истинно детский лагерь.

Егор тупой — безбожно и обезображенно тупой. До невозможности, до истерики глупый и отрешенный от реальности. Хуже пятилетнего ребенка, думает Ваня. Когда он видит Егора, едва проснувшегося и еще слегка заспанного, Ваню трясет от злости и зависти, а в мыслях одно слово: тупой. Ваня буквально захлебывается слюнями в желании высказаться, насколько Егор никчемен в своей прекрасности и как же он красив в своем лицемерии. Для Вани этот подросток-переросток — кактус на подоконнике: лишний, не имеющий смысла в принципе — не только в обществе одного человека. Егору, наверное, все равно, что о нем думает какой-то там Ваня Ревзин — среднячок турнирной таблицы и мальчик-плохиш всего лагеря. Мальчик-бунтарь не в поле зрения лучшего, не его роста и массы, даже не его физической подготовки. Недоросль аж в прыжке до макушки Егора не дотягивает, о чем тут можно говорить. Давыдову абсолютно без разницы, что о нем думают отшибленные парни-одиночки из прошлого века (Ваня, несмотря на свои активные 17 лет, совершенно отбился от современности — кринж, одним словом). Давыдову без разницы, но он все равно по утрам улыбается этому Ваньке Ревзину, хмурящему брови при первой же возможности. Без разницы, но он садится почти рядом за завтраками, когда Настёна опаздывает из своего корпуса. Без разницы, но он старается с ним заговорить и с ним остаться наедине, даже когда Ваня умудряется попасть впросак и под лагерные санкции, подразумевающие полное единение и отбиение от «стаи». Без разницы, но он поддерживает — пусть и неумело для своих прогрессивных лет. Егору, честно, нет никакого дела, но Ревзин притягивает своим одиночеством. — Вожатый Паша просил тебя предупредить, что еще одна сигарета — и ты отправляешься домой, — Егор стоит позади, у самых дверей, и жалостливо смотрит в сгорбленную спину. На него даже не оборачиваются, но он знает: Ваня услышал и принял во внимание, взял на вооружение. Даже не шелохнулся, звука не издал — ментально отправил сигнал. Давыдова это подбешивает: хочется быть центром чужой вселенной, хочется сиять. Хочется контакта. — Ты правда домой хочешь, Вань? В голосе Егора ломится и рвется пополам сожаление. Он надрывается в попытках обратить на себя чужие мысли и потому наконец-то подходит, садится на ступеньку ниже, полубоком разворачивается, чтобы Ревзин глаза далеко не увел, чтобы не смог игнорировать постороннее существование. И кладет руку на чужую коленку, предвкушая реакцию. — Домой-то хочешь, а? Ванька, ну, че молчим, губы дуем? Ревзин ежится: он и без того маленький, незаметный, кукольный — Егор своей массой его задавил. Разбил, измельчил, уничтожил — сжал до атома физически. А морально Ваню распирает — как в космическом пространстве, черно-звездном постоянстве распирает дыры, полные мрака и затянутые мглой. Его выводит из себя вторжение на свою планету, в свою солнечную систему, в свою вселенную. Ваня поднимает взгляд на Давыдова и хмурится — так же, как и по утрам. — Чувак, иди нахрен. И затягивается в последний раз. Пепел падает на линию, где сидит Егор, а сигарета летит на асфальт, перед смертью мстительно обжигая гладкую кожу на пальцах. Давыдова это разочаровывает, и он ощутимо вцепляется в чужое бедро, в хрупкие слои мяса над коленной чашечкой. — Вожатая Лера сказала, чтобы мы помогли тебе влиться в коллектив, — лучше всего в мире Егор только и делает, что лжет. Родителям, друзьям, посторонним взрослым. Себе. Выучился быть лучшим даже в этом. — И ты, как самый правильный, решил исполнить ее просьбу? Мне не нужен коллектив. Ревзин дергает ногой, сбрасывая руку, все еще вторгающуюся в его личное пространство, и отсаживается на полшага. Он крепко обнимает себя за плечи и кладет голову на свободные колени. Всем видом показывает: я закрыт, я одинок. Ты мне не нужен. Егор вздыхает: сказать больше нечего. Нет и шанса наладить контакт, стать центром чужого внимания, быть главной целью всей жизни постороннего человека. Егор чувствует отчаяние — оно тяготит, оно тянет, оно съедает. Оно убивает изнутри и выгрызает себе свободу через голосовые связки. Егор чувствует: басовитость, которой можно словесно обороняться, исчезает вместе с физической силой; на организм падает режим сна и голову заполняет ночная пустота. У него нет способов защищаться. Накатываются слезы. Но Егор не успевает заплакать. Не первым. Здесь он, на свое счастье, не первый. Егор дергается с места, поднимается на равную собеседнику ступень (во всех смыслах ее существования) и прижимается боком к боку. Кладет руку поперек чужой спины, тянет на себя. Крепко обнимает, закрывая собой от монстра-корпуса, откуда в любой момент могут выпасть люди и обнаружить чужую слабость. Ваня неохотно выкарабкивается (точнее, предпринимает попытки это сделать) из цепкой хватки, что-то бурчит (слышно, как устало — уже самому надоело быть самостоятельным — посылает куда подальше), и всё, что у него получается, — поменять положение: ноги ступнями упираются в третью линию холодного бетона, но опора не помогает им перестать дрожать в коленях; руки уже не держатся за плечи, руки держатся за Егора, спасителя и психологического помощника; сам Ревзин почти улегся на мягкую постель, конструктор из мяса и костей, мышцы бедер Давыдова. Унизительно, думает Ваня, но и сопротивляться нет уже сил. — Ну-ну, Ванька, чего ж ты так сразу, — голос Егора по-настоящему потерянный и раздавленный, в первую очередь, чужим горем. Ему еще никогда не доводилось вот так утешать человека — да к тому же малознакомого, почти неизвестного. Того, с кем у них неконтакт пожизненно. Однако из них двоих, понимает Давыдов, тянуть ситуацию со дна отведено именно ему — несмотря на все перепалки и конфликты ранее. Егор шумно — кажется, на весь лагерь и прилегающий к нему лес, — сглатывает слюни, сопли, слезы и выдыхает понуро. Продолжает отвлекать и отвлекаться: — Мы ж не звери какие-то, мы всегда тебя примем. А, Вань, давай завтра с нами в лес гулять пойдешь, — и склоняется, полностью пряча Ревзина за грудой нажитых мышц, — там так красиво. Ты же у нас, это, духовно развитый, не от мира сего. Тебе обязательно понравиться должно. Как идея влиться в коллектив, а? Егор старается заглянуть в глаза — наладить контакт — и одновременно с этим не нарушить чужие личные границы. Не разрушить линию передач между двумя сознаниями разных поколений. Егор склоняется и ждет, когда сам Ваня откроется ему, словно сундучок на полочке в бабушкиной избушке. Егору нравилась эта старопоколенная вещица с важными пустышками. Ему так же, как и этот пропавший в детстве сундук, нравится Ваня Ревзин: такой же будто из прошлого, из забытого вечного, но родной. Он даже чем-то на мою бабушку похож, думает Егор и невольно улыбается. Почти даже хихикает, разбавляя ситуационный мрак вокруг них. — Че ты лыбишься? Ваня не в силах подниматься с чужих ног, но огрызаться, словесно прятать свое нутро еще может. Еще хочет. Егор на это демонстративно закатывает глаза. Когда Давыдов улыбается, он выглядит таким, каким хочет видеть его Ревзин: тупым и на публику играющим. Тупым и лицемерным. Просто тупым. Но Егор знает: он не тупой. Люди часто принимают его добродушие за глупость, а улыбчивость за показушность и наигранность. Егор достаточно умен, чтобы сложить два и два и вычислить логарифм любого числа, чтобы выучить стихотворение Маяковского и понять истинный смысл «Горя от ума», чтобы написать контрольную по химии на твердую четверку и разобраться в анатомии растений по биологии на пятерку, чтобы определить амплитуду маятника во время лабораторной работы по физике и за сорок пять секунд надеть камуфляжный костюм и противогаз на основах безопасности жизнедеятельности. Егор достаточно умен, но не видит повода что-то учить. Он прокачивает эмоциональный интеллект, а не набор фактов, называемых знаниями. — Успокоился, Ревзин? — Егор улыбается шире, тянет гласные и выстреливает согласными чужой фамилии. Она ему, на удивление, особенно нравится. — Полегчало хоть? Ревзин злобно дышит, как загнанный зверь, и хмурится — снова. Но молчит — переваривает ситуацию. Осознает, что никто в этом добром и милом лагере на самом деле не честен с ним — кроме Егора. Егора, который сейчас так ослепительно (даже в сумраке) улыбается и прижимает к себе, успокаивая. Ване наконец-то стало здесь легче. Он качает головой и старается подняться. Егор даже не мешает ему (хотя очень разочарован разрывом тактильного контакта): наоборот, выпрямляется, ослабляет хватку, для удобства напрягает мышцы ног, чтобы Ваня мог опереться. Положиться на него и довериться. И ждет. Ждет чуда. — …Завтра вы во сколько собираетесь? — обыденно и спокойно. Будто эмоциональной встряски и не было. Давыдову даже обидно: он положил на спасение этого комка эгоизма свое хладнокровие и наигранный спортивный интерес. Свою маску, за которой прячется человек, настоящий и живой. — Правда с нами пойдешь? — несмотря на легкое недоумение чужим восстановлением, Егор приятно удивлен тому, что Ваня заинтересован. Что его хоть что-то в лагере, буквально на каторге (а по ярко-голубым с отливом серого глазам это видно), интересует — и это что-то связано с ним, Егором Давыдовым. Первяк турнирной таблицы (и жизни) вытягивает среднячок на свой уровень — и сам этому рад. Егор все еще «лыбится» — как придурок (идет незаменимое дополнение в головах обоих) — и сверкает глазами, полными надежды и желания обнять Ревзина. Дикого желания опять прижать его, закрыть от всех и вся и присвоить себе. Даже если никто из них не считает, что Ваня — только для Егора. — Какой же ты все-таки тупой. И Ревзин тоже улыбается. У него самая ослепительная и самая искренняя улыбка, которую приходилось видеть Егору. Давыдов аж завороженно смотрит на растянутую линию губ, поднятые уголки, едва заметные ямочки (или они уже кажутся) и почти белые зубы, в особенности на выпирающие клыки в размере двух (и третьи около-образные) штук на каждую чертверть полости рта. Наверное, вцепляется он ими освирепело, до глубокого мяса. Егор невольно трогает шею, мечтая об этих клыках на своей коже. Но пока что его мечта исполняется только в поцелуе. Егору кажется это сном, причем невозможным: сам Ревзин, без намека на такой шанс, потянулся к нему и поцеловал — сначала в уголок губ, как бы случайно промахнувшись и проверив егорову реакцию, а затем и в сами губы. Давыдов успевает охнуть и полностью потеряться: не каждый день выходит целоваться с парнем при таких смазанных обстоятельствах. Да что уж, в принципе с кем-либо целоваться. Егор почти не умеет это делать, ему снизошло сцепиться только один раз — и то с такой же неумелой девчонкой из шестого класса. Несмотря на свою идеальность, свое превосходство и, наверное, некую долю развратности в чужих глазах, Егор не знает, как целоваться и как на это реагировать. Что вообще делать. А что вообще делать? Пока Ревзин старается, нацеловывает лучшего мальчика лагеря и треплет его уложенные волосы плавными движениями, Давыдов почти не отвечает — лишь медленно двигает губами, создавая видимость действия. А затем прекращает этот цирк: легко отталкивает в плечо. Холодно и спокойно — зеркалит пару-минут-назадного собеседника. Ваня перепуганно дышит и затравленно смотрит в глаза, а руки опускает на широкие (шире всего Ревзина) плечи. Естественно, он боится — в первую очередь, предательства. Егор, конечно, не из тех, кто сдаст из-за такой херни, но сам факт, что он вообще это может, — уже повод суетиться на холодной ступеньке и дрожать коленками. Егор смотрит в упор, долго думает: пытается понять, что и почему сейчас было. Он даже слегка хмурится, вводит Ревзина в заблуждение, заставляет его побелеть от страха и вцепиться в рельеф красивого тела. А затем улыбается — как будто ничего и не было. Правда, улыбается он смущенно, неловко, криво — неидеально, ненаигранно. Чтобы Ваня доверял — и он доверяет, верит парню напротив. Приближаясь к чужому лицу, Давыдов шепчет притягательно, признается: — Ты классно целуешься, Ванька. Я так не умею, — Егор долго смотрит в светлые и затуманенные паникой глаза, а затем легко переводит взгляд на губы. И замолкает, прикусывая свою нижнюю, — стесняется. Ревзин молчит в ответ. Видит, что Егору хочется что-то выдать — возможно, подколоть или приободрить, — но барьер, выстроенный подростковой неловкостью, мешает пробиться вперед. Рискнуть и принять возможность поражения. Это только Давыдову всё что-то мифическое, внеземное мешает — Ване же в данную секунду мешает только открытое пространство и огромная вероятность быть пойманными вожатыми (и ими же отруганными — больше за такие выходки и выпады, нежели за нарушение лагерного режима). — Хочешь продолжить — идем за мной. И Ваня, все еще обеспокоенный (уже всем, чем только можно, и сразу), но строящий образ ходячей уверенности, поднимается с оледенелой ступени, разминает затекшие ступни и отправляется в сторону темных силуэтов. Деревья выглядят жутко, особенно в противопоставлении с мягким освещенным корпусом. Егору кажется, что это — обман: Ревзин, несмотря на свою хрупкость, может и уничтожить. Задавит морально — задушит физически. Разберет все изъяны по кусочкам, разложит по контейнерам — а затем будет давить на каждый заполненный внутренними страхами пластик, бить по крышке, плавить материал и выжигать егорово нутро. Ваня, как кажется Давыдову, может на такое пойти. Но, внезапно думается Егору, сейчас он на подобную авантюру не способен. Открытый, наружу вывернутый и пойманный с палитрой чувств Ваня Ревзин не должен нападать; кусать и царапать — может быть, но атаковать в целях убиения — еще рано. Или уже поздно. Когда человек-уверенность уходит на пять шагов вглубь, Егор позволяет себе сорваться с места — поддаться желанию то ли научиться целоваться, то ли провести время с притягательным бунтарем всей округи. Он не переходит на бег, но явно не тормозит; с егоровыми длинными ногами проблем догнать мальчика-плохиша нет совсем. Прижать к одному из темных деревьев, едва оголить линию торса, вцепляясь в нежную детскую кожу со страстью и интересом, — тоже. Проблема только в том, что Егор — не тот партнер, который с жаждой насытиться чужим телом хочет перепихнуться и разойтись; переходный возраст, во время которого можно со всем и в любом месте, давно прошел. Егор — партнер надежный: нежный, ласковый, поддающийся и дающий. Эта мимолетная страсть, вызвавшая желание ухватиться за чужие бока, исчезает тогда же, когда и Ваня тянет на себя. Наклоняет к себе за воротки джинсовки и заставляет упереться хотя бы одной рукой в кору дерева — чисто чтобы не раздавить комок эгоизма, и без лишних усилий прижатый к стволу. Если бы не смелая наглость Ревзина и детское (слишком детское, наполненное радостью и гордостью родителей, для 17 лет!) стремление Давыдова, они бы не провели полночи под тяжелой шуршащей листвой, скрывающей человеческие силуэты во тьме (да и вообще существование хоть кого-либо за пределами и вне границ света холодного и обманчивого здания). Если бы не взрослая (слишком взрослая, насильно привитая обществом, для 17 лет!) уверенность Вани и невинный интерес Егора, они бы не процеловались до двух часов ночи, как влюбленные на выпускном. Они бы не поговорили по душам, не обменялись бы своими тяжелыми судьбами. Не полюбили бы друг друга (да что такое любовь в 17 лет?). К трем часам глубокой темноты сонный корпус едва встрепенулся от вторжения в свой покой: лучший мальчик лагеря с улыбкой — смущенной и неловкой, но всегда сияющей как звездочка на небе (он сам по себе звездочка, выделяется из толпы мрака) — и взбалмошный бунтарь с желанием совершить революцию (противоположную той, которую он исполнял с первой секунды вхождения в общество сверстников) наконец-то направились по кроватям. Точнее, направился только Егор, широко и наравне с этим эхо-тихо шагая своими длинными ногами, а на его спине, объемной и горячей от чувственного сердца, расположился Ваня — уставший до легкого посапывания у чужого уха, но счастливый, из-за чего едва воодушевленно — и чутко, подстать тихому Давыдову, — вздыхающий. Подростки, сцепившись мимолетным сожалением и глубоким желанием найти родную душу, были рады закончить очередной лагерный — уже не как на каторге, думает Ревзин, — день именно так, именно детской шалостью. Ребяческой наивностью. Любовью друг к другу. Утром их жизнь сменила чешую, наполнилась яркой палитрой едких красок — и им только на счастье выделять маркерами линии совместного будущего и выделяться на фоне остальных подростков. Теперь Ревзин не думает, что Егор тупой; Ревзин думает, что Егор иногда глупый, иногда придурок, иногда «дурак безмозглый, как тебе бог только дал шанс родиться» («он создал меня для тебя, между прочим,» — слащаво отвечали со стороны, но прямо у самого лица, целуя в нос, чтобы потом рассмеяться с вида на покрасшевшего революционера) — но с приятным отливом в голосе, не со злостью и завистью. Ваня больше не хмурится, когда видит улыбчивого Давыдова на кровати напротив, перед зеркалом в комнате с раковинами; за спиной, когда крепко обнимают поперек груди и целуют в надутую от смущения щеку. Они почти всегда садятся рядом во время завтрака, а, если не получается, стреляют друг в друга спорящими, кто на этот раз не успел место занять, взглядами. Егор в этих лагерных страстях оказался бойким и ласковым, открытой книгой, которая сама спешит отдаться прочитать. Ваня оказался нежным цветком с острыми шипами, которые прячет за красотой и пышностью лепестков — лишь бы не причинить настоящему Егору (не тому, что показушно всем рад, и не тому, что мчится за первым местом) вреда и не задеть за живое, детское. Даже если эти отношения — мимолетное желание на время прибывания в лагере, они — прилежный Егор с басовитостью в голосе и физическим превосходством и противоречивый Ваня с мягким взглядом и умелой способностью показывать клыки — все равно счастливы провести эти десятки дней вместе. И никто больше не скажет, что Егор — тупой качок, а Ревзину пора домой за нарушение вожатских правил.