птичка в руках демона

Сон казался блажью – мягок, глубок, Бора ни разу не просыпалась ночью, завернувшись в толстые слои приятно пахнущего одеяла и запрятав расслабленное лицо в перьевой подушке. Темно и хорошо. День начинается с ярких лучей раннезимнего солнца, забредающих в покои – и падая на лицо тусклыми бликами, – что засвечивают глаза, вынуждая щуриться и прогонять остатки того, что хочется крепко-крепко стиснуть. Бора просыпается, но не открывает глаза, первые мгновения чувствуя себя безбожно слабенькой и измотанной, в приятной неге отдохнувших рук-ног, она просыпается и не помнит ничего, только лишь на изломе сознания нечто глухо чирикает да царапается, то ли болезненно, то ли обрадованно. Сон задавно отгонялся тяжело и медленно. После сна задавно – у тебя не строятся в нужную цепочку хаотичные мысли, думают о чём-то совсем ненужном. Боре снился дом. Её старый дом. Её родительский дом. Ей снился лавандовый чай, объятия матери, теплый запах отца, широкая комната, ей не снился ново-старый дом, грязный и обветшалый, ей снилось детское и безмятежное счастье да лазурное, яркое небо. И проснувшись, поведя плечом, Бора взаправду поначалу искренне грезит, что она там. Дома. Дома-дома. Где ей не было страшно, не было неспокойно, непонятно, сложно, где не было её – чужих (своих?) – широких то грубых, то ласковых ладоней, где не было стыда. Но… Но вздохнув, но поведя вторым плечом, но прислушавшись к памяти, телу, себе, но отогнав спасительные остатки сна, Бора, вмиг покрывшись ледяным и отрезвляющим страхом, чует неподалёку резкий, терпкий запах до ужаса знакомого табака. – Проснулась? – её – не позволено близкий – голос звучит больным сухим морозом. От сна остаётся пронзительный мерзкий гул, ведром ледяной воды прямиком на пылающую от чувств голову и Бора не прослеживает действий, как вскакивает с постели, едва не вывихнув руку, и подрывается перепуганной-напуганной ломкой пташкой, усевшись в мягкие слои господской кровати и поджав к себе с ничего начавшие дрожать ноги. Она усаживается на постели, закрыв себя по подбородок куском мятого одеяла, и глядит вперёд расширенными и сухими глазами, ощущая, как в уголках накаливается влага. По ту сторону – смысла, здравости больного разума, – рассевшись в самых-самых ногах, на самом краешке, лениво и развязно, бесстыдно оголив округлое, крепкое сильными мышцами плечо, полулежит Шиён. Бора второй раз, когда первый, она клялась, был последним, но стал предыдущим, по пробуждению видит её, видит, когда голова – дурная, больная – полна сумасшествия и беспамятства. Бора видит Шиён ранним утром, оказавшись в её постели. Вновь. Шиён разморена и растрёпана, у неё сухи губы, сухи глаза, безжизненны, совсем грустные, у неё ломкие, некрасиво лежащие на плечах-спине чёрные волосы, которых совсем не трогает зимнее солнце, она держит в руках излюбленную курильную трубку, дым от которой густо поднимается к потолку и светится белёсыми зигзагами, тревожа нюх, тревожа сладостный, прошедший сон. От её нечитаемого взгляда тёмных суженых в думе глаз Бору продирает насквозь, заставляя съежиться и начать паниковать. Паника кажется кошмаром. Ведь Бора ничего, совсем, ничуточки не помнит. По какой причине она заснула в господских покоях, укрытая тем же господским одеялом, отчего проспала всю долгую ночь здесь же, отчего сон, впервые за месяцы, не вселял желание разрыдаться, и отчего на сердце царит мнимый, странный покой. Бора не пропускает спокойствие в себя – она, замолкнув, глупо пялится вперёд и дрожит, рассматривая каждый крошечный шрам да родинку на суровом и измученном лице. Шиён стряхивает пепел прямиком на пол, постукивая длинными пальцами по трубке и болезненно ухмыляется. – Бора, неужели, ты, толком не проснувшись, вновь начала меня бояться? Её лицо искажается в настолько безбожном разочаровании, что Бору скручивает виной и досадой, но она по-прежнему не находит слов-звуков, хоть чего-то, чтобы заговорить, а не беспомощно глядеть в её знакомо-чуждые глаза, растворяясь в непонимании происходящего. Гудит собственная кожа. Саднят колени, побаливает внутри. Никак мысли не хотят сопоставиться. Отыскать – почему Бора, обнажённая, проснулась в господских покоях под внимательным взглядом резких глаз, с неприятным ощущением внутри да пониже живота, да с лёгкостью во всём уставшем теле. Она не хочет понимать, почему. Ей не хочется. Она понимает, да, да, нет… Понимает! Её вот-вот захлестнёт истерика. Но Бора вглядывается в её глаза, рассматривает короткие ногти её рук и приоткрытые бледные губы, с которых мерно спускается белёсый, плотный дым, и думает только об этом, не о том, не о себе. О ней. О Шиён. Думать о Шиён… Значит… Вспомнить Шиён – Прошлой ночью. – Как мне и думалось, – раздаётся после долго молчания, глухое, зимнее, следом сломанная усмешка, следом прикрытые на миг глаза и долгий вздох. – Госпожа… – суетливо кряхтит Бора и покрывается жгучим румянцем. Её трясет. Бьёт озноб. Сжигает стыд. – Что? – наигранно и как-то злобно смеётся Шиён, затягиваясь. – Что, Бора? Попросишь меня уйти? Или что? Она звучит так, словно начнёт через секунду кричать. Бора никогда не слышала её крика. Бора боится её крика до ужаса. Бора боится воспоминаний. Бора боится себя. – Нет… – на грани шёпота бормочет она и сжимается, опустив голову, прикрыв лицо завитками длинных распущенных волос, спрятав за золотом прядей пылающие от стыда, смущения, негодования, ненависти (к себе?) щеки. Бора не видит более чужого выражения лица и не хочет смотреть. Она не понимает, чего хочет. Она не понимает себя. Шиён вздыхает вновь, но громче и отчётливей. – Что – нет, Бора? – Нет… – она тупо повторяет, как безмозглая птица, и наклоняется к собственным коленкам ниже. Бора слышит, что Шиён раздражена. – Я поняла, – негромко проговаривает Шиён, затягиваясь. Терпкий дым не позволяет нормально дышать. Как долго она курила в одиночестве? Зачем ждала её пробуждения? Что с ней такое? Что… Было вчера? Было то самое?.. Было? Было?! – Если я останусь рядом с тобой ещё хоть на секунду, то, чудится мне, я… – она заминается, наверняка жуёт губы, и повторно усмехается этой своей невыносимой и грубой усмешкой, – я точно с тобой что-нибудь сделаю. Мне следует побыть от тебя подальше. Шуршание смятых и пропахших едкой сладостью простыней, сухое шуршание длинных дорогих одеяний. Бора слушает, как Шиён неспешно поднимается с постели, терпя кошмарную дрожь по всему телу, едва подавляя её, чтобы не вышла в рыдания. И когда она понимает, что Шиён встала, что она сверху, что она глядит на неё, жалко съежившуюся на громадной постели, то, не успев осознать, слишком требовательно и уверенно: – Нет!.. Шиён стопорится. Бора не слышит её шагов. – Постойте… – добавляет она, но растеряв всю храбрость. Зачем сказала? Зачем позвала? Бора хочет с головой зарыться в одеяла, но ей не позволяет грызущая изнутри тоска, вызванная… Чем? Вчерашним? Что… Что было?.. Она напрочь забыла. Обо всём. Только пульсирующая почти-боль напоминанием сверкает внутри, позволяя догадаться, но не добавляя решимости угадать. – Г-Госпожа, – неуверенно щебечет, – что… Что вчера… Случилось? Молчание. Гробовая тишина. Кровь стынет. Набатом стучит в висках. Раздаётся пронзительный смех. – Ты всерьёз?! – полусмеётся Шиён. – Бора! Ты надо мной решила поиздеваться?! Её смех – как оскал и волчий вой. Под звуком её стального смеха спину гораздо придавить навзничь на пол, уронить низко-низко, приказать долго «лежать», не смея вознести кверху напуганный и по-детски растерянный взгляд. Бора не смеет. Бора крепче сжимается всем крошечным телом, сомкнув вокруг коленок руки и запрятав лицо окончательно в ворох всколоченных волос. Бора чувствует себя пристыженной и отруганной, скулящей в пронзительной боли где-то под сердцем от чужого звериного тона. Бора никак не вспомнит, что случилось прошедшей ночью, но внутри бурлят ничуть не затыкаемые чувства, которым невдомёк, что разум обо всём забыл, что сердцу надобно успокоиться, узнать спасение в беспамятстве. Но сердце ревёт, сердце сопротивляется, а глотку дерёт мерзким привкусом собственной дикой оплошности. И к Шиён она, по желаниям буйного сердца, испытывает нечто безумно близкое, а не далёкое, как днями назад, к Шиён она будто невыносимо близко – за одну ночь. Что от боли на её лице больно самой, что от разочарования в её голосе – разочаровано самой. Что от возмущения её в словах хочется извиниться и исправиться. Но Бора не понимает – в чём. Бору хватает мерзкий и ненавистный страх безжалостной госпожи, потому что её тон взаправду зол и не обещает ничего приятного. – Отвечай мне! Бора дергается, как от удара. – Я… – жалко лепечет она, не находя слов. – Н-не издеваю-юсь… – Врёшь! – с каждой секундой Шиён говорит громче, приказывает жёстче, звучит – опаснее. Если Бора поднимет голову и найдёт лихорадочным взглядом её захваченное злостью лицо, то наверняка напугается столь сильно, что никогда более к Шиён не приблизится. Потому она сидит, низко-низко опустив лицо и прижав его к одеялу. Бора не желает бояться Шиён. Бора… Бора… Ей так страшно и больно от её полукрика. Пожалуйста, Госпожа, прекратите. Молчание выводит Шиён из себя. – Бора! Хватит скулить! Что ты… Дьявол! – Шиён ругается и по звуку – ударяет рукою об стену. Бора ощущает себя на грани слёз. – Я ухожу. Ты… – заглушенный тихий рык, – злишь меня. Я не могу на тебя смотреть. – Как прекратишь строить из себя дуру – я жду на разговор. Цедя сквозь зубы бросает грубо Шиён, поспешно, громко, тяжело шагая из покоев, оставив Бору разбираться самой в хаосе, в настоящем, невыносимом хаосе. Подумав, что она издевается. Не поверив. Накричав. Не тронув. Шиён самолично покидает собственные покои, только бы не нанести вреда, вспыхнув неудержимой злостью, и не нарушить данное обещание. Бора осознаёт это. И начинает плакать.        \        В себя она приходит спустя несколько часов, расплавленных лениво стекающим солнцем; близился мутный закат, погружая погружённую в собственную тьму Бору в бессолнечную тьму кошмаров и беспричинно взятого страха темноты. Бора наголо завёрнута в смятые одеяла, хранящие стойкий запах медовой кожи – её кожа пахнет, будто лист пергамента, исписанный дорогими чернилами – и едкий запах, пробуждающий внутри, внизу, в груди, в глотке невыносимое ощущение беспокойства-восторга, что начинает дрожаще биться сердце, немеют руки и скручивает живот, наполняясь влагой. Постель пахнет табаком и мятой. Бора безотчётно жмётся лицом в слои белых одеял, глубоко вдыхает – пытаясь припомнить вчерашнее, пытаясь с концами свети себя с ума, или же неясно зачем утыкается носом в её запах. Хочется подольше и ближе. Но когда заканчиваются слёзы и солнце, затапливая покои закатом, Бора суетливо, опасливо оглядывается по сторонам, будто ожидая, что госпожа наблюдает откуда-то в углу. Взгляд цепляется за сплошную пустоту да разруху. В груди скребёт. Странное чувство. Рассыпанные по полу осколки разбитого стекла кажутся знакомыми, перевернутые тумбы, стол, заваленная ширма. Покои Шиён никогда не выглядели столь неряшливо и грязно. И Бора не поражается, а смотрит, будто повторяет уже увиденное. Она касается своей шеи. Там, под пальцами, будто пульсирует синяк. Её хватали за горло? Похожие синяки, по ощущениям, на бёдрах. Боре пугливо и стыдно откинуть одеяла и взглянуть на собственное тело. Страшится усмотреть, как было, бесчисленное множество красно-фиолетовых пятен и отметок зубов. Но кожа не горит, как от укусов. Только шея, бёдра и… там. Она издаёт позорный, звонкий писк. – Что вчера случилось… – полуистеричным шёпотом спрашивает она у себя. Бора понимает, что. Понимает, что случилось с её телом, понимает, почему проснулась в чужих покоях. Без воспоминаний о ночи – и своей треклятой слабости – проще, не сжигаются в адском смущении истерзанные румянцем щёки, не появляется желание от стыда выбежать на холод и околеть. Беспокойно тарабанит сердце, да, слабые ноги подрагивают, да, мысли заволочены давними воспоминаниями о её руках-теле-губах, да, но без чётких образов – случившееся, как откровенная история из похабной книжки. Не более. Но Бора не понимает, что – из-за чего Шиён выглядела ужасно расстроенной и грозной. В прошлый раз – она говорит прошлый! Не последний! Прошлый! – поутру Шиён глядела с той стороны постели и усмехалась, услаждаясь её, Боры, робостью и кошмарным смущением, а не дожидалась пробуждения, сидя в изножье, только бы дождаться ответа на не озвученный вопрос. Бору мучает. Боре тошно и горько. Невдомёк – отчего бездумное сердце будто заместо Боры рыдает в голос, не давая покоя. Может?.. Между ними… Ничего не было?.. В том самом плане. Но! Почему выражение лица хладной и бесчувственной, насмешливой госпожи было столь удручённым, серым, изнеможённым, с толикой надежды. Бора путается. Хочет кричать и избавиться от чувств – но они, словно рой надоедливых мух, кусая и продираясь сквозь плоть, заполоняют разум. Нужно выбираться из господских покоев. Бора потеряла счёт времени. Сколько она тут? Сидит, обняв коленки, и смотрит в пустоту, думая о Шиён? Как долго ей можно сидеть? Как скоро вернётся Шиён? Бора не выдержит встречи с ней. Она либо разрыдается, либо бросится к ней на шею, вымаливая ответы (прощение?). Неспешно откинув тяжелые ткани одеяла, Бора видит, что её тело, высушенное голодом, с тонкими-тонкими, едва не болезненно худыми ногами, впалая линия живота и остро выпирающие рёбра, тазобедренные кости, всё это, всё – девственно чисто от укусов-поцелуев. Застарелые синяки и ссадины видны на молоке белизной отдающей коже. И только. Осознание накрывает облегчением. Может… У них взаправду… Ничего не было? А едва ощущаемая тянущая боль внутри – всего лишь фантомная боль, вызванная помешавшимся сознанием? Может… Бора сумела в этот раз – всё еще не последний! – справиться с животным, обуревающим желанием и затолкать мысли о чужих сильных руках в самый скрытый угол? По-настоящему легче не становится. Разочарованные глаза Шиён крепко засели в памяти. Бора нашаривает под собой раскрытые подолы мятой одежды и суетливыми дрожащими руками наспех запахивает, перевязав лентой, и неуклюже, покачивая, вскакивает с постели. Черные, танцующие точки предстают под веками. Кружится голова. Вовремя найдя стену, Бора опирается об неё рукой, восстанавливая дыхание. Быстрее, быстрее. Туда, где можно безбоязно просидеть несколько часов и подумать, где спрятаться от неё и не высовываться, успокоиться, найти решимость вновь поднять взгляд наверх и посмотреть на неё. Крадясь, будто воровка, Бора осторожно выглядывает из-за второй ширмы, прислушиваясь, и только потом, подхватив покрепче слабо затянутые ленты одежд, проскальзывает к двери и открывает. Лохматые пряди волнистых волос перекрывают обзор. В коридоре тишина. Бора шустро просачивается в собственные покои. Долго, облегчённо выдыхает. Соскальзывает по стене вниз, вновь обняв коленки. В покоях не пахнет табаком. В покоях, со сменённым постельным бельём и с убранным мусором руками прислуги, в покоях, орошённых ярким-ярким красным закатным солнцем, пахнет чистотой и мылом. В покоях не пахнет Шиён. Бора скучает по её запаху.        \        Бесцельные часы в запертых покоях проходят и резко, будто рухнув с обрыва в кипячёную воду, возвращается голод. Голод пусто дерёт прилипший к рёбрам желудок. Мерзкое чувство копится и ноет, ворчит, шумит, не дозволяя безмятежно отлёживаться, спрятавшись по голову в одеялах, отрицая проблемы, отрицая всё, что заставляет волноваться. Голод неумолим. Бора не ела слишком долго, чтобы суметь игнорировать рёв живота. Она пролежала безжизненной на кровати с двое суток – если вечерний закат не был бредом и миражом – и за все часы, ни разу не наведывалась приставучая прислуга: не оставляла еду под дверью, не упрашивала сходить в купальню, не приносила чистых нарядов и не передавала приказы госпожи. Бора не понимала ей одиноко или легко. Она не понимала. Ничего. Не было решимости выползти, нет, нет, выйти из покоев, пройтись по коридору, дому, двору, увидеть чужие лица, увидеть её лицо и не сжечься при этом в кошмарном стыде своего собственного непотребства. Бора по-прежнему ничего не помнила. Бора по-прежнему была уверена, что в очередной раз опозорилась и выставила себя жалкой, скулящей, младой бездумной девицей. Не было смысла – омыться и привести кудри в порядок. Шиён на неё зла. Бора её боится. Бора не помнит себя. Бора не хочет злить – ранить – Шиён сильнее. Бора закрывается в одиноких покоях и жуёт себя, точно так же, как поедает сам себя оголодавший и больной желудок. Словно отречение поможет подчистую избавиться от проблем. Живот воет. Громко и настырно. Голод не даёт уснуть. Бора бросает ленивый взгляд на зашторенное окно – небольшой просвет являет глазу едва-едва розовеющее небо. К вечеру госпожа всенепременно запирается в собственных покоях, занимаясь делами. Значит… Бора сможет незаметной прошмыгнуть мимо неё. Нежелание, почти позорная трусость, не видеть Шиён – ставит в тупик. Часть разума, безумная, безнравственная, глупая, совсем, совсем отчаявшаяся хочет встретить Шиён до резкой боли в груди, до застывшего дыхания, до беззащитного трепетно. Часть разума, которая не поддаётся уловкам, твердит упрятаться и пережить, пока воспоминания не вернуться. Или пока Шиён – не придёт первая. Бора не может представить, как вести себя с ней. Скорее всего – она чересчур заполошится, залихорадится, будет путать слова, заикаться, краснеть, не сумеет поднять взгляд и сказать что-то путное. Она, возможно, выведет Шиён из себя. Или Бора вовсе – замолкнет и ничего не промолвит, тем тоже Шиён разозлив. А может… сумеет сохранить хладнокровие… И?.. Она думает о Шиён недозволенно много. В какой момент… Чувства к ней столь незнакомо поменялись? В какой момент – Бора избавилась от ненависти да злости, в какой момент заботилась о её, Шиён, госпожи, монстра-демона-чудовища, печальной грусти в чёрных глазах. В какой момент? …Когда она пообещала не причинить более боли и всячески выполняла обещание? Бора подрывается на постели. Голова из-за резких движений начинается кружиться. Бора едва не хнычет. Что ей делать? Что ей делать?! Стало слишком сложно. Слишком! Никто никогда не учил, что делать, когда не разберёшь грань в собственных чувствах – что говорить про чувства её, которые познать-узнать кажется непостижимым. У Боры к Шиён – бредовая смесь чувств. Их не разобрать, не разделить. Всё должно быть, как чёрное и белое, – твердили прислуги в старом доме, – вы можете только любить избранника, запомните, милая, маленькая принцесса, любить и уважать, и только. Даже если не так – то вы обязаны. Ничего другого. В какой момент рядом с Шиён более не ощущается опасности, а ощущается защита? Живот в сотый раз воет, проходя мерзкой дрожью до пят. Нужно поесть, – решает Бора, – поесть, заглушить, успокоиться. «Как прекратишь маяться дурью – жду на разговор». Пробирает озноб. Шиён ждёт её? Ждёт?.. Бора ждёт её в ответ. Или что? Или нет? Чего она ждёт и чего добивается? Хочется разрыдаться вновь. Но нижние веки безбожно красные и сухие. Нос хлюпает. Ком стоит в глотке. Тело ломит, побаливает. Вздох. Бора встаёт с постели. Поесть. Не получается думать, когда голова ватная, а тело трясёт, а внутренности скручиваются, а ноги подкашиваются от каждого, даже самого медленного и лёгкого, шага. По пути к лестнице на язык ложится слово «люблю». Бора спотыкается и отбивает коленки. Люблю. Крутится в голове. Отзывается в сердце. Люблю – звучит зачем-то собственным мокрым голосом. Бора опирается об стену, схватившись ломкими пальцами, воровато оглядывается по сторонам, подмечая любой посторонний шум. Но коридор тих. Подозрительно тих. Бора сглатывает. Слово «люблю» не слазит с языка. Припечатывается намертво. Почему так слёзно царапают буквы нутро? Вспыхивает, вспыхивает, вспыхивает. Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю… Бора на грани, чтобы закричать. Уйдите прочь! Нет! Она – нет! …Пожалуйста, не нужно. Если да – Бора пред ней беззащитна и гола полностью. Не укрыться. Никогда. «Люблю». Я тебя?..        \        Спустившись на первый этаж с пеленой на красных, проплаканных, потускневших глазах, Бора сталкивается с прислугой нос к носу. На неё смотрят шокировано и обеспокоенно. Бора, фыркнув, отворачивает голову и сильно сжимает ладонями ткани помятой юбки. – Жена Госпожи?.. – озадаченно шепчет прислуга. Бора вздрагивает. – Вы… Вы что-то хотели?.. Почему она обращается ко мне – так? – Я… Да… Кошмарно неловко. Вокруг столпилось несколько прислуг, остальные разбежались по делам, суетливо чем-то занимаясь и негромко переговариваясь о своём друг с другом. Бора застывает в кухонном проёме, вдалеке от главной комнаты и лестницы. Яркий, неприкрытый шторами свет ослепляет отвыкшие глаза. Бора жмурится. Хочет попросить еды. Но ей внезапно стыдно – и произнесённое обращение тревожно пульсирует в грудной клетке. – С вами всё хорошо? – раздаётся другой голос. – Да… – Так… Что? Может, вы голодны? Или… Приготовить купальню? – П-первое, – смущённо хрипит она, опустив голову. Отчего столь неловко! Бору мучает мысль, что все люди, столпившиеся в помещении, видели её в том состоянии. Мучает мысль, что эти люди знают – а может слышали! – что делала Шиён с ней в проклятые ночи, сладостные и влажные. Бора осознает это только теперь. В старом доме – ей всегда выделяли закрытое ото всех крыло дома, куда позволено заходить только одной-единственной служанке, приставленной в младенчестве. Теперь же десятки людей… Бора хочет поскорее укрыться в покоях. – Вы голодны? – полукриком радостный голос. – Какое счастье! Сейчас мы всё приготовим, и… – Чеын, Госпожа запретила приносить еду в покои. – Ах… Да. Да, точно. На упоминании её – Бору прожигает мурашками. Почти слетает вопрос: почему? Но она молчит, позорно опустив лохматую голову вниз и прижав подбородок к ключицам, мечтая поскорее сбежать к себе. – Жена Госпожи… Вы не против, – аккуратно продолжает она, – отобедать внизу? Вместо ответа, у Боры, обижено-зло, вырывается: – Я приказывала звать меня по имени… А не…. – «Жена Госпожи». На мгновение наступает тишина. Бора не заметила, как начала кричать. Спустя мгновение шум работы возвращается – продолжают готовить, резать, варить, раскатывать, открывать ящички, намывать палочки-ложки, мыть полы и вычищать грязь. Ежемесячная уборка – мельком предполагает Бора. Первой томительное и тяжёлое безмолвие нарушает прислуга – по голосам Бора выучила лишь нескольких, по внешности всех, но по личностям – лишь одну; голос у прислуги по имени Хиджи строгий и ровный, Бора понимает, она тут самая опытная, самая приближённая. Шиён ей доверяет. Бору она раздражает. Именно в данный момент – её это почему-то раздражает. – Прошу прощения, жена Госпожи, – начинает Хиджи, так непосредственно и ровно. – Но Госпожа изъявила желание, – «приказала», – чтобы её супругу называли соответствующе. Отобрали собственное имя. Последнее, что было её. У Боры какая-то одинаковая реакция: ото всего она хочет расплакаться. Разумом оно осознаёт, что Бора не просто плебейка, простолюдинка и деревенщина – у неё высокое положение, у неё статус, она кто-то. Не позволено грубо обзывать одним коротким именем без фамилии и титулов. Она жена Шиён. Она жена Госпожи Ли. А Госпожа Ли – властвующая и руководит тысячью людьми. Но эмоциям нет дела до разума. Эмоции ревностные и импульсивные, буйные, горькие. Бора чувствует, будто её – её, не жену кого-то, не дочку кого-то, а её, её саму – разрывает, разъедает, приструняет, внушает, отбирает. (Она совсем, совсем, совсем не хочет верить – что чувства к ней это настоящее и своё, а не навязанное и заставленное чувствовать). Желание отобедать пропадает напрочь. Бора, сглотнув вставший поперёк горла ком, несмело поднимает голову на замолкнувшую прислугу и, не сказав ни слова, отворачивается и уходит по направлению в собственные покои.        /        В коридоре она встречает Шиён.        /        В розовых лучах заката высокий тонкий силуэт едва подсвечивается. Бора натыкается – будто напоровшись с разбега в каменную стену – взглядом на её крепкую спину и ноги, как по команде, намертво прилипают к дощатому полу. Свет по ткани её дорогих и шёлковых одежд струится и кажется мягким. Бора пялится на неё, как она неспешно удаляется вперёд, пропадая в дверном проеме и из глотки, напугано и слабо, вырывается какой-то кошачий, позорно-звонкий полустон: – Госпожа. В грудной клетке теплом обволакивает безумно колотящееся сердце, а впалые скулы заливает позорный румянец. Бора не хочет моргать – боясь, что Шиён испарится. Она её окликает прежде, чем до хворого сознания прибежит воспоминание их последнего разговора и чужого разочарованного взгляда. Она её окликает прежде – чем думы да надумки вольются в голову, прекращая приток кислорода. Шиён оборачивается с суетливой резкостью, будто удивившись, и Бора тотчас вздрагивает от её движений, перепугавшись. – Что ты здесь делаешь? – грубый голос на живую режет румяную кожу. – Я… – лепечет она, неотрывно глядя в карие озлобленные, но пустые глаза. Бора пялится на Шиён и не может ничего сказать. Потому что… Потому что… Шиён выглядит не так. Она выглядит… до застывшего в глотке желания разрыдаться. Бора ждала увидеть раздражение, услышать крики, почувствовать угрозу, но не углядеть в её изнеможённом сером лице опустошение и какую-то застарелую, не скрытую боль. Бора лишается дара речи. Шиён хмурится и кривит рот, повернувшись всем высоким да сильным телом, возвышаясь в лучах тёплого заката. – Что ты здесь делаешь? – повторяет она, чётче, разделяя каждую букву. Вернув эмоции под контроль. Бора жжётся холодом об её равнодушие. Бора нерешительно пятится назад, терпя желание скрыть взгляд в ворохе спутанных и грязных волос. Но не опускает – будто боясь этого куда сильнее. Внутри неё гремит буря, а сердечный стук отдаётся везде. Боре хочется в беспамятстве звать её и попросить встать поближе, чтобы суметь вдохнуть свежесть мяты и горечь табака, обогреть заледеневшее зимней стужей тело об её широкие руки, ощутить её высокое тело близко-близко, и услышать от неё что-то, как тогда: «не обижу, защищу, ты моя, не бойся». Бора бы закричала от мыслей – не будь она нема, из-за чужого хладного, лишённого всякого тепла взгляда. Боре не хочет испытывать это. И Бора не хочет, чтобы Шиён смотрела на неё – как не смотрела никогда. Смотрит, будто Бора… Никто. Не та, кем была для неё. Бора судорожно сглатывает, хватая ткань ханбока во влажную ладонь, силясь бесполезно себя успокоить. От Шиён раздаётся раздосадованный вздох. – Возвращайся к себе. – Нет… – тихонечко шепчет она. «Я хочу остаться с вами». – Иди. В свои. Покои, – её голос от каждого нового слова ломался на суровый хрип. Бора кусает изнутри щёку, приказывая телу не дрожать, и по-прежнему вглядывается в глаза Шиён – упрямо и по-детски настырно, не говоря ничего путного. Решимости хватает лишь на то, чтобы ровно стоять на ногах и не сбежать в позоре. Бора уверена, за спиной, где занятая минуту назад прислуга вычищала кухню, где наступила подозрительная тишина, их внимательно слушают и ждут чего-то, чтобы отыскать побольше причин для сплетен и выражения жалости. – У тебя ко мне какое-то дело? – в тон её голоса не просачивается гнев. Шиён звучит до ужаса формальной и лишённой эмоций. Запоздало Бора понимает, что Шиён ни разу не назвала её по имени. «Возможно». «Меня терзает изнутри досада и горечь, когда вы смотрите на меня как на кого-то вам незнакомого и совсем чужого, будто мы не были вместе долгие месяцы, будто вы не держали моих рук и не заботились обо мне, будто не срывались, не били, будто не клялились не причинять мне боль». «У меня в груди разрывается к вам слабое сердце. Ему так больно. Ему хочется увидеть тепло – но вы смотрите, убивая холодом. Я хочу, чтобы вы просто усмехнулись и коснулись моей спины». Глаза щиплет. Бора жаждет сказать, очень, очень сильно, но под ключицами будто дуется стеклянный жар, запрещая говорить, Бора открывает рот, чтобы сказать хоть что-то – но не может, не может физически, словно лишилась языка. Она переволновалась. Она не придумала ничего, что могла бы сказать. Во взгляде Шиён холод, но и ожидание – совсем не обычное, совсем не простое. Как если бы Бора была на суде – и то, что она скажет, будет единственным шансом на жизнь. Она ничего не говорит. Шиён, оглядев её лишнюю секунду, молчаливо отворачивается и шагает прочь, поспешнее и не так плавно, как ранее. Она отдаляется. Бору хватает паника, стискивая глотку, она задыхается, у неё кружится голова, она видит, как Шиён отдаляется с каждой секундой – не только расстоянием, сердцем тоже. Что-то оглушительно рвётся. И Боре слишком плохо, чтобы думать и сделать что-то нормальное, не дурное, не ребяческое, не глупое и не незрелое. Бора неуклюже срывается с места и, задыхаясь, теряя ритм сердца, чувствуя кошмарную давку в груди, кое-как протянув дрожащую влажную ладошку, крепко стискивает длинную ткань чёрного дорого ханбока и тянет на себя, упрашивая остановиться. Шиён останавливается, но не поворачивается и ничего не говорит. Бора чует невозможно резкий её запах, и голова начинает кружиться сильнее. Коридор штормит, а руки-ноги-губы ватные, будто она напилась или во сне. – Я всё вспомнила, Госпожа, – бездумно выпаливает Бора, прижав подбородок к груди. Она чувствует – или показалось – как зажатая ткань в руке натянулась, будто Шиён дрогнула. Тишина, повисшая меж ними, слишком напряженная. Слишком важная. Бора хаотично соображает, что она вообще – должна сказать дальше. Зачем она вовсе сказала это. Зачем повелась на собственную панику. Бора отчаянно не хочет выпускать Шиён из своих крошечных дрожащих ладоней. Прибегая даже к самой мерзкой лжи. Молчание затягивает. Время на ответ кончается. Нужно что-то сказать. Срочно. Быстро. Что-то, что спасет, что поможет избежать боли. Что-то… – Простите меня. Первое и единственное, пришедшее в голову. Тело трясёт. Каждый сантиметр. Страх – ударяет в виски, делая темноту зажмуренных глаз красноватой. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Пусть я угадаю. Пусть – я просто вчерашним днём её обидела-расстроила-ранила. Тишина – виснет вновь. Напряжение потихоньку рассеивается. Бора начинает грезить, что взаправду угадала. Дыхания Шиён не слышно в могильном безмолвии замершего коридора. Смятая ткань шёлковых нарядов резко и грубо выхватывается из обмякшей ладони. – Госпожа! – страхом полукричит Бора. – П-постойте. Шиён уходит. – Госпожа! Бора хочет побежать за ней вновь – но слабые ноги болезненно подкашиваются, и она падает на пол. Слеза незаметной стекает по щеке, пропадая в ткани пышного ханбока. – Почему вы… – тише прежнего жалобно хныкает Бора, предпринимая бесполезные попытки встать и ухватить силуэт Шиён хотя бы не руками, но взглядом, – уходите… И тогда. Шиён останавливается. В десятках метров. Бора не может увидеть её лица. Только крепкую спину и широкие плечи. Шелковистый блеск её чёрных, ухоженных волос. Длинные подолы её длинных дорогих и чистых одежд. – Я делаю так, как стоило давно. Может услышать её спокойный, ровный голос. – Живи в моём доме и веди свою спокойную, желанную жизнь. Не путайся у меня под ногами. Не показывайся мне на глаза. Ты понадобишься лишь единожды – в роли моей жены. До этого момента я не хочу вспоминать о твоём существовании. Её неизменно отрешённый тон тухнет, замолкая. Высокий чёрный её силуэт растворяется за углом коридора. Звук громких шагов, отскакивая от тихого коридора, затухают. Бора глядит ей в след. Впервые – не может заплакать.        \        Слёзы не сходят с глаз и спустя множество часов. Заместо их приходит дикая истерия – Бора разрывается изнутри и ей настолько плохо и невыносимо от чувств, сковавших сердце, что она обезумевшей вопит в закрытых ото всех покоях. Носится от угла к углу – рвёт, бьёт, скулит, сдавленно кричит, как забитая уличная шавка. Не находит успокоение ни через час, ни через два, ни через сутки. Она ломает тубус и крошит на тонкие деревяшки. Ранит ногу. Почти ломает запястье – замахнувшись и ударив об стену. Застывает, когда в глаза резко бьёт луч яркого-яркого солнца. Она глядит на небо. Хочет удавиться. Её колошматит жгучей тряской, она не находит покоя и хочет кричать, срывая голос. Больно. Бора царапает собственное лицо и сдавленно хрипит. Больно. Она падает на колени, отбивая без того красные ноги, и скручивается на полу. Больно. Тело ломит от ударов. Больнее – внутри. Бора не испытывала ни разу, никогда, нет, ни разу, даже когда её предавала семья, когда уродовала душу та, чьё имя произносить – подобно обжигу в печи, когда нещадно обугливается кожа и заживо сгорают внутренности. Когда теряла себя в огромном, чёрном доме. В этом доме для Боры нет её – и это, внезапно, самая сильная боль. Чужие студёные слова в десятый раз воспоминаний режут лишь глубже. Клокот в душе не унимается. Ни после ран, ни после синяков, ни после недостатка кислорода. Бора не может думать ни о чём – кроме проклятий на свою трусость. Она не хочет быть жалкой. Она жалкая. Боре казалось, она будет рядом всегда. При любых обстоятельствах. Окажется рядом. Не уйдёт. Будет нависать угрожающей тучей, следовать повсюду, звать к себе. Терпеть. Быть всем. Боре не думалось, что откажись она от неё – это станет горем. Это стало. Это больно. Нестерпимо. Боре ведь хотелось, да? Многие месяцы, да? Чтобы она – подальше; не трогала; не измывалась; не делала что-то странное с сердцем, да? Бора ведь, не… Нет. Она хотела. Свободно дышать и чувствовать покой. Воздух кончается в лёгких, вздохнуть – раскаленный песок, давит в груди; на душе буря, на душе кроваво и изрезано. Нечестно, – Кряхтит, воя-крича, Бора, царапая ногтями пол и уткнувшись туда же лицом. – Ты отказалась от меня, сделав перед этим всё, чтобы я… В тебя… Тебя… – Нечестно! – крик – сорванный писк безумной птахи. Слёз нет. Это хуже. Слёз нет в глазах – но есть внутри. Это хуже. Лучше бы стекали по лицу, грязные и мерзкие, пачкали кожу, лучше бы сопливые хныки, измазанные соплями невымытые волосы, лучше бы заложенный нос и болящие веки, головная боль. Вместо колючий комок в глотке и не затухающая в груди саднящая боль.        \        Она решает сбежать. Нет… Не совсем решает. Она подолгу пялится в кромешно тёмный потолок, когда кончаются силы в изголодавшемся – по теплу тоже – теле, когда коченеют руки, когда болят пальцы, ноги, шея, грудь, она лежит и глядит нечитаемо наверх опустошенным истерикой взглядом и, потерявшись в темноте и раздирающем горе невинном, неопытном сердце, не может более и секунды находиться в стенах дома, пропахшего горьким тяжёлым табаком и зимней мятой. Её не хватает ненависть. Ни к себе, ни к ней. Её хватает жалость к себе и настолько изъедливая вина, что хочется поскорее утопиться, выпрыгнуть из окна, сбежать в холод и остаться где-то не тут. Бора не думает. Она не решает. Она сбегает, позорно более не способная выдерживать давки чужого дома и эхо сказанных слов в голове. Её бьёт озноб, и жгучая боль простреливает виски. Её шатает, лежащей на полу, распластавшейся лужей бесполезной кучки неспособного человека. Она не может здесь дышать. Она хочет сбежать. Спрятаться, укрыться, забыть, никогда не встречать, никогда не чувствовать и выдрать чувственное сердце, рвущееся к кому-то в этих стенах дома. Близко. Но так далеко, так далеко и непреодолимо, что невозможно вытерпеть. На Боре мятый и задравшейся всюду плотный ханбок выцветшего красного цвета. Она поднимается с пола и валится вниз вновь, ударившись плечом. Жгучая боль вынуждает вскрикнуть. Боре плохо. Боре дурно. Дерёт, убивает, метает. Темнота – давит. Свет – страшит. Бора жмурит глаза и встаёт вновь, силясь не упасть, выстоять на ломких ногах и углядеть дверь, сохраняя равновесие. У неё неприятно грязные волосы и чешется голова. У неё наверняка безумно бледное исхудавшее лицо и непотребно сухие потресканые губы. Вид больной сумасшедшей. Бора выползает из покоев и стремится опуститься на первый этаж, отыскав дверь и сбежав в никуда. Коридор тих. Боре наплевать, что тих. Она держится за стену, пряча глаза от света за распущенными волосам, и ползёт вперёд, таща неподъёмно тяжелое тело подальше. Картинки мешаются в кашу коричневого цвета. Не различается ничего. Настигает бред. Уходит понимание. Одна мысль – пульсирует в голове. Сбежать. У неё голые ступни, вымазанные кровью. Больно. Наплевать. Быстрее, поскорее, избавиться от давки, избавиться от запаха, плохо, мутно, качает, слёзно, горько, обидно. Бора чувствует себя крошечной букашкой в шумном многолюдном городе. Она ставит ногу на первую ступеньку и падает, отбивая копчик. Внизу горит яркий свет. Разум не пропускает никаких мыслей. Бора не мыслит, что там люди, что там прислуга, что её заметят, в подобном состоянии схватят, свяжут, вернут обратно и запрут, не выпуская, будто ей требуется лечение и она не в себе. Она тащится медленно по лестнице, не видя ничего, мечтая исчезнуть. У последней ступеньки в уши – набатом громких крикливых голосов – вливаются визгливые удивления. – Жена Госпожи! – первое, что слышит она. Не первое, что она видит. Она не видит. Она глядит под ноги и напролом идёт дальше, не реагируя ни на что. Шаг. Шаг. Крики. Просьбы. «Что? Что такое? Жена Госпожи?! Что с вами? Куда же вы! Прекратите, подождите, у вас рана, что… что…». Шаг. Никак. Лоб упирается во что-то – твёрдое. Холодное. Пахнущее зимой. Мятой. Табаком. Бору накрывает студеным морозом, и она в страхе, плаксивом, невозможном заплакать, замирает. Не видно света. Она утыкается лбом в тёмную ткань. – Отведите её в покои, – от глухого голоса прошибает внутренней дрожью. Это?.. Где… Бора… Вообще… Почему всюду безумно громко и почему её не обнимают; запах с тёмных нарядов вселяет в душу обещание объятий и заботы. Голос хочется услышать вновь. Хочется прильнуть. Хочется заснуть прямо так. Это?.. – Госпожа… – больным хриплым шёпотом слетает с обкусанных губ, пропадая в складках дорогих шёлковых одежд. Бора не уследила, в какой момент её собственная рука сомкнулась на тех самых одеждах. Она должна была уйти. Она почти дошла? Почти?.. Нет?.. Отчего настолько кружится голова и путается сознания. Боре страшно. Ей страшно. Ей дико страшно. Она не понимает, что происходит. Она безотчётно плотнее жмётся вперёд. Как напуганный крошечный котёнок, слепо тычась носом к безопасному. – Да, Госпожа. Сейчас, сейчас… Кто-то сзади настырно тянет за плечи. – Нет! – срывается голос на крик. – Не трогайте меня. – Жена Госпожи, пожалуйста. Вам нужно вернуться в покои. Вы больны. – Я никуда не пойду! – она кричит; но слабо, задыхаясь, надрывно, жалко, отчаянно. Из-под лица пропадает безопасность. В глаза снова вгрызается яркий свет. Мешаются цвета. Опасливо качается тело, пропадает равновесие. Кто-то вовремя хватает под руки, не давая упасть. Бора пугается. И отпрыгивает куда-то назад, вбок, вперёд, избегая касаний. Не трогайте. Не надо. Уйдите. Отпустите. Дайте мне… Просто… Бора поднимает мутный взгляд и видит её. Суровое лицо, уложенные наверх волосы и холодное осуждение в острых глазах. Она всегда выглядела так?.. Желание исчезнуть не казалось столь необходимым никогда. Бора, в криках, панике, нездоровая, потерявшая разум, стоит в грязных непотребно растрёпанных одеждах посреди коридора, посреди десятков людей, под её невозмутимым взглядом, под её издевательским молчанием, выглядит, как нищенка, брошенная погибать и испачканная отходами, мерзкая, жалкая, жалкая, жалкая. Бора вмиг – видит себя со стороны. Хочется разодрать кожу и никогда не рождаться. Она переводит взгляд на ошалевши смотрящую на неё прислугу, в глазах которых читается и страх, и непонимание, и что-то… такое… неприязнь, да. Неприязнь. Будто к ним забежала бродячая псина, начала выпрашивать еду, лаять, кричать, визжать, заражать болезнями, ненужная, бродячая, больная псина. Которую легче удавить – чем вылечить и привести в чувство. На плечи вновь ложатся чьи-то ладони. Бора не отскакивает, не скидывает, не противится. Она зачем-то глядит на неё. На. Неё. В груди разрывается и обливается жгучей кровью. Бора судорожно сглатывает, вздыхает, ломает к переносице брови и никак не может заплакать. Ей несуразно и невовремя приходит мысль – она даже не попытается усмирить собственными руками и коснуться даже вскользь, придерживая от падения. Она отшатнулась, как от заразы, приказав прислугу разбираться со сбредившей женой. Ей – она не нужна. Больше. Не нужна. Воспользовалась, приструнила, привязала, показала тепло и ласку, поигралась, чтобы, как надоело и наскучило, как перестало веселить, сбросить бремя на прислугу, отрекаясь от ненужной вещи. Бора ей верила. Бора посмела ей поверить. Бора посмела желать её рядом. Чужие руки волокут Бору обратно на второй этаж. Бора поддаётся. Она отворачивается от неё. Как же всё это было глупо.        \        Прислуга затаскивает её в покои и спешно убегает прочь. Возвращается спустя минуты с огромным тазом и баночками, едва удерживая их в руках. Бора смотрит на неё опустошённо. Ничего не спрашивает, а позволяет. Прислуга просит снять грязные тряпки. Бора снимает. Тело дрожит от холода и чувств. Кожа покрывается крупными мурашками. Прислуга, очень быстро, боясь и тревожась, будто делает все скрытно, не позволено, вразрез приказам-рамкам. Обтирает тело Боры тканью, намочив и сдобрив мылом. Смывает грязь. Молчит. Бора стыдится, что её моют вот так – закрыто в покоях, словно притащили скрытную животинку, чтобы спасти от улицы. Собственное тело более не пахнет мерзко. Пахнет чисто. Прислуга неловко вымывает волосы, неуклюже расплескав воду повсюду. Бора хочет спросить, зачем она это делает. Возможно – испытывает скрытую благодарность. Она припоминает эту девушку. Чеын, кажется. Смелая и непослушная. Помогает. Видит, что нужно. От чистоты становится проще. Легче. Безумие смывает вода. Недостаточно для очищения – но достаточно для успокоения. Прислуга заканчивает. Подаёт новую одежду. Бора надевает. Приятно ощущается кожей. Прислуга откладывает таз. Достаёт баночки. – Жена Госпожи, что же вы так… – причитает обеспокоенно прислуга, присев на колени и обрабатывая порезы на ногах Боры. – У вас жар, кажется. Я принесу лекарств. – Ничего не приноси. Морок спадает – Бору, как и прежде, ведёт, тело ломит, оно слабое и бесполезное, но голова проясняется. Что же с ней такое… Что же с ней будет дальше?.. – Вы выглядите совсем нездорово. Прислуга заматывает на ступнях бинты, прикрывая нанесённую мазь. Бора не противится – ей нет дела. Пусть. Зато успокоится и отстанет. – Вам следует подлечиться. – Не говори, что мне следует делать! – не выдерживает она. – Моё положение всё ещё выше твоего! Не смей!.. Я не какая-то бездомная, мешающаяся всем шавка. Она сделала меня безумной. – Не гневайтесь, прошу, – прислугу её грубость никак не задевает. – У вас явно лихорадка. Плохо запускать болезнь. Я принесу вам еды. Бора усмехается – ломко, хрипло: – Приказ, кажется, молвил о другом. Прислуга на миг вскидывает взгляд, немножко смущённый и неуверенный, и, подумав, говорит: – Не злитесь, пожалуйста, на то, что я скажу. Я, конечно, недавно совсем работаю в этом доме, но все здесь – хорошо узнали нашу госпожу. Она взаправду переживает о вас. Но очень… – Вспыльчивая стерва? – Бора выплёвывает это, испугавшись собственных слов. Откуда. Ох… Злость вспыхивает внутри. Она ни разу… Ни разу – не чувствовала к Шиён – так. Её вконец накрывает осознанием, что после их второй ночи, когда Бора, будучи в беспамятстве, что-то сделала, Шиён – просто-напросто отказалась от неё и выставила за дверь, позабыв про собственные, якобы взаправду честные, слова. И это осознание наполняется невыносимым гневом, яростным и праведным. Бора забыла. Бора хотела узнать. Бора не хотела от неё убегать, когда проснулась в чужой постели нагой. Но Шиён… Но… Шиён… Прислуга искренне поражается и прикрывает рот рукой. – Не говорите так! «Что? Она меня изобьёт? Уже избивала. Накажет молчанием? Уже. Запретит есть? Уже. Выгонит из злосчастного собственного дома? Да, пусть выгоняет, я не против». Голова раскалывается. Бора чувствует себя на грани обморока. От злости хочется что-нибудь сломать. – Заканчивай скорее, – небрежно бросает Бора. – Конечно, жена Госпожи. Прислуга поспешно заканчивает со ступнями. Было хочет что-то сказать насчёт остальных ран, – у Боры разбитые в кровь коленки, подранные руки, синяки на костяшках, опухшее запястье – но замолкает, словно напугавшись реакции. Она собирает бинты, мазь, сгребает в охапку таз с мутной водой и грязные тряпки, бывшие красивыми нарядами. Говорит, теснясь к двери: – Я принесу вам еды. Через несколько минут прибудут гости, поэтому я быстро. Бора замирает. – Какие гости? – Гости Госпожи. Она… Раз в год проводит приём. – Какие гости? – настырнее повторяет Бора; изнутри поднимается паника. – В основном, чиновники, жена Госпожи. Раньше… Господин Ли часто устраивал ужины, госпожа по своему усмотрению решила перенести частые встречи из дома в город. Бора вспоминает тех людей. Воспоминания словно из далёких времен. Её хватает страх. – Зачем они приезжают? – спрашивает она, словно ребёнок. Но страх клокочет внутри, мешая прекратить спрашивать глупые вещи. Запах и ощущение крови на собственной одежде чересчур свеж. Чужие хищные, голодные, похотливые взгляды чувствуются на коже, как тогда. Слова. Предложения. – Я… Я не знаю, извините, жена Госпожи. Новая прислуга не допускается до обслуживания господ. – Иди прочь, – полурыком требует она. Прислуга, засуетившись, спешно покидает покои. Бора пялится в стену. Бора думает: «Нужно срочно уйти из дома». Опять, да. Но не так. Не уйти в холод, по-дурному и бестолковому, а просто скрыться на время, не подвергая себя опасности. Бора вспоминает приёмы, которые устраивал отец. Множество людей, пьющих, расходящихся смехом, шумящих по полуночи, не давая уснуть. Отец, напившись, агрессивно глядел на всех и мог ругаться с матерью до утра. Пьющие достопочтенные люди – требовали поговорить с Борой, потому что милая принцесса слишком чарующая, и вгоняли в краску и жуткую неловкость несуразными, непристойными словами. И Бора сейчас – приняв в себя новую к Шиён не-любовь – боится оставаться в доме. В покоях. В месте – откуда её могут запросто вытащить и потребовать сидеть во время приёма. Шиён уже – так делала. Боре почему-то кажется, что может вновь. Что, поигравшись с игрушкой, потеряв её надобность, отдаст на растерзание ради веселья нового. Бора чувствует себя в опасности. Целью хищников. Теперь, видимо… Придётся ежесекундно думать о подобном, чтобы остаться в целости. Бора более не верит Шиён. Её словам – подавно. Она лживая. Жестокая. Нечестная и бесчестная. Бора сомневается в каждой минуте, проведённой рядом с ней. Если бы… Если бы… Она была все те месяцы взаправду честна – смогла бы столь шустро и стремительно смотреть с кошмарным холодом во взгляде, пропуская мимо себя неутешительное состояние Боры? Боре стыдно, что она возомнила, будто Шиён… Шиён… Ей кто-то больше – чем купившая её безжалостная женщина. Вдохнув, выдохнув, размяв ступни, убедившись, что сможет вытерпеть боль, дошагав до скрытого от всего участка дома, проведя время до утра, она шарит взглядом по покоям, выискивая любую одежду. Кроме разрухи ничего. Бора усмехается. Подаренные ею тубус разодранным лежит прямиком посередине покоев. Это приносит облегчение. Слабое, но приносит. Боль в груди не пропадает. Но Бора, кое-как, справляется с ней. Она не знает, что ждёт её завтра – и ждёт ли вообще. Но её положения задавно было подобным. Шатким, зависящим от неё. Ничего не поменялось.        \        На этот раз, Бора умудряется незаметной проскочить мимо прислуги, выбежав на улицу через вторую дверь, ведущую прямиком в сад с беседкой. Прислуга занята скорым приездом множества гостей. Теперь ясно, отчего они суетливо намывали дом и посуду, вычищая каждый сантиметр. На улице холодно. Не настолько, чтобы промозглый ветер нещадно терзал кожу. У Боры невысохшие после недокупания волосы. Новый наряд – достаточно тёплый, чтобы прикрыть тело. Она выходит, полубегом, на улицу и запрокидывает голову к тёмному, заволоченному тучами беззвёздному небу, лихорадочно вбирая глубокими вдохами зимний воздух. Хорошо. После множества дней, проведённых взаперти, холодный ночной воздух освежает. Мысли – становятся более чёткими, дурман рассеивается. Бора уверена, что не сделала глупость снова. Она бы не смогла успокоиться в покоях, зная, что в любую секунду нагрянет Шиён с выпившими гостями. Проведёт недолгую ночь на улице, может заболеет, да, но найдёт покой. Бора вздрагивает. Нужно скорее уйти подальше. Прислуга, что вернётся с едой и обнаружит её пропажу, может донести госпоже. И возможно – Бору будут искать. Возможно. Не точно. Она не верит, что Шиён взаправду кинется на её поиски, когда занята приёмом. Отовсюду раздаются далёкие голоса. Бора оглядывается. Никого нет рядом. В беседку. Предполагает она. В беседке, укрытой лысым деревом и кустами, всегда лежит свеча и спички, оставленные госпожой, всегда подушки, можно скрыться. Никто не захочет уходить из дома, заваленного соджу, дабы прийти в холод ночи в беседку и продолжать разговоры здесь. Шиён подавно. В беседке – она проводит время в одиночестве, отдыхая от людей. Бора чертыхается. Её раздражает, как много она знает о ней. Раздражает, что она думает о ней даже теперь, даже после предательства. Вдох. Она подумает обо всём завтра. Решит, как поступать. Пока что – пережить ночь. До беседки она доходит шустро. Воровато оглядываясь по сторонам, ища признак любого движения, но шума возле нет, только там, оттуда, и больше, больше голосов, смеха, слышных очень громко в ночи. Бора дрожит. Ей страшно – будучи уверенной, что решение отсидеться лучшее. Она не могла более быть запертой в покоях. Это приводило к бреду. Там – слишком много о ней. Там Боре беспокойно. Здесь – чуточку полегче. Безопасности нет нигде. Боре требуется научиться находить безопасность в себе.        \        Она разжигает свечу, подтаскивая близко-близко к себе, заранее готовясь спешно огонь затушить, если заслушает подозрительно громкие в близости шаги-голоса. Усаживаясь на прохладную подушку, подгибая саднящие ноги в коленках, Бора невовремя припоминает каждую секунду, случившуюся с ней здесь. В беседке. Вспоминает побои, раны, фиолетовые синяки, солёные собственные слёзы, вспоминает тихие неуклюжие разговоры, томительный взгляд, терпкий запах табака, вспоминает горький вкус соджу и ощущение её объятий. И её рук в волосах. – Прочь из моей головы!.. – приглушённо ругается Бора. Исчезни. Я не хочу про тебя думать. Я не хочу испытывать волнения от тебя. Я не хочу чувствовать слабость. Нет слабости – есть обида, перетекающая в гнев и обратно. Ревностная, яростная обида, не дающая угомониться. Бора всё думает, думает, думает, насколько несправедлива была Шиён, на неё гневается, мысленно кричит, и выговориться самой себе – ничуточки не помогает. Боре желается прокричать всё Шиён в лицо. Каждую обиду, каждую причину для злости. Она неморгая глядит на слабый огонёк свечи. Тело начинает дрожать. Холод принимается заползать под одежду, холодить недавно распаренную тёплой водой кожу. Может, она вновь поступила неразумно. С каждой минутой уверенность в том, что она до утра просидит на улице без верхней одежды, тает. Шума вокруг становится меньше. Бора глядит на дом, там, позади, оборачиваясь и высовывая голову, заглядывая через балки. В окнах горит яркий, тёплый свет. В пронзительной тишине ночного двора раздаются едва слышимые звуки: голоса, крики, смех. Всегда говорили – нельзя засыпать в холод, на улице, зимой. Бору нагоняет сон. Веки слипаются. Она подолгу наблюдает за домом, за свечой, вглядывается в кромешную тьму двора, пытаясь различить силуэты, но страх не окупается. Вокруг никого. Вокруг спокойно. Спустя минуты, часы – или меньше, или больше, понимание времени стирается – Бора, заскучав, приваливается головой к студёному дереву балки, упираясь спиной. Хочется поспать. Бора забыла, когда последний раз спала. Она очень устала. Закрыв глаза, тотчас ощущается, как по телу расходится блаженная нега подступающего сна. Дрожа, силясь согреть себя руками, обогреться об несчастную тонкую свечу, Бора резко сваливается в беспамятство. Ей ничего не снится.        \        – Хо! Поглядите-ка! Из глубокого нежного сна её выдирают хмельным грубым голосом, выкидывая на хворую-больную-раскалённую температурой голову с ведро ледяной воды. Бора просыпается рывком, в испуге открывает глаза. И. Таращится вперёд. И… Громадный, пожирающий, чернющий страх заполоняет грудь и глотку. Сердце в бешенном пульсе грохочет об рёбра. – Кто у нас тут! Вокруг расходится заливистый, гадкий смех. Бора не может сообразить, что происходит. Ей требуется лишняя секунда, почти минута, чтобы осознать, где она, где проснулась, где уснула, и кто – стоит перед ней. Гложущему страху времени не понадобилось. Опасность настолько явная, очевидная, что кусает за пятки, шепча, что Бора, глупая, глупая Бора, своим буйством и вспыльчивостью привела себя же к концу. Беседку заливает настырный яркий свет от крупной лампы. Оранжевый свет освещает столпившихся в двух-трёх метрах господ, одетый вычурно и богато, расшито, тепло. Свет освещает их лица. От их лиц – Бора от страха не может вздохнуть. Её тело предательски онемело, не давая сделать ни единого движения. Бора пялится. Испугано, нерешительно, робко на господ – у них широкие, неприятные улыбки и с расстояния чуется знакомый горький запах и запах соджу, когда те, крикливо присвистывая, смеясь, переговариваются друг с другом, указывая ладонью на съёжившуюся внизу Бору. Господа высокие. Широкие. Крепкие. Их глаза истерично блестят. Их руки подрагивают. Их улыбки не спадают с лица. Бора, окончательно прогнав остатки сна, находит смелость гордо вздёрнуть подбородок и сказать, ровно, не заикаясь, не пропуская в голос страха от нехорошего предчувствия: – Прошу прощения, вы зачем пожаловали? Каждый из тяжёлых, пьяных взглядов метко вцепляется в неё. Бора вздрагивает. Она хватает потной ладошкой подол юбки, чтобы не вскрикнуть, и смотрит им в глаза в ответ, ощущая, как противная тревога скапливается в животе, приказывая уносить ноги, как можно скорее. Бора, по какой-то несуразной причине, продолжает сидеть в уязвлённом состоянии и парировать их взгляды, ничуточки не тушуясь и ничего не говоря. Ощущение, как бывало. Когда на тебя пристально глядит хищник – целая толпа – и от резкого твоего необдуманного решения они разом голодно набросятся и изувечат. Боре страшно, конечно, ей страшно. Но отчего-то именно в этот момент приходится какое-то совсем нездоровое осознание, что она – в доме Шиён. Она принадлежит Шиён, как бы ненавистно это ни было. И пока она принадлежит Шиён – без её участия с Борой ничего не сделают. Это неразумное понимание на немножко успокаивает накалившиеся нервы. Но не настолько, чтобы угомониться полностью. Бора раздумывает, ищет подходящий момент, чтобы привстать и спокойно покинуть беседку. Но на её вопрос никто не отвечает. С пренебрежением фыркнув, каждый из господ одаривает насмешливой ухмылкой, оскалив зубы. И один из них – до ужаса крупный, уродливый, почти-старый, разрумяненный выпивкой, с блестящими тьмой глазами, выставляет толстый палец и указывает на Бору. – Это девчонка Ли Шиён, да? – с отвращением кряхтит один. И именно с этих слов – хрупкая уверенность кое-какой безопасности рассыпается в прах. – Да, она! – вторит звонкий голос высокой женщины. Её маленькие, узкие глаза проходят по Боре от макушки до ног, и та, улыбнувшись, омерзительно и недобро, добавляет: – Из-за этой шлюхи Господину Чо отсекли руку. – Вот, блядь! – смеётся другой. – Какой подарок нам преподнёс Господь! – Справедливость вещь жестокая. Эту мразину спятивший папаша оправдал. Но мы, кажется, сейчас покажем, на чьей стороне правда. Господа, напялив на лица все те же отвратительные, грязные улыбки, переглядываются, на их скулах зреет румянец гнева, они все – до ужаса пьяны и всклокочены. Бора перебегает взглядом с одного на другого, от их смеха её скручивает отвращением и диким, необузданным страхом. Нет, нет, нет. Почему?.. Она не может дышать, она крупно дрожит и не владеет собой, когда понимает, что происходит. Бора – крошечная-маленькая-слабая, кучка столпившихся напротив людей – зверски зла, горит яростью, желанию отмщения. Бора вспоминает того человека – что безнравственно желал её себе. Которому Шиён, не раздумывая, отрезала руку и после удалилась на часы, вернувшись в хмуром состоянии. Все мысли путаются и мешаются, проскальзывают в голове невовремя, некстати. Бора не замечает в какой момент молебно упрашивает Шиён, госпожу, заявиться, сейчас же, встать спиной, отгородить, защитить. Но рядом никого кроме них – нет. Есть только дрожащая ослабленная голодом и хворью девчонка и толпа пьяных господ. Бежать. Бора опирается захваченными тремором руками об холодный деревянный пол беседки и, прикладывая остатки сил, шустро поднимается на ноги, охнув от боли в затекших и саднящих конечностях. Звуком – привлекает их. – А ну стоять, сука! Бора не успевает вскрикнуть, как мясистая, крупная ладонь в охапку хватает распущенные волосы и грубо тянет вниз. С громким ударом Бора падает обратно на пол, впечатываясь лицом в ледяную древесину. Она кричит. Она истошно кричит: – Отпустите! Отпустите меня! – Ага, а ещё что попросишь, малолетняя дрянь? – разразился он хохотом. Сильная рука болезненно прижимает к полу. Рвет кожу на голове грязными ногтями. Бора вопит, брыкается и плачет, задевая ногами ноги чужие, всеми попытками прижатым булавкой мотыльком старается освободиться в паническом испуге и ужасе. Нет, пожалуйста, нет! Её трясет, её мотает, она извивается и продолжает надрывно кричать, припечатанная намертво к полу без шанса выбраться. – Отпус- Прямиком по рёбрам прилетает удар острым носком туфлей. Бора, рвано выпустив из глотки пронзительный стон, задыхается, скручиваясь от боли. Обжигающий удар в солнечное сплетение. У неё меркнет в глазах и слипаются лёгкие. Она не может сделать вдоха. Она не может. Она – не может. Она судорожно глотает воздух и перестаёт избивать чужие ноги, теряя здравомыслие. – Заткнули! – гогочет вой. – Давай, давай её ещё раз! – Эй, эй, помедленнее. Не порть такое тело, идиот. Я хочу его в целостности попробовать. Потом её изобьёшь. – С чего ты взял – что его пробовать будешь ты? – Тебе твоих шлюх не хватает, Госпожа Пак? Да, блядь, прекрати вырываться! Не беси меня, тварь. В ушах раздаётся оглушительный звон – голову обрушивают на пол вновь, с хрустом ударяя об деревянные доски. Бора молебно вытягивает жалкое «помогите», не совладав с голосом и не сказав вслух. Она слышит над собой непрекращающиеся речи, диалоги, делёжку, кто первым возьмёт ей тело, кто последним изуродует тело, кто обесчестит рот, кому достанется честь – разодрать разметавшиеся по полу наряды ханбока. Бора вырывается, не прекращает сопротивляться и болезненно кряхтеть, когда мерзкие руки оставляют новые, новые громадные, расплывающиеся по белизне кожи чёрно-фиолетовые синяки. Её не отдирают от пола, продолжая делёжку. Крики, споры. Бора молится – что на их вопли придёт она. Шиён – одно имя в сознании. Шиён. Солёные капли стекают по лицу, влажня губы. Бора рыдает, несчастной скрючившись от рвотных позывов, когда в солнечное сплетение приходит новый удар. Глаза – не видят света. Бора не чувствует своего тела, покрытая ледяным морозом и побоями. Шиён, Шиён, Шиён, пожалуйста, ты же… вы же… ты… обещала, ты говорила, ты клялась, ты защитишь от всего, ты не позволишь, ты нет, ты… – Всё! Сидите и смотрите, черти. Она моя. Хоть разоритесь, эту девку я отдеру первым. На заплаканное, пульсирующее от боли лицо, вымазанное слезами и кровью, падает душное, вонючее, грязное пьяное дыхание, когда её рывком поднимают с пола, по-прежнему туго натянув волосы в кулак, вырывая пряди и оставляя раны. Бора открывает глаза – и видит нависшее над собой красное, огромное, сальное лицо. Её скручивает отвращением. Пока один из господ, растягиваясь в широкой, уродливой улыбке, глядит на неё, Бора, пребывая в кошмарном ужасе, ударяет его собственным лбом. Захват ослабевает. Раздаётся шипящий, злобный стон. Бора валится на пол, рухнув, ударившись спиной об пол и повредив плечо. Секунда – и она подбирает к себе ноги, отчаянно, суматошно ползёт назад, нашаривая опору, чтобы встать. Она не глядит на толпу, её взгляд замылен пульсирующей болью и слезами. Хаотичная картинка тёмных цветов. Она кое-как, ломая ногти, встаёт на кошмарно тонкие-слабые ноги, проклиная свою недавнюю истерию за удары от себя, проклинает нежелание есть, невовремя уходящий-приходящий голод и Шиён. Из-за которой Бора сбежала в холод на улицу во время скопища пьяных, гнусных, безнравственных отвратительных людей. Шиён, которая не пришла на помощь. – Ха-ха! – звонкий, радостный смех. – Она от тебя сбежала, неудачник. Бора отползает почти до края беседки, как её резко хватают за руку – до хруста в локте – и тянут на себя. Её прижимают спиной, обхватив тело длинными, горячо-отвратительными руками. – Тогда моя очередь, – ухо выедает мерзкий запах соджу и мерзкое дыхание. – Отпусти! – во всё горло, до хрипа, до срыва, кричит Бора, ударяя чужое тело острым локтем куда-то в живот. Позади раздаётся задушенный вздох. Она отпрыгивает на несколько метров и пятится назад, запыхавшаяся, всклокоченная, безумная, яростная, не замечающая боль по телу, готова рвать пальцами, руками всех. До последнего. Бора ни за что, никогда не сдастся и не прекратит сопротивляться. Ей наплевать, что их больше и они сильнее. Страх – да. Он невыносим. Он бурлит кровь, перекрывает пеленой взгляд. Но желание выжить сильнее. Желание избежать потных, грязных рук – сильнее. На неё озадаченно пялится толпа. Эмоции сменяются – на какой-то зверски издевательский азарт. – А девка неплоха! Это даже возбуждает. – Да пошли вы! Она мне нос разбила. – Сам виноват. Оплошал. – Сука. Да побоку. Давайте отдерём её все вместе, чтобы не сбежала. – Вот! Это уже другой разговор, Господин Нам. Заливистые, нетрезвые голоса, смешанные с сумасшедшим, весёлым смехом, они довольны, они счастливы, им нравится, им хочется услышать и криков, и увидеть боль, и почувствовать сопротивление, им хочется сломать, подмять, разодрать, они, мутные, туманные, покачивающиеся от соджу в крови, как безмозглые кучки воняющего протухшего мяса. Бора истерично пятится назад, но натыкается голенью стола – ей не хватает времени, чтобы оббежать его и скрыться во дворе. Её окружают со всех сторон. К телу прилипает множество грубых рук, лапая плоть. Бора отталкивает ладони, размахивает руками, вертит головой и кричит, до момента, как её не ударяют в глотку, прекратив крик на полуслове. Руки – мерзкие, холодные, ледяные, шершавые, сухие, отвратительные – лапают, лапают, рвут одежду, отбрасывая куски прочь. Боре некуда отступить. Плотное кольцо. Её гораздо вырвать – но она не может даже сделать вдоха. Противный запах забивает ноздри. Пахнет кровью. Невыносимо чем-то грязным. Вокруг вороты, чужие шеи, плечи, широкие, закрывающие путь к свету. Она бьётся головой об чью-то грудь. Её хватают за талию. Бора толкает запястьями кого-то – но не может. Ей не хватает сил. Она зажата в тисках. Она воет, рыдает, молится, просится, угрожает, и её на каждый звук – ударяют безжалостно рукою то в шею, то в спину, то в лицо, оставляя в голове протяжный звонкий гул. – Ах, какой приятный запах. – Да, да. – Ли Шиён выдала ей дорогие тряпки. – Срывай их. – А я что делаю? – смех. – Гля, вырваться не может. Ну, ну что шлюха, как тебе? Нравится? Наверное, с Ли Шиён привыкла к такому? – Да эта сука её явно натренировала. Уверен, в её постели оказываются самые лакомые. – Сейчас опробуем, – смех. – Ах-ха! Рыдает, да вы посмотрите. Притворяется, что ли? Недотрогу строит? – Да ты рада быть должна, девка. Как много господ обратили на тебя внимание. Такие, как ты, только млеют от наших- – Она меня укусила, блядь! – Надо ей зубы повыбивать. Чтобы потом, как опустится, не кусалась, – смех. Голое тело пронзительный холод ранит жгучими покраснениями. – Всё, заканчивайте с этим. А ну-ка, отдайте её мне. Из плотного душного воняющего перегаром кольца Бору вновь выдёргивают грубыми ладонями, резким движением наверняка вывихнув плечо. Бора, как мешок, набитый ватой, прибивается к огромному телу, едва стоя на ногах. У неё кончаются силы и мельтешит в глазах, крутится беседка, крутится всё. Она слышит разговоры – кое-как. У неё шумом отдаётся в ушах сердце, разрывает кипящей болью голову, виски, от любого движения она вскрикивает, рыдая от болезненных ощущений везде, и ломкое, совсем хрупкое тело гораздо в любой момент сломаться на десятки частей. Её не хватает на мысли – что скоро спасут. У неё тушится вконец надежда, когда… Когда её, голую, разодрав – буквально разодрав животно одежду – ханбок, обнажают пред множеством озверевших взглядов, когда её тело, чистое, нежное, в белизне мягкой кожи, покрывают укусами, ранами, ударами, синяками, пинками, хлыстающими шлепками. Когда её уже жалко всхлипывающую, шёпотом умоляющую прекратить, жмут опять к чьему-то телу, чтобы сзади замкнуть тяжёлые, грузные руки и лапать бёдра, вцепляясь ногтями в кожу. Бора цепляется пальцами об пóтом покрытое мерзкое лицо, царапаясь, она вырывается из кольца, пока вокруг гогот веселья не спадает, наоборот, усиляется, грохочет. – Посмотрите, какая сладкая, друзья, – заливисто раздаётся над ухом. – Её так и хочется… Ли Шиён, сучья дочь, всегда выигрывает. Что папаша, вечно находит ей самое лучшее. Что эта девка. – Несправедливо, мой дорогой друг, – подхватывает смеющийся голос. В силуэтах расплывающегося взгляда Бора углядывает, как оставшиеся господа мирно усаживаются на пол. По беседке – разносится запах кислого табака. – Несправедливо, – подтверждает тот, что получает новые, новые царапины от слабенькой Боры, руки которой потихоньку отнимаются. Он наслаждается её беспомощностью. Не скручивает руки. Показывает: да делай, что хочешь, ничего не изменится, эта ночь нами выбрана и нами предрешена. – Давайте сделаем всё по совести, – заливающийся смехом звонкий голос. – Давай, хорошо, отдадим тебе честь быть первым. Мы пока отдохнём, поглядим, на что эта шлюха способна. – Да! – подхватывают разморенные голоса. – Ха, какая честь. Сильный толчок в спину – Бору отталкивают и она, на сгибающихся ногах, летит вперёд, судорожно пытаясь встать. Смех. Смех. Смех. Собственные всхлипы криком. Нет, нет, нет. Так холодно, так морозно, так отвратительно, так позорно, так больно, за что, за что, за что. Бора рушится в который раз на пол, отбивая ладони и коленки. Смех. Смех. Смех. Разговоры. Унижения. За что! Она плачет, но на плач не остаётся сил. Голос сел, глотку дерёт, кости ломит, тело не слушается, коченеет. Она на грани потери сознания. Меркнет, смешивается, никаких чётких контуров, вопль, щенячий стон, отчаянная попытка отползти, уползти. Её волосы сминают в одуревший, развеселившийся грубый захват. – Стоять! – весело протягивает он. – Куда. Давай. На спинку ложись. Хотя… Я мог бы и так. – Какие пошлые вещи, Господин Нам! – смех. Распластанную нагую на полу Бору пригвождают увесистым телом, развернув лицом. Видно – горящие глаза. Видно – грязную распутную улыбку. Чувствуется – горячее, парное, воняющее соджу частое дыхание. И когда ощущение полной безнадёжности накрывает обухом по голове, когда Бора не может даже пошевелиться и сделать хоть что-то, когда её разрывает натуральная паническая истерия, когда она захлёбывается слезами, когда она, почти погрузившись в бессознание, последними жалкими попытками продирает окровавленными руками путь к спасению, когда она, уничтоженная, израненная, униженная, использованной вещью, беспомощной валяется под широким отвратительным накрывшим её телом, когда жёсткие руки елозят по телу, вселяя тошноту и пожелания собственной скорейшей гибели, только бы избавиться от всего – к ней внезапно возвращаются силы; хотя бы кричать: – Отпусти! Уйди! Не трогай! Не смей! – заходящийся в задушенном вопле голос. – Резвая! – от новых слов – то мерзкое дыхание наслаивается вновь. – У меня есть способ тебя заткнуть. В её рот вторгается шершавый толстый язык. Мокро. Отвратительно. Бора плюётся, мычит, и, когда тошнота, мерзость, доходит до горла – со всей дури сцепливает зубы на влажной мерзости; будто замусоренный кусок воняющей тряпки. Во рту появляется стойкий привкус железа. – Бладь! Бладь! – вопит он. Подскакивает, сползает с Боры, держась за рот, шипит, фыркает. – Бладь! Ты фто наделала, мвазина?! Всё. Тебе… Я хофел оставить тебя в живых, сука. Лучше убфью тебя сейчас! А пока твоё тело будет тёплым- Над лицом Боры громоздкая рука замахивается, бросая тень. Бора глядит туда – готовясь к темноте. Этот удар она не перенесет. В её глазах задавно танцуют черные точки. Звон. Горячка. Лучше так. Лучше – так. Она не… Она не сможет… Вынести… Она прекращает рыдать, глядя, как в чужой широкой ладони появляется кинжал – она не подставляет руки, противясь удару. Ей больше не хочется жить. Вот так. Обесчещенной. Надруганой. От неё осталось голое замерзшее тело, облепленное похотливыми взглядами. Бора ждёт удара – ждёт боли. Ждёт.                      Лицо заливает густая горячая кровь. Свист. Горящее гневом красное и толстое лицо, с мерзкими маленькими блестящими глазёнками, вместе с головой падает навзничь у плеча. С влажным чавкающим звуком. Кожа горит от липкой крови повсюду. Бора – ошарашенная и теряющая сознание – распахнутыми слезящимися глазами пялится на огромное, застывшее сверху тело, по которому струей бьёт алая, тёмная кровь. – Блядь! – нечеловеческий визг разносится по беседке. – Госпожа Ли! М-мы… Мы тут… Только прибежали… А тут… Такое… Сзади звучит громкий поросячий крик. Бора продолжает пялиться. Её трясёт. Вокруг внезапно шумно, панически, отовсюду звуки – влажные, тяжёлые, металлические, грузные, источник которых понять она не может. Она не может думать. Не может понять. Она безмозгло пялится на обезглавленное тело, как оно неспешно и лениво сползает на пол – рушась мешком, набитым мясом. Тогда Бора видит. Видит её. Это кажется бредом. Размытым, жестом спасения, чокнувшегося разума. Секундой назад Бору давило отвратительно воняющее перегаром тело, оставляя на коже грубыми ладонями синяки под довольный гул сзади – а теперь рукою она ощущает тёплую вязкую жидкость, а бывшие весёлые голоса визжат в истошном страхе, заплетаясь в словах и умоляя о жизни. Но… Когда… Бора видит её – Возвышающуюся в чёрных испачканных длинных одеяниях, держащую окровавленной ладонью, до побеления красных костяшек, тоже выпачканный в крови длинный клинок… Её хватает безудержная слёзная истерика, сжигающая нутро счастьем и отчаянной болью. – Госпожа Ли! Нет… Нет! П-погодите! Я всё объяс… – дикий крик замолкает на влажном булькающем звуке. Боре не хватает сил повернуть голову. Она, истерзанной, валяется на ледяном полу полностью голая и израненная. Краем глаза – видит шевеления подолов чёрных одежд. Когда вокруг затихает всё, лишь изредка жалобные стоны доносятся до уха, Бора вновь цепляет безжизненным и слабым взглядом её. Лицо её, зверино острое, горящее не просто гневом, а бешенным неистовством, с взъерошенными тёмными волосами, торчащими во все стороны, её лицо – такое близкое и родное, такое ненавистное и раздражающее, такое нужное, такое… Бора чувствует, как горячие капли стекают по щекам, согревая онемевшее от холода тело. Шиён – она, она, она, которой предназначались мольбы – глядит на Бору в ответ. Сверху. Её глаза… Бора видит её глаза и ей кажется, что видит взаправду вышедшего из-под земли разгневанного демона. Бора не боится. Бора рыдает, стуча зубами, и не молит больше ни о чём. От Шиён не раздаётся ни звука. Она медленно убирает клинок в ножны – её руки дрожат – и пинает валяющееся, истекающее мёртвое тело, отодвигая подальше. Она стаскивает с плеч верхний наряд длинных одеяний и приседает рядом с Борой. – Иди ко мне, – шёпотом просит Шиён, накидывая на истощённое, болезненно худощавое тело собственную пропахшую приятным запахом мяты и табака одежду. Бора чувствует, как всё обрывается внутри. Она желает накинуться на Шиён прямо сейчас и до крови схватить крошечными бессильными ладошками её шею, чтобы уткнуться в грудь и вдохнуть тепло. Но её сил хватает на безмерно хриплое и жалобное: – Вы пришли… – Да, – тихо продолжает она, кивая и жмурясь. Шиён поднимает Бору с холодного пола, плотнее кутая в широкий ханбок. Бора не спускает с неё взгляда. Будто моргнёт – и она исчезнет. Шиён выглядит взбешённой и скорбной настолько, что собственные слёзы не утихают. Ощущение её ладони на спине скручивает желудок. Они тёплые. Они мягкие. Они ласково поднимают выше, они нежно закутывают в одежду по самые ноги. Шиён подхватывает Бору на руки, крепко прижимая к груди. Бора цепляется за её ворот пальцами, как маленький ребёнок, и вжимается лицом куда-то в шею, не прекращая плакать. Шиён, Шиён, Шиён, Шиён. Шиён… Бора плаксиво хнычет ей в ключицы и сжимается. Дрожит. Не от страха. От… Невозможности сдержать чувства. Бора высоко поднята в воздух, её держат только чужие руки, ничего другого, но Боре настолько не страшно, настолько не панически, Бору обуревает безумное чувство кромешной безопасности. Шиён держит её на руках – Бора ничего не боится. У неё пропахшая соджу грудь, куда Бора вжимается лицом, и от этого запаха не тянет вырвать. От запаха Шиён – потому что это её запах – Боре спокойно. Она знает, что в безопасности. Она знает, что в руках Шиён. – Тшшш, всё хорошо, – её ласковый, но ломкий в хрипотце шёпот горячим дыханием наслаивается на макушку. – Угу, – слезливо выдавливает Бора. Она в объятиях Шиён. Крепких, стальных, тёплых. Так тепло. Бора плачет. И плачет, и плачет. Шиён, Шиён, Шиён, Шиён. Шиён. – Посиди вот тут пару минут, хорошо? – таким же шёпотом говорит она на ухо и медленно опускает Бору, сажая к дальней стене беседки, позволяя упереться затылком об балку. – Я быстро. Бора не разжимает захват на её вороте. Шиён кладёт свою руку поверх руки Боры. Тепло. – Я быстро, – повторяет она. – Пообещай не открывать глаза. Бора кивает. Она не откроет их ни за что. Если откроет – случившееся врежется в сознание. Бора хочет думать только о запахе и её руках. О том, что хочет остаться в её объятиях. О том, что никогда более не отлипнет от Шиён, никогда. Не о том, что когда она отошла – тело вновь захватил панический страх всего, будто брошенная в море. Бора нехотя вслушивается в звуки вокруг, шумливые, крикливые, желает зажать уши ладонями, но не может пошевелиться, может только уткнуться сильнее-сильнее в нужную такую пропахшую любимым запахом одежду и доверительно дожидаться, когда придёт она снова и вновь возьмёт в своих надёжные большие руки. Звуки вокруг – до этого будто застывшие водной гладью, возвращаются. Боре тошно, Боре как-то неправильно страшно, должно быть облегченно, но клинок свистит, режет, она слышит, как разрезает одежду и плоть. Она слышит. Крики. Отчаянные крики словно не людей, а животных. – Госпожа Ли! Молю… Молю… Пощадите… Я… И слышит: – Стоять, – громогласный рёв-приказ, ледененный штиль, от которого собственная перепачканная всем искалеченная кожа прорывается гусиной. Бора никогда не слышала, чтобы говорили так. Голос Шиён. Дикий, но спокойный. Бора не слышит её крика, но слышит крик внутри неё. Бора хочет коснуться её ладонями и ощутить рядом. – Я с-сделаю всё! Всё, что угодно! Я молю вас!.. Звук, звук, звук. Чавкающий. Лезвие режет плоть. Кровь затапливает деревянный пол. Запах железа стойко набивается в нос. Бора прикрывает лицо тёмными нарядами. Её колотит. Она чувствует смерть. Остро и близко. Господ режут на куски острым лезвием окровавленного меча – и Боре от этого ничуточки не облегчённо, потому что она не находит себя в эмоциях. Там она находит только желание Шиён. – Мы просто шутили! – визг. – Это не мы придумали! – свист. Чавк. Тяжёлое втыкается в тело. – Ты не имеешь права!.. Да ты, блядь, знаешь, что сделает моя семья?! Если не хочешь гнить до конца жизни, то… – задыхающийся вздох; задыхается в крови. Наступает тишина. Мягкие шаги. Влажные шлепки ног. Клинок убирается в ножны. – Вернёмся домой, Бора, – её имя она произносит, растеряв любую сталь, особенно взволнованно, грустно, честно, зазывно. Будто, говоря её имя, зовёт к себе из тёмных дебрей случившегося ужаса и напоминает, что теперь – и навсегда – всё хорошо. Бора сама тянется к Шиён руками, вялыми и слабыми, цепляется за её крепкую шею, и Шиён подхватывает на руки, ревностно прижимая к себе едва не до хруста в – наверное – поломанных костях. Бора обнимает её всюду, куда может дотянуться. Не стесняясь того, насколько ранимо и чувственно вдыхает запах её бархатной кожи, припав каждой частичкой яростно саднящего тела к телу её – высокого и надёжного. Шиён в несколько раз крупнее и сильнее. Бора бесстрашно просится сжимать её крепче.        \        На руках Шиён, в полнейшей темноте прижатого к её телу лица, Бору несут дальше, дальше от беседки, с каждым шагом успокаивая нескончаемую слёзную истерику, от которой дерёт солью глаза и пульсирует глотка да виски. С последним шагом – вокруг вновь возвращаются звуки. Испуганные и несдержанно громкие. – Госпожа! Госпожа! – прислуга подлетает к ним. – Ч-что случилось? – Приготовь купальню, – от её грудного голоса по телу идут вибрации. – Но! Госпожа! – Приготовь. Быстро. – Д-да. Хорошо… Сейчас. – Я не хочу в купальню, – слабенько и капризно шепчет Бора куда-то Шиён в ключицы, трогая губами кожу. – Мы ненадолго. От обещанного «мы» – Боре становится лучше. Куда угодно, лишь бы на её руках.        \        За считанные минуты прислуга подготавливает купальню, куда Шиён неизменно вносит Бору, ни на секунду не ослабляя объятия. – Вам нужна помощь? – голос прислуги нескрываемо дрожит. – Нет. – Хорошо… – вздыхает прислуга, но как-то волнительно. – Г-Госпожа… Там… Ведь… – Иди прочь. – Госпожа… Нужно вызвать констебля… – Иди прочь! – срывается Шиён. Бора сильнее прижимается к ней. Ощущает, как в её груди безумно и громко бьётся сердце. Испуганно ойкнув, прислуга, судорожно извиняясь, удаляется, шумно прикрыв за собой дверь. Когда Шиён неспешно разжимает захват, осторожно стараясь опустить Бору на пол, Бора, противясь, цепляется за её руки и в отрицании мычит. – Тебе следует опуститься в воду, – тон её нежный-нежный. – Я лишь смою с тебя кровь. – Не отпускайте меня. – Я не отпущу. Я рядом. Шиён говорит умиротворённо и спокойно, Бора вмиг доверяет, прекратив брыкаться, дозволяя поставить себя на пол. Её руки ложатся на плечи, удерживая. Бора ощущает её позади, прижавшись спиной, ощущает её рваное дыхание – вразрез её спокойному голосу, ощущает критичную дрожь её горячих ладоней, ощущает, как слабо собственное тело, что без опоры навзничь упадёт. Но Бора не ощущает ни капли страха и предчувствия трагедии – не думая, что Шиён, что госпожа, наказанная единожды за давний вспыльчивый поступок, убила с несколько господ, чтобы теперь мирно помогать залезть своей жене – за которую она в действительности готова на всё – в купальню, только бы смыть с тела чужую липку кровь. Руки Шиён поддерживают за спину. – Я сниму с тебя одежду. Не нужно, чтобы она намокла. – Угу… – с неуверенностью, но доверием. Тело Боры, не согретое тёплой тканью ханбока, не покрылось новыми мурашками от повторной наготы. Бора гола – но Бора не сжимается. Не стесняется и не страшится, что наготу увидела Шиён. Будто… Будто… Ей – можно всё. Через бортики она перелазит не без помощи всё тех же мягких надёжных рук, продолжая уводить взгляд от собственного тела, истерично не желая углядеть, в каком состоянии находятся болящие участки кожи. Бора опускается в горячую, обжигающую воду и несдержанно шипит, постанывая от болезненных ощущений. Вода заползает в каждую ранку. Вода – забирает себе грязь и кровь. Вода согревает. Бора плотно сжимает веки. Нет, нет, она не будет смотреть на себя. Если посмотрит – вконец не соберёт душу обратно. Бора держится, потому что слышит-ощущает Шиён рядом. Но как же… хочется посмотреть на неё. Заглянуть в глаза, рассмотреть родинки, любоваться лицом, знать, что в её взгляде нет отвращения. Потому что к себе Бора не смеет притронуться. Она вспоминает, как… Но. Но от рук Шиён приятно по-прежнему. – Я вымою твоё лицо, не вздрагивай. – Я вас не боюсь, Госпожа, – зачем-то вслух признаётся Бора. Она слышит прерывистый вздох. Шиён не отвечает. – Ты согрелась? – спрашивает, медленно и аккуратно смывая с лица засохшую кровь. – Д-да. Согревается Бора дрожащим последствием окоченелой зимы. Под кожей, в венах, ходит сухой и промозглый ветер, заставляя ёжиться, и заставляя ранимо подрагивать от безмерно нежных касаний мягких пальцев, как они застывают по телу: у лица, век, скул, подбородка, шеи, плеч. Бора не волнуется от её касаний, они ощущаются слабо и ветром, будто Шиён не решается коснуться ощутимо и плотно, отдавая и своё тепло, не заставляя согреваться одной остывающей пахнущей цветами водой. Бора млеет и незаметно расслабляется – у неё наперебой смутные и смазанные мысли, ничего путного и здравого; центр всех мыслей в Шиён. И Шиён всё так же смертельно требуется углядеть слабым и вялым взглядом, убеждаясь в её присутствии. Потому она, заранее отвернув голову вбок, чтобы никак-никак нечаянно не бросить взгляд вниз, на себя, отрекаясь от своего тела, неспешно приоткрывает опухшие красные веки, встречаясь… взглядом… с Шиён. – Что такое? – замечает она сразу и спрашивает. Бора забывает слова. Бора видит, как Шиён колотит от едва сдерживаемого гнева и… Понимает, что Шиён, прямо тут, прямо сейчас, детально разглядывает-видит её искалеченное и уродливое тело, облапаное, обесчещенное, мерзкое в своей грязи, никак не красивое или мало-мальски изящное. Бора ранено всхлипывает и резко отворачивается, зажмурившись вновь. Шиён ничего не говорит. В воздухе кошмарное напряжение и многословная тишина. Бора чувствует, что вот-вот надрывно разрыдается. И их с Шиён разговоры – донельзя сухие и какие-то лживые, будто они обе говорят не о том, о чём хочется, будто ничего не было минутами назад, будто Боре не нужно сбросить шквал чувств и выплакаться. Шиён же… Её гнев, её злость, её дикая ярость, не отражаются в касаниях, голосе, но взгляд её горит адовым пламенем, пальцы подрагивают, и наверняка, начни Бора говорить хоть что-то о том, как она испугалась, как ей больно, как она ненавидит, как она хочет новую кожу, новое тело, новые воспоминания, не может терпеть остатки ощущений их касаний на себе… Наверняка, скажи Бора хоть слово о том – Шиён сорвёт голову, и она окунёт руки по локоть в крови. Но Шиён только лишь залечивает раны внутри касаниями снаружи, не прикасаясь ни к одному синяку или кровоточащей ране. С её губ не слетает ни единого слова, как тогда. «Рядом со мной ты в безопасности». «Никто не прикоснётся к тебе, потому что ты моя». Ничего. Потому что… Наверное… Да, да. Шиён понимает. Она понимает. Что нарушила обещание. – Пойдём, я отнесу тебя в покои, – тихо-тихо говорит она, привставая. Нашаривает собственный ханбок и помогает Боре встать из купальни, спешно закутывая её тело в ткань. Возвращает в жар объятий, сжимая сильными руками до недостатка воздуха. Смыв кровь, грязное ощущение всюду не пропадает. Бора находит лицом место, куда уткнуться и спрятаться от мира, цепляется ладонями за её одежду, силясь отогнать мерзкие ощущения – ощущением её.        \        По пути к дому, поднимаясь на второй этаж – за ними всюду следуют бессмысленные трепыхания прислуги, заглушенные и испуганно заткнутые, они шепчутся вслед, отрывки фраз долетают до слуха, но остаются где-то не здесь, такие неважные и ненужные, когда разморенная Бора потихоньку засыпает в руках Шиён, не услышав от неё взаправду сказанного обещания про защиту, но ощутив на себе и почувствовав в её ранимо-ломкой реакции. Шиён заносит Бору в покои, Бора плывёт в полусне и в темноте, дыша её кожей и запахом, кошмары остаются где-то позади, преследуя, но не догоняя. Шиён сажает её на постель. – Ты можешь отдыхать, – как-то сокровенно шепчет Шиён. Ничуть не свойственно. У Боры нет сил об этом раздумывать. Она нежится в ласковом тоне её низкого голоса, впервые услышав в ней… Человека. Впервые успевая понимать её эмоции и не бояться, что вот-вот она сорвётся на непредсказуемость и насмешливость. Шиён отбирает руки от Боры и Бора судорожно, по-детски настырно, хватает ладошками её ладони в свои. – Не уходите. – Я не уйду. – Не уходите… – ещё раз повторяет она, гнусавым после слёз тоном. – Бора, я никуда не уйду, – твёрдость, обещание. – Правда не уйдёте? – Правда. – Никуда? Никогда? – Никуда. Никогда. – И… И будете дальше меня обнимать?.. – её зажмуренные веки подрагивают, Бора, прилагая остатки сил, слабо сжимает её обе ладони в своих. Шиён молчит с секунду, грузно, долго выдыхает, и шуршит подолами длинных господских одеяний. Не просит, чтобы Бора – говоря такие слова – посмотрела на неё. Раньше всенепременно бы потребовала. Но не требует. Бора знает, чувствует, понимает, что госпожа, её госпожа прямо сейчас, углядывая в темноте силуэты опухшего от слёз красного, обветренного лица, беспрерывно на неё смотрит, не смея даже на миг отвести взгляд. – Бора, – с надрывом вырывается от неё. – Если ты попросишь, я сделаю любое. И Бора приоткрывает глаза сама, без приказов. Напротив неё в считаной близости, ловя дыхание приоткрытыми сухими искусанными губами, облик-очертание сливающейся с темнотой вокруг Шиён, взгляд которой смазан какой-то густой и отчаянно дикой печалью. Бора усердно вылавливает её в сгущающейся вокруг черноте. Шиён дышит с тяжестью, долгими, усердными выдохами, продолжая клокотать и трястись от истошного животного гнева. Боре кажется… Будто она видит её впервые. Усевшись в ногах, примкнув колени к полу, возвышаясь над ней высотой мощного, высеченного мышцами тела, Шиён выглядит раненным хищным зверем, сверкая живостью эмоций в острых чернющих глазах, притихшая, но не затихшая, вымотанная и серая, глядящая на Бору перед собой – с невыносимой честностью и просьбой… Просьбой… Непонятно, какой. Бора знает, что она жестока, безнравственна, вспыльчива, убийственна, знает, что её руки горазды причинить не только боль, но изничтожить полностью, она видела, насколько хладная её душа, насколько равнодушен взгляд и резки слова, знает, что она – созданная словно в самую вьючную зимнюю пургу. Но она же, она, она омывала голое тело от крови и кутала в свою одежду не единожды, донося на руках и только; касаясь спины осторожно, не соскальзывая ниже, трогая там, где положено – пусть ей положено трогать везде, она же её жена. Она не глядела на голое тело с жаром и голодом, она глядела с виной и отчаянием, она усадила на постель – чтобы тут же примкнуть к ногам и держать крошечную руку в своей с непривычной хрупкостью. Она, Шиён, Госпожа, Её Госпожа… Которую Бора?.. Лю... ...Бит?.. – Ложись спать, – хрипло упрашивает её Шиён. – Госпожа, – сглотнув, шепчет она, путая пальцы меж её длинных и горячих. – Попросишь спать с тобой? – Да. Да, пожалуйста… – просится, просится. Боре не стыдно; Боре совсем нет. Боре хочется-хочется её всегда-всегда рядом-рядом. Кое-как сохраняя сознание, она вперивается в Шиён умоляюще и очень щенячьи, с усилием прогоняя чёрные вспыхивающие точки и не замечая мутных проблесков везде. – Хорошо. Вторую ладонь Шиён укладывает Боре на щёку. Тепло. Шиён – это тепло. В молчаливой сладкой тьме потухших всюду ламп и замусоренного облаками звёздного неба, нагоняет нежданный покой, когда Бора, прильнув щекой к её ладони, глядит в её же глаза. Шиён, её свирепая госпожа, утихомирила грызущую неотвратимую боль внутри, заставив кошмару стать всамделишным далёким кошмаром. Бора не понимает, что с ней. Почему раненное тело заполняется лёгкостью, а сон не грозит обязательным срывом в крик. Может, она спятила и потеряла голову. Может – её чувства к Шиён столь безумны и огромны, что способны поглотить все. Но сейчас, сидя напротив неё, вдыхая её дыхание, Бора забывает обо всём. И не хочет вспоминать. Никак. Никогда. Шиён находит подушечкой большого пальца её нижнюю припухлую губу, с засохшей кровью и свежими ранками. Надавливает краешком ногтя – Бора глядит в её смешавшиеся с темнотой глаза, мерцающие слабой-слабой влагой. Шиён выдыхает. Как-то пугано, как-то неровно. Придвигается ближе, шуршит одеяниями, не смея разомкнуть касание их ладоней. Шиён гладит её изуродованные зловонными зубами губы, щурится и дышит с болью, прорисовывая вслепую на коже пятна синеющих отметин, пока Бора, доверительно бегая уставшими глазами по её лицу, слабо сопротивляется. Не смотри на меня – вот так. Я чувствую прорезающиеся повсюду шрамы да глубокие синяки. Не вселяй воспоминания взглядом. Шиён не унимает рук. Не унимает взгляд. Она хватает готовое расплакаться вновь лицо Боры в обе ладони и, понизив тон голоса до влажной глубины, сорванной и на миг отзывающейся злостью, чтобы прошептать близко-близко, на одном сухом выдохе: – Прости меня. После чего, Касается горячими мягкими губами содранных вкусом крови губ Боры. «Я должна была быть первой, кто примкнёт к твоим губам». Касание, словно утешение, лёгкое и едва заметное. Бора не успевает понять, но алеет, сонным и не соображающим разумом потихоньку осознавая, что Шиён её… Шиён столь же медленно отстраняется, оставив щекотное послевкусие. – Г-Госпожа… – смущённой робостью отзывается Бора. В ответ, на не-реакцию, этот слабенький выдох, эту заалевшую в голосе дрожь, Шиён запускает ладонь в золотые спутанные волосы и – лишь для чужого успокоения – натягивает на хмурое лицо кривую, диковатую полуулыбку, сжигая Бору до обуглившихся костей громогласно свалившейся нежной заботой. Бора не чувствует – что это был тот самый поцелуй. Не так, как желалось бы прижаться и выдохнуть в её рот, но на губах понемногу отлипает намертво прижжённая дрянная грязь, оставляя приглушённо мятный привкус. Шиён протягивается к ней, сократив остатки расстояния, сгребает в душные объятия своих длинных мягких рук, вплетается, переплетается, шумно собрав запах с рассыпанных по голым плечам волос, и Бора согласно, желанно, покорно и до нелепого искренне возвращает её объятия, отплетаясь хрупкими ручонками вокруг крепкой шеи. С присущей лёгкостью она поднимает Бору на руки, вместе с ней укладываясь в постель, шустро накинув толстое, зимнее одеяло. Бора не подрагивает от холода, но замерзшей тотчас вжимается всей-всей в Шиён рядом, лежащую рядом, чтобы подставиться под её руки и заползти в тепло, не выползая до первых лучей рассветного солнца – внутри желая не выползать никогда. Сон к истощавшему сознанию прибегает с первых секунд касаний головы подушки; в объятиях Шиён, её госпожи, её Шиён, её того-самого-названного-демона засыпается, как если бы Бору вернули в далёкое беззаботное, счастливое детство, где никаких тревог и страха. Одно тепло. Один дом. Бора думает об этом. Бора думает о Шиён. И не замечает, как мысли складываются в слова, когда чужое дыхание приятно наслаивается на макушку, а чужие родные и нежные ладони гладят по острым лопаткам, зализывая саднящую боль. – Я люблю вас.