Жить

– Я всё понимаю, – говорит Родерих тоном, дающим понять, что понимает он далеко не всё, – но почему я обязан брать в жёны именно эту дикарку? Она выглядит и пахнет так, будто только что слезла с коня, – на этих словах Эдельштайн морщится и прикладывает к носу пропитанный духами платок. – А её манеры? А светское воспитание? Умеет ли она подавать себя в обществе, вальсировать, играть на фортепиано, исполнять арии из… – Не умею! – резкий возглас заставляет Родериха обернуться. За его спиной обнаруживается Эржебет. Судя по упёртым в бока рукам и сдвинутым бровям, она слышала если не весь разговор, то, по крайней мере, последнюю его часть. – Не умею! – упрямо повторяет Хедервари. – Зато я прекрасно танцую чечётку. Эржебет победоносно вскидывает подбородок. Родерих тихо вздыхает. Эдельштайн полагает, что не существует в этом мире существа, не подходящего пышному австрийскому двору более его невесты. Эржебет не хочет собирать непослушные волосы на затылке дорогой заколкой с самоцветами, как это делают придворные дамы. Самая большая уступка, на которую она пошла Родериху – полевой цветок, вплетённый в пряди, каждый день новый, но от этого не менее невзрачный. «Это просто политический союз». Эржебет не хочет носить платьев из шёлка и парчи, в них ей будто бы душно. Простенькое платьице из крашенного в зелёный льна уже порядком затаскано, но она всё никак не хочет сменить его на что-то более подобающее. Родерих трёт виски. «Всего лишь политический союз». Эржебет любит ввернуть крепкое словцо, Эржебет ведёт себя запанибрата со слугами, днями торчит на кухне, помогая в стряпне, а порой учит детей прислуги частушкам на венгерском языке. «Чего не сделаешь ради благополучия империи, да, Родерих?» Родерих думает, что он очень хотел бы жить – жизнью обычного человека. Отжить свой недолгий век, состариться и умереть. Никаких бесконечных войн, никакой вереницы сменяющих друг друга правителей и, самое главное, – никаких политических союзов. – Мы уезжаем в Будапешт на несколько дней за приданым для невесты, – говорит Родериху Франц Иосиф, когда Эдельштайн провожает его с Эржебет к карете. Эдельштайн учтиво кивает. – Ну же, Эржебет, – весело хохотнув, внезапно обращается к ней правитель. – Поцелуй хоть жениха на прощанье! Эржебет удивлённо таращится на Франца Иосифа в надежде, что тот пошутил, но он отходит немного в сторону, складывает на животе узкие холёные ладони и всем своим видом выражает готовность умиляться. Эржебет состоит в очень хороших отношениях с императором, портить их ни к чему, да и Родерих, как ни крути, и в самом деле жених. Хедервари подходит к Эдельштайну, стараясь не смотреть на него, становится на цыпочки и неумело прижимается к его губам своими. – Целоваться я тоже не умею, – шепчет она ему в ухо, прежде чем опуститься на пятки. – Ну, – пожимает плечами Родерих, – зато вы наверняка превосходно танцуете чечётку. Он и сам не знает, зачем приподнимает тонкими пальцами подбородок Эржебет и целует её ещё раз. Кожа Эржебет грубая и пахнет дымом, губы у неё сухие и обветренные, но отрываться от них почему-то не хочется. Эржебет выскальзывает из его рук и спустя мгновение уже сидит в карете. Эдельштайн видит даже с такого расстояния и даже со своим никудышным зрением, что Хедервари красная до корней волос. Эржебет ловит его взгляд и, поджав губы, опускает шторку в окне. Теперь её не видно. – Ну, ну, – грозит пальцем Франц Иосиф, вполне удовлетворённый увиденным. – Засмущал мне девочку, проказник. «Такая сама кого хочешь засмущает», – хочет сказать Родерих, но вместо этого молча уходит. …Когда Эржебет с императором возвращаются из поездки, Родерих, приветствуя невесту, галантно целует руку венгерки. Эржебет снова краснеет самым дурацким образом, да и очки Родериха невесть почему внезапно запотевают. Эдельштайн думает, что стал немножко понимать, каково это – жить.