«Я не любил твои губы — Их просто было удобно целовать. Изгибом, этюдом они отдалённо напоминали те, Которыми я в действительности хотел обладать».
— Убери, пожалуйста, стакан со стола. — Хесус говорит это устало. Потому что он заебался, сегодня ещё обещал восьмичасовой стрим, а голова раскалывается от малейшего шороха, и Серёжа, который шарится по ящикам, оставляя посуду на столе, раздражает. Как раздражает жужжащий над ухом в летнюю ночь комар. — А, да, уберу, — говорит Пешков, но даже не идёт в сторону стола. Он соглашается для вида, но, если надо что-то сделать, делает с ленцой или не делает вообще. В высотке Москва-сити холодно даже летом. Только для Лёши, который всегда ходит в кофтах, это не проблема, а для Серёжи, который мёрзнет в своих шортах и майке, — вполне. Ему холодно. Хесус греет его в своих объятиях изредка — скорее тогда, когда сам в них нуждается, когда воспоминания о былом, которое лишь занесено снегом чужих прикосновений, всплывают и колют слишком сильно где-то в боку, сильно ниже рёбер — там почки? может печень? «Ты старый настолько, что уже сыпешься», — не своим голосом в голове мысли пролетают, и Лёша носом утыкается в тёмную макушку, в самое темечко парня в его руках. — У тебя руки ледяные. — Серёжа говорит так всегда, потому что каждый раз правда. У него по рёбрам гуляют окоченевшие пальцы, и Пешков знает: мужчине самому больно от того, насколько они мёрзлые, от контраста температур его уже кроет неплохо. — Так согрей. — Банально, избито и убого — ты ведь именно так любишь, да, Хес? Лёша сам себе судья, сам себе палач и заключённый. Его личная гильотина — губы Серёжи, упирающиеся в собственные. Хесус не уверен, насколько умело отвечает, насколько нежно сжимает чужие бёдра и как сильно сейчас похож на живого человека, а не просто пародию на него. — Я постараюсь, — приторно шепчет Пешков, и Лёша ему не верит ни капли — Серёже плевать. На Лёшу, на то, как безразлично он взглядом гладит чужую грудь, как смотрит будто сквозь неё: «О, вид из высотки на Москву намного интереснее тебя, Серёж». Пешков с этим знанием согласен. Пешкову любовь — как рыбья кость — поперёк горла и не упёрлась. У них с Хесусом отношения по несчастью, как они вдвоём шутят: Дарья Куданова, разбившая сердце двоим, на деле же не тронула ни одного. Лёше Даша была безразлична — ему был обиден обман: он хотел доверять хоть кому-то и обжёгся, как школьник, как ребёнок. Серёже нравилось, как Даша выглядит — худенькая, миниатюрная, — но девушка раз за разом говорила о том, какой Пешков «жирный и мерзкий», неподходящий, то есть. А потом плакала на стриме, что это он, Серёжа, боготворивший её красоту, жестокий. Сука. У них с Хесусом отношения несчастные — это аксиома. И дело никогда не было в Кудановой, ведь так? — Тебе нравится? — мимоходом шепчет Серёжа, вырывая Лёшу из своих бесцветных мыслей-баннеров в голове, и он понимает, что Пешков давно сидит между ног — пытается стянуть эластичную ткань, обтягивающую член Хесуса. — Мгм, Серёж, убери кружку, — возвращает себе обладание над телом и сознанием Лёша, понимает, что не возбуждён ни капли. То есть мог бы физически вывезти, да, но желания сейчас ебаться нет никакого — грязно и мерзко от Серёжи, на котором клейма ставить негде. — Блять, — злится Пешков, резко встаёт со своих колен, надавливая лежащими на бёдрах у Лёши руками до боли, и подтягивается. Кружку почти кидает в мойку, а не в посудомоечную машинку загружает, и вылетает из кухни, что-то бурча под нос. Голова у Хесуса болит так же сильно, потому он прикладывает ладони к вискам, жмёт до появления пульсации крови в венах и отпускает, тяжело вздыхая. Пиздец.***
Большой онлайн, скачущие цифры и бесконечная суета Серёжу подзаряжают — он смеётся и улыбается, нелепо пристаёт к Ване в дискорде и совершенно не чувствует, что делает что-то не так. Наоборот, ощущение правильности затапливает его, подгоняет по краям, делая потребность остановиться невозможной. Ловить в небольшом прямоугольничке смущающееся и краснеющее лицо Бессмертных изумительно: тот будто совсем ко вниманию к себе не привык. — Борщ, бро, борщ, — и смеётся заливисто на очередной безвкусный и дешёвый подкат, который, вообще-то, не работает. Пешков знает, что его подкаты только и способны вызывать смех, потому кидается ими во всех, поднимает онлайны, охваты и даже, может быть, если представить лишь на секунду, то кому-то настроение. — Я бы с тобой борща сварил, — добавляет Серёжа, и количество сердечек в чате подлетает до бесконечного — это смешно, забавно, может даже интересно. Кто-то может поверить, что между таким, как Сережа, и таким, как Ваня, что-то могло бы быть? — Так давай сделаем ирл кукинг? — внезапно серьёзно говорит Бессмертных, отчего уже очередь Серёжи давиться воздухом. Это в его планы не входит, хоть и довольно регулярная практика. Предложения от Вани, поступающие как на стримах, так и в переписке, пугают каждый раз, как в первый. Серёже кажется, что Ваня ждёт от него чего-то сверх: смотрит так доверчиво, как Пешков себе позволить не может, и это заставляет сливаться раз за разом — сначала цветом с травой, а потом с предложений, — бесконечно говорить о том, что занят, что вот, у Маза стрим — надо прийти, что потом, вроде как, Хесусу помочь, и это же нормально — видеть, как от упоминания Лёши у Вани губы поджимаются сами собой, ведь так? — Блин, Ванёк, мне уже ведь идти пора, спишемся, окей? — и делает самую искреннюю из своих фальшивых улыбок, чтобы увидеть бесконечные мелькающие сообщения в чате с плачущими смайликами. — А, да, получается, удачи. — Пешков уже выходит из дискорда, закрывая приложение, лишь бы не показать свою астматичную одышку и лёгкий нервоз. Ваня остаётся, расстроенно и разочарованно глядя на одинокую руму, будто ему некого позвать. Будто тот же Саня не придёт по одной только просьбе хоть к Бессмертных в квартиру, проталкиваясь через технику, через бесконечные провода и кучу влюблённых вздохов Вани.***
Ваня смотрит на стрим, который мелькает сейчас перед глазами, и впивается пальцами в собственную ладонь со всей силы — до появления красных борозд полумесяцев от подпиленных ногтей. На экране счастливый Серёжа чокается фужерами с Лёшей, они обнимаются и тайно — «Вы, блять, на стриме, думаете, я не понял, что вы делаете, закрывшись ладонями» — целуются. На фоне смеются остальные стримеры, а у Вани сердце разбивается тысячью осколков, и он почти винит себя за такой глупый романтизм, но держится — руками за фонящие болью рёбра и живот, в котором любовь умерла. У них там ирл с очередной стримхаты — горнолыжный курорт практически. Ваня не поехал — не потому, что не захотел, а потому, что у него сессия прямо сейчас, потому что реальная жизнь тут, в центре Москвы, где он учится, снимает глупые тиктоки, залетающие на несколько миллионов, и отвечать на очередном интервью о том, что он «совершенно обыкновенный, вы меня идеализируете», и поиграть бровями — единственная позволенная ему эмоциональная показательная картинка. Рот и нос, скрытые за маской, — «Ты что, брат Тендерлибае?» — часть не столько образа, сколько нежелания открываться так. Хочется повод, какой-то веский и стоящий, но пока его нет. Не тут, на интервью, на котором его по имени знают-то немногие, потому что он им, по правде говоря, не интересен. Красивая дорогая картинка, у которой, по их мнению, ничего за ней и нет. Есть только влюблённость в Серёжу, который на Ваню никакого внимания не обращает. Зато Пешков там сейчас благодарно принимает чужой шарф — Хесус лично завязывает свой на шее Серёжи — видно, насколько аккуратно, — целует кончики своих аристократичных пальцев и прикладывает их к щекам парня, заливающимся краской. Интимный момент, попавший лишь на задний план стрима, заставляет Ваню лишь сильнее кусать свои губы и совершенно не слушать, что там на первом плане вещает Вова. Крашеный блондин ярко жестикулирует, но весь фокус у Бессмертных только на том, как за стримером два парня друг другу стыдливо улыбаются — Серёжа весь красный, отводит взгляд, смотря в камеру, а Лёша на него с безграничной нежностью — такой, которую, как кажется Ване, не сыграешь. Бессмертных мазохист тот ещё — стрим не выключает, смотрит пристально все четыре часа до конца, за Серёжей на снегоходе следит до последнего — как тот смеётся, как шарф чуть слезает с шеи и показывает то, что скрывал — пёстрый засос на коже. Ваня от этого знания закипает, чуть ли головой о клавиатуру не бьётся. Потому что Бессмертных признавать тот факт, что Пешков счастлив с Хесусом, противно. Ощущение наигранной действительности давит на черепную коробку, заставляет превращаться в неуравновешенного — Ваня не верит ни в одну из фотокарточек, появляющихся у Лёши в инстаграме, потому что Пешков не выставляет ни одной из них. Потому что у Пешкова в профиле фото в неоне, фото с Вадимом Эвелоном и всё — пустота. Редкие сторис из баров, которые Бессмертных старается не отслеживать — не хочет быть повёрнутым на парне сталкером, но получается не всегда. Потому что тревожность и желание помочь — «Себе помоги, Ванечка, что ты пристал?» — не отпускает. Бессмертных коллабы с Сережей коллекционирует и хранит чуть ли не под плёночкой — редкие залёты Пешкова в дс, пока Ваня стримит ужастик, и постоянные обещания — «Да будет вам ирл с Ванюшей, ребята», — которым Бессмертных уже не верит. Потому что на сотню просьб Вани Серёжа отнекивается, уходит в игнор и говорит: «Давай попозже, у меня что-то забитая неделя», которая стремительно перерастает в месяц, а тот в другой. Потому что Серёжа, похоже, только для Бессмертных занят. Вадим, Хесус и в целом ребята со стрим хаты — Пешков не брезгует остальными, но встретиться с Ваней в жизни для него будто табу какое-то — строго под запретом. Но Ваню это не останавливает столь сильно, сколько должно было бы, потому что Бессмертных взгляд Пешкова на редких совместках ловит — как тот застенчиво отводит его от камеры, смотрит на лицо Вани на экране дорогого компьютера, точно на картинку перед ним. Это льстит, это радует и говорит больше, чем следует. Руки Ване развязывает. Он мысль о том, что хочет добиться Пешкова, как ту самую цель из детской мечты, за щеку ириской толкает и улыбается. Потому что Бессмертных знает о том, что он идеальный — до противного скрипящее чистое стекло многоэтажки, начищенное с двух сторон — прочнее металлов, дороже хрусталя и прекраснее, чем искусные яйца Фаберже. Настолько оценивает Ваня себя и не без оснований — красивый, амбициозный и даже богатый. «Я твоего уровня, Серёж». — Он мысленно ставит печать на своих идеях о внимании Серёжи на себе.***
— У тебя хорошее настроение? — жмурясь на отражающееся от снега солнце, спрашивает Серёжа, обнимая свои плечи руками — нежно — так, как другим непозволительно с Пешковым обращаться. У него в голове разноцветное конфети от веселья и лёгких коктейлей. У него в голове сбитый шёпот Лёши, который краснеет от внимания остальных стримеров к ним, как будто он не этого добивался. Как будто у Лёши был действительно душевный порыв, а не желание привлечь внимание конкретного человека. — Да, — сбивчиво отвечает Хесус, утыкаясь в шею Серёжи, пряча собственное горящее краской лицо в изгибе чужого тела. Стримеры хихикают на такие действия, на что Серёжа, удивительно оказывающийся во много раз сильнее сломанного Лёши, обнимает его крепко рукой за талию, показывая всем язык — теперь парни смеются над ребячеством Пешкова, а не Хесусом. — Жожа, никто не тронет твоего Лёшу, — смеясь заливисто, говорит Вова, подходя ближе к двоим парням и ударяя по плечу Серёжу. Хесус дёргается от этого — от хлопка и голоса Братишкина, — резко отнимает лицо от шеи и больше не красный от смущения — теперь выражение его лица напоминает злость и разочарование. — Вот и не трожь, — переводит всё в шутку Серёжа, хватая Вову за запястье, отводя чужую руку от себя подальше, — а то пальчики твои сломаю, — и улыбается широко и белозубо, чуть сверкая своим кривоватым клыком. — Да больно нужен мне Хесус, — говорит Братишкин и уходит — у Пешкова нет времени на то, чтобы рассмотреть с каким лицом, потому что Серёже лично похуй абсолютно на него. Он прикольный иногда, смешной и старательный — по мнению Сережи, его полная противоположность. По мнению Лёши, пухлые и сухие губы Пешкова ему заменить таких же искусанных Вовиных не смогут. У Вовы в голубых глазах океаны разливаются: Финский залив открывает окно в Европу, небо касается водной глади — смешивается тёплый закат с водой, — создавая непередаваемый блеск стекляшек. Так думает Лёша, смотря в спину удаляющегося Братишкина, который совершенно несерьёзно говорит — так ведь? Пешков думает о глазах Шефа прозаичнее: уёбок со стеклянными глазами, с замыленной роговицей. Потому что либо Вова слепой еблан, либо Вова просто бесчувственный. Чужой чёрный пуховик антрацитом отблёскивает для глаз Лёши и слепит болезненно — только потому у него глаза слезиться начинают. Сережа знает, что не только. Молчит вот, делает вид, что понимает — в их пустом диалоге не было ни капли правды, потому что Лёша ни в какой из степеней не принадлежит Пешкову — глазами дорогими, своими аристократичными пальцами за другого цепляется, даже если физически стоит в объятиях Серёжи — тёплых и доверительных. Пусть Серёжа не влюблён в своего парня, но он знает, что Лёша задыхается от кашля где-то между стримами, что Лёша не пьёт и не курит, что у Лёши нежелание общаться с семьёй и говорить обо всём, что связано с чувствами. Потому что Вове, Пешков уверен в этом, нужен Хесус — может не так, как хочет этого стример, но факт есть факт. Вова, который заходит в снятый дом, утягивает за собой и остальных ребят из сквада, кроме Серёжи и Лёши, стоящих около снегохода — на деле рядом друг с другом до болезненного близко — так, что дышат одним воздухом, окрашенным в непрозрачный пар от температуры. — Пошли в дом — замёрзнем, — начинает Серёжа, смотря на стоящего в прострации Хесуса — тот даже взгляд не отводит от пропавшей из виду спины Вовы, — задерживает его на воздухе, в котором уже никого нет. — Я не хочу, — говорит Лёша, всё же смотря на Пешкова. Хесус не добавляет: «Я не хочу идти туда ко всем, к Вове, который говорит, не подумав, а мне больно», — Серёжа слышит это в голосе без слов, читает во взгляде без слёз, и кажется, на таком понимании можно прожить. Даже долго. — Тогда постоим ещё чуть-чуть, — кивает своим мыслям Пешков, обнимая со спины Лёшу, и для тех, кто сейчас захочет посмотреть из окна, — они самая счастливая и романтичная пара, какую можно представить. Стоят в уединении на улице и обнимаются, будто им не холодно. Серёже очень.***
Пешков знает, что их отношения — это симулякр — не симуляция даже. Абстракция, напускная пыль в объективы сми, в головы их друзей — иначе не назвать. Но в какой момент лишь иллюзия превращается в реальность, или это блажь? То, как Лёша гладит его бока, как целует в губы в темноте их общей спальни на стримхате. Сколько в этом Хесуса? Сколько в его плавных и выверенных движениях его самого, а не слепого обожания и представления на месте Серёжи того, кого в реальности не существует? Потому что Пешков не верит в идеальность Вовы, которую так возносит для себя Хес. Потому что Вова — это пустышка, фианит, которые в ломбарде ломают безжалостно, расправляя настоящее золото. Серёжа может назвать Лёшу золотом. Вову драгоценностью — нет. «Кого ты перед собой видишь?» — не спрашивает Серёжа вслух, лишь смотрит скептически, совсем серьёзно, и Хесус возвращается в реальность, где перед ним на постели не Вова, не предмет его воздыхания — лишь Пешков, у которого в глазах из желания — умыться от чужих мокрых поцелуев и напиться ещё сильнее — до колик, до боли в желудке и смешанных пёстрых людей в постели — неизвестно каких, но целующих так, как в последний раз, так, как не делает Лёша. — Всё хорошо? — спрашивает Хесус, и это правда: ему не безразлично состояние взбалмошного и суетного Серёжи, который редко открывается больше, чем считает нужным, а своё психическое состояние он редко до такого превозносит, обычно останавливаясь на лёгком — «хочешь, расскажу, как поднялся мой онлайн и как я подниму твой хуй?». — Да. — А это ложь от Пешкова, которую парень сам переваривать не может — она тяжело встаёт сухариком во рту, хочется запить чем-то покрепче, обжечь гортань. Лёша не то чтобы верит, но свои действия продолжает — ведёт ладонями по рёбрам, обтянутым плотной кожей, усыпанным где-то родинками и растяжками. Серёжа не милый мальчик, но он настоящий — со своими травмами и трещинами, такой разбитый, совсем не так, как Хесус. Пешков на ласку реагирует — стонет протяжно, выгибает спину и тянется к чужим тонким бледным губам, целует глубоко и влажно, отдавая то самое тепло, которого у Хеса не было никогда. Лёша на обогрев своего замёрзшего от всех любовных проигрышей сердца тратит всё возможное тепло. Хесусу Серёжа нравится — мягкий, податливый и ведущий в моментах, когда мир рушится. Когда у Лёши перед глазами чужой образ становится не эфемерным, почти реальным. В такие моменты Хесус будто натягивает мешок на голову Пешкову и душит, только сам он видит лицо Вовы, которое любовно целует — страстно, шепча признания и чужое воющее имя. Лёша отдаётся в поцелуй, перенимая правление, когда Серёжа это позволяет — облизывает чужие губы, посасывает язык и в целом ведёт себя так, как нужно — горячо и возбуждающе. Пешкову этого достаточно — седлай и бери, будто готовая заводная игрушка, для которой того внимания, что дал Серёжа, достаточно. Пешков охоч до ласк, до внимательных «сделанных» глаз Хесуса, которыми тот целует каждую выпирающую косточку и складку кожи — после проделывает тот же путь уже осязаемо, собственными губами, оставляя влажную дорожку. Серёже нравится, он ломает «башню», путает волосы и радуется тому, что Хес ничего на это не говорит, просто дальше лижет ключицы, пальцами проникая под ткань нижнего белья, заодно пытаясь приспустить и своё. В тёмной комнате Лёша с Серёжей дрочат друг другу, глуша лишние звуки поцелуями. У Хесуса болит сердце, лохматые волосы и слезящиеся глаза, которые Пешков только делает вид, что не замечает. У Сережи разбитые детские мечты о «первом разе с той самой», любви до гроба и тому подобном. Он стонет надрывно, скуляще и изливается в чужую ладонь, окропляя холодные даже сейчас пальцы своей горячей спермой. Лёша следует за ним не так ярко, скорее прощающе. Хесус себя в первую очередь прощает и что-то для себя решает, но молчит. Язык тела не выдаёт его Серёже, который пытается натянуть трусы и спрятать взгляд в мобильном, который разрывается от уведомлений. — Кто там? — спрашивает Лёша, уже заведомо зная ответ. Ваня — персонаж интересный: красивый и молодой мальчик, который достиг того же онлайна, что и Хесус, только не за девять лет, а за пару месяцев на твиче. Выстрелил в сердце множества девочек и трендов и так и остался на платформе, изредка запуская и собирая суммы, равные тем, какие зарабатывают хирурги частных московских клиник за месяц. — Ваня, — вздыхает устало Серёжа, собирая себя по кускам от этого имени. Ваня — это не ничего не значащий персонаж его истории — Ваня тянется к нему, как к свету, как к спасению — только Бессмертных спасать не надо: он холёный мальчик, у него есть всё — любовь, внимание, деньги и множество причин, почему ему не нужно спать с посторонними людьми, чтобы почувствовать себя значимым. У Пешкова не так, у Пешкова что ни день, то чума, рак и обязательно невезение — для Сережи каждый взлёт равен падению. У Пешкова после всего произошедшего в его жизни нет веры в то, что кто-то, как тот же Ваня на совместках, будет смотреть на него с желанием — не с физическим вожделением, а с желанием спросить не для вежливого «Как ты?», а сразу и в лоб «Почему тебе плохо?». От такого вида Вани Пешкову боязно — доверится, влюбится, а после сломается похлеще, чем от расставания с Кудановой. Потому что его детская привязанность к красивой картинке научила его тому, что это блажь. Что даже бездарная Даша смогла сыграть по первому времени роль любящей девушки, а после всё это рассыпалось, как пыль. Как только у Серёжи просели онлайны, а на девушку обратил внимание сам Лёша Хесус, как тут можно было выбрать Пешкова, да? Серёжа Гаечку понимает, а потому выбирает Хеса сам — стабильнее, увереннее и ни капли не влюблённо. Так выбирают между вкусным кексом и овсянкой на завтрак, выбирая второе лишь потому, что так правильнее, более здорово, и вообще: «А кому ты потом толстый после сладкого будешь нужен?». Серёжа сам себе в голове отвечает, что никому. От Вани то самое настроение уверенности в себе и целого сердца — у Пешкова, по личным ощущениям, своего совсем уже и нет: сгнило, рассыпалось прахом и всё — пустая дыра внутри просит чего угодно, лишь бы заполниться. Серёжа заполняет её членом Хесуса, его деньгами и мнимой известностью, которой хватит, как ему кажется, ненадолго. Но последнее время там же поселяется и тревога от того, как много внимания уделяет ему Бессмертных: пишет, просит о совместном стриме в ирле, просит хоть залететь на пару минут в дискорд и вместе поиграть во что-то — сначала Серёже от внимания весело и он честно соглашается, сидит по ту сторону экрана и смеётся со стыдливо краснеющей шеи Вани на экране, а потом получает сообщения между стримами просто ни о чём и пугается. Пешков не может быть интересен кому-то, особенно, если это Ваня. Пешков себе не интересен ни капли. Серёжа пугается, что привыкнет к вниманию Вани, а потому от совместок отказываться начинает, пытается сливаться с переписок и делает вид максимально незаинтересованного в их общении, но образ дружбы на стримах поддерживает: залетает к Ване в чат, пишет что-то смешное и смотрит на реакцию — весело и приятно где-то в животе — теплота разливается. Это настораживает, как и то, что Бессмертных как банный лист — не отстаёт со временем, а впаивается, как что-то естественное. «Привет! Классный стрим сегодня был, выглядело просто ахуенно. Ты там не замёрз?» Вот и что ему с Ваней делать?***
— Я договорился, — серьёзно заявляет Ваня, заходя в квартиру к Сане. Анек только проснулся, не особо понимает, о чём диалог вообще, но, видя то, с каким лицом Бессмертных рассказывает ему о чём-то, вероятно, невероятно важном, приходит в себя. — С Жожо?! — подпрыгивает на месте, хватая Ваню за плечи, глазами ловя, как парень в его руках кивает, поджав губы, — как обычно, то есть. Анек говорит честно: Ваня с Серёжей пытался договориться сотни, если не тысячи раз, и всегда это заканчивалось одним и тем же — несдержанными обещаниями Пешкова и нелепыми извинениями на какой-нибудь совместке — всё. Потому для Саши не имеет особого значения тот факт, что Жожо в очередной раз навешал лапши Бессмертных на уши про «обязательно встретимся, Ванюш, просто не в этом месяце, наверное!», — а Ваня не собачка же, может и верил каждый раз, но всё меньше и меньше. Ложь таяла, как фруктовый лёд на палочке, и оставляла неприятную липкость на руках — так ощущалось это всё. — Всё иначе в этот раз, Сань! — теперь уже очередь Бессмертных держать Сашу за предплечья, но он выбирает выбраться из чужих цепких рук и пройти в квартиру дальше, оставляя Анека позади, в проходе топчущегося на холодном полу босыми ногами. — Чем же? — спрашивает вдогонку хозяин квартиры, проходя за Ваней в свою комнату — Бессмертных своими длинными ногами в три шага достиг разложенного дивана и плюхнулся на него. У Саши энтузиазма от скрипнувшей мебели меньше, он шикает на друга за вольность, но знает, что это бесполезно. Ваня — мальчик-паинька только при тех, при ком образ держать требуется. — Мы встретимся на афтерпати стримхаты — оттуда он не сбежит, — уверенно резюмирует Ваня, смотря своими глазами-болотцами в глаза сонному Анеку. — Как ты вообще… — Саня не договаривает, потому что Бессмертных перебивает его сам, отвечая на незаданный вопрос: — Вова же звал меня и на саму стримхату — у меня сессия была, блять, да и столько времени тусить со стримерами, когда там все… Не моё, в общем-то, плюс не было бы гаранта, что Серёжа остался бы тогда: он, мне кажется, меня избегает. — А тут он, значит, не сбежит, да? — Скептицизма у Сани больше всех — влюблённость Вани в Серёжу его не сильно нервирует, но смотреть на потухшие после очередной неудачи глаза Бессмертных ему, как другу, больно. — Хесус уже сказал на трансляции, что останется на афтерпати, а Пешков вряд ли уедет без него, — легко пожимает плечами Ваня, будто в том, что Бессмертных говорит о Серёже, как о приложении к Лёше, нет совершенно ничего такого. Будто у Вани сердце от этого факта кусками не сыпется, как штукатурка с потолка. — Мне написал Вова, позвал хоть на тусу, сказал, что было бы классно. — И ты согласился? — Анек думает о том, что без кофе тут не раскидаться, хочет пойти на кухню, как только Ваня прекратит вещать ему наверняка свой великий план по завоеванию неприступной крепости в виде Пешкова. — Конечно, как иначе. — И наверняка написал Серёже, — резюмирует Саша, смотря не на Ваню, а в потолок. — Да, но нет. Я, как обычно, про стрим спросил, а про то, что приеду завтра на афтерпати не сказал. — Ваня про то, что, как обычно, спросил про состояние Пешкова, тоже не упоминает, потому что Серёжа всё равно не ответил и не прочитал даже — спит, наверное. А может и намеренно игнорирует, но это не так важно — важно то, что он планирует поговорить наедине с Сережей, потому что это станет одновременно их общим концом и началом: либо Пешков заинтересован в нём, либо нет — вот и вся логика.***
Музыка не бьёт по ушам — она наседает на них, как пальцы пианиста на расстроенное фортепиано — мучают, насилуют, пока звук не станет похож на давно забытую классическую мелодию. С Хесусом такое не пройдёт — его раздражает всё: обилие людей, которых на самой стримхате даже и не было, то, как все смотрят на Вову, который накидается спустя пару бутылочек дешёвого пива — все это знают и ждут это шоу. Лёша не ждёт, а готовится к этому, как к эшафоту. Серёжа скачет где-то там далеко, утягивает всех потанцевать, и да, Пешков — солнышко и заводило, без Сережи всё было бы и близко не так весело и ярко, не так интересно, если говорить правду. Татьяна смачно целует парня в щёку, отчего тот удивлённо заливается смехом, стукаясь с девушкой бокалом с коктейлем. Серёжа покоряет всех, когда он такой — открытый, отдающий себя всем хоть даром: «Берите, мне не надо». Лёше Серёжу жалко. Потому что завтра по праву «его мальчик» проснётся с сушняком, мигренью и желанием не жить, не существовать и, если повезёт, забыть всё то, что делал ночью. Но сейчас маргарита, секс на пляже и «Тань, Тань, давай я слижу у тебя коктейль с груди!» создаёт мешанину в и так забитом зале загородного дома. Кто-то всё же опаздывает, успевает отметить про себя Хес, когда видит, что Вани Дипинса тут нет. Хесус не знает, приедет он или нет, но всё же этого ждёт. Что-то Лёше подсказывает, что в Ване скрывается ключ, который откроет сундучок с таким желанным спокойствием — если не в душе Пешкова, так на тусовке уж точно. Или хотя бы пусть уведёт внимание стримеров от Хесуса. Хотя бы это. Когда многие уже достаточно подшофе — музыка стала тише, — кто-то желает отправиться спать, как поступил бы и Лёша, если бы не мигренозные волны и червячок тревоги за Серёжу, что танцует с Мазелловым медленный танец — они наступают друг другу на ноги, попеременно повисая друг на друге. Хесус, наблюдая за ними с длинного дивана, растянувшись, чуть ли не лёжа, сдерживает смешок — и то, тот скорее нервный, — как слышит довольный визг Вовы за собой. Оборачивается незамедлительно, чуть ли не ломая себе шею такими действиями, вызывая новую порцию боли в висках — оглушающую, заставляющую перед глазами плясать звёздочки — противные, колющие. Всё мутное, а потому Лёше требуется минута, чтобы понять, что Братишкин обнимается с Дипинсом посреди зала, пока остальные (те немногочисленные, что дотерпели до этого времени) подходят, чтобы тоже поздороваться. Хес даже встаёт, смотрит на то, как низкий для всех Вова разрывает дружеские приветственные объятия с Ваней, и чувствует внутри себя что-то неприятное — нет, не ревность — зависть. С ним Братишкин давно не обнимается просто так при встрече. Из вида смазывается всё — то ли Лёша перебрал, то ли его захлёстывает почти детская обида, отчего он отходит подальше ото всех, к кулеру с водой, лишь бы избавиться от чувства потерянности в собственной глотке. Он жадно глотает холодную воду из пластикового стаканчика, смотрит на его дно и думает лишь о том, как бы всё это пережить и как можно скорее сбежать в свою высотку — как спрятаться в башне от всех спасителей и губителей. В сказке о Рапунцель Хесус был бы второй дочкой Готэль, которая была бы только рада не покидать башню, была бы напугана от любого человека рядом. Но Хесу так нельзя — он делает десять тяжёлых, расправляющих его лёгкие вдохов, пытается выпрямить спину, как подходит кто-то примерно его роста — непривычно для низких обитателей стримхаты, — кладёт ладонь на его плечо и даже умудряется отбрасывать тень на самого Лёшу. — Привет, — говорит дружелюбно Ваня, вылизанный до невозможного: одет идеально, с тем самым творческим беспорядком из волос, которые выглядят так, будто Дипинс потратил полвечера на эту укладку. Лёша поворачивается полностью теперь, а не только головой и жмёт протянутую руку, оценивая стоящего перед собой парня с ног до головы, не совсем веря, что он всё же приехал. — Привет, ты что-то запоздал. — И это правда, многие уже разъехались, кто-то спит, а кто-то просто достаточно пьян, чтобы приезд Дипинса не запомнить. — Пробки и дела были — вы всё же в глуши, — будто отмахиваясь от неудобного вопроса, как от мошки, отвечает парень, взглядом больше на Лёше не задерживаясь — глаза бегают в поисках кого-то, а Хес и рад помочь, но вряд ли сможет. — Не видел здесь Серёжу? — Хесус на вопрос растягивает губы в ухмылке недоброй, но не потому, что злится, а потому, что злорадствует — он этот вопрос ждал. Как ждал и Дипинса весь вечер, наверняка больше, чем ничего не подозревающий Серёжа, упорно игнорирующий непрочитанный чат с Ваней. — До твоего приезда отжигал с Мазом, а после визг, гам и сам понимаешь. — Лёша обводит ладонью зал, показывая, что люди действительно после приезда Вани оживились. Даже Вова больше не похож на засыпающий мешок с костями. — С Мазелловым? — поднимая бровь в вопросе, уточняет Ваня. Будто в том, что Сережа может спокойно ладить с Ильёй что-то странное. Хес смеётся в ладошку — всё так же зло — над собой и комичностью ситуации. Потому что взгляд Дипинса — деланно добродушный — за щёлками просачивает ту самую гниль, с какой Бессмертных на него смотрит. — Ну да, я же не держу его рядом с собой на привязи, как собаку. — Хесус бьёт не в бровь, а в глаз, чтобы сразу наверняка обозначить, что он понимает, с какими планами Ваня. Потому что для Лёши-влюблённого-дурачка такой же влюблённый дурак как из пословицы «рыбак рыбака». То есть, видимый, как на ладони, написанный полностью — от начала и до конца — списанный со старшего товарища по цеху, то есть, с себя самого. — Не понимаю, о чём ты, — уклоняется от резкости Ваня, улыбается доброжелательно, как может, только маска эта трещинами идёт — вся сейчас кусочками посыпется на пол, звеня — Лёша даже поможет поймать, лишь бы пацану так больно, как когда-то ему самому, не было. Не от того, что он сердобольный такой и жалостливый, а потому, что это вернёт флешбеками Хесуса в собственное нерадостное прошлое, в котором он сам рассыпался тысячами осколков перед другими — ломался, как никогда. — Не нужно тут спектакль разыгрывать, Вань, не занимайся хуйней, — кладя ладонь на лицо, закрывая глаза и потирая брови, начинает Лёша — у него сердце заполошно бьётся, потому что если он ошибается, если его «взгляд-рентген» лишь попытка обмануть самого себя, то всё пропало. Может, он в пацане себя увидел, лишь бы потешить собственное самолюбие, желание — «ты такой не один». — Не ври мне и с ним будь честен — он испугается, закроется, но ты нажми — на него, на углы все эти блядские его души, я хуй знает, правда, но не отпускай. Он долбоёб тот ещё, но счастья, знаешь, заслуживает, — выкладывает как на духу Лёша, за спиной видит пьяный взгляд Вовы, ловит его на секунду и отводит — больно это всё. Даже если Сережа для него ничего не значит — больно. (Потому что значит, пусть и не так, как этого заслуживает). Дипинс кивает как-то неуверенно, наконец-то стоя тут настоящий — без масок метафорических и физических, — кажется ниже, меньше и наконец-то на свой возраст. Закомплексованный, без той гордой бравады идеальности, в которой он, конечно, был хорош, но такой настоящий Ваня лучше. Лёше хотелось бы сказать это вслух, но звучало бы странно, потому он не будет — промолчит, прожует это всё, проглотит, как таблетку угля — та сухостью порежет горло, зальёт кровью альвеолы лёгких, и Хес отдохнёт. Заснёт, может быть. Может навсегда. Ваня, видя потерянное состояние Хесуса, отходит, бросает Лёшу тут одного, наедине со своими мыслями и страхами — голого, как нерв, а тот и не реагирует первое время, обнимает себя за плечи, делает вид, что замёрз — ему не холодно никогда, а тут мороз иголками пронизывает. Лёша знает, что отдаёт что-то невероятно дорогое, не такое дорогое, как бесконечно голубые глаза Вовы, которые смотрят на всех мельком, пробежкой, потому что дома ждут ласковые сероватые, подёрнутые лёгкой дымкой — те, на которые Вове нежности не жалко, те, за которые он костьми ляжет. Не за Лёшу, то есть. — Выглядишь плохо, Хес, что-то случилось? — вылавливает из личного болота Вова Хесуса, тряся за плечо, — Лёша выныривает, дышит на грани панической атаки и думает о том, что не справляется — с дыханием, с желанием сбежать отсюда прямо сейчас, забив на Серёжу, которому помощь Лёши явно больше не нужна. «Себе помоги». — Ничего, просто устал, — кивает в сторону шумящих Татьяны с Дрейком Хес и даже даёт себе мысленную пять — он всё ещё отлично отыгрывает роль взрослого и собранного человека. Даже перед тем, перед кем душу открывал нараспашку. Хесус кремень. Хесус так просто не сдастся. — Может, пойдёшь спать? Ну, там моя комната осталась точно свободной, дальняя которая. — Братишкин деланно взволнованный, но взгляд у него будто проясняется, что заставляет Лёшу свою оборону держать более яростно — не выдавать лёгкой тряски худых рук. — Да я, наверное, домой поеду, что-то прямо сильно устал. — И Хес тянется к телефону, действительно думая заказывать такси — поиграли и хватит, есть у него какое-то терпение и гордость же, должен же он ими пользоваться по назначению. По прямому, желательно. — Останься! — громко вскрикивает Вова и хватает Лёшу за запястье, опрокидывая телефон последнего на пол плашмя — со звоном — так нервы в позвоночнике лопаются от напряжения и нереального натяжения. — Ой, прости, блять. — Братишкин наклоняется за телефоном, поднимая его, и смотрит вместе с Хесусом на прозрачную крошицу вместо стекла. — Я куплю новый тебе, прости, правда, что так получилось. Лёшу поломка очередного айфона заботит не так сильно, как невозможность заказать такси самому — придётся просить кого-то, вероятнее всего, пьяного Вову, смотрящего на Хесуса виновато до бесконечности и обратно. — Потом, Вов, закажи мне сейчас такси просто. — Голос Хеса надломанный, не такой разбитый, как экран его мобильного, но благодаря этой ситуации Лёша позволяет себе эту вольность — показаться расстроенным чем-то. — Да всё же хорошо было — отоспись иди, и завтра все вместе поедем, купим тебе новый телефон, — настаивает Братишкин, под локоть хватая Хесуса, нарушая всё возможное и невозможное личное пространство. Потому что с Вовой так всегда — он вихрем врывается в жизнь, рушит её по кирпичику, а потом предлагает план, где строит жизнь так, как ему хочется. И Лёша каждый раз, как дурак, соглашается. Этот раз такой же. — Хуй с тобой, — кидает Хес, улыбается печально самому себе — Вова на него не смотрит, тащит по лестнице наверх, пока Лёша успевает заметить две смутно знакомые тени в коридоре. — Хуй со мной, — подтверждает Братишкин, буквально выдёргивая Хесуса из мыслей, оставляя наедине с собой.***
Ваня видит Серёжу в коридоре, когда уже собирается пойти вверх по этажам. Конкретного плана действий, кроме «найти Пешкова», у него и не было, а потому, как быть с комнатами, в которых пятьдесят на пятьдесят: может и быть Сережа, а может и кто-то другой — он понятия не имеет и мысленно радуется, когда видит, что прибегать к такому не придётся. Разговор с Лёшей его и приободрил, и обнажил, как ребёнка на пляже, — «да кто тебя увидит» — по личным ощущениям, все. Если это то, как Хесус чувствует себя постоянно, то Ваня ему не завидует. Тому, что он встречается с Пешковым, может, и да, но вот этому чувству — ни капли. Он не ненавидел Хеса, не презирал — просто какая-то его часть видела то, насколько тот неискренний со всеми, с Серёжей, в частности. Как он по-напускному на стримах себя ведёт, как он трогает Пешкова — всё льдом пронизано, кристалликами, наверняка разрывающими кожу. Но сейчас в темноте коридора, в его глухих звуках, Ваня просто пытается поймать Серёжу, который, не видя его, затягивается ашкой, выпуская серпантиновые кольца. Пешков выглядит уставшим, грустным и настоящим. Без масок со стримов, без масок, с которыми тот прыгал с остальными, когда Бессмертных только зашёл в дом — такой Сережа выглядит правильно. Может чуть-чуть грустно, но правильно. — Привет, — начинает Ваня, протягивая руку, — Серёжа не выглядит сильно удивлённым: всё же, он сам от него сбежал — было глупо предполагать, что Ваня не пойдёт за ним. — Привет, какими судьбами? — Пешков берёт манеру со своего старшего учителя — Хесуса, — делает вид, что вот, его тут не волнует ровным счётом ничего. Вопрос задаёт с таким видом, будто даже не пытается интересоваться, будто отыгрывает роль из сюрреалистичного кино. — Меня позвал Вова на празднование конца стримхаты, раз уж я на самой не смог быть, — пожимает плечами Ваня, лишь для вида соглашаясь на эту игру из любезностей — ненужных и лживых. — Ты и на праздновании не особо был, всё закончилось, по сути, — зеркалит хождение плечей Сережа и даже звучит обиженно. — Прости? Но, я думаю, что вполне успел — ты ещё здесь. — Бессмертных в наступление идёт уверенно, как никогда, хотя, может, оно того и не стоит. Может, старания напрасны, и Серёжа в Ване заинтересован ровно так, как и говорит об этом — то есть никак. — Я тоже могу уехать. — И для показательного Пешков от стены отталкивается, собирается вроде как уходить — Бессмертных этого пугается, дёргает за руки парня к себе и впечатывает в стену — смотрит глаза в глаза — шоколадные омуты удивлённые, с расширенными от темноты зрачками действительно не понимают будто, что происходит, и это отрезвляет, заставляет Ваню оторваться от Серёжи, отпрыгнуть фактически. — Блять, мне надо с тобой поговорить, а потом, если сочтёшь нужным, пожалуйста. — Дипинс старается на Серёжу — удивлённого и дезориентированного — не смотреть, отворачивается и лишь боковым зрением видит, что Пешков стоит на месте, не сдвинувшись. — В конце концов, кто я такой, чтобы тебя держать? — колко добавляет, то ли надеясь, что Серёжа контекст поймёт, то ли лишь бы выпустить напряжение. — О чём? — О том, что ты меня динамишь постоянно, о том, что я получаю двойственные знаки, и да, я, блять, знаю, что должен слушать то, что ты скажешь на этот счёт, но если твои отношения с Хесусом счастливые, то набей мне сейчас ебало и уйди отсюда со спокойной душой. Но я, сука, готов поставить что угодно, что ты с ним насильно, что тебе он не нравится! — Ваню несёт, он говорит то, что на правду даже для самого него похоже мало. Пешков, может, и жертва, но явно не жертва сексуального насилия, явно Лёша бы не стал столько сил тратить на то, чтобы удерживать парня рядом с собой, а потом давать Бессмертных благословение на… на, в общем-то, что? Что уяснил Ваня из сумбурно вываленной на него кучи информации, из которой он только и смог понять то, что Хесус не против. — Я с Лёшей насильно? — зло раздувает ноздри Серёжа, вместо того, чтобы на агрессию сдуться, чтобы закрыться — плечи расправляет и напирает ими на Бессмертных, которого это не пугает ни капли: у него на адреналине вены на руках надуваются и кулаки сжимаются. Ваня не хочет драться, он это не рассматривает даже, но разбить себе костяшки о стену у головы Пешкова звучит как отличная идея, которую он не выполняет, потому что Серёжа пришпоривает его к противоположной собой, всем телом наваливаясь, тяжело смотря снизу вверх, прожигая Ваню глазами. — Ты думаешь, что я такой? Милая слабая жертва, которой нужна помощь? — Пешков хватается за ткань на груди у Вани, пытаясь прижать к себе сильнее, смешивая дыхание. — Себе, блять, помоги, Ванечка. И улыбается зло — ядовито так, отчего живот скручивает — чувство на грани разочарования: в выборе, в человеке, в том, что что-то пытаешься с этим сделать… Бессмертных расстраивается неиронично, но хватает в карих глазах такую тоску, что сравнивает Пешкова с собакой — озлобленной, которая кусок отрывает и убегает в страхе — били часто. Серёжу не били, Серёжа может ударить сам, тут дело хуже. Серёжу предавали, Серёжу бросали и топтали его детские чувства, разрушая веру в людей, уверяя в том, что Пешков такой же — озлобленный и изголодавшийся. А что остаётся человеку, у которого сердце в груди от несоответствия рвётся? Дать всем то, чего они хотят. — Ты мне нравишься, — говорит по-идиотски, признаётся в явных чувствах Ваня, потому что это кажется единственно верным сейчас — сказать, что вот, Пешков, который стоит, кричит на него, угрожает вроде как, нравится. Даже такой, потому что Ваня знает, Ваня там глубоко в душе чувствует, что Серёжа такой не со зла. — Так тебе просто хочется завалить меня, да? — В глазах, которые сегодня говорят больше правды, чем пешковский рот, появляется что-то похожее на надежду — так дети в детском доме ждут, что их заберут оттуда, каждый раз останавливая взгляд на прохожем в окне — «может он сюда?». Довериться — это больно и страшно, довериться после предательства — это срывать с ожогов прикипевшую марлю — до крови, до боли, но надо. — Думаешь, для этого мне нужны обещания любви? Ванечка, за твоё красивое личико я и так согласен, — и улыбается как можно похабнее, будто Бессмертных в это верит. Ваня нет, но Серёжа в себя, в свой план — на все сто. Он не получает внимания Лёши — получит тут. Лёша его не любит, для Лёши Серёжа — шутка, грустная история любви и «мы теперь друзья по несчастью, да?» — «Мы не друзья». — Давай же, Ванюш, это несложно, — томно шепчет, берёт чужую тёплую ладонь в свою холодную и совсем уж дёшево кладёт на свою талию. Ваня руку пытается вырвать из чужой хватки, не отстраняется полностью. — Тебе ведь хочется, да? — Алкоголь в крови Пешкова делает его совсем бесстыдным, совершенно плохо контролирующим собственную речь и действия. Он пожалеет, если вспомнит. Потому что Ваня, по его мнению, такого не заслуживает ни капли. — Ты, — резко дёргает рукой, вырывая из кольца пальцев на запястье, — мне, — удерживает чужое лицо за щёки, прикладывая руки к ним, фиксирует, заставляя смотреть чуть вверх, а не на ключицы, которые Серёжа успел обслюнявить, — нравишься, — выдыхает прямо в губы: сухие, потресканные и удивлённо раскрытые. У Пешкова на лице написан буквально сложный мыслительный процесс, который не остановить уже — он думает и думает, извилины почти шевелятся, но не приходят ни к одному ответу, который бы Серёжу устроил. — Ты несёшь хуйню, — отвечает Пешков и поддаётся какому-то ситуационному желанию, расстояние между их губами сокращает до минимального и целует — так, как давно хотелось. Близко, жарко, но без страсти. Серёжа целует с тоской, с грустью и даже не замечает, как по его щекам бегут слёзы, огибающие чужие ладони на них, делая всё солёным — поцелуй, прикосновения и чуточку вечер. Будто соль с текилы, которую Пешков слизывал, сейчас слезами в поцелуе выходит. Ваня не отталкивает, отвечает легко — целует нежно, осторожно, вот эту грань лёгкой ласки и тяжёлой страсти пересекать не хочет. Там, за вторым, будет его личный проигрыш, где он поддался бы, где он сдался бы и стал бы тем, кто подорвал в очередной раз доверие Серёжи. Потому он отстраняется осторожно — нехотя, правда, — гладит щёки, стирая слёзы и смотрит на прикрывшего веки Серёжу. Тот на Ваню не смотрит, тот вообще в реальность возвращаться не хочет. Пешков так целовался впервые. Будто его любят и он, вроде как, в ответ. По-настоящему. Совсем взаправду. Так, как обещала мама. — Ты мне нравишься, Серёж, — повторяет Бессмертных, наваждение не прогоняя, а вытаскивая Пешкова из личных тяжёлых мыслей и страхов. Будет вытаскивать ровно столько, сколько потребуется, пока тот будет выбирать его. — Я никуда не исчезну, тебе придётся открыть глаза. — В голосе Вани вся нерастраченная нежность, безмятежность и что-то, что заставляет — не силой, просто своей уверенностью — Серёжу глаза открыть. Мир всё ещё не рухнул, когда Пешков обнаруживает себя в объятиях Бессмертных посреди полутьмы коридора. Тогда Серёжа решает, что, может, ему стоит попробовать?***
Вова спит на постели, куда довёл Лёшу, который сейчас задумчиво крутит в руках собственный разбитый телефон. На каждую попытку включения тот жалобно пикает, мигает по трещинам на экране, и на этом всё. Потухшая искра, отслоившийся дисплей и разные жизненные взгляды убили когда-то отношения, в которых, как казалось Хесусу, всё хорошо. Оказалось, что нет, только поняли они это поздно, замотались со своей жизнью, измотали друг друга, а, оказавшись на перепутье, просто разошлись кто куда. У Братишкина давно любимая девушка, у Лёши, вроде как, тоже отношения — может, не такие искренние, как у первого, но вот в этот момент, когда Хесус сидит на постели рядом с тем, кто был всем миром, он отчётливо осознает, что Серёжу ценит. За смех, за поддержку, за то, как только он умеет подстроиться под ситуацию и неумело краснеть на внимание. За то, как быстро тот освоился в широкой и безликой квартире. За то, как он быстро привык не дёргаться от нелюбимых и колючих прикосновений. За то… что сломался под Хесусом, а второй лишь позволил этому произойти. Лёша был в себе, был в собственном горе и думал, что не его дело, на что себя растрачивает Серёжа. Думал, что если ему есть восемнадцать, то это не его ответственность. Думал, что чужие потухшие глаза, остекленевшие за пару ночей, его ни капли не трогают. Как оказалось, не думал совсем. Как оказалось, происходящее, произошедшее его волнует — то, что он позволил всему случиться — тоже. Только теперь это неважно. Он тяжело поднимается с постели, смотрит, как он надеется, на Вову в последний раз — в последний раз так — близко лежащего безмятежно в постели, всё ещё чувствующего себя с Лёшей достаточно комфортно, чтобы уснуть вот так — задрав бёдра, не укрывшись с головой одеялом, лишь продолжая держать Губанова за руку. Это всё пережиток, это всё нездорово, а потому Хес прикрывает дверь спальни, даже не чувствуя себя виноватым за то, что бросает Вову так. В прошлый раз это Вова его бросил, когда Хесус был готов сделать всё, чтобы тот остался с ним. Лёша спускается со второго этажа, взглядом ловя обнимающихся людей — ему не нужно присматриваться, чтобы увидеть одежду Серёжи, его тёмные, блестящие светом вдали кудри и высокого Бессмертных, обнимающего первого за плечи. Подсмотренный интимный момент колет где-то между рёбер — не так сильно, как что-то связанное с Вовой, но достаточно весомое, чтобы Хес понял, что, может быть, сложись всё иначе — он в Серёжу мог бы влюбиться. В армавирского солнечного мальчика со смугловатой кожей, с глупыми заколками в волосах и бесконечным смехом. Пешков делился всем, что имел, даже если у него оставалось лишь тело — Хесус брал то, что дают, даже если его тело к телу Серёжи не тяготело. Потому видеть его, пусть и мельком, пусть и так издалека счастливым, ощущается до безумия странно — радостно и горько. Как микстура — должно помочь, но лечение — штука неприятная. Лёше не привыкать, потому он тихо идёт дальше, минуя парней, минуя гостиную и одалживая телефон у полусонного Ильи — вызывает такси, чтобы добраться домой. Потому что, честно говоря, от всего этого, во многом детского сада, Хесус уже устал. Потому, сидя в такси, въезжая в ночной Москва-сити, единственное, о чём думает Лёша, — как хочет лечь спать на своей постели, которая наверняка пахнет их общим кондиционером для волос, который Пешков любит, который Хесус покупает и который, скорее всего, больше не может называться «их». Квартира — его. Кондиционер — его. Бесплотная боль, которая будет съедать Лёшу ещё какое-то время, — тоже лишь его. С этим нужно привыкать жить и что-то делать. Хесус попробует.***
— Тебе не нужно это делать сейчас, всегда можно прийти позже. — Ваня аккуратен, тактичен и слушает тяжёлое дыхание Серёжи, который на дверь долгое время их общей с Лёшей квартиры смотрит, как на врага. Будто та может кинуться на него, будто она знает о том, что он предал хозяина квартиры. Пешкову нужно собрать свои вещи, наконец-то съехать полноценно от Хесуса, перестать использовать шкафы стримера, как свой личный склад. Жить отдельно от Лёши странно, жить одному — ново и незнакомо, но Серёжа учится узнавать то, что ему нужно, и то, что ему в быту нравится, а не подстраиваться под кого-то, и это кажется идеальным вариантом. Тем самым, которого ему не хватало столько лет, с которого, наверное, стоило начать. И вот он здесь с Ваней, который вызвался ему помочь. Ваней, который целует его при встрече, водит на банальные свидания и дарит глупые стикеры вконтакте, потому что узнаёт, что Серёжа завидует красивым девочкам, которым всегда эти самые стикеры дарят. Вот теперь у Пешкова все наборы, бесконечный запас батончиков — «я всего-то купил сразу коробочку» — и влюблённость в Бессмертных. Взаимная. — Я не могу так, это в любом случае произойдёт рано или поздно. — Вдох-выдох, расправляя лёгкие и плечи, и ключ поворачивается в дверной скважине, пропуская Пешкова внутрь. Ваня лишь заглядывает в квартиру, не испытывая особого желания заходить. — Я подожду тут или тебе нужна помощь? — Дипинс и не скрывает, что Лёша ему всё ещё мало приятен. У Вани проблемы с ревностью, проблемы с агрессией, но он всегда старается — говорит обо всём, что его волнует, бесконечно извиняется и ищет их совместную точку комфорта, там, где было бы хорошо встречаться и расходиться им двоим. Не жертвенная любовь, а рациональное чувство сделать их отношения искренними — на той самой безусловной любви. Без услуживаний и притворств. — Всё нормально, мне всё равно надо с ним поговорить, — и дверь за собой закрывает, чувствуя когда-то привычный холод высотки — окна, встречающие его скучающим взглядом и совсем уже не впечатляющим видом — Ваня показал во много раз лучше, сводив в парки, на колесо обозрения и даже к себе домой. Окна не в пол открывают там вид на школу, из которой вечером плетутся дети. Серёжа разувается, оставляя кроссовки так и стоять раскиданно — совсем не так, как нравится Лёше, и эта мысль в голове колет, как игла шприца, но Пешков идёт дальше — к их бывшей общей комнате, в которой Хесус сидит, сгорбившись на кровати. — Привет, — начинает он, поднимая взгляд от айфона, а Серёжа в голове отмечает, что от нового. — Привет, — уверенность Пешкова, и так шаткая, с этими словами вылетает вся, будто и не было. — Ваня решил не заходить? — интересуется Лёша, и это не звучит как издёвка, хотя и должно. Хес улыбается — вымученно и выученно, чуть с ядом, но не так, будто злится. Хотя причина есть и весомая. Серёжа ему, вроде как, изменил. — Да. Мы с тобой расстались, — говорит Серёжа и не уверен, что его голос звучит утвердительно. — Ты у меня спрашиваешь? — возвращает Лёша и смеётся — по-доброму, так, как делает совсем редко, и Пешков не думал, что ещё услышит это. — Расстались, Серёж, расстались. Я тебя ещё в тот вечер стримхаты отпустил. — Видел, как я обнимаюсь с Ваней? — Я отпустил тебя в тот момент, когда сказал Дипинсу, чтобы тот надавил на тебя, если ты начнёшь упрямиться. — Лёша трёт виски, как делает, когда крайне раздражён. — Не смотри на меня так, будто сделал что-то ужасное. — Я тебе изменил, — говорит и даже не понимает, насколько оно звучит глухо, выстраданно совершенно. — Ты меня не любил, я не любил тебя, Серёж, прекрати нести на себе кресты, которые тебе не принадлежат. — Лёша поднимается, тянет руку к Пешкову, чтобы обнять, как тот резко делает шаг назад, сам же пугаясь своей реакции. — Это нормально, я понимал, что ты уходишь от меня навсегда. В конце концов, это я бросил тебя в тот вечер в том доме, а не ты. Звучит как то, что должно успокаивать, но голос Лёши разбитый, а глаза тоскующие. — Тебе тяжело. — Простой факт, который Пешков говорит, не выбивает пол из-под ног Хесуса. — Я переезжаю скоро, мне нужна будет твоя помощь, — игнорирует, — заберёшь себе мой компьютер? — В чём проблема… — начинает Серёжа, как его тут же перебивают. — Я улетаю в Америку завтра, мне некому, кроме тебя, его оставить, — и смотрит доверчиво, как в отношениях не смотрел. По правде говоря, Лёша устал и не думает, что переезд заставит его почувствовать себя лучше, но если там он хотя бы попытается забыть о людях, что оставляет здесь, то он попробует. Ради себя и ради тех, кого в будущем будет любить взаимно — попробует. Потому сообщение Вовы, приходящее прямо перед отлётом, удаляет вместе с диалогом, не читая.«Иногда мне кажется, что я улетаю, оставаясь на земле,
но я смотрю в окно — там лишь десять этажей,
может, это ты там, где-то за тысячью километров и океаном,
летишь ко мне?
Я правда скучаю.»