жар

Подушечки пальцев уже начинает покалывать от желания притронуться к бархатной коже, но Гонхак не может. Впервые на своей памяти он, словно верный пес, ждет позволения. Кому скажешь — не поверят. Имя Кима у всех на слуху в этой школе, да и за ее пределами тоже. Новость о том, что он ждет своей очереди, как послушный мальчик в столовке, разлетится за пару часов, но Гонхаку плевать. Это не имеет значения. Дончжу и его ноги в белых чулках — вот, что действительно важно. Теннисная юбка доходит чуть ниже середины бедра, нога на ноге, как принцесса. Кажется, что правит балом здесь и сейчас именно омега, но альфа слишком жадно всматривается в миловидное личико последние минут десять, чтобы понять одну истину: Сон волнуется. Очень сильно. У него красные щеки, да и за ушами алеет. Он явно не знает, что забыл в пустом закрытом классе и почему все еще не ушел домой. Он не понимает, отчего сейчас сидит в женском тряпье перед главным бабником школы и готов сделать то, что пообещал не так давно. Сону бы вообще держаться от таких парней, как Гонхак, подальше. В прошлой школе он уже наступал на эти грабли, больше повторять то дерьмо не очень хочется. Можно, конечно, как в сказках, но это же не ебучая дорама и даже не роман. Они в чертовой реалии, и Дончжу знает — он просто отдаст долг, скажет таким образом «спасибо» и все забудет. Но забудет ли Ким? Это уже вряд ли. — Ты позвал меня, — начинает Гонхак, — обсудить что-то? Посмотреть друг другу в глаза? Я уже устаю, малыш. Дончжу хмурится. Он уже на грани, а альфа всего-то открыл рот. — Не называй меня так, — строго говорит омега, но тушуется. Кажется, что его полуголые ноги горят в огне от липкого взгляда. — У меня есть имя. — Знаю. Я бы очень хотел шептать его, когда кончаю. — Гонхак!.. — вскипает парень. — А, точно. Я и так его шепчу, — он улыбается. — Последний раз это был Намхо из параллели. Потом он мне, правда, закатил истерику, но что я могу сделать, если перед глазами теперь только ты? Дончжу думает, что еще секунда — и он точно совершит грех. Альфа делает шаг вперед и кладет несмело теплую ладонь на белое кружево, чуть сжимая, словно спрашивая разрешение. Сон кивает, чуть не сворачивая себе шею от противоречия, и запрокидывает голову, сладко вздыхая, стоит руке поползти дальше, касаясь пальцами латексной кромки. На шее порхают нежные, словно бабочки, поцелуи, и омега чувствует первые капли смазки между бедер. В кабинете витает терпкий, без сладости запах кокоса, и Гонхак шумно вдыхает. В омеге хочется утонуть с головой. Но пока ему не позволено. Эта маленькая птичка только-только вновь вспомнила, как летать, и покидать свою уютную клетку из вечного сарказма и «отвали, Ким» не хочет. Ну ничего. Альфа ждать умеет. — Ты надел для меня трусики? — жарко спрашивает Гонхак, ощущая под рукой, скользнувшей дальше, чуть колючее кружево. Дончжу хочет плакать от такого разврата. Он девственник, по которому так и не скажешь, и он слишком млеет от грязного разговора. Альфа, по сути, совсем не должен быть в его вкусе. Но отчего-то так хочется принадлежать ему, что Дончжу, не знающий альфьей ласки, пальцы готов себе ломать и ноги раздвигать. Но не просить, ох, никак нет. Омега кивает несмело. — Ш-шли в комплекте с чулками, — шепчет он, заикаясь, когда вторая рука цепляется за тонкую веревочку, на которой для красоты прилепили крошечный бантик. Как у куколки платье. Альфа сглатывает. Он не понимает, отчего же так стоит, что хочется выть. Самое страшное, что хочется не просто трахаться, хочется растягивать медленно, долго с прелюдиями возиться и только потом заполнять желанное тело. Хочется утром проснуться с ним в одной постели, вдохнуть запах чистого кокоса с растрепанных волосы и улыбнуться. Утро у Гонхака уже как пару месяцев настает лишь тогда, когда он видит Сона в школе. — Ты красивый, — шепчет он так искренне, что Дончжу кусает щеку до крови, стараясь отрезвить себя. — Весь ты: и душа твоя, что смотрит на меня так по-волчьи, и глаза, и острый язык, и тело твое тоже прекрасно, как закатное солнце, — он бодает его в плечо легонько. — Ложись. И Дончжу ложится. Весь страх испаряется почему-то, словно альфа ничего плохого ему не сделает. Этот самый альфа, который сломал челюсть его бывшему за случай годичной давности. Этот самый альфа, который, если постарается, шею ему с хрустом одной рукой сломает. Именно в этих руках хочется засыпать. Именно этим рукам Дончжу хочет себя отдавать каждый день, но он лучше сожрет собственный язык. Трусики ползут вниз с бедер, омега чуть приподнимает таз, чтобы альфа стянул ненужную тряпку полностью. Становится чуть холодно, член поджимает к животу, и на юбке виден бугорок. Гонхак думает, что если сейчас все не кончится, он не остановится, но если кто-то посмеет его остановить, он совершит убийство. От его взгляда становится не по себе. Сон щебечет, когда Гонхак расставляет чужие худые коленки, чтобы его голова поместилась. — Б-без п-про… — Без проникновения, — перебивают Сона, в глаза смотрят, — помню. С таким крольчонком по-другому нельзя, да? — он ведет губами по чулку. — Но когда-нибудь я стану твоим первым, правда? Спрашивает так, что понятно сразу — тут один ответ. За другой Гонхак объявит войну, кажется, соседнему государству. Дончжу тяжело дышит и запрокидывает голову назад, лишь бы не видеть этих глаз. Больно бьется об парту и шипит, продолжая стискивать зубы, оставляя альфу без ответа. Тот хмыкает. Пока рано, значит. У них был уговор. Да, Гонхак набил тому ослу лицо до кровавой отбивной, но он ничего не требовал взамен. Как требовать, когда тот, от чьего дыхания собственное теряется в легких, не заговаривает с ним лишний раз? Дончжу тогда посчитал, что в долгу оставаться не хочет. Пришел и сказал «я выполню любое желание, кроме секса». И выполнил. Альфа забирается головой под юбку и жарко дышит, старается запомнить запах, чтобы потом ночью воспроизводить в своем сознании. Ведет руками под дрожащими коленками и подтягивает их на себя, закидывает на плечи, чтобы между ними не осталось ни миллиметра. Они и так кожа к коже, хотя Дончжу предпочел бы, чтобы их разделяли сотни километров и океаны. Гонхаку жарко, лицо краснеет, но здесь так влажно, сладко и горячо, что он готов жить у омеги между ног. Просыпаться, кормиться, засыпать. Делать все, лишь бы трогать его постоянно, не отнимать своих рук. Он медленно, смакуя, лижет бедро, подводя к косточке таза, и Дончжу тихонечко скулит, как щенок, которому защемили лапку капканом или наступили на хвостик. — Н-не надо, — просит он сипло. Его максимум — это поцелуи. Никто никогда не прикасался к нему так интимно. Он не позволял. — Д-давай ты просто мне… Гонхак рычит под юбкой. Он не позволит никому забрать этот момент наслаждения, который у него есть сейчас. — Мы договаривались, — обрубает он, — на двадцать минут. И я буду делать эти двадцать минут, что захочу и как захочу, — он целует вторую косточку таза и спускается вниз к мягкому бедру, ведя мокрую дорожку языком и по нему. — Без проникновения, я помню, мы обговаривали. Дончжу так стыдно. Он краснеет ярко, словно поел острого, и закрывает лицо руками, всхлипывая. Это так слишком для него в обоих смыслах: и ужасно, что хочется замотаться в плед и спрятаться от всего мира, и прекрасно, что он чувствует потребность пошире расставить ноги и попросить альфу повязать и пометить его. Он хороший омега, он это знает. Хорошие омеги всегда заслуживают узла, заслуживают пахнуть своей парой. Сон скулит тихонечко в ладони. Гонхак не его пара. Дончжу ему не ровня, и все это знают. Омега думает, что он от перевозбуждения свихнется, когда альфа испускает вздох на его текущую головку и нежно целует, ведя губами. — Г-гонхак!.. — Тш-ш-ш, — шепчет он и лижет широко, от кончика до яиц, оставляя на основании поцелуй. Пальцы мягко ведут между ягодиц, проводя подушечками по дырочке, едва касаясь, собирая вязкую смазку. — Мой хороший, я не сделаю тебе больно. Ты ведь веришь мне, маленький? Омеге хочется правда плакать от переизбытка чувств. Его едва коснулись языком, даже не надавили на жадно текущую дырку, а слезы уже скопились в уголках его глаз. Он стирает их дрожащей рукой, благо, Гонхак этого не видит. Смотреть на желанного омегу, который отдается тебе впервые, а уже плачет, как маленький, и елозит, у него не будет сил. Он сам, кажется, заплачет от любви и уткнется в живот, тихо поскуливая. Сначала Бог создал Гонхака, а потом послал Дончжу, как извинение, альфа уверен. Он ведь выглядит, как самый нежный ангел с небес, а стоит ему открыть рот, как ты попадаешь в пекло ада, где варятся души грешников. Это такой коллапс по нервам, сердцу, буквально всему живому, что Ким не находит, что сказать. Он же его впервые увидел тогда, тихонько сидящего за последней партой, и умер. Воскрес, только когда омега взглянул на него, хлопнул ресницами и снова отвернулся к окну. Гонхак точно переродился. Теперь он просыпается, лишь бы хоть на секунду увидеть омегу, и засыпает с надеждой, что завтра ему вновь дадут такую возможность. Язык мягко скользит по пульсирующей дырке, и Дончжу готов себе ногти обломать, впившись в угол парты, лишь бы навстречу плоти не толкнуться. Гонхак вылизывает его медленно, смакуя пахнущую терпким кокосом смазку, и глотает громко, явно специально, чтобы уши омеги сильнее краснели. Он мягко сжимает основание чужого члена, ведет до головки, смазывая ту в естественных жидкостях, и Сон чувствует дрожь в ногах. Ему так хорошо, голова, сначала налитая свинцом, пустеет. Он сжимает бедрами шею альфы, хотя изначально клялся такого не делать. Гонхак же в ответ сжимает над кромкой чулок так, словно если отпустит, то погибнет. Оставляет красные отметины на бедрах, желая поставить засос или синяк наслаждения. Чтобы Дончжу потом смотрелся в зеркало и любовно обводил следы их страсти. — Я совершу непоправимое, — жарко хрипит альфа, — точно совершу, если ты не перестанешь так открываться мне. Дончжу испуганно расслабляет бедра. — Сожми, — рычит альфа, — сожми, сожми. Я не смогу теперь без них, мне так нравится. Только не трогай меня больше, или, клянусь, сегодня ты узнаешь, что такое вязка. Сон только сильнее в чуть потрескавшееся дерево впивается. Мысль о том, чтобы легонько потянуть альфу за волосы, вынуждая его уткнуться в промежность поглубже, пропадает так же быстро, как и появляется. Нет, Дончжу точно не готов прощаться с девственностью. Точно не так: в пустом классе, на спор, да еще и с альфой, от одно вида которого зубы скрипят. Он ему не пара, Сон знает. Они слишком разные. Куда мышке Дончжу со своей неуверенностью и грязным ртом до такого альфы, как Гонхак? Он, кажется, переспал со всеми омегами в школе, кроме Хвануна, да и то по одной причине — Хванун принадлежит его брату. Язык надавливает на девственное отверстие, так и желая оказаться внутри, но омега пищит. Боится, так сильно боится. Гонхак толкается всего кончиком и тут же вытаскивает, зализывая жадно. Смазка течет по подбородку, одна рука уже сжимает мягкую ягодицу, вторая же лезет наверх, чтоб забраться под свободную школьную рубашку и царапнуть сосок. Сон стонет, резко затыкая рот, и Ким сжимает между пальцами чувствительную бусину, выкручивая. Такой хороший омега, такие идеальные формы. Он рожден принадлежать Гонхаку, альфа знает. Это тело соткано из звездной пыли специально для него. Ким родился ради него, жил ради него, теперь и просыпается ради него. Ради мысли, что когда-нибудь омега будет искренне улыбаться лишь ему, а не Хвануну, рассказавшему шутку. Ради желания прижаться губами к его губам, даря всю любовь через поцелуй. Ради вида Дончжу, когда тот скажет «согласен» на вопрос «согласны ли вы взять?..». Ради ощущения чужой кожи живота и сильного пинка в него. Гонхак и сам стонет. Ему непозволительно думать о том, как красиво будет выглядеть омега с его ребенком внутри, когда все, что он имеет — это жалкие двадцать минут и чужие ноги на плечах. Рано, очень рано. Потом когда-нибудь Ким надеется увидеть эту картину вживую. Если нет, значит ему не суждено стать отцом. Он же всего себя этому омеге подарил, как только увидел, и продолжает дарить каждый раз. Приносит цветы, которые летят сначала ему в лицо, а потом в помойку. Таскает шоколад и пончики, густо начиненные ванильным кремом, и с недовольным лицом наблюдает, что все съедает Хванун. Ким влюблен. От этого порхает где-то в желудке тревожными бабочками, но как с этим омегой по-другому? Как можно ничего не испытывать к нему? Ради одного его взгляда Гонхак готов развязать войну, ради прикосновения — сжечь дотла весь этот мир. Дончжу вскрикивает резко, сжимаясь. Звенит будильник, поставленный ровно на двадцать минут, и сперма брызжет почти в одно время, пачкая юбку. Ким в последний раз широко проводит языком между ягодиц, стараясь сглотнуть как можно больше терпкой сладости, а потом чуть поднимается, обхватывая член губами, заглатывая его полностью, вбирая в себя сперму. Пока омега разнеженный после первого в жизни оргазма и еще не начал отпихивать альфу от себя, Гонхак имеет право на такую роскошь, как побыть с ним подольше. Сон слабо дышит, стараясь восстановить дыхание. В глазах звездочки, в голове туман. Ноги стали ватными и тяжело лежат на чужих плечах, а убирать их пока не спешат. Где-то внутри омега понимает, что время кончилось, долг он отдал, так что теперь можно собираться и прогонять зазнавшегося альфу, но… так не хочется. Хочется наоборот прижать его к себе сильнее, снять ноги с плеч, только для того чтобы обвиться ими вокруг поясницы. Подтянуть к себе, намекая занять обласканную дырку не языком, а чем-то поувесистее. Дончжу знает — еще секунда, и он будет на все согласен, поэтому скорее снимает ноги с чужого тела. Чужая голова движется под юбкой, обсасывая член и очищая от семени, и Сон старается отпихнуть от себя альфу, но выходит слабовато. — Гонхак… — сипло дышит он и понимает, что охрип слегка. — Все, Гонхак, время вышло. Прекращай… Боже, Гонхак! Прекрати! Альфа с недовольным рыком вылезает из-под юбки и смотрит. Смотрит так, что внутренности омеги в кашу грозятся перемолоться и больше никогда не вернуться в изначальное положение. Взгляд, как у дикого животного, и он разрывает напополам. Дончжу на секунду думает, что Гонхак не сдержится и завалит его прямо на парте, когда руки лезут по бедрам, но альфа лишь медленно подтягивает чулки на взмокшую кожу. Поправляет взбитую после римминга юбку и, выпрямившись, подает омеге руку. Дончжу думает пару секунд и несмело протягивает свою ладошку, чтобы ему помогли встать. Гонхак прикасается так, словно ему доверили нести сокровище и он не может его уронить. Омега неловко жмется, расправляя юбку. Тянется к рюкзаку, который положил еще в начале их встречи на один из стульев, и достает из него сложенные брюки. Вжикает собачка на бедре, для Гонхака это получше любой песни в телефоне, и мягкая ткань полувзмокшей волной к ногам падает. Ким себя в этом куске полиэстера видит, никак иначе. Тоже хочется на колени встать и прижаться к ступням в поцелуе. Гонхак каждый день готов дарить себя этому чуду и дарит. Только вот Дончжу никогда не принимает этот подарок, обертку не срывает, к ленточке даже не притрагивается. Отсылает его обратно таким же красивым, каким и прислали, а внутри Кима все лопается. Отчего же он так нелюбим единственным омегой, который в его сердце поселился, как у себя дома? Если Дончжу не будет принадлежать ему, Гонхак ничего не сделает никогда омеге. Будет тихо любить и волком смотреть на всех, с кем Сон общается, кому улыбается, к кому с трепетом свои ладони нежные тянет. Сам умрет, лишь бы Сон улыбался, пусть и не ему. Дончжу натягивает свободные брюки. Трусики и чулки так и остаются на нем, и Ким выть волком голодным готов. Неужели омега не видит, как он убивает его своим безразличием? Погибель альфы точно в ногах омеги, а Сон еще и раздвинуть их сегодня успел перед ним. Словно зазывает в могилу. Гонхак прыгает. Без раздумий. Как вообще тут думать можно, когда тебе добровольно открывают врата в рай, не спрашивая о грехах? Там ведь послужной список на несколько томов. Сон жмется возле парты, на которой минут десять назад лежал мокрый и раскрытый чужим языком. Запах кокоса еще не выветрился из класса и между ног, хотя альфа его дочиста вылизал. Дончжу чувствует, как капли сочатся через плотно сжатое колечко мышц, впитываются в тоненькую полоску стринг между ягодиц. Самое страшное, что Гонхак тоже это чувствует — его ноздри трепыхаются, как перед свежим настоявшимся десертом, который вытащили из холодильника. Сон сглатывает слюну и делает шаг к двери. Альфа не двигается. — Это была просто благодарность, — старается звучать он сухо, но не получается, — за то, что показал тому уроду его место. Больше нас с тобой ничего не связывает. — А когда будет? — Что? — Когда будет что-то связывать? — спрашивает словно о прогнозе погоды. Дончжу сглатывает. — Когда я смогу держать тебя за руку? Твоим запахом дышать? Целовать? Когда ты позволишь мне провожать тебя до дома? Успокаивать и стирать твои слезы? — он так и не двигается. — Я руки сломаю любому, кто коснется тебя хоть как-нибудь не так. Ноги отрублю, если понадобится. Вырву чужие языки, если те будут тебя касаться без позволения. Дончжу почти плачет от этих слов. В голове набатом гремит «я люблю тебя», «я люблю тебя», «я люблю тебя». — Я не могу и не хочу без тебя, — добивает Гонхак. Если омега скажет прямо сейчас, альфа касаться его будет с таким трепетом, с каким мать родная никогда не держала. Сон срывается к двери быстрой антилопой, за которой погоня, но лев отчего-то не спешит догонять. — У меня жар от тебя по всему телу, — говорит вслед Гонхак, когда дверь резко открывается, и Дончжу уже летит по коридорам. — Я болею, излечи меня. Плачет Дончжу только дома, когда запирается в комнате. Громко и навзрыд. Между ног его пульсирует горячей лавой, течет смазка от желания вновь почувствовать в себе сладкий язык, ощутить нежные поглаживания кончиками пальцев. Сон утирает слезы, но по щекам бегут новые. У него тоже жар, как при лихорадке, но Дончжу уверен, что вместе им не вылечиться. Только раздельно.

***

Под ладонью стучит громко сердце, и Гонхак думает, что сейчас его собственное из груди вылетит. Он гладит нежно кожу, собирая между пальцами капли пота от их недавней страсти, и тычется носом в соблазнительно подставленную шею, вдыхая с жадностью запах кокосов с крепким алкоголем, его собственным феромоном. Дончжу сипло выстанывает сквозь зубы что-то, обнимая рукой чужую ладонь на животе, и тоже ластится назад к горячим прикосновениям. Омега старается лечь поудобнее, чтобы узел не сильно давил на матку, но выходит не особо хорошо. Головка проезжает глубже, и Сон болезненно стонет. Ким обеспокоенно тычется в ухо, оттягивая мочку. Гладит чужой живот, чтобы уменьшить боли от спазмов. — Все хорошо? — волнуется альфа. Дончжу закусывает губу. — Ответь, сладость, прошу. Я не хочу делать тебе больно. Сон хнычет, когда его бедра умещают на чужих, твердых и соблазнительных. Узел проталкивается до конца, так глубоко, что можно умереть, и Дончжу ловит новый микрооргазм. Господи. Они мужья всего-то несколько часов, а Гонхак его уже всего затрахал. Омега ластится на крепком теле, выдыхая в шею. — Лучше некуда, — шепчет он в чужие губы, поворачивая голову. Гонхак замирает и дышать, кажется, прекращает. Его омега такой прекрасный после ночи полной любви. Такой мокрый, красный, уставший. Ким тешит свое самолюбие тем, что именно из-за него у омеги ноги дрожат в конвульсиях. — Я думал, наша брачная ночь сойдется на том, что мы поедим сладостей, порубимся в приставку и уснем, так и не дойдя до ванны. Гонхак улыбается в поцелуй, смакуя чужой вкус языка внутри. Рукой проводит по бедру, нащупывая белоснежные чулки из тонкого кружева. Эти не сравнятся с теми, что Дончжу нацепил в пустом классе, дабы долг отдать. Сейчас на нем дорогие, сшитые на заказ. Их надевать жалко, а Ким в порыве страсти умудрился даже порвать. Ему все еще сносит крышу. Даже спустя столько лет все еще хочется просыпаться ради Дончжу. Жить ради него. Засыпать тоже. Зачем вообще Гонхак живет, если не ради Сона? Бред. — Я люблю тебя, — повторяет, как молитву, каждый день. Дончжу устало улыбается. — Вчера. Сегодня. Пять лет назад. Через десять. Я здесь и сейчас, чтобы принадлежать тебе, — он тычется в затянувшуюся метку на чужой шее, вдыхает свой феромон, хочет раствориться в чужом. — Я жаждал тебя, когда только увидел, и продолжаю хотеть даже сейчас, когда так глубоко в тебе. Дончжу улыбается хитро, заводит руку чуть назад, чтобы погладить сильное бедро. Альфа сжимается, стонет в загривок. Каждое касание супруга, как бархат по израненной коже. — Я горю тобой, — шепчет тот от страсти, и Гонхак боится умереть от переполняющей его любви. — Почему бы тебе не излечить меня? Ким рычит. Их лихорадит по-разному, но жар этот общий.