесильной, спасающей её везде, всегда, мощную и высокую, красивую и статную, но её одежды, облегающие мускулистое тело, кажутся свисающими тряпками. Словно подчёркивая – осунувшийся вид и потерянность в неловких движениях. Бора не помнит Шиён такой. Бора чувствует, что должна её защитить. Смешное и вздорное желание. Маленькая хрупкая Бора, плачущая по пустякам? Защитить Госпожу? Её величественную и несгибаемую Госпожу? Что убивает, не задумываясь, что не терпит неповиновения и всегда остаётся главной? Её Госпожу защитить?.. Да. Её. Защитить. – Я хочу вас обнять, – пылко выдыхает Бора. Шиён замирает. На секунду. Дёргается – ранено. Никак не посмотрит прямо. Глядит через уголок глаз. На её губах, с запекшейся тёмной корочкой, мелькает какая-то новая улыбка. – Обними, – негромко, безотчётно поправив спавшую на щёку короткую прядь волос. Не слышно, но виснет в воздухе: «Пожалуйста». Миг – отодрать ноги от пола. Второй миг – сделать шаг, удерживая тело на ногах. Третий – шаг, шаг, шаг, срываясь на бег и… Вниз. На колени. К ней. Бора чувствует запах Шиён, и думает… «Теперь дома пахнет домом». И Шиён по-прежнему бесстыдно высокая, и Бора вынуждена тянуться высоко-высоко, неуклюже обвивая её по-прежнему широкую шею тонкими руками. Она чувствует чужую мелкую дрожь. Она чувствует холод с её одежд и чует оставшийся запах крови. Бора полусидит на полусогнутых ногах рядышком и глупой соскучившейся пташкой жмётся к неподвижному телу, трогая носом крупные складки ворота и чиркая губами по безумно холодной коже, пуская мурашки – себе. Шиён в её объятиях. Шиён в её руках. Шиён, Шиён, Шиён… И она будто вовсе не обнимает, а виснет, неловко, несуразно, как-то криво, в молчании, тревожась задышать. Вдруг – спадёт сон, и Бора окажется в постели одна?.. Вдруг – не Шиён, а кто-то иной. Но. Но… На её руку, что внутренней стороной локтя касается глотки, кожей прослеживая движения комка в горле, ложится другая тяжёлая и широкая ладонь. Бора крепче вжимается в её шею, втягивает в лёгкие – заменяя воздух – пряный запах притихшей зимней мяты. Ноги дрожат, ноги затекают, но Бора ни на секунду не ослабляет объятие. Шиён в её руках запредельно беззащитна. Шиён в её руках. Шиён её. – Бора, – зовёт Шиён, ласково проведя по запястью. – Могу я посмотреть на твоё лицо? Несогласно мыча в её кожу, Бора крепче стискивает руки. Костяшки её пальцев касаются сухих прядей торчащих коротких волос. – Ты настолько соскучилась? – её глубокий голос словно проникает под вены, вливаясь в кровь спиртом. У Боры от чувств кружится голова. Ей не хватает объятий, не хватает плотно прижатого тела к её – их разделяет ткань широких одежд, остатки запаха зимней улицы на ключицах, несказанное и невысказанное. – Я скучала по вам каждую секунду, – высказывается она, искренне и рвано прошептав в шею. Шиён дрожит под нечаянными касаниями её губ. Бора внутренне плачется. Бора стискивает её так крепко, так бездыханно, что кажется самой себе безумной. Она хочет бессвязно шептать всё, о чём думала днями. Хочет сказать так много всего, но не может сказать ничего правильного, она едва справляется со слезами в голосе, удерживая слабые руки на чужой шее. Шиён тихонько усмехается. Понуро, удручённо. Жизни и солнца в ней будто не осталось. Бора жмётся своим теплом к её холоду, отчаянно надеясь урывать из неё эмоции – а не тусклый отблеск попыток показаться сильной. – Я тоже по тебе скучала, – говорит Шиён, и Бора перелазит к ней на колени. – Ты… Чего?.. – на миг задохнувшись. Она так красива и болезненна в искреннем удивлении раскрытых глаз. Бора заглядывает в них и видит своё отражение. Помимо пустоты углядывает своё раскрасневшееся лицо. Не видит в глазах Шиён – Шиён. Она вернулась другой. И Бора, как маленький капризный ребёнок, сжимает в полоску дрожащие губы, готова просить-приказывать. Шиён настолько горестная, что Боре начинает казаться, будто завтра конец света. Ей ненавистно думать, что Шиён, будучи где-то там долгие часы, подвергалась страданиям. Что была ранена – потому что глупая Бора рванула в ночи куда-то, навлекая неприятности. Вина грызёт изнутри, и Шиён снизу невероятно прекрасная, своя, близкая, иссохшая и побледневшая, её черты лица настолько остры, что можно порезаться. И Бора тянет к её щеке ладонь. – Мне не верится, что вы правда здесь. Шиён потеряно глядит на Бору снизу-вверх. Россыпь пушистых кудрей удушливо окружает лицо. Наклонись Бора чуточку ближе – она засыплет чужое побитое лицо волосами, так, что невозможно будет отыскать путь к губам. Но Бора не приближается, она касается указательным тёмных прядей, слабенько накручивая на палец, и видит, как Шиён жмурит веки, стыдясь этих криво отрезанных волос. – Вы правда здесь? – дрожаще. Шиён кивает. Её руки осторожно – как же непривычно ощущать в её движениях робость, как непривычно не чувствовать её уверенности и властности – накрывают талию Боры, сминая меж бледных покрасневших пальцев ткань. Она не прижимает Бору ближе. Касается. Бережно, почти пугливо. Боре хватает, чтобы покрыться жгучими мурашками, и чтобы заныло и закололо в груди. – Вам больно? – Бора кружит пальцами над множеством ран на чужом лице, не трогая. – Нет. – Вы врёте. – Мне перестало быть больно, когда ты пришла. Не выдержав, Бора вновь накидывается на неё с объятиями. Сидя на коленках, скрепив за шеей руки, уткнувшись носом в линию челюсти, чуя застарелый запах крови. – Я не хочу вас отпускать, – надрывно плачется она, вжимаясь грудью в грудь её – чувствуя клеткой рёбер чужой сбитый ритм сердца. Шиён кладёт руки на спину. И тревожно прижимает Бору ближе, обхватив длинными, широкими руками-ладонями поперек, забирая дрожащую и хрупкую Бору в свою защиту. Шиён не показывает тем – защиту. Она панически пытается быть поближе. Она тянется к Боре, хватаясь за одежду у лопаток, храня в груди задавленный животный крик. Но Бора чувствует защиту. Когда в её руках. Когда на её коленях. Когда окружённая запахом и её телом, закутанная в широкие рукава её ханбока. – Прицепишься ко мне навсегда? – усмешка тонет в складках одежды на плече Боры, куда Шиён прячет лицо. Дрожащая, набитая надеждой усмешка. Промычав согласное «Да», Бора всё крепче, крепче, крепче сжимает её, никак не угомонившись. Ей настолько беспокойно и спокойно, что хаотичность внутри разрывает. Неправильное спокойствие и тишина Шиён сдерживает. От стыдливых признаний и бесконечных уродливых слёз. Бора говорит глупости, Шиён отвечает, будто глупости ждёт, и зуд от желания сказать нужное растёт. Сказать – что? Простите, что из-за меня вы вся в синяках и порезах, что лишились своих красивых волос, что лишились чего-то более важного внутри?.. Я настолько полюбила вас, что осознание, что мы порознь, взаправду убивало меня, дошедшее до больной лихорадки и постыдных снов?.. Расскажите, что с вами случилось. Откуда… Всё. Почему вы столь грустны и сломлены, что принимаете заботу от меня?.. Бора влажно хныкает куда-то Шиён в шею, хватаясь ладошками за ворот тёмного ханбока, и: – Госпожа, я больна вами. Мне слишком больно видеть, как больно вам. И мне… Так страшно… Ч-что… Что вы можете исчезнуть. – Переживаешь за меня? – не сразу отвечает Шиён. Негромко, с опаской. – Вы пострадали из-за моей глупости. – Бора… – её тяжёлый вздох, даже теперь, показался угрожающим. – Слишком самонадеянно с твоей стороны брать настолько много ответственности. – Но… Госпожа, – и её тон вновь, как у лепечущего, отруганного дитя. – Если бы, если бы… – Прекрати. Резко и приказом. Силы в её голосе оказалось достаточно, чтобы Бора послушно захлопнула рот, упрятав лицо в сгиб её шеи. – Мне приятно, что ты печешься о моём здравии, – в её голосе Бора смогла уличить улыбку. Шиён мягко отстраняет Бору, размыкая её руки, перехватывая своими. Бора неохотно, недовольно ворча поддаётся, как-то смущённо пряча взгляд от её прямого взгляда. Быть честной и открытой с Шиён ново и непривычно. Говорить ей искренне – странно. Бора тысячи раз признавалась ей во многом в мечтах. Но никогда не думала, что… Что Шиён примет её переживания и чувства, ответит, не осудит, не осмеёт, а будет смотреть на Бору так, будто она – её всё. Она слишком бережно держит ладошки Боры в своих ладонях. Её широкие руки. Мягкие, но прохладные. Бора такая хрупкая. Особенно рядом с ней. Она поглядывает на Шиён воровато через уголок глаза и ворох растрёпанных волос, и видит, как на её лице прослеживается облегчённая, такая спокойная и естественная улыбка. Улыбка, которой она касается рук Боры. Её губы обветренные и горячие. Бора густо краснеет. Шиён целует её пальцы, томно прикрыв глаза. Держа обеими – обе руки чужие. Так хрупко. Так уязвимо. Когда длинные и широкие кисти рук госпожи держат в своих крошечные кисти рук её же жены – держат, не чтобы указать на различие, превосходство, а придерживая, аккуратно-аккуратно соприкасаясь кожей. Бора не знала, что сердце может болеть столь сильно. И Шиён поднимает взгляд. В нём читается – такое тихое-тихое озорство и благодарность. Тени под её веками по-прежнему темны, указывая на невыносимую усталость, а красные-фиолетовые-синие участки кожи горят пламенем, а чёрные волосы всё такие же криво подрезаны коротко, но… Но Шиён будто наконец-то дышит, а не с усилием выдавливает воздух. Бора понимает – Шиён нуждалась в том, чтобы её обняли. Бора понимает – Шиён нуждается в заботе. Чтобы её ласково, пусть несуразно и неуклюже, прижимали к себе, позволили побыть слабой, показали, что ей не нужно всегда нести всё одной, что можно рассыпаться на частицы и их помогут собрать. Можно дрожать, когда тебя обнимают, чтобы после стало легче. Бора понимает, что Шиён нуждается в ней рядом. Это безбожно сильно греет радостью. Её пугающий и дикий демон всего лишь человек. – Я могу тебя кое о чём попросить? – Шиён оставляет последний поцелуй на костяшках и выпрямляется. Опустив их руки, она переплетает пальцы с пальцами Боры. И тянется, щекотно целуя Бору в скулу. Выдыхая горячий-горячий воздух. Бора смешливо морщится и охает. Её уши горят. На лице Шиён сияет чертовски довольная полуулыбка. Она смотрит на Бору, так… так… Так, что вопит неистово влюблённое сердце, а голос непроизвольно дрожит. – Д-да, Госпожа, конечно. – Можешь назвать меня по имени? – Что?.. – Я хочу… – Шиён губами оставляет ожоги на щеке. Она шепчет, хрипло, низко, мазнув носом по волосам, шумно втянув запах, пока растерянная Бора бесконечно краснеет и тлеет под её касаниями. – Чтобы ты называла меня «Шиён», а не «Госпожа». – А?.. – позорный писк-стон. Минутой назад она безвольно была в объятиях, слабенько дыша в плечо и что-то говоря, а теперь вновь – сводит с ума. Бора не успевает приспособиться. Шиён её целует, Шиён просит называть… По имени?.. – Мне можно называть вас по имени? – Можно. – Я… – очень смущаюсь. – Не обязательно сразу же, – её смеющийся, проказливый голос. Она гладит костяшки большим пальцем, сжимая рукой руку Боры, и нависает сверху, обдавая дыханием красную кожу. – Аэм… – мурашки и трепет внутри мешают здраво соображать. Бора думает о том, что губы Шиён очень близко, и что она слишком приятно пахнет. Что от неё волнующе сводит живот. Что она взаправду касается и взаправду здесь. Тут. Рядом. Близко. Бора очень, очень хочет назвать – и называть – её по имени. Но выдавить спешно и неловко это бархатное, царапающее, но сладостное имя, кажется неправильным. Если называть, то называть как следует. Как думалось днями в мыслях. Как рвалось неделями из сердца. Как скрывалось ненавистью месяцами. Шиён неспешно отстраняется, совсем немножко, чтобы посмотреть на Бору, заглянуть ожидающе и ласково в глаза. Бора краснеет и горит, не совладав с сердцем. Она сжимает пальцы Шиён, сомкнутые меж собственных. И… И… Её голос звучит смущённым, но безбожно искренним: – Я люблю ва… тебя, Шиён. Шиён глядит на Бору, сжавшуюся умилительно в крошечный-крошечный клубочек, и растягивает побитые ярко-алые от засохшей крови губы в широкой улыбке, которую никто, никогда – даже Бора – видеть у неё не видела. Бора неморгающе пялится на её губы, на поднятые уголки, у неё щемит в груди невыносимая боль от вида ранок, а горячее смущение сжигает уши, но Шиён улыбается, улыбается ей, улыбается без малейшей частички горечи, улыбается – открыто и счастливо. Улыбается – и Бора теряется везде, всюду, и собственное счастье разрывает нутро. Произнесённое имя колко отзывается на кончике языка. – Назовёшь ещё раз? – её опухшие глаза игриво сощурены. Бора забывает недовольно вздохнуть или возмутиться, что над ней как-то смешливо потешаются. Она видит в глазах Шиён жизнь – и, оказывается, ничего другого не нужно было. Закусив губу и уведя заробевший взгляд, Бора тихо-тихо повторяет: – Шиён. В ответ – искры в чужих глазах и не сходящая улыбка, с дурацкими морщинками. Появляется желание туда поцеловать. Бора целует. И чувствует, как щёку обжёг удивлённый, прерывистый выдох. – Ты хочешь меня поцеловать? – спрашивает Шиён, когда губы Боры касаются ушедших, вместе с улыбкой, морщинок. У Шиён горячая кожа. Медовая. Серая. Приятно пахнет – не сладко, но горьковато, но свежо. – Я… – она запинается. – Я… В-возможно… Она слышит её глухой, тихий смех. Поцеловать в губы – Ты хочешь? Бора хочет. Наверняка, Шиён подумала, что слабая-слабая до одури засмущавшаяся Бора ткнула влажными губами не туда, промазала, не смогла, или вовсе вновь, как ей свойственно, намеренно дразнится. Бора повторно призналась в любви и ей всё равно, почему Шиён спрашивает. Бору не волнует даже то, что Шиён, что её госпожа, ни разу, совсем ни разу, даже не пытаясь и не собираясь – не говорила тех важных трёх слов. Когда Бора рассыпалась в них – будучи в сознании и будучи захваченной похотью. Но Бора не думает. Она глядит на улыбку, трогательно-широкую, глядит в чёрные глаза, отблеск доверия, в них много-много обожания и нежности, которая сжигает до угольков покрасневшую кожу. Кончиками дрожащих-дрожащих пальцев осторожно, будто порежется, касается её скул, и в ладонь Шиён льнёт, бесстыдно и как-то на неё не похоже. Бора готова снова, снова, снова и снова говорить «я люблю тебя», «я люблю вас», «я люблю Шиён», «я люблю Госпожу», видеть молчание в ней – кого любит, – но видеть ответные чувства на её лице. Бора знает, потому что чувствует длинные мягкие ладони на талии. И то, как медленно, опаляя тяжёлым дыханием приближается Шиён, с вопросом заглядывая в опущенные от смущения глаза. – Попросишь? – её вкусное дыхание падает на губы. Бора шумно втягивает носом воздух – пахнет табаком и мятой так сильно, что сводит живот. – Издеваетесь, – бормочет она, страшась пресечься взглядом. Бора волнуется. Кошмарно волнуется. Сердце болезненно бьётся в груди, болезнь возвращается будто обратно, давая головную боль, жар у лба, висков, шеи, ушей. Бора сгорает – и Шиён рядом, видная едва-едва, через сетку пушистых ресниц, даже с множеством ран невероятно красива. – Издевается – кто? – её тон кошачий, лукавый, от него в узел сворачивается низ живота, а в глотке скапливается ком. Шиён почти-почти утыкается носом в щеку. От неё веет теплом. – Вы. – Я – кто? – в словах чётко слышна улыбка. Бора решает подразнить тоже. Она всё ещё кошмарно смущена, и краснее осенних закатов, но игривость в чужом вопросе столь влекущая, что её хочется продолжить. – Моя жена? – тихонечко, пряча неловкий смех. – Бора, – удивлённо выдыхает Шиён, отстранившись. – Когда ты стала настолько смелой? Когда назвала вас по имени. Когда провела долгие дни без вас – и увидела на вашем лице синяки, ваше тело избитое, а ваш взгляд потухшим. Когда поняла, что вы… ты… Ты меня не обидишь. – Мне нравится, – продолжает Шиён. Бора сходит с ума, зная, что она улыбается. На коленках улыбающейся Шиён сидеть до одури непривычно и странно. Бора привыкла, что на коленях её целуют мокро в шею и трогают бёдра, но Шиён трогает талию, едва забираясь указательным и средним под ткань, касаясь покрытой мурашками кожи. Привыкла, что говорят рыча, измываясь, унижая, но Шиён улыбкой трогает лёгкими поцелуями лицо, глухо шикая от боли из-за ран, её хриплый и сорванный голос звучит мягко и безопасно. И осознание, что… Что Шиён, вот она, вот эта женщина, убившая множество раз и ударявшая Бору множество раз тоже – её самый близкий и нужный человек. Это осознание бьёт в лёгкие. Но Бора не пугается. Потому что Шиён её дом. – Третий раз мне этого не услышать? – Что услышать? – Какая ты… – усмехнувшись и вздохнув. – Бо-ра, – своим низким, сводящим с ума голосом протягивает Шиён, положив пальцы на подбородок. – Посмотри на меня. – Почему для ва… Почему ва… Почему это важно?.. – вконец засмущавшись. Бора ждёт ответа, не поддаваясь – Шиён не тянет голову с силой, лишь оглаживая челюсть большим пальцем. – Раз я твоя жена, Бора, ты можешь обращаться ко мне без формальностей. – Вы, – запнувшись и укусив язык, – старше… – Это имеет вес? С каких пор ты настолько послушный ребёнок? – Я не ребёнок!.. – Тогда что мешает… Просто называть моё имя? Мое колотящееся безумно сердце. Бора не отвечает, но спрашивает: – А почему мне нужно смотреть? – и избегает «вы» да «ты». Она не сможет сразу. Это идёт вразрез всему, чему учили. Для одного дня без того хватит. И губы Шиён близко. Очень близко. Нужно – хочется, хочется, хочется – поцеловать. – Смотреть на «тебя» или на «вас»? Бора возмущённо фыркает. Шиён хрипло посмеивается. – Я люблю твой взгляд. Мне легче, когда я знаю, что ты рядом. Поэтому… – она требовательно давит на подбородок, не сильно, но ощутимо, и срывается на просьбу, которой нельзя противиться, – посмотри на меня, пожалуйста. Когда Бора поворачивается и касается взглядом уставших, но светящихся радостью глаз Шиён, её почему-то подбивает на слёзы. И Бора хочет сказать, что Шиён безмерно красива в бесслёзной грусти, что её короткие неровно срезанные пряди тоже – красивы, что она, как дикая, но приручённая птичка, очень скучала по широким рукам, которые ощущает поясницей, что от болезни ломкое тело безумно болит и хочет поскорее заснуть, но заснуть обнятой и в тепле, безопасности, доме. Но язык ломается об невозможность назвать «ты», сказать простецки имя, а не признаваясь в любви, и Бора плывет, тушуется, красная-красная, безмолвной глядя в чужие чёрные глаза. Между ними жалкие и жаркие несколько сантиметров. Бора с трудом разлепляет слипшиеся губы и находится в слове: – Поцелуй? – Меня, Шиён? – измывается она, но голос – глубокий и бархатный – ведёт рябью, и чернота её глаз кажется красной, или то отражение румяных чужих щёк. Бора кивает, прикусив нечаянно губу. Взгляд Шиён падает вниз. Пожар внутри загорается. Всюду. Жарко – мокро. И сухо в горле. Не сухо во рту и ладоням. – Шиён поцелует тебя, Бора, – растягивая слова произносит она с хрипотцой и жаждой. Палец ложится на нижнюю, оттягивая на себя. Бора податливо открывает рот, ощущая изнутри поднимающуюся дрожь. Прежде чем коснуться – приоткрытых губ касается долгий горячий-горячий выдох, чтобы заменить горячее дыхание не менее горячими сухими губами. Шиён целует её невинно и осторожно, Бора позорно выдыхает прямиком из груди задушенный стон, хватаясь трясущимися тонкими пальцами за крепкие плечи, сворачивая в складках ткань помятого и измазанного кровью ханбока. Бора неосознанно закрывает глаза. Её ресницы, словно крылья мотылька, трепещут и щекочут веки. Она напрягается всем телом, чувствуя шероховатые пухлые губы на своих влажных и пахнущих лекарствами. Шиён на вкус, как кровь. Её так приятно целовать. Для её губ Шиён первая – про то думать она не желает – и для всего её Шиён первая, и Бора, глупая влюблённая Бора, уверена, что лучше Шиён её никто никогда не сможет поцеловать и коснуться. Лишь Шиён целует с трепетной осторожностью, хотя может пошло и неприлично, разрезая клыками и пачкаясь в слюне. Шиён легонько поглаживает лицо пальцами и тянется поближе, чтобы плотно прижаться и поцеловать по очереди то губу верхнюю, то нижнюю. У Боры сбивается дыхание. Она не дышит. Она напряжена. Она поцелованная Шиён. И когда поцелуй разрывается, когда Шиён неспешно чуточку отстраняется назад, Бора дышит загнанно и прерывисто, будто пробежала десять километров. Боре смущённо открыть глаза. Румянец весенней оттепелью цветёт на бледной коже. – Спасибо, что ждала меня, – шёпотом признание от Шиён. Не звучит, как властный деспот. Звучит, как уставший и раненый человек. – Спасибо, что продолжаешь меня любить. Объятия её длинных удушливо крепких рук смыкаются вокруг плеч. Бора удивлённо выдыхает что-то похожее на вопрос и покорно утыкается носом в её грудь, пряча ужасно красное лицо в складках широкой одежды. У неё кружится голова от пережитого. И никак не складываются слова. Но на душе царит невообразимый покой. Сердце Шиён – как и прежде – она чувствует кожей. Она рядом. На губах тёплый отпечаток других губ. Бора облизывается, собирая языком мяту, улыбается-улыбается, стискивая в ладошках ткань, натягивая, и как-то глуповато потираясь лицом об её ключицы, бессловесно выражая всё. И «я тебя очень ждала», и «я буду долго-долго любить, постараюсь всегда», и «можем целоваться почаще?», и «почему в твоих руках настолько безопасно», и «никогда, никогда, никогда больше не исчезай!». – Я пообнимаю тебя ещё немного, – глухо говорит Шиён в шею, куда прижимается лицом, там, где сцеплены крепко в замок руки, одурело прижимая к себе, – и мы пойдём спать, хорошо? – Вместе?.. – Как иначе, – бесконечная улыбка в словах. – Ты моя, Бора. Спать мы всегда будем вместе.