***
Кровь стекала по ногам, причудливо очерчивая алой росписью давние, неровные шрамы. Руки Мины болели. Кожа на запястьях была содрана почти до мяса от постоянного трения наручников, которые Юкимура не снимал с нее часами. Мышцы в руках онемели, кровообращение нарушилось из-за многочасового пребывания в подвешенном состоянии. Цепь, тянувшаяся от наручников, крепилась к грубому крюку в потолке. Ноги Мины не касались пола. Подвешенная к потолку за наручники, она уже потеряла счет времени; минуты слились в одну бесконечную, мучительную вечность. Она знала, что когда Юкимура снимет ее, чтобы дать жалкие несколько часов передышки, руки не будут ее слушаться, потеряв всякую чувствительность и онемев от многочасового пребывания в вытянутом положении, удерживая вес всего тела. Но эту боль Мина могла бы вытерпеть. Если бы была только эта боль. Ее платье, превратившееся в драные лохмотья, неопрятной кучей лежало в углу ее темницы. Сначала он подвешивал ее, потом раздевал. Всегда в такой последовательности. Всегда медленно, давая ей полностью прочувствовать унизительность происходящего. Оставлял ее подвешенной к потолку на закованных в наручники ноющих от боли руках, уязвимую и униженную в абсолютной наготе перед ним, и включал стоявшую на треноге камеру. Юкимуре это доставляло удовольствие: проводить пленницу через моральное уничтожение, растаптывать ее гордость и самоуважение, показывать, что она не больше, чем кукла в его жестоких руках. Мина всегда стеснялась грубых шрамов на своих ногах. Юкимура же выставлял их напоказ, специально направляя свет переносной лампы на ее колени, чтобы шрамы были особенно хорошо видны на записи. А затем он отходил к стоящему позади включенной камеры креслу, садился в него, принимал расслабленную позу — и смотрел. Юкимура мог провести целый час, неподвижно сидя в этом кресле и жадно ловя похотливым взглядом стекавшие по щекам пленницы слезы, пока она изнывала в этом унизительном положении без возможности прикрыться и уберечь хотя бы часть своего поруганного достоинства. Когда ему надоедало просто смотреть, Юкимура вынимал из медицинского пенала скальпель и подходил к ней. Он никогда не затыкал ее рот кляпом, потому что ему слишком нравилось слышать крики, которые Мина, несмотря на все свои усилия, никогда не могла подавить, когда скальпель касался кожи. Боль проникала внутрь до самых костей, когда лезвие скальпеля повторяло очертания шрамов на ее ногах, обрисовывая их красным, горячим и мокрым. Изувеченная кожа полыхала, когда Юкимура проводил пальцем по свежим ранам, прикрывая глаза в извращенном удовольствии от болезненных стонов пленницы, а потом облизывал эти окровавленные пальцы, говоря ей, что она сладкая. Он смотрел на ее окровавленные, покрытые синяками от его ударов ноги, смотрел на обведенные красным шрамы, и шептал в экстазе, что видит произведение искусства, заставляя Мину содрогаться всем телом от боли, ужаса и унижения. Вдоволь позабавившись с ее ногами, Юкимура переходил к своей любимой части «воспитательных мер», как он называл то, что делал с несчастной пленницей. — Я научу тебя уважению, маленькая шлюшка, твои пидоры-братцы будут мне только благодарны, — шептал он в ее ухо, касаясь кожи влажными губами и царапая загрубевшей бородавкой над верхней, одновременно с этим опуская ее так, чтобы Мина оказалась на коленях, по-прежнему удерживаемая цепью с наручниками в новом положении. Юкимура любил вид крови — Мина хорошо это усвоила. Кровь возбуждала его, и это было отлично заметно даже невооруженным глазом, когда его пах оказывался напротив ее лица. Сперва он разбивал ее губы хлестким взмахом руки, наотмашь, до хруста в шее и дернувшейся от силы удара головы. Отводил с лица ее волосы, и грубым пальцем размазывал по ее опухшим от побоев губам кровь и слезы, второй рукой неспешно расстегивая штаны. А затем надавливал пальцами на ее подбородок, заставляя разлепить мокрые от крови губы, и толкался в ее рот — до хрипоты, до рвотных спазмов, до разодранных гландов. Жадно впитывал глазами кровь, покрывавшую его член во время этого нечеловеческого насилия, а после размазывал по лицу едва живой пленницы сперму и рвоту, смешивая их с ее кровью и слезами. Камера записывала каждую минуту происходящего варварства. Закончив, Юкимура отвязывал почти лишившуюся чувств девушку, небрежно обворачивал ее израненные ноги в пропитанный антисептиком бинт и оставлял одну в темной камере — до следующего дня, когда весь сценарий повторялся с самого начала. Мирай тошнило до темноты в глазах. Она настолько глубоко погрузилась в это пропитанное ужасом и насилием воспоминание, что ощущала пугающую реальность происходящей в этой камере бесчеловечной пытки. Мирай чувствовала озлобленное сожаление — потому что Юкимура был уже мертв. Оно отдавалось зудящим свербежом в кончиках ее пальцев, это сожаление. Потому что ей хотелось сдирать с этого монстра шкуру, слой за слоем, пока он визжал бы от невыносимой боли. Волна ненависти к приемному отцу накрыла ее с головой. Как мог Коджи Сакамото позволять такому происходить под его началом? Он точно знал, что из себя представляет Юкимура, в этом не было сомнений. И все же отдал ни в чем не повинную девушку на растерзание этому больному, помешанному на насилии маньяку. Мирай повидала много жестокости на своем веку. Но это… переходило грани любой мыслимой тьмы. Ей нужно было собраться, взять себя в руки. Она здесь не затем, чтобы испытывать шок и потрясение от ужаса, которому стала свидетелем. Она здесь затем, чтобы забрать у Мины эти отравленные воспоминания, навсегда стереть их из ее памяти, тем самым освободив ее разум от пережитого кошмара. Сейчас Мирай более чем понимала страх Мины перед чужими прикосновениями. Она и раньше подозревала, что Юкимура мог совершать над девушкой сексуальное насилие, но не могла даже предположить, насколько темным и жестоким было то, что он сотворил с Миной. Подпитывая свою концентрацию силой обуревавших ее чувств, Мирай ощущала, как распрямляется вокруг нее податливая ткань этого воспоминания. Чувствовала, что может скомкать эту ткань, разорвать ее, переделать так, как ей нужно. Это ощущение впервые было настолько сильным — Мирай не испытывала ничего подобного ни во время тренировок с Йоричи, ни в процессе ее вмешательства в разум приемного отца. Юкимура замер на одном месте, словно зависший персонаж компьютерной игры, не способный выбраться из текстур в этом сбившемся цикле без полной перезагрузки. С брезгливостью обойдя его по широкой дуге, Мирай приблизилась к Мине, усилием воли не отрывая взгляда от ее лица и заставляя себя не смотреть на ее окровавленные ноги. Горло словно передавило тонкой леской, зажимая в гортани поднявшийся из груди всхлип. Мирай было невыносимо больно за эту девушку, и ужас всего увиденного разливался вязкой смолой по ее душе. Мирай отсоединила наручники от цепи и бережно опустила почти бессознательную девушку на пол. Тут же поспешно стянула с себя просторную зеленую рубашку — почему-то почти каждый раз ее сознание визуализировало именно эту рубашку во время ее погружений в чужую память, — и с великой осторожностью обернула плечи Мины мягкой тканью, скрывая под ней ее наготу. Присев рядом с девушкой, Мирай мягким, осторожным движением отвела прилипшие к ее щекам влажные волосы, затем ласково, будто касаясь ребенка, вытерла кровь с ее заплаканного лица найденной в кармане джинсов салфеткой. Глаза Мины были пустыми, стеклянными, потухшими, — так выглядят окна заброшенного дома, навсегда лишившегося тепла оставивших его жильцов. Разбитые губы подрагивали, почти сливаясь цветом с бледной кожей — краски им придавала лишь проступавшая в ранках кровь. — Мина, — мягко позвала ее Мирай, наклоняя голову, чтобы заглянуть в отрешенно-измученное лицо. — Посмотри на меня. Карие глаза напротив не сразу смогли сфокусироваться на ней. Мина как будто не слышала ее, и Мирай пришлось несколько раз повторить ее имя, чтобы в неживом взгляде девушки наконец появилась искра осознанности. Мина вцепилась глазами в ее лицо, глядя на Мирай так, словно если хоть на миг отведет взгляд — на нее тут же набросятся поджидающие в темноте чудовища. Но чудовище здесь было только одно. И оно больше никогда никому не навредит. Мирай видела, как дрогнул взгляд Мины, против воли сдвигаясь к точке за ее плечом, где остался стоять неподвижный Юкимура — страшный образ, проросший сорняком в сознании сломанной им девушки. В карих радужках пролитыми чернилами растекся страх, сужая зрачки, до предела раздвигая веки, отдаваясь дрожью на губах. Мирай осторожно прикоснулась к ее щеке, возвращая на себя внимание Мины, начавшей вновь проваливаться в пучину подступавшего к ней ужаса. — Он больше никогда не тронет тебя, Мина, — твердо сказала Мирай, в упор глядя в ее глаза, будто пытаясь взглядом перелить эти силу и стойкость в дрожащую девушку, кутавшуюся в ее рубашку. С нажимом повторила: — Больше никогда, — с этими словами она поднялась, мягко высвобождая свою ладонь из тонких пальцев, вцепившихся в ее руку, будто та была последним оплотом безопасности на земле. — Смотри, Мина. Он — не более, чем прах. Мирай развернулась и подошла к застывшему посреди камеры мужчине. Смерила его пропитанным омерзением и брезгливостью взглядом. Он не шевелился, превратившись в материального фантома страшных воспоминаний, причиной которых сам же и был. Но этот фантом был лишь тенью, более не представлявшей опасности. И Мирай хорошо знала, что нужно сделать. Она обошла его кругом и остановилась за его спиной. Перевела взгляд на скорчившуюся на полу Мину — дрожащую и бледную, с широко раскрытыми глазами, мокрыми от слез щеками и губами, испачканными в крови. И, поймав ее бегающий взгляд, удержала его, не давая девушке отвести глаза. Медленно и четко повторила: — Смотри, Мина. А затем одним пальцем, не желая касаться его более, чем это было необходимо, толкнула замороженный в вечности призрак Юкимуры. Он накренился вперед, всем телом, прямой и негнущийся, как старая, покрытая плесенью статуя. И, подобно же статуе, он разлетелся на бесчисленные, дымные осколки, едва коснувшись пола. Звон, сопроводивший его превращение в пыль, протянулся в воздухе переливчатой песней незримых колокольчиков. Мина продолжала смотреть на эти хлопья пепла, оставшиеся после чудовища в человеческом обличье, что безжалостно мучило ее; вглядывалась в них с одновременно потерянным и задумчивым видом, не моргая, не шевелясь. Мирай шагнула к ней, небрежно, презрительно ступая прямо по этому пеплу, но даже не дойдя до нее, почувствовала, что воспоминание меняется. И она хорошо знала, какой кадр из памяти Мины будет следующим. Помещение вокруг них зарябило, меняясь — и вот это уже была не полутемная камера, а освещенный ночниками коридор токийского поместья Мори-кай. Мина сидела на полу в дырявых лохмотьях, которыми стало ее некогда красивое длинное платье. Сжимала в дрожащих пальцах пистолет, только что выплюнувший из себя последнюю пулю — посланницу смерти и возмездия. Смотрела за спину Мирай, туда, где лежало на полу тело убитого ею мучителя. В ее глазах, ставших огромными на побелевшем лице, отражался тот особый, ни с чем не сравнимый ужас, который ядовитым плющом оплетал душу с первой отобранной чужой жизнью. Это выражение в карих радужках было слишком знакомым Мирай — когда-то точно такая же агония мучительного осознания глядела на мир из ее собственных глаз, настолько тяжелая, что должна была бы заставить разлететься на осколки зеркало, в котором жило это отражение. Мине не нужно было это воспоминание. Оно было еще одним лишним кусочком пазла, который Мирай собиралась забрать, чтобы вновь вернуть целостность картине чужой жизни. Медленно, она села на пол напротив Мины, загораживая собой лежащий позади изрешеченный пулями труп. Мягко, один за другим, разжала стиснутые на рукояти пистолета дрожащие пальцы и забрала из чужих рук исполнившее свой долг оружие. Затем осторожно вытерла слезы с ее бледных впалых щек. — Не смотри туда, — прошептала Мирай, ловя измученный взгляд Мины. Она чувствовала, как уже в ее собственных глазах собираются слезы, вызванные силой бушевавших внутри нее эмоций. Осторожно взяв тонкие пальцы Мины в свои, Мирай мягко сжала их. — С тобой все будет хорошо, обещаю тебе. Ты не сломана, Мина. Пальцы девушки дрогнули в ее руках, замерли, — а затем сжались на ее ладонях, и в этом пожатии были все невысказанные слова, все неозвученные чувства и все невыплаканные слезы, которые душили Мину до этого мгновения. Что-то случилось, когда ее руки судорожно сдавили пальцы Мирай. Что-то, что ощущалось, как толчок между лопатками на краю пропасти. Что-то, похожее на свободное падение, к которому Мирай оказалась совсем не готова. Она даже не сразу поняла, что произошло. Видела только, как меняется вокруг них канва воспоминания, приобретая совсем другой оттенок, чувствуясь совсем иначе. Как будто внутри Мирай, где-то под сердцем, образовалась неуправляемая воронка — и она засасывала в себя свет, звуки, образы, саму реальность чужого воспоминания, точно так же, как засасывает воду сливное отверстие. Понимание оказалось неожиданным и полностью сбивающим с толку. Мина слишком сильно открылась для проникновения в ее память, но Мирай очень поздно осознала, что распахнутой настежь была душа не одной только Мины. Почти с первых минут знакомства между ними протянулась незримая нить глубинного взаимопонимания, словно обе девушки были нотами, звучавшими в одной, схожей тональности. Именно эта взаимная симпатия, так быстро возникшая вопреки любым законам логики и не имеющая под собой рациональных обоснований, помогла Мирай с такой легкостью проникнуть в память Мины. Вот только она даже не подозревала, что это может сработать в обе стороны. Йоричи не говорил, что подобное может быть возможно, — но сейчас Мирай чувствовала, что ее собственное сознание тоже раскрылось слишком сильно во время их спонтанного сеанса. Она не понимала, как это произошло, но их обеих высасывало из памяти Мины — и затягивало в память Мирай. И она никак не могла остановить это, не могла воспрепятствовать, словно собственный разум потерял всю свою защиту вместе со стенами, которые она полностью опустила ради помощи Мине. Их вытянуло из памяти Мины и забросило в воспоминание Мирай — самое сильное, заполнявшее собой ее разум в тяжелом одиночестве бессонных ночей, всегда лежавшее на поверхности, как нефть, запятнавшая чистые воды океана. Мирай поняла это за секунду до. За секунду до того, как почувствовала запах гари, преследовавший ее сны неупокоенным призраком. За секунду до того, как ощутила знакомую уже горечь пепла на пересохших губах. Она словно наяву чувствовала жар того пламени, пожиравшего маленький дом, будто желая уничтожить всю память о его обитателях с уходом последнего из них. Ядовитое зарево пожара разукрашивало две фигуры на земле. Самообладание Мирай крошилось хрупкими осколками, пока она смотрела на пряди светлых волос, разметавшихся по черной ткани штанов, что были на ней той ночью. Со стороны, превратившись в беспомощного наблюдателя, смотрела, как ее руки с невыразимой нежностью гладят бледные щеки, перепачканные сажей и кровью. Мирай знала, как много крови в этот момент растекалось по его черной кофте на груди, там, где цвел кармином ядовитый ликорис смерти. Она слышала свой голос, едва различимо шепчущий ему несвязные слова, которые он никогда уже не услышит. Снова могла видеть погасшее, пустое небо в навеки застывшей темноте его глаз. Мирай не могла смотреть. И не могла отвести взгляд. Проваливалась внутрь себя, в пучину этой знакомой тьмы, что голодно облизывалась в предвкушении, собираясь переварить саму ее душу. Щеки были мокрыми от слез, но Мирай не чувствовала этого. Саму себя не чувствовала, растворяясь в самом страшном, самом мучительном своем воспоминании, пока ее глаза выжигало из глазниц этим невыносимым зрелищем, этим торжеством смерти, что в тот день одержала победу над всеми ее надеждами и мечтами. Мирай даже не сразу смогла понять, что тепло, внезапно обернувшее ее пальцы, на самом деле было прикосновением. С усилием, преодолевая сопротивление одеревеневших мышц, она опустила голову и посмотрела на тонкие пальцы, крепко сжимавшие ее ледяную ладонь. Медленно подняла взгляд и увидела рядом с собой Мину, стоявшую очень прямо, неотрывно глядя на двоих обрисованных пламенем призраков, живших в памяти Мирай вечным сожалением об утраченном и несбывшемся. На щеках девушки блестели дорожки слез. Пальцы Мины крепче сжались на ее ладони в жесте немой поддержки. Сглотнув через силу, Мирай попыталась вдохнуть и взять себя в руки. Они не должны быть здесь, Мина не должна была все это увидеть. Как это могло произойти? Она должна научиться контролировать свое сознание во время этих сеансов так же полностью, как это делал Йоричи. Когда она будет искать нужное воспоминание в памяти Майки, то ни в коем случае не должна допустить, чтобы подобный срыв из-за ее неопытности в этих вещах как-то помешал процессу. Призвав всю свою концентрацию, Мирай постаралась успокоиться и нащупать выход из собственной памяти. Она почувствовала ее почти сразу — невидимую нить, тянувшуюся из реальности, напомнившую ей схожую воображаемую нить, указывавшую ей путь из прошлого в будущее, подобно хлебным крошкам, отмечающим тропинку, ведущую к дому, прочь из дремучего леса. Пробуждение было мягким. Усталость опустилась на плечи Мирай теплой тяжестью, но она знала, что в этот раз завершила сеанс правильно. Несмотря на допущенные ошибки, сейчас она чувствовала новую уверенность в своих силах. Мирай вынесла нужные уроки из этого погружения в память Мины, которая сейчас сидела перед ней с закрытыми глазами и расслабленным лицом — о пережитых эмоциях свидетельствовали лишь блестящие дорожки слез на ее щеках. Влагу на собственных щеках Мирай почувствовала не сразу. В груди было одновременно тесно и просторно, воздух с усилием проходил в легкие, но, оказавшись там, заполнял их до предела. Поспешно вытирая слезы со щек, Мирай случайно зацепилась взглядом за разбросанные по кровати рисунки и похолодела. Мина не должна их увидеть, когда придет в себя. Она торопливо собрала эти листы, стараясь не смотреть на изображенное на них отвратительное лицо, затем осторожно вытянула альбом из расслабленных пальцев Мины. Эти рисунки Мирай собиралась забрать с собой и сжечь, чтобы действительно превратить в прах последнее напоминание об ужасе, через который прошла сидящая перед ней девушка. Мирай согласна была остаться единственным хранителем чужих страшных воспоминаний. Готова была стать тюремщиком, сторожившим клетку с запертыми в ней чудовищами. Ей эти монстры были не страшны, и она знала: со временем ужас, который они вызывают — поблекнет, сдаваясь забравшему их себе забвению. Мина заслуживала жизни, в которой не будет памяти о той пытке, через которую ей пришлось пройти. Потянувшись к ней, Мирай осторожно прикоснулась к ее руке. — Мина? — мягко позвала она, и девушка открыла сонные, затуманенные глаза, вяло моргнула пару раз, будто пытаясь окончательно проснуться. Темные брови Мины слегка сдвинулись к переносице, когда она с растерянным удивлением сфокусировала взгляд на Мирай. — Я… кажется, задремала. Прости, как-то неловко вышло, — пробормотала она со смущенным смешком. Затем озадаченно нахмурилась, касаясь пальцами влажных щек. — Мы о чем-то важном разговаривали? Мирай мягко улыбнулась ей и покачала головой. — Ни о чем серьезном, — пожала она плечами. — Как себя чувствуешь? Мина слабо повела одним плечом, давя зевок. — Устала. Но, кроме этого, мне… не знаю… — она задумалась, неосознанным жестом касаясь груди, будто ожидая нащупать там призрачные, никому не видимые цепи. — Это, наверно, как-то странно прозвучит, но мне очень… очень легко. — Я рада это слышать, — кивнула ей Мирай, погладив по плечу и начав подниматься с кровати. — Но тебе правда стоит хорошенько отдохнуть. Хочешь чего-нибудь? Мина облизнула губы, глядя в одну точку, а затем подняла на Мирай внезапно заполнившиеся светом и теплотой глаза. — Хочу увидеть Чифую, — прошептала она, и легкий румянец впервые слабо заалел на ее бледных щеках. Мирай не смогла сдержать улыбку от этих слов, чувствуя, как тепло в оживших глазах Мины растапливает последние льдинки, оставшиеся в ее груди после всего увиденного в чужой памяти. — Я скажу ему, — кивнула Мирай, уже берясь за ручку двери. — А ты пока что отдохни как следует. — Мирай? — робкий голос Мины ударился в ее спину, заставляя остановиться и вновь развернуться к ней. Карие глаза смотрели на нее мягко и задумчиво. Мина слабо улыбнулась и легко пожала одним плечом. — Ты тоже не сломана. Я почему-то вдруг почувствовала, что должна сказать тебе это. Мирай открыла рот, но так и не смогла заговорить — помешал всплывший в горло клубок запутанных эмоций, передавивший собою все слова. Мешочек с бусинами на ее груди вдруг показался особенно теплым, и Мирай машинально коснулась его пальцами. Так и не сумев справиться с собой, она просто улыбнулась Мине в ответ и вышла из комнаты. Впервые Мирай чувствовала, что это действительно правда. Пусть она была измята и скомкана, согнута в неправильных местах, но — не сломана. Она не сломана.***
Направляясь в сторону кухни, где рассчитывала дождаться Рана, Мирай невольно затормозила, проходя мимо приоткрытой двери в гостиную. Там на диване сидели Мина и Чифую, переплетенные в долгожданном, таком нужном им обоим объятии, и о чем-то тихо говорили. Мирай улыбнулась, отводя взгляд и двигаясь дальше по коридору — не хотела подглядывать за чужим счастьем. Она лично несколько раз предупредила Чифую, чтобы не поднимал тему заточения Мины в Мори-кай, взяв с него торжественную клятву, что не будет ни о чем расспрашивать свою девушку. Мирай надеялась, что все пережитое действительно сможет стать для Мины перевернутой страницей с истершимся текстом — кошмаром, который забывается поутру, изгнанный лучами солнца. Но теперь необходимо было вплотную заняться уже собственными делами. Ран обещал помочь Йоричи уехать из страны, и Мирай собиралась вернуться к этому вопросу, как только дождется старшего Хайтани, который, скорее всего, отсыпался после всего произошедшего. Она и сама была бы не прочь провалиться в долгий сон без сновидений, но пока что такой роскоши не предвиделось. Мирай провела около часа в комнате с капсулой, расспрашивая Йоричи о том, как ей укрепить свой разум, чтобы не допустить с Майки того, что случилось во время сеанса с Миной. Наставник в ответ измучил ее медитациями, назвав их лучшим решением — к досаде Мирай, с самого детства бывшей не особенно расположенной к таким вещам. Однако стоило признать, что сейчас она действительно чувствовала себя бодрее и собраннее. Из кухни доносились тихие голоса, и Мирай удивленно вскинула брови, обнаружив там обоих братьев. Они вообще когда-нибудь спят? Перед глазами на короткий миг хороводом пронеслись подсмотренные в памяти Мины воспоминания, но Мирай качнула головой, отгоняя их. Никакой ребенок не должен быть свидетелем настолько жестоких убийств в таком юном возрасте. Но сама Мирай впервые отняла жизнь, когда ей было семь. Она не считала себя вправе выступать для кого-то судьей. Ран и Риндо стали теми, кем стали, и сейчас, будь они хоть трижды преступниками и убийцами с давно поломанным моральным компасом — ей они ни разу не причинили вреда, наоборот, без их помощи Мирай вполне могла не быть сейчас здесь. Цинизм, вынужденно родившийся из обстоятельств ее жизни, помогал закрывать глаза на вещи, которые у другого человека заставили бы все волосы встать дыбом от ужаса. Ее собственные руки были не меньше в крови. Прошлое Рана и Риндо, как и их решения, оставались в прошлом, и Мирай не собиралась копаться в этом больше, чем следовало. Сейчас оба Хайтани выглядели уставшими, но все же не такими измученными, как несколько часов назад. При ее появлении на кухне мужчины синхронно подняли головы. На столе перед ними в кои-то веки стояли чашки с кофе, а не наполненные алкоголем стаканы. — Мацуно все еще лапает мою сестру в гостиной? — раздраженно осведомился Ран вместо приветствия. На нем была все та же фиолетовая рубашка, отлично сочетавшаяся цветом с синяком, плавно перетекавшим в темные круги под его глазами. Мирай кивнула, пряча улыбку, и Ран страдальчески застонал, состроив гримасу. — Меня сейчас стошнит, клянусь. Мирай переглянулась с Риндо, который лишь молча пожал плечами, поднося ко рту чашку. Переведя взгляд на раздосадованного Рана, она с тихим вздохом сложила руки на груди и приподняла одну бровь, не став прогонять с лица позабавленную усмешку. — Чифую делает твою сестру счастливой, так что, придется тебе выключить свою внутреннюю мамочку и просто смириться с этим. Ран заворчал что-то себе под нос, отпивая из своей чашки. Потом закатил глаза и шумно выдохнул, качая головой. — Если бы пару месяцев назад мне кто-нибудь сказал, что этот мелкий дрыщ заставит так гореть глаза Мины, я бы… — он не закончил, дав фразе повиснуть в воздухе, будто еще сильнее подчеркивая его негодование, затем раздраженно цокнул языком и хмыкнул, через силу выдавив из себя неохотное: — Но я действительно еще не видел ее такой счастливой, как с ним, — и невнятно пробормотал себе под нос что-то, подозрительно смахивавшее на «пиздец». — О чем вы говорили с Миной? — вклинился в страдания брата Риндо, бесцеремонно меняя тему и бросая на присевшую за стол Мирай настороженно-внимательный взгляд. Она поджала губы, кладя руки на стол и переплетая пальцы. Никогда и ни за что Мирай не собиралась открывать ни одному из братьев подробности того, что Мине пришлось пережить в поместье Мори-кай. Пускай главный ее мучитель уже превратился в корм для червей, она подозревала, что Хайтани этого будет мало. Жажда крови и возмездия могла ослепить их, заставив предпринять безрассудные попытки добраться до главного виновника всего произошедшего — Коджи Сакамото, — а это не могло закончиться для братьев ничем хорошим. Уж точно не теперь, когда Бонтен трещал по швам, и остатки его верхушки готовы были перегрызть друг другу глотки, не хуже диких шакалов. Поэтому Мирай пожала плечами и выверенно-непринужденным тоном ответила: — Просто поговорили по душам. — Риндо продолжал смотреть на нее с сомнением, но Мирай не отвела глаза, спокойно выдерживая этот прощупывающий взгляд. Ровным голосом добавила: — Главное то, что сейчас она в порядке, не так ли? Риндо буравил ее взглядом еще несколько секунд, задумчиво обводя пальцем ободок своей чашки. Затем что-то мелькнуло в его глазах, смягчая их выражение на самую малость. Он не сказал ничего в ответ, лишь согласно кивнул, сопровождая движение усталым вздохом. Мелодично тренькнул лежавший на столе телефон Рана, и старший Хайтани лениво ткнул в экран пальцем, чтобы прочитать сообщение. — Я договорился о самолете для твоего ментора, он готов к вылету, — объявил он привычно-небрежным тоном, и Мирай выпрямилась на своем стуле, взволнованно глядя на него. Она ведь именно об этом собиралась поговорить с Раном: о его обещании помочь Йоричи выбраться из страны. Но ей даже не пришлось ничего говорить — судя по всему, Хайтани уже успел все организовать. Мирай изнутри затопило чем-то теплым, щемяще-искренним; захотелось сказать об этом Рану, о том, как много для нее значит его помощь сейчас, и о том, как она благодарна ему за это, но едва она открыла рот, как Хайтани, зевнув, добавил: — Риндо отвезет Такаяму на частный аэродром. Да и тебе, крошка, тоже уже надо бы паковать вещички, пора и честь знать. Всплывшие в горло слова благодарности лопнули мыльным пузырем, и вопреки всякой логике Мирай вдруг захотелось рассмеяться. Воистину, Ран и тактичность никогда не пересекались в одной реальности. Она откинулась на спинку стула, складывая на груди руки, и иронично выгнула одну бровь: — Я и сама не собиралась задерживаться в гостях дольше положенного, вовсе незачем быть таким негостеприимным хамом, — фыркнула Мирай, закатывая глаза. — Кто из нас еще хам? — театрально оскорбился Ран, опираясь локтем на спинку стула и скрещивая под столом длинные ноги, случайно пнув в щиколотку недовольно заворчавшего брата. Стрельнул в Мирай хитрым лисьим взглядом. — Знаешь, а то я ведь могу и передумать пускать тебя в нашу с Риндо старую квартиру. Пару секунд Мирай просто оторопело открывала и закрывала рот, из которого не выходило ни звука, потому что все слова слиплись в пластилиновый комок, застрявший в горле. — Ч-что? — наконец смогла выдавить она, во все глаза глядя на ухмыляющегося Хайтани. — Или у тебя были другие планы? — с наигранным удивлением вскинул он брови. В фальшивой задумчивости возвел глаза к потолку, постукивая пальцем по нижней губе. — Нет, конечно, если у тебя есть на примете какая-нибудь заброшенная хибара в лесу, которую ты считаешь охуенно надежным убежищем, и если тебе нравятся настолько дикие условия, то кто я такой, чтобы… — Подожди, — перебила его Мирай, бросив быстрый взгляд на ухмыляющегося краем рта Риндо. — Ты сейчас… ты что… ты правда предлагаешь мне вашу старую квартиру в качестве укрытия? На последних словах ее голос слегка дрогнул, выдавая волнение. Ран обменялся взглядами с братом и лениво пожал плечами, перебирая пальцами по ручке своей чашки. — Мори-кай пока что прекратили охоту за тобой, полностью сосредоточившись на поисках Такаямы, но никто не знает, что взбредет в голову твоему папаше завтра. Или кому-то еще, если у Сакамото окончательно откажут мозги. Светиться личиком в городе тебе пока что нежелательно. Ты, конечно, можешь вернуться туда, где скрывалась все это время, но мы с Риндо подумали, что пару недель можешь перекантоваться в нашей старой квартире. К тому же, Мина будет рада знать, что ты в безопасности. Ну, в сравнительной, — беспечно пожал он плечами, завершая свою речь. Обуреваемая множеством чувств, Мирай просто молча переводила взгляд с одного брата на другого, пытаясь совладать со своими мыслями. Предложение Хайтани было идеальным для нее сейчас, как ни посмотри. Если она на время переберется в их квартиру, Такемичи тоже сможет вернуться домой — они найдут способ безопасно встречаться с ним так, чтобы это ни у кого не вызвало подозрений. В конце концов, она не могла бесконечно скрываться в убежище Соры Кавасаки. Мирай кивнула своим мыслям и прищурилась, не став прятать тронувшую губы добродушную ухмылку. — Это вы так завуалированно пытаетесь сказать мне «спасибо» за помощь? — протянула она, усмехнувшись шире. Риндо почти улыбнулся — Мирай успела заметить этот крошечный, едва уловимый подъем уголков его рта, — Ран же смерил ее демонстративно-невпечатленным взглядом, задирая одну бровь. — Не испытывай судьбу, крошка, — хмыкнул он, и Мирай с невинным видом пожала плечами, продолжая улыбаться. Они недолго просидели на кухне после этого: Риндо пошел сообщать Йоричи, что они отправляются через полчаса, Ран же отчитываться о своих планах не стал, сказав лишь, что скоро вернется, чтобы забрать Мирай. Оставшись одна на кухне, она вынула из кармана телефон и набрала номер Такемичи, собираясь сказать ему, что пришла пора возвращаться домой. Впереди их ждало самое сложное.***
За окном машины плыли улицы освещенного рыжими закатными лучами Токио, и Мирай бездумно провожала взглядом людей, вывески магазинов и кафе, но на самом деле даже не видела их. Прощание с Йоричи все еще жгло изнутри тянущей болью — за последнее время она успела так привыкнуть к тому, что наставник всегда был рядом, что теперь, без его постоянной поддержки, чувствовала себя потерянным ребенком. Умом Мирай прекрасно понимала, что Йоричи слишком опасно оставаться в стране; понимала, что у них по-прежнему оставался засекреченный канал связи, установленный на обоих их телефонах. Но сердце все равно болело. Будущее было покрыто туманом неизвестности и неопределенности, и Мирай очень остро ощущала свое одиночество на пути к нему. — Чья это колымага была? — голос Рана неожиданно пробился сквозь стену ее тревожных мыслей, заставляя повернуться к нему и уставиться с недоумением. Хайтани скосил на нее быстрый взгляд, который тут же перевел назад на дорогу. Пожав одним плечом, соизволил добавить подробностей к своему странному вопросу: — Ну та рухлядь, на которой ты приехала в Токио. Мирай моргнула раз, другой, удивленная вопросом. Ран молчал всю дорогу, что было для него нехарактерно, и сейчас первым, что он сказал, был вопрос — и заодно оскорбление, — о машине Такемичи. Мирай смирилась с тем, что вряд ли когда-нибудь сможет понять логику работы его мыслей. — Это машина друга, — уклончиво ответила она на вопрос. Рассказывать Рану про Такемичи Мирай не считала нужным. Ханагаки был, конечно же, в курсе о ее делах с братьями, и Мирай знала, что они были поверхностно знакомы в юности, но в любом случае, сейчас впутывать Такемичи еще сильнее в дела криминального мира, с которым был неразрывно связан Хайтани, стало бы плохой услугой с ее стороны. Ран издал какой-то неопределенный звук, что-то среднее между хмыканьем и коротким смешком, и с ехидной ухмылочкой поинтересовался: — Он мазохист какой-то или что-то вроде? — Мирай вытаращилась на него, совсем огорошенная тем, куда вывернул этот разговор. Ран, видя ее непонимание, фыркнул себе под нос и на миг возвел глаза к потолку машины. С отчетливо уловимым весельем в голосе добавил: — Если бы это мне приходилось ездить на такой страшной тачке, я б уже давно застрелился. Мирай фыркнула и покачала головой, спускаясь ниже по сиденью — насколько позволял ремень безопасности, — и усмехнулась, рассеянно глядя на огоньки светофора, собирающегося смениться на красный. — Не поверишь, Ран, но не в тачках счастье. Да и пистолеты не у каждого есть, знаешь ли. — Хайтани презрительно хмыкнул, будто выражая свое негодование беспечностью обычных людей, не хранивших дома арсенал оружия. Мирай перекатила голову по спинке сиденья, чтобы посмотреть на него. — Где, кстати, эта машина? Мне нужно будет ее вернуть. — Припарковал у соседнего здания, — небрежно ответил Ран, с легкостью выворачивая руль на повороте. — Не хватало еще, чтоб такое позорище портило эстетику парковки возле моего дома. — Ты ведь уже там не живешь, — усмехнулась Мирай. — Без разницы, — цокнул языком Ран, и она покачала головой, продолжая улыбаться. Через пару минут он остановил машину возле многоэтажного дома, уже знакомого Мирай. Она успела побывать тут дважды — и оба раза при крайне неприятных для нее обстоятельствах. Мирай вышла из машины вслед за Раном, подтягивая на плечо рюкзак с одеждой, за которой Хайтани милостиво согласился заехать в ее старую квартиру по дороге сюда. Оказаться дома, пусть и на жалкие десять минут, понадобившиеся, чтобы побросать в рюкзак первые попавшиеся вещи, было странно. Люди Хайтани подтвердили, что в этот день за квартирой не было слежки, поэтому заехать туда было безопасно. Мирай проплатила аренду на полгода вперед и теперь старалась не думать об этих потраченных впустую деньгах. Она не думала, что вернется туда, даже когда все закончится. Они поднялись на лифте на пятый этаж, и Ран звякнул связкой ключей, отпирая нужную дверь. Внутри квартиры было чисто, прохладно и неуютно. Сразу становилось понятно, что здесь давно никто не живет. Мирай прошла в прихожую, озираясь по сторонам. В первый раз, когда она была в этой квартире, ее душа была так разорвана болью и горем, что она не обратила никакого внимания на элегантное убранство этих апартаментов. Во второй раз она сбегала из окна по пожарной лестнице, и тогда ей уж точно не было дела до стильной мебели в серых и кофейных тонах. Мирай раньше задавалась вопросом, почему Хайтани не продадут эту квартиру, ведь никто из них не жил здесь уже много лет, — но сейчас она совсем не жаловалась. — Ты здесь уже бывала, — бросил ей Ран, проходя на кухню. — Можешь выбрать комнату, какая тебе понравится. Мирай тихо фыркнула себе под нос. Да, у нее был большой выбор комнат: та, где она очнулась, сжигаемая заживо горем от утраты Майки, или та, где ее держали привязанной к стулу, пока ее допрашивал Изана Курокава. Решив про себя, что спать будет, скорее всего, в гостиной, Мирай прошла на кухню вслед за Раном. Он стоял возле раскрытого окна и держал в пальцах исходящую вишневым дымом сигарету. Лучи заходящего солнца бросали оранжевые блики на пурпур его волос, которые без укладки небрежно спадали ему на лоб. Мирай предпочла бы, чтобы он не дымил в помещении, где ей предстоит жить какое-то время, но в своем теперешнем положении не чувствовала себя вправе предъявлять ему какие-либо претензии. Она как раз осматривала шкафчики в поисках стакана, чтобы налить себе воды, когда за ее спиной раздался тихий голос Хайтани: — Что собираешься делать дальше? Мирай обернулась к нему. Ран смотрел на нее, слегка прищурившись, и сигаретный дым вился вокруг его лица. Мирай закусила губу, затем слабо улыбнулась ему, пожав одним плечом. — А как же «я не задаю лишних вопросов и не даю лишних ответов»? — беззлобно поддразнила она его. Ран громко фыркнул и возвел глаза к потолку. Криво усмехнулся. — Туше. Но не так уж меня это и интересует, — язвительно протянул он, туша окурок в стоящей на подоконнике пепельнице. Мирай задумчиво проследила за его движением, затем оперлась поясницей о кухонный прилавок и скрестила руки на груди. Ран уже не ждал ее ответа, но она все равно тихо произнесла: — Попробую исправить ошибку, которая навредила дорогому мне человеку — вот, что я собираюсь делать дальше. — Bновь переведя взгляд на Рана, Мирай увидела, что он смотрит на нее как-то странно, слегка прищурившись, и глаза его приняли то серьезное выражение, которое он так редко в них допускал. Она вопросительно вскинула брови, слегка наклоняя голову вбок. — Что? Ран смотрел на нее еще пару секунд, затем слабо усмехнулся одними лишь уголками рта, покачал головой. Запустив руку в волосы, он взлохматил фиолетовые пряди, и улыбка его стала самую малость шире. — Ты неизвестная величина, крошка, — задумчиво протянул он, удивив Мирай своим ответом. — Разгадать тебя никак не получается, для меня это непривычно. Слегка растерявшись от его неожиданной серьезности и искренности, Мирай неловко пожала плечами. — Вот такая я аномалия, — невесело усмехнулась она. Несколько секунд они продолжали смотреть друг на друга, но никто больше не произносил ни слова. Мирай могла поклясться, что уловила тот момент, когда взгляд Рана закрылся, принимая свое обычное насмешливое выражение. Выпрямившись, он прошел мимо нее и на ходу бросил ей ключи, будто из вредности хотел проверить ее реакцию. Мирай их поймала, правда, чуть снова же не выронив, и Хайтани задиристо усмехнулся, на что она лишь возвела глаза к потолку в притворном возмущении. — Я хочу поехать домой и наконец-то выспаться, — бодро объявил Ран, выходя из кухни и направляясь в прихожую. Мирай двинулась следом за ним. Всовывая ноги в свои дорогие брендовые ботинки, Ран стрельнул в нее насмешливым взглядом. — Если вздумаешь таскать сюда мужиков — выгоню, даже глазом моргнуть не успеешь. Мирай коротко рассмеялась, прислоняясь плечом к стене. — Постараюсь как-нибудь сдерживаться, — хмыкнула она, думая о том, что лучше Рану не узнать о будущих визитах Такемичи в его старую квартиру. Она смотрела, как он натягивает кожаную куртку, вновь проводит рукой по волосами, зачесывая их назад, и разворачивается к двери. Нужно поблагодарить его. Они с братом действительно помогли ей и заслуживают этой благодарности. Мирай уже открыла было рот, но Ран вдруг заговорил сам, все так же стоя к ней спиной: — Он действительно был счастлив с тобой, Мирай. — Oна не видела его лица, но голос был серьезным и тихим. Услышанное загнало слова благодарности назад в ее горло, сваляло их там в ватный комок, не давая вздохнуть. А Ран добавил, все так же не поворачиваясь к ней: — Мне жаль, что все сложилось именно так. Мирай с трудом сглотнула, усилием воли возвращая себе самообладание. Коснувшись пальцами мешочка с бусинами браслета на ее груди, она прошептала: — Мне тоже, Ран. Он все-таки оглянулся через плечо, прищурился и послал ей привычную ленивую усмешку. — Ну ладненько. Постарайся не встревать в неприятности хотя бы пару дней. — Ничего не обещаю, — улыбнулась ему Мирай. — Эй, Ран, — окликнула она, когда он уже взялся за дверную ручку. — Спасибо. Хайтани ухмыльнулся, послал ей шутливый салют двумя пальцами и, не сказав больше ни слова, вышел из квартиры. Мирай осталась одна, и, будто дожидаясь этого, усталость опустилась на ее плечи тяжелым грузом. Она вытянула из кармана телефон и проверила время. Поезд, на котором Такемичи возвращался в Токио, должен был прибыть через два часа, плюс время, которое у него займет дорога сюда, так что, у нее было около трех часов на то, чтобы немного вздремнуть. Шаркая ногами, Мирай прошла в гостиную и тяжело рухнула на диван лицом вниз, тут же поморщившись от боли в синяке на скуле. Она вздохнула и закрыла глаза, почти сразу же проваливаясь в тяжелый сон без сновидений.***
— Какой ужас, — продолжал причитать Такемичи, взволнованно разглядывая ее избитое лицо. Мирай уже в десятый раз возвела глаза к потолку. — Да говорю же тебе, все выглядит куда хуже, чем есть на самом деле, — повторила она, позабавленная такой реакцией парня. Ханагаки продолжал с сомнением и беспокойством разглядывать синяки и ссадины на ее лице, то и дело кося взглядом на ее затянутую в медицинский бандаж руку. Едва переступив порог квартиры и увидев ее, Такемичи едва не грохнулся в обморок, а когда немного пришел в себя, принялся суетиться вокруг нее, будто распереживавшаяся наседка. Он настоял на том, чтобы самостоятельно приготовить ей мятный чай — руки у него так тряслись от беспокойства, что он умудрился перевернуть чашку с кипятком, облившись и взвыв от боли, и закончилось все тем, что уже Мирай пришлось обрабатывать его красную от ожога руку заживляющей мазью, которую она предусмотрительно прихватила из аптечки в своей квартире. Сейчас они сидели за столом на кухне, с обновленным чаем в чашках, и глаза Такемичи выкатывались из орбит от ее рассказа о событиях прошедшей недели. За окном разливался тысячами огней вечерний Роппонги. Они договорились, что Такемичи переночует здесь, чтобы утром они могли провести запуск нового прыжка. Ханагаки поинтересовался, чья это квартира, на что Мирай дала уклончивый и невнятный ответ, но он, к ее облегчению, не стал напирать с расспросами. — Значит, ты уже полностью овладела этой техникой, да? — с надеждой спросил Такемичи, осторожно отпивая горячий чай и неловко держа чашку левой рукой — правая лежала на столе, облепленная охлаждающим компрессом. Мирай аккуратно почесала бровь, стараясь не задеть заклеенную пластырем царапину на виске, и закусила губу, проводя языком по затянувшейся корочкой ранке на ней. — «Полностью» — это слишком громко сказано, — со вздохом ответила она. — Но, по крайней мере, сейчас я точно знаю, что нужно делать, и чего ни в коем случае нельзя делать в процессе. То, что мне выпал шанс, ну… потренироваться, — она закатила глаза от того, как это прозвучало, потому что опыт этих «тренировок» сложно было втиснуть в слишком недостаточные для всего этого слова, — придало мне уверенности. Я не сомневаюсь, что у меня получится найти нужное воспоминание в памяти Майки. — Значит, придерживаемся старого плана? — уточнил Такемичи. — Будем проверять те даты с фотографии по нарастающей? Мирай кивнула, задумчиво глядя на упомянутую фотографию, сейчас лежавшую между ними на столе. Манджиро на ней выглядел усталым и осунувшимся, и сердце Мирай сжималось от тоски при виде этого опустошенного выражения на его лице. — Да, — медленно проговорила она, не отрывая взгляд от фотографии. — Я уверена, что искать нужное воспоминание необходимо в строго определенных временных отрезках. Майки упоминал, что всегда ощущал уязвимость своего сознания в особенно тяжелых, страшных моментах своей жизни. Говорил, что почти мог почувствовать, как что-то чужеродное пытается просочиться в его память. Именно в такие моменты его прошлого мне и нужно отправляться. — Их было слишком много в жизни Майки, — с мрачной печалью в голосе пробормотал Такемичи, хмуря темные брови. — Мы будем и дальше следовать подсказкам на фото, — сказала Мирай, изо всех сил отгоняя боль, подступающую к ее сердцу от слов Такемичи. — И прежде, чем мы отправимся спать, мне нужно, чтобы ты рассказал мне все, что знаешь об одном конкретном дне две тысячи девятого года. — Какой день тебя интересует? — уточнил Такемичи, с готовностью отодвигая от себя чашку. Мирай вновь перевела взгляд на фотографию. Манджиро на ней смотрел куда-то вдаль, и взгляд его был пустым, почти незрячим — как будто он смотрел на что-то, невидимое больше никому, кроме него. Глубоко вздохнув, Мирай осторожно прикоснулась пальцем к его лицу на фото и, не глядя на Такемичи, произнесла: — Расскажи мне все, что тебе известно о дне, когда была убита Эмма Сано.***
Порезанная ладонь неприятно болела под салфеткой, но с учетом всех остальных синяков и ссадин на ее лице и теле, Мирай едва ли обращала внимание на это неудобство. Физическая боль сейчас была последним, что ее волновало. Зимний холод пробирался под одежду, наглядно доказывая, что при запуске прыжка они с Такемичи точно не ошиблись со временем года. А тот факт, что, вновь открыв глаза после перемещения, Мирай увидела перед собой здание уже знакомой ей больницы, лишь укрепил ее уверенность в том, что дата, скорее всего, тоже была правильной. Двадцать второе февраля 2009-го года — страшный день, когда на свете не стало Эммы Сано, а вместе с ней навсегда умерла частичка души ее брата. И все же, следовало убедиться наверняка, что они не промахнулись во время запуска прыжка, учитывая корявый опыт предыдущих двух перемещений. Стянув на груди полы предусмотрительно надетой куртки, Мирай зашагала в обход корпуса больницы в том направлении, где, как она предполагала, должен был находиться главный вход. Однако не успела она завернуть за угол здания, как услышала чей-то голос, на повышенных тонах выкрикивавший слова, которые Мирай сложно было разобрать из-за разделявшего их расстояния. Резко затормозив, она поспешно сдала назад, скрываясь в тени здания. Там явно происходили какие-то разборки и, зная все, что рассказал ей Такемичи об этом дне, у Мирай было предположение, кого она могла найти на заднем дворе больницы. Она прислушалась, но крики затихли, уступив место давящей тишине. А через несколько мгновений Мирай затаила дыхание, прижимаясь к стене, потому что мимо нее быстрым шагом прошел высокий парень в строгой черной униформе, с заплетенными в косичку светлыми волосами и выбритыми висками. Ей даже не нужно было видеть татуировку дракона слева на его голове, чтобы узнать его. Это действительно был Кен Рюгуджи. Его пальцы были сжаты в дрожащие, измазанные кровью кулаки, лицо — мертвенно-бледное и осунувшееся, на щеках — влажные дорожки слез. У Мирай больше не было сомнений в том, что на этот раз прыжок оказался действительно точным. Ошибки не было. Такемичи рассказал ей, что Майки с Дракеном в тот день подрались прямо во дворе больницы — если это можно было назвать дракой, учитывая, что Майки, по словами Ханагаки, даже не защищался от ударов своего друга. Мирай сдавленно сглотнула, провожая взглядом ссутуленную фигуру Кена Рюгуджи, чьи плечи обессиленно поникли под тяжким грузом обрушившегося на него горя. Мирай на миг прикрыла глаза, пропуская через себя боль, которую сейчас испытывал этот парень; боль, которую она могла понять, как никто другой. Кен Рюгуджи больше никогда не сможет увидеть любимую девушку; не сможет сказать ей о своих безнадежно опоздавших чувствах; его любовь отныне обречена остаться невостребованной — беспризорным печальным призраком за его плечом. Еще больнее было сознавать, что через несколько лет этот совсем молодой парень последует за любимой, сделав еще более глубокой рваную рану в душе своего заблудшего друга. Постояв еще немного на месте, Мирай глубоко вдохнула, собирая всю свою решимость и силу духа, — и сделала первый шаг вперед, выходя из своего укрытия. Это был именно тот момент, когда Манджиро должен был остаться один в больнице. Именно тот момент, когда оставаться одному ему было нельзя. Во дворе перед больничным корпусом не было ни души. Майки, скорее всего, ушел внутрь, и Такемичи уже должен был объявить ему, что они отправятся на битву против Поднебесья с ним или без него. А после Такемичи оставил его наедине с самим собой, переключив все силы на то, чтобы постараться утешить Хинату, разбитую горем от утраты подруги. И сейчас Мирай нужно было найти Манджиро. Найти — и вытащить его из адского котла вины, апатии и ненависти к себе, в котором он варился каждую секунду после этой страшной трагедии. Коридор, ведущий к комнате для прощаний на территории больничного морга, освещался тускло, будто специально разбрасывая по углам мрачные тени, чтобы не допустить лишнего проблеска света в это царство скорби. Мирай завернула за угол, тихо ступая по стерильно чистому полу. Увидеть его сейчас — было сравнимо с падением с ужасной высоты, прямиком в пропасть, без парашюта. Мирай будто ударилась о невидимую стену и покрылась глубокими трещинами, когда ее глаза различили в полумраке коридора его сгорбленную фигуру. Манджиро сидел на неудобной деревянной лавке, одетый в униформу Тосвы, и потерянно, обессиленно прислонялся головой к стене. Казалось, что все силы, вся жизнь вытекла из его тела, оставив конечности безвольными и неподвижными. На его лице не было живого места после кулаков Дракена, измазанных болью и горем, будто стекольной крошкой. Горло Мирай сдавило жестоким спазмом от его вида — избитого, сдавшегося, заживо пожираемого голодной скорбью и виной. Его руки слегка подрагивали, безвольно свисая с колен, кровь испачкала волосы и шею, но взгляд был стеклянным, потухшим — весь свет вытек из его глаз, оставив в них лишь темноту мертвого космоса. Услышав ее шаги, Манджиро медленно, заторможенно поднял голову, устремил на нее этот расфокусированный, лишенный жизни взгляд. Мирай чувствовала влагу на своих щеках, но у нее не было сил пошевелиться, чтобы вытереть эти обжигающие слезы. Секунды отмеряли этот растянувшийся в вечности момент, когда они просто смотрели друг на друга, не произнося ни единого слова. Мирай не видела больше обстановку этого унылого, внушающего давящую тоску коридора — было лишь его лицо, бледное и осунувшееся, измазанное кровью, и его сухие, воспаленные от непролитых слез глаза. На один ужасный миг, заставивший в панике сжаться ее сердце, Мирай показалось, что Майки не узнал ее, потому что он продолжал молча смотреть на нее пустым, ничего не выражающим взглядом. Но прошло еще несколько секунд — и в затуманенной темноте его глаз слабо, нерешительно зажглись первые искорки жизни. Манджиро медленно разлепил разбитые губы. — Мирай? — неуверенно прошептал он охрипшим, скрипящим голосом. — Ты настоящая? Его слова кольнули привычным уже дежавю, и Мирай закусила губу, пытаясь остановить охватившую ее дрожь. Майки смотрел на нее растерянно, широко распахнутыми измученными глазами, и она просто молча шагнула к нему, осторожно опускаясь на колени прямо перед ним. Он проследил за каждым ее движением, не шевелясь, глядя на нее с настороженной неуверенностью. Когда Мирай осторожно коснулась его застывшей руки, Манджиро глухо, рвано выдохнул, и его ледяные пальцы дрогнули под ее теплой ладонью. — Я настоящая, Майки, — прошептала Мирай, снизу вверх глядя в его застывшее, окровавленное лицо. Пару секунд Манджиро продолжал сидеть неподвижно, просто глядя на нее так, будто боялся, что от малейшего его движения она может растаять в воздухе, как туманный призрак. Но затем он осторожно прикрыл веки, задерживая дыхание, и его пальцы шевельнулись, разворачиваясь в ее ладони, изучающе прошлись по фаланге ее указательного пальца, будто этим тактильным контактом Манджиро пытался окончательно убедить себя в ее реальности. Он выпустил задержанный в легких воздух — глухой, рваный выдох, — и теплый ветерок его дыхания легко коснулся ее кожи. Закусив разбитую губу, Майки порывисто сжал ее руку, отчаянно, слишком сильно, отчего кольнуло острой болью в порезе на ее ладони, — но Мирай было плевать. Она накрыла его холодные подрагивающие пальцы второй рукой, сжала его ладони в ответ, без слов передавая то самое важное, что ему нужно было знать сейчас. Он не был один.