* * *
Если кто-то скажет вам, что никогда не фантазировал о сексе с близнецами – бойтесь этого человека. Он – бессовестный лгун. – Значит, ты ебешь моего брата. – А когда-то его ебал ты. Как там это называется у полиаморов? «Солюбимые»?.. У Егора херовая жизнь и много морщин. Он часто хмурится, играет желваками, а на меня смотрит зло и затравленно – так, словно готов ухватить меня за волосы и ударить об стол. Прямо сейчас, с размаха, пока между моим лицом и столешницей находится кофейная чашка. Он хочет, чтобы осколки впились в меня, погрузились в меня, чтобы лицо мое залила кровь… и к шраму-ямочке на щеке добавилась еще пара-тройка. Какое счастье, что грозными взглядами меня не испугаешь. Потерпев неудачу, Гор отвел глаза и раздраженно цыкнул. – Мамочка была рада, что вместо меня ты выбрал смазливого пидора? – буркнул он. – Не говори так о маме! – взвился Митя, едва не опрокинув чашку. – Она… она не знала. И не называй Ильдара… ну… Я улыбаюсь. Ямочка становится глубже – прямо под скулой, по центру щеки. «Зовущая» – так ее называют. Манящая. Прельстивая. Обещающая райские удовольствия – три по цене двух, невероятные скидки! Налетайте, пока Бог не видит… Я улыбаюсь так, что от меня не могут отвести взгляд. Так, что Митю каждый раз обсыпает мурашками – и он застывает, растерянный, осоловелый, а потом грузно падает на колени. Я провожу ладонью по его кудрям. Я люблю его рот. Я исследую каждый сантиметр его кожи – пальцами, или языком, или стеком, когда у меня есть время и желание. Но сейчас я смотрю не на Митю. Я улыбаюсь Гору, и вся его лютая ревность, вся его злость на меня – на того, кто отобрал у него брата! на того, кому его брат поклоняется, чьи ноги он будет облизывать, чей хуй он будет заглатывать, с чьих полов он слижет собственную сперму, когда кончит у меня на глазах, – все эти чувства потихоньку истаивают. Гор видит странное: я не враг ему. Я не борюсь с ним за Митю. Мне нужны оба, а не кто-то один, так что я открываю рот и говорю: – Этот «смазливый пидор» – твоя персональная индульгенция. Советую с ним не ругаться. Гор смотрит исподлобья. Взгляд его – озадаченный и завистливый; его гложет обида и животный ужас: ведь если Мите хорошо со мной… что, если Гора он больше к себе не подпустит? – Хули ты несешь? – спрашивает Гор, разлепив губы и скривившись. – Какая, нахер, индульгенция, хуйло ты ебаное? Я допиваю кофе, ставлю чашку на стол и промокаю губы белоснежной салфеткой. Потом – объясняю.* * *
Социальная неприемлемость. Гор так сильно боится своих чувств, потому что брату с братом – нельзя. Никакие конфессии, никакие народности, никакие социальные слои такой херни не одобряют. Из-за того, что одуревшие от спермотоксикоза близняшки полезли друг к другу в штаны, им сломали жизнь об колено. Спасибо верующей мамочке, – покойся она с миром в райских кущах, коих очевидно не заслуживает. Ей показалось, что это не проблема подростковой гиперсексуальности. Нет! Это болезнь, это гниль, это мерзость! Ее стараниями Гор до сих пор так думает. Своей вины в том маменька не усматривала. Она же не могла их воспитать неправильно! Она хорошая мать и ничего такого не делала! Ну и что, что она похерила их социализацию. Ну и что, что заперла в четырех стенах, когда должна была отпустить с поводка, от своей юбки, от своих проклятых церковных книжонок. Пока нормальные дети открывали для себя мир, Митя и Гор открывали исключительно друг друга. И что они там наоткрывали, догадаться нетрудно. К тому моменту, когда мать их застукала, границы личного пространства у братьев стерлись настолько, что грозить пальчиком и воспитывать было уже поздно. Зато орать, устраивать истерики и тащить детей к психиатру, конечно, никогда не поздно! На том и сошлись. – Я понимаю, почему вы оказались в одной койке, – говорю я. – Ни черта ты, уебок, не понимаешь, – ворчит Гор. – Мить, ну какого хуя? Что ты в нем нашел? – Гор! – взгляд у Мити тоскливый, как у побитой псины. – Горушка! Послушай его, умоляю! Разглядывая жалобное Митино лицо, я думаю: интересно, как она выбирала?.. Как она решила, кого из сыновей назначить в жертвы, а кого – в змеи-искусители? Эту идею ей подсказала престарелая дама-психиатр. Митя рассказывал про нее редко, брезгуя и отводя глаза. Возможно, будь это другой специалист, он бы справился. Смог бы аккуратно, безболезненно их сепарировать, восстановить границы, социализовать... Вскрыть амниотический пузырь, в котором Митя и Гор варились почти до семнадцати, и выпустить пацанов в мир. Но спец был не ахти какой. Дама-терапевт решила сепарировать их через вбивание клина, вытягивая старые обидки, выворачивая наизнанку воспоминания, потроша само их отношение друг к другу. С причинами она тоже не заморачивалась. Живущая от истерики до истерики мать не хотела думать, что оба ее сына – больные извращенцы. Намного лучше, если извращенец только один, а другой… пострадал. Другого надо спасать и любить. Другой – он другой! Он «нормальный»! Он – ее Митя, ее Митенька. – Зачем ты ему про нас рассказал? Господи, Митя, чужому человеку! Эта старая коза сломала нам жизнь… – Не говори так о маме! – … а ты теперь бегаешь по городу и докладываешь об этом всем подряд? – Ильдар – не «все подряд»! Я его люблю, Гор! Пожалуйста… Гор и в семнадцать был не подарок. Вспыльчивый, резкий, с крутым нравом; опасная бритва, не человек. Тётенька-психиатр справилась на раз-два. Нашла козла отпущения – безусловного агрессора; того, кто хотел самоутвердиться за счет брата; того, кто хотел доминировать; того, кто подмял, изнасиловал, не услышав ни «нет», ни «да» – он вообще ничего не слышал, потому что не спрашивал. Так звучит официальная версия. В реальности всё было не совсем так. – Ты не должен был. Не имел права! Трахался бы со своим Ильдарчиком и горя не знал! Какого хуя ты ко мне вернулся? Пришел, доебался, опять пристал, как банный лист к жопе… – Потому что ты… – Что? Что «я»? – Я не хочу без тебя! Тогда не хотел – и сейчас не хочу! Вот, как оно было на самом деле. Не Гор был инициатором. Не Гор соблазнял… Но мамин сыночка-корзиночка, мягонький, крутящийся как флюгер Митя (в какую сторону подуй – в ту повернется) не смог признаться в этом ни маме, ни психиатру. В какой-то момент он и сам перестал понимать, что к чему. Ты жертва, – сказали ему. Тебе это было не нужно, – сказали ему. Тебя к этому принудили, – сказали ему… – Господи, Митя… … а всех собак повесили на Гора. Тот выдержал недолго. Сбежал из дома за пару недель до восемнадцати. Митя рос в теплом болоте маминой гиперопеки до тридцати пяти, так нормально и не социализовавшись, застопорившись в состоянии как-бы-предателя и как-бы-жертвы. Он и то, и другое одновременно; ему жаль и не жаль; он пострадал, и от его действий пострадали. Митя застрял в суперпозиции. Он спал со мной – и говорил о брате. Любил меня – и говорил о брате. Рвался ко мне каждой клеточкой – и говорил о брате, бесконечно, до одурения, до заплетающегося языка. То, что он пойдет искать Гора после маминой смерти, было вопросом времени. – Я знаю, как решить вашу проблему, – говорю я. И думаю: если бы не ваша мать, проблемы вообще бы не было. Вы бы это переросли. Но – вуаля, законсервировались в момент травмы, в момент своего величайшего горя, когда вас признали ненормальными и отодрали друг от друга. Когда запретили чувствовать то, что вы чувствовали. Когда поставили на вас клеймо: «выродки», «извращенцы», интересно, как еще мать вас называла? У таких дамочек обычно богатая религиозная фантазия и язык без костей… И вот – от желания трахнуть брата у Гора до сих пор сводит скулы, а хуй крепнет в штанах. Но ему нельзя, нельзя, нельзя; болезнь, гниль и мерзость – он это помнит. Черт знает, как Митя уломал его вчера на секс… Гор его сейчас за это наверняка ненавидит. Но это брату с братом – нельзя! А вот просто гомосексуальность – не проблема. Даже католическая церковь это уже признала. – Я буду вашим буфером, – говорю я. Вот так. Без одежды. Без стеснения. Без болезни, гнили и мерзости. Им нужен хороший психиатр – получше той престарелой ослицы. Им нужен психиатр, а не буфер… но в данную секунду меня это не волнует. – Ты будешь спать не с Митей, – говорю я. – Ты будешь спать со мной… – Это бред. – И Митя тоже будет спать со мной. – Бред сумасшедшего. Если мы оба будем с тобой трахаться… то мы с ним… – Нет. Я говорю это твердо. Говорю так, чтобы Гор поджимал губы и смотрел на меня жалко и жалобно. Его гложет телесный голод такой силы, что я вдруг понимаю: он позволит себя обмануть. – Вы просто окажетесь в одно время в одной постели, – говорю я. – Приятное совпадение, не более. Лицо Гора сводит судорогой. Митя возит по столу пустую чашку, пялясь в нее так, будто ищет на донышке ответ на главный вопрос жизни, вселенной и всего такого. Я улыбаюсь. Честно говоря, я устал улыбаться, и вместо этого хочу поцеловать плотно сжатые, искаженные гримасой губы Гора. Но еще не время. – Вы будете делать не то, что хотите сами, – говорю я. – Пошел ты нахуй, – отвечает Гор. – Вы будете делать то, что я прикажу. – В пизду. – Вы будете абсолютно послушны. Что бы ни произошло в моей постели, что бы ни случилось в процессе… – Ты ненормальный. – … вы будете знать, что ни перед гребаным Боженькой, ни перед покойной мамой, ни перед всеми судами этого мира не вам за это отвечать. Гор молчит. Наконец-то. Он изнурен этим бесконечным, странным, липким разговором, но я не собираюсь его отпускать. Они с Митей слишком долго маринуются в этом дерьме. Пора прекращать. – Когда я прикажу поцеловать его… – я медленно киваю в сторону Мити. Тот застывает, сжимая в руках чашку, но так и не поднимает взгляд. Все его тело дрожит, на лбу проступает испарина. – … ты поцелуешь, – мягко говорю я, – и не испытаешь за это вины. Откидываюсь лопатками на спинку стула. Взгляд Гора бросается к моему лицу; падает вниз, следует за полоской светлой кожи между полами халата – туда, где у самого пупка полы, наконец, соединяются криво завязанным поясом. Проследив его взгляд, я заканчиваю: – На Страшном Суде я, вероятно, отвечу за свои постыдные пристрастия. Ну а вы с братом… не вам отвечать за то, к чему вас принудил другой человек. Они смотрят так голодно, что меня бросает в пот. Это сладкое, будоражащее, приятное чувство – Гор еще ничего не сказал… еще не ответил… все мои увещевания – полный бред, и он это знает. Но он так хочет мне поверить, так хочет почувствовать себя хоть раз не_виноватым, не_ответственным за то, что делает с братом… – Сраный ты хуеплет. Гор с непроницаемым темным лицом вдруг встает, тянется через стол и хватает меня за полы халата. Примерно секунду я думаю, что он швырнет меня назад, ударит затылком о гранитный край умывальника; эта мысль не вызывает ужаса – только холодное покалывание внизу затылка, там, куда придется удар. Но Гор подтаскивает меня ближе, наклоняется через стол и накрывает ртом мои губы.* * *
В спальне – панорамное окно во всю стену и золотисто-медовые иранские ковры. Делаешь шаг – и тонешь в шерсти по щиколотку. Гор отрывается от моей шеи, обводит комнату взглядом и выдыхает: – Ниху... – Молчать, – говорю я. Он усмехается, кулаком хватает тонкую ткань халата на моем плече, пытаясь сдернуть вниз. – Экое роскошество, – бормочет он, под показной грубостью скрывая растерянность. – Ты, блядь, где работаешь, в эскор... Пощечину даю почти без замаха – хлесткую, звонкую, такую неожиданную, что Гор прикусывает щеку изнутри. – Мы уже все обсудили, – говорю я. Гор отступает на шаг, пошатнувшись, и смотрит на меня так, словно впервые видит. Его рука, теребившая ворот моего халата, разжимается и падает, плетью повиснув вдоль тела. – Ты ничего не делаешь, пока я не прикажу, – напоминаю я. – Ты ничего не говоришь, пока я не спрошу. За пределами этой квартиры ты живешь свою жизнь, как взрослый самостоятельный мужик. Но ЗДЕСЬ ты играешь по моим правилам. Усёк? Судя по лицу, Гор усёк. Он ненавидит меня в эту секунду так люто, что даже чувства к маменьке отступают на второй план. Примерно этого я и добиваюсь. Отвернувшись от Гора, обнимаю рукой шею его брата; подтаскиваю Митю к себе, целую медленно, сладко, опустив ресницы. У него сухие губы и лихорадочно-горячий рот. Он вздрагивает от смущения и страха… но потом обхватывает меня руками и целует в ответ, становится жадным, впивается пальцами. То, что его братишка видит нас, Митю сначала тревожит, а потом стыд его становится задорным и пунцово-ярким, как румянец на его щеках. Мите нравится, что брат смотрит. Я глажу его по плечам, царапаю ногтями под линией роста волос – а потом отступаю, тяжело дыша, раскрасневшись, в сбитом и съехавшем с плеча халате. – Раздевайся, – говорю я. Митя делает это быстрее, чем успевает подумать – вжикает молнией на кофте, сбрасывает ее, потом хватает футболку, задирая, собираясь снять… и застывает. Бросает на брата испуганный взгляд – словно очнулся вдруг и обнаружил, что Гор еще тут. Что видит его, полураздетого, растрепанного, пунцового от возбуждения… Гор стоит с мертвым, очерствевшим лицом, взгляд его – темный и неподвижный. Еще секунду Митя борется с собой, а потом стаскивает футболку и бросает на пол. Расстегивает штаны, снимая их вместе с трусами и носками – быстро, собранно, не поднимая на брата глаза. У него плавное, мягкое тело – без жесткого пресса и намека на изнурительный труд. Он хорошо сложен, хотя ничего для этого не делал. Ему просто повезло от природы. Поросль в паху – аккуратно стриженная и такая темная, что даже Митина шевелюра в сравнении кажется недостаточно черной. Кожа у Мити белая, чистая, без единой родинки, и весь он – сатиново-гладкий, с розовым членом и бледно-лиловым, припухшим от поцелуев контуром губ. Грудь его быстро вздымается, а когда я развязываю пояс и скидываю халат с плеч – грудная клетка замирает, и я вижу воочию, как у Мити сперло дыхание. Весь он – открытая книга, и я снова целую его, прежде чем бросить через плечо короткий взгляд. – Твоя очередь. Гор – совсем не такой. Не сатиновый и не мягкий. Он не стрижется в паху, зато волосы на его затылке срезаны короче, чем у брата. Только на макушке топорщатся темные, густые, вьющиеся лохмы, по которым он протаскивает ворот футболки. Гор смуглее, сильнее, он весь – широкоплечий и твердый, с волосатыми ногами и крепкими икрами, с мрачным, потемневшим от напряжения лицом. Он вываливает из трусов член: тот уже напряжен и увесист. Как бы Гор ни злился, как бы ни скрипел зубами от той пощечины – он ни за что не уйдет. Я представляю, как он подходит ко мне со спины и кладет руки на бедра, как вжимается розовым крепким хуем между ягодиц и скользит им вверх-вниз – и тело обсыпает приятными горячими мурашками. Аж волоски на загривке встают дыбом. Чтобы не увязнуть в фантазиях, я улыбаюсь и отворачиваюсь от Гора, неторопливо обнимая Митю руками. Глажу его по кудрявому затылку, по мощной спине, а потом вдруг вцепляюсь пальцами в загривок, отрывая от себя и толкая к постели. Прямо над ней – нагибаю, и Митя понятливо упирается кулаками в льняную, теплую от солнца простыню. Лицо он прячет за упавшими на лоб кудрями. Теперь Митя весь на виду – его спина, его зад; он переступает ногами и дышит с присвистом, зная, что сейчас его трахнут – и предвкушает это, кусая губу, млея в присутствии Гора, заживо сваренный в коктейле из обожания, страха, чувства вины… всего того, что он годами испытывал, думая о братишке. Я раскатываю по члену хипстерский Сагами и лью на ладонь смазку. Гор смотрит на меня так, словно готов сожрать. Ухватить зубами под ухом – там, где пульсирует артерия, – и выдрать клок мяса, чтобы сосуд обнажился и затрепетал, не прорванный, не поврежденный, последняя ниточка, на которой держится моя жизнь. Но Гор не бросается и не хватает. Он смотрит, как я улыбаюсь (ямочка на щеке; он пялится на нее так долго, словно не хочет видеть, как я засаживаю его брату). Митя приседает, подаваясь задом навстречу и кусая губы, торопясь меня поскорее принять. Он страдает от этого непрекращающегося, нестерпимого зуда неудовлетворенности – его телу мало, мало, мало, ему мало меня, мало Гора, он готов делать это с нами обоими, он любит нас так отчаянно, что это перешибает в нем любые вбитые маменькой установки. Правила приличия? К хуям. Социальные нормы? К черту. Библия?.. Ох, я вас умоляю. Он не просто так притащил Гора сюда. Я ему благодарен. – Ты же думал об этом, правда? – спрашиваю я. Митя стонет, стоя передо мной раком, и сдвигает лопатки. Они натягивают сатиново-гладкую кожу, проступают сильнее, а под ними можно пересчитать каждый позвонок. Потом Митя расслабляется, перестает горбиться и прогибает спину по-кошачьи. Ложбинка позвоночника становится гладкой и ровной, ямочки на пояснице углубляются, и мне нестерпимо хочется погладить их большими пальцами. Я себе в этом не отказываю. – Ты же думал, – повторяю я, повернув голову и перехватив взгляд Гора. Ну давай, Горушка-Гор, включи свой мозг! – О том, почему он так легко принял твой хуй? Дай угадаю – у тебя, небось, и смазки не было? Еблись по слюне?.. Гор смотрит на меня – глаза в глаза. Его челюсти стиснуты так сильно, что желваки вздуваются под скулами. Его грудь вздымается, а хуй стоит колом, прижимаясь к твердому, рельефному животу. Я смеюсь – и прикусываю от удовольствия губу, натягивая Митю на себя, выбивая из его груди полувздох-полустон. – Что, – говорю Мите укоряюще, – забыл рассказать братику, что совсем не ждал его, двадцать лет сидя в башне и воздерживаясь от секса? – Я н-не… – мычит Митя. Потом падает локтями на постель, содрогаясь, хватая воздух распахнутым ртом. Еще минуту я трахаю его крепко, размашисто, а потом позволяю члену выскользнуть из его зада, оставляя ни с чем. Митя вскрикивает от обиды и сминает пальцами льняную простынь. – Что ты!.. Я не даю закончить. Ныряю пальцами в его кудри – темные-темные, чернее религиозных заблуждений их маменьки, – и стаскиваю с постели, разворачивая к себе. Митя хнычет от обиды, поджимая бедра, словно все его нутро сводит от боли – но тут же понятливо опускается на колени и тянется ртом к моему члену. Я упираюсь пальцами в его лоб. – Вот, насколько он меня хочет, – говорю я. Но на Егора не смотрю. Сейчас – только на Митю: на его влажные, искусанные, приоткрытые губы; его глаза с поволокой – как будто он пьяный, обдолбанный, ну не может человеку быть так хорошо от того, что ему в задницу вставляют хуй. – Ему плевать, где только что был этот член, – говорю я, стаскивая грязный гондон. Потом провожу ладонью по щеке Мити, и взгляд его становится осмысленным. – Он ничем не брезгует. Он ничего не стыдится. Он сделает вообще все, что я ему прикажу. Приоткрыв рот, Митя принимает на язык чистенькую, розово-леденцовую головку. В эту секунду он умиротворен и счастлив. Я оглядываюсь; Гор следит за ритмичными движениями Митиной головы, и глаза его темны и широко открыты. – Иди сюда, – говорю я. Потом дотягиваюсь и беру его за руку. Они совсем не одинаковые. Но лица, лица… Пока один из братьев насаживается глоткой на мой член, я сжимаю в кулаке пальцы другого и тяну к себе, кусаю его приоткрытые, шершавые губы. Сначала Гор стоит истуканом, а потом отвечает мне – и рот его становится таким же жадным, как у Мити, таким же нежным, как у Мити, и таким же ласковым. Митя сосет почти ожесточенно: закрыв глаза, полностью погрузившись в процесс, с хлюпаньем выпуская член изо рта – и снова жадно обхватывая его губами. Рвотный рефлекс был выбит из него всего за месяц, и теперь он заглатывает хуй до яиц, утыкаясь в лобок крупным своим, горбатым носом. Когда он стонет от удовольствия, я чувствую вибрацию его горла каждой клеточкой взбудораженной плоти. Сбившись с дыхания, запускаю пальцы в Митины кудри – и внезапно оттаскиваю его от себя. Чтобы целовать меня, Гор приблизился, встал совсем рядом – и мне остается только направить Митину голову. Член брата он находит на ощупь, зажмурившись так плотно, словно боится смотреть. Трогает припухшими от минета губами… нерешительно проводит языком – и Гор отрывисто стонет в мой рот. В первую секунду он весь напрягается… но Митя обхватывает головку его члена, и с упоением, с бессовестным, животным удовольствием начинает сосать. Это написано у него на лице: в каждой его черточке, в чуть приподнятой к переносице линии бровей. Мите так хорошо сейчас, что он мог бы кончить, наверное, даже ни разу к себе не притронувшись. Я позволяю ему разогреться; слежу за тем, как Митино лицо заливает краска, и как темная кудряшка прилипает к взмокшему лбу. Гора держу за руку и целую – а он дрожит, сбито и быстро дышит, тоже зажмурившись, до боли сжав мои пальцы. Решив, что этого достаточно, я поднимаю ногу и упираюсь в Митино плечо. Толкаю пяткой, отпихивая от Гора с такой силой, что одуревший, опьяневший от удовольствия Митя теряет равновесие и плюхается голым задом на ковер. – Хватит, – говорю я. И физически чувствую, как екает у них внутри, и как вздымается волна жгучей, яростной обиды, способной смести все живое. Но я – не «живое». Я – волнорез. Делаю шаг, наступая босой ногой на Митину грудь, упираясь подушечками пальцев в том месте, где край ключицы переходит в основание горла. Я опрокидываю его спиной на ковер, прижимая ступней и не позволяя подняться – и Митя послушно вытягивается, весь дрожа, раскидав руки, онемев от восторга и тупой, ягнячьей покорности. Он смотрит на нас снизу вверх, из-под упавших на лицо кудрей, и взгляд его – мутный, без искры интеллекта. Я убираю ногу. Потом говорю: – Твоя очередь, – второй раз за сегодня, и Гор не заставляет себя ждать. Он опускается на пол, забрасывая ногу братишки к себе на плечо, и безо всяких гондонов, безо всяких лубрикантов, – господи, неужели и это людям нужно объяснять?.. – вбивается членом в Митин зад. Взгляд его сосредоточен, будто это у меня тут – игрушки, а у Гора – дело жизни и смерти, и если он сейчас не вцепится пальцами в бедра Мити, не натянет его на себя, то все, нахуй, закончится, и мир сколлапсирует. А Гор совсем не хочет подводить этот мир. Он движется жесткими, короткими толчками, елозя спиной Мити по медово-золотому ковру, и тот хватается кулаками за иранскую шерсть. Глаза у Мити одуревшие, и он даже не стонет – он всхлипывает, кусает губы, и в эту секунду братья, кажется, впервые в жизни похожи. Ослепленные удовольствием, обалдевшие, слегка нереальные – будто я вижу их во сне, в расфокусе. Будто это не взаправду. Стряхнув онемение, я ногой отбрасываю рукав халата, по которому елозит чужой локоть, и переступаю через Митин живот. Натянуть резинку на его член – дело секунды. Провожу по нему липкой, скользкой от лубриканта ладонью, а потом направляю в себя; усаживаюсь на Митю верхом, спиной к его брату, уже в точности зная, как Гор обхватит меня руками и поцелует в плечо. Я знаю это… я знаю, я знаю, – мне хочется в это верить! – но когда Гор все-таки обнимает меня, все-таки прижимается губами к плечу – меня бросает в жар. Митя стонет и содрогается, скребя руками по ковру, принимая член брата – и ощущая, как на его хуй тоже насаживаются. Я потихоньку вбираю его на полную длину… и меня распирает, внутри становится растянуто, тяжело и приятно; а чтобы было еще приятнее, я двигаю бедрами в одном темпе с Гором. И еще. И еще. Он прижимается грудью к моей взмокшей спине, и я оглядываюсь через плечо, ловя его губы и вздыхая. – Боже, – шепчет Митя. Он хватает меня за руку, почти плача, сжимая пальцами так, что у меня на запястье останутся темные пятна. Я отворачиваюсь от Гора, наклоняюсь… впиваюсь губами в приоткрытый Митин рот – и напрочь теряю счет времени. Когда Митя шепчет (Гор, Горушка!..), я кусаю его за язык, и его пробирает оргазмом – распаленного, взведенного, натянутого как струна. Я делаю последние движения на его члене, прогибаясь в спине, стискивая пальцами свои соски, и меня догоняет чистая-чистая, прозрачней слезы, волна удовольствия. Я – волнорез; но против этого шквала я ничего не имею. Оно хватает меня, оно сжимает меня, оно гладит мою кожу руками – мое двуликое, четырехрукое чудовище, – и я вскрикиваю, забывшись, откинувшись лопатками на грудь одного из братьев. Потом я дышу. Долго-долго-долго, уже не двигаясь, позволив Митиному члену из меня выскользнуть. Ощущаю, как Гор гладит то мои бока, то бедра Мити. – Боже, – выдыхаю я, повторяя Митино богохульное восклицание. И потягиваюсь, поджимая живот и забросив руки за голову. – Это не тот утренний пилатес, который я планировал… но почему бы и нет.* * *
От них пахнет потом и сексом. От меня – амброво-сладким Шерги, дымным и томным, размазанным по моей коже в табачную горечь. Они пьют кофе. Я – свежевыжатый морковный сок. Рука Мити лежит у меня на бедре – высоко, под соскользнувшей в сторону полой бордового халата; он украдкой гладит меня большим пальцем и млеет от того, что Гор теперь не смотрит зверем. Гор смотрит… как Гор. Он занят едой, обсуждением моей ориентации и – самую капельку, – телевизором. В эту секунду он ненавидит меня не так сильно, как раньше. В наших отношениях это – серьезный прогресс. – Если солнца в небе нет, подсолнухи лишаются ориентира и поворачиваются друг к другу, – говорю я. Мои подсолнухи. Подсолнушки. Я буду светить вам обоим, ладно? – Вот ты уеба, – фыркает Гор. – Я тебя не об этом спросил. Это ж сколько такая хата стоит, говорю? Ты рассчитывался почками или натурой? Митя смотрит на меня и улыбается.