«Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное; время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий; время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить; время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру»
Книга Екклесиаста или Проповедника
Аудитория, обшитая жидкокристаллическими панелями, которые одновременно могли транслировать сотни изображений и, что еще круче — при полной синхронизации и взаимодействии с реципиентом — погружать последнего в альтернативную реальность, заставляя испытывать того все измышления реконструкторов на собственной коже. Такой себе гиперсовременный тьюторинг — «абсолютное погружение». Рига коснулся одной из панелей пальцем — его обдало склизким холодом, на ощупь, как зернистый лёд, а потом поразительным жаром и сухостью (по ту сторону транслировали карвонские красные пустыни), и тут же отдернул руку. Изображение подернулось рябью, сгруппировалось, потянувшись навстречу — и вчерашний еще голодранец из окраин Сити, ныне новобранец Штраус, поспешно отпрянул от непонятной гадости. Следом был несильный толчок в спину. Миднайт, рассеянно потерев лоб и поведя взглядом в сторону, устремилась к краю — туда, где заканчивалась рябь панелей, и стояла одинокая трибуна. Рига поспешил следом, пока серую, невысокую фигуру совсем не размыл поток снующих туда-сюда курсантов. Это был первый и единственный раз, когда Идеология преподносилась живым человеком. Мужчина был неопределенного возраста — у него были седо-серебристые волосы, кудрявые и сухие, стянутые на затылке в тугой хвост (хотя и такие, какие-никакие, а длинные волосы были роскошью), темно-синие глаза, выглядящие, как мутное стекло, и лицо — будто бы молодое, без видимых заломов и морщин, но в то же время какое-то старое, с глубокими тенями под веками. Идеология Нила наследовала Идеологии Старого Мира — Хуан Карбонеро в первый и единственный раз объяснял, почему люди по праву признают себя сверхрасой. — …когда всем остальным видам, наделенным разумом и зачатками интеллекта — вспомним о заблуждениях наших предков, наделивших шимпанзе и морских млекопитающих схожими с человеческими возможностями развития интеллекта, и даже порой превосходящей! — мозговой активностью. Всё это, конечно, уже было опровергнуто. Я бы мог привести с десяток аргументов, перечислив все эксперименты и открытия, но результат налицо: Земля погибла, вместе с девяноста девятью процентами своей флоры и фауны. Последний процент — мы сами, и те виды, что привезены на наших кораблях. Начав путь с примитивного, мы возвысились над вселенной, стали движущей её частью. Кто теперь скажет, что мы не в силах повлиять на движение звёзд? — Хуан сухо усмехнулся. — Кто стоит над нами?.. Его речь была пламенной. Рига слушал с упоением, раз за разом подмечая правдивость и обоснованность его страстной речи. Весь облик Карбонеро вдруг преобразился: он рассиялся, будто начиненный фосфитами, и сверхчувствительные панели многократно отражали его сияние. Или же это была очередная обманка пойманного в плен техники разума. Но он был прав, если не во всем — то во многом. Кто-то поднял руку. Карбонеро прервался, с улыбкой встречая вопрос. — Вы верите в Бога? Или Идеология равноценно заменяет его существование? — О, как я люблю такие вопросы. Вот и явилась Она — новое и главное лицо всего спектакля. Она должна была явиться — курсанты и новобранцы Элизиума должны были знать главнокомандующего в лицо, знать, за кем и зачем следуют. Многие видели Даниэль Валенсиано впервые. Но Рига и Миднайт нет. Последняя вздрогнула, разом съежившись и распластавшись по ближайшей поверхности, чтобы стать как можно более незаметной, но вместе с тем жадно и маниакальной дозой восхищения следя за новым действующим лицом. — Так есть ли Бог, Карбонеро? — спросила Консул высоким голосом. Она едко усмехалась, а профессор стойко выдерживал её взгляд. Наконец, он произнес, разворачиваясь к аудитории: — Каждый из нас — и так было во все времена — верил в нечто, стоящее над нами. Люди верили, что есть некто, у кого есть власть судить и справедливо карать и награждать. Но всё ли было справедливо в ваших жизнях? Многие из вас пришли сюда босыми и больными, другие — военнопленными или беженцами. Многие — совсем еще незрелые дети, родившиеся и росшие в эпоху Вечной Войны. Вы можете долго рассуждать о том, в чем был ваш грех и откуда несёте свой груз, покуда остальные наслаждаются благами Бабилума и ходят в небесах ценностных реалий; говорить о прошлых жизнях и кармической ерунде. Но задайте себе один вопрос: верите ли вы в этого Бога, который поступает, как последний самодур? Заигравшийся ребенок, отбирающий последнее что у вас есть? Последнюю кроху хлеба, называя это «равным тебе испытанием»? Кто в это верит? Поднимите руки. Все молчали. Миднайт подняла руку. Даниэль моментально выхватила её взглядом — её серые глаза вспыхнули, как настоящие сверхновые. Она всё более походила на дьявола — Рига начинал бояться эту женщину. Но Миднайт сказала иное. — Идеология многое почерпнула из мировых религий, не отрываясь от контекста. Но она отринула Бога, самую суть. — Христианство и ислам изжили себя, — произнесла Валенсиано. — Их беда была не в почитании Бога-самодура, но в каноне, далеком от человеческой природы. Нам близко то, в чем видна родственная связь. Где есть живые и мертвые люди, их истории и их ошибки. Христианство когда-то назвало отличное от черно-белого виденье ересью, за что поплатилось. Нет зла и нет добра. Есть только человек, который поступает единственно верно. И всемирный механизм, который поступает… — …единственно верно, — прокатилось по рядам.