Пепел на губах

      Год: май, 2020 Горячая кровь обволакивает его руку влажной перчаткой. Темнота ночи обманывает, меняя ее цвет, превращая в совсем черный. Эта рука слишком часто бывала в крови, но на сей раз он не причинил никому вреда — кровь его собственная. Крови такого, как он, полагалось бы действительно быть черной, чернее самого зла, да вот только он знал, что на самом деле она такая же красная, как и у других людей — обман, ловко маскирующий его, хищника среди травоядных, притупляющий их бдительность, убаюкивающий: «Посмотрите, я обычный, такой же, как вы, такой же, как и другие». Но это не правда, потому что он не был таким же. Он намного, намного хуже. Только вот кровь его, словно в насмешку, все равно была обыкновенной, такой же мокрой и красной, тягучей, как вишневый сироп — так и хотелось попробовать. Правда, вместо терпкого вкуса вишни на языке свинцовой тяжестью свернется лишь тошнотворный привкус ржавого металла и грязи. Он прислоняется к холодной кирпичной стене здания, давая телу так необходимую ему передышку. Облитая кровью подрагивающая ладонь уже привычно тянется к боку, придавливает раздобытый впопыхах платок, зажимает, в тщетной попытке остановить этот поток вишневого сиропа со вкусом ржавчины. Боль почти не ощущается — в его организме всегда циркулирует так много химии, что он уже давно забыл, как правильно нужно чувствовать боль, тепло, холод. Иногда он придумывал ощущения и убеждал себя, что они реальны. Но сейчас ничего придумывать не нужно: глубокая рана от пули в его боку — настоящая. Настоящей была кровь на его руках и одежде, на его лице, даже на его светлых волосах. Ее было много и вся — его. Все его существование было таким бесцветным, но сейчас эта кровь — его кровь, — разукрасила его, убеждая его самого в том, что он реален. В ногах разливается холод. Если они найдут его сейчас — конец. Причем быстрым он не будет. Из Бонтена не уходят. Тем более, если ты — его глава. Ищейки принюхиваются, идут по его следам, в буквальном смысле кровавым, и когда выйдут на него, то разорвут в мясные клочья. А ему пока что нельзя умирать. Только не теперь, когда от его жизни может зависеть чья-то еще, слишком важная. Совсем не так хотел он впервые появиться перед глазами, которые его не узна́ют, — но выбора не было. Ему нужна помощь, и только сейчас, только у нее, только у его прошлого и настоящего (а может, и будущего?) он готов эту помощь попросить. Готов взять эту помощь силой, если понадобится — ведь он достаточно испорчен и развращен для такого. Через дорогу от переулка, в котором он затаился сейчас бесшумной тенью, темноту укрытого майским вечером города разгоняет светлое пятнышко окна в вестибюле ветеринарной клиники. В этом здании еще сегодня днем осматривал чужих питомцев один из пазлов его прошлого, который он добровольно и осознанно выбросил из коробки вместе с другими пазлами, — слишком важными, слишком драгоценными, чтобы соприкасаться с его грязью. Он никогда не бывал здесь днем, приходя только под покровом тьмы, чтобы посмотреть на свои с болью отданные осколки, без которых он был дырявым, незаконченным полотном, подсмотреть за ними, убедиться в их реальности и сохранности, — и уйти, пока не заметили, пока смрад его разложения не коснулся и не осквернил их. Мысли путаются. Ему нужно раздобыть его таблетки и остановить кровь, но в его положении ни то, ни другое выполнить не получится. Одному — не получится, не в этот раз. Все пошло наперекосяк. Все стало очень плохо. Хуже, чем обычно, а в его случае это говорит о многом. Продираясь через тошноту от приступа головокружения, он упрямо встряхивает гудящей головой, и от этого движения длинные, влажные от крови, волосы хлещут по лицу, размазывая по нему новые лже-вишневые полосы. Мысли путаются. Свет в вестибюле клиники гаснет. Мелодично звенит колокольчик над входом, — совсем как серьга в ухе. В чьем ухе? Наверное, когда-то это было важным. А теперь не вспомнить. Мысли путаются. Едва различимый шепот раздвигающихся стеклянных дверей. Легкие шаги, но в тишине вечерней улицы все равно кажутся слишком громкими. Пора. Крепче прижав ладонь к простреленному боку, второй рукой он вынимает из-за пояса пистолет и с усилием отталкивается от стены, тут же опасно закачавшись на ватных ногах. Окровавленные пальцы до боли сжимают рукоять пистолета. Знакомая форма, знакомая прохлада металла под пальцами — успокаивает, совсем немного. Похолодевшие ноги с усилием несут вперед, через дорогу, навстречу этим спасительным легким шагам, неуверенно замедлившимся. Его увидели. Он кожей чувствует испуг, который вызвал своим появлением. Сжимает зубы до боли в челюсти, зная, что через секунду испугает еще больше, еще сильнее. Да уж. Совсем не так хотел он впервые появиться перед глазами, которые его не узна́ют, — но выбора не было.