Пепел на губах

В самих моих костях, в моей крови Живет скверна; я бы изменился, если б мог, Но сжигающее изнутри пламя Сожгло все доброе во мне. Отче, помоги мне, сможешь ли ты понять? Всю свою жизнь я был порочным человеком. Яви мне свое милосердие и утешь меня, Мне так нужно обрести искупление. __________ Hurts — Redemption Мирай гипнотизировала застывшим взглядом наполовину пустую бутылку дорогого виски, вынутую из бара Хайтани. Не до конца понимала, зачем сидит на кухне с этой бутылкой вот уже второй час, до рези в глазах разглядывая стильную этикетку и всматриваясь в игру солнечных лучей на жидкости теплого янтарного оттенка — пить она не собиралась. Не имела права туманить разум перед предстоящим прыжком. Мысли лениво покачивались в голове, подобно шлюпке, затерянной посреди уснувшего после шторма океана. Этой шлюпке некуда больше было пришвартоваться — корабль давно пошел ко дну. И ее мысли были такими же неприкаянными. Мирай не давала им уйти на глубину, цепляясь за вялые размышления о том, что вынудило помешанного на дорогом алкоголе Рана оставить в нежилой квартире бутылку элитного спиртного. Мирай удерживала мысли на поверхности, перебирая в уме ответы на этот глупый, не имеющий никакого значения вопрос о Ране и его виски. Не давала им тонуть. Потому что там, на дне, были совсем другие вопросы — те, которые заживо обгладывали ее разум, беснуясь от закупоренной в них боли. Они очень долго говорили с Такемичи. Вернее, большей частью говорил он. Рассказывал про 2018-й год. Сидел напротив нее за кухонным столом, со стаканом того самого виски — к которому даже не притронулся, чтобы хотя бы попытаться облегчить муку, которую ему самому причиняли выдавливаемые в воздух слова. Мирай слушала. Его воспоминания омывали ее волнами густой, соленой боли, жгущей и щиплющей раны, навсегда оставшиеся открытыми на душе. Ей казалось, она почти могла почувствовать давление его пальца на курок. Увидеть брызги крови от пуль, вгрызающихся в чужую спину. Всмотреться в толпу внизу, ничего не знающую, занятую своими обыденными, мирными делами, даже не подозревавшую, что прямо над их головами, на этой захламленной крыше, с тонким мелодичным звоном рвется тонкая нить чужой жизни, не выдержав непосильного веса грехов и скорби. Могла почувствовать пустоту под ногами и нежное касание ветра, когда смертельная высота распахнула свои объятия, принимая в них добровольно отданную жизнь. Пальцы Мирай непроизвольно сжались вокруг пустого стакана, костяшки напряглись и побелели. Мысли причиняли настоящую, физическую боль. Она чувствовала, как они стаей голодных волков прогрызают ее разум, рвут в клочья, — но эта боль не могла сравниться с той, которую чувствовал он, делая этот последний шаг в вечность. Такемичи рассказал о том, как перехватил его руку, когда он падал — именно в тот миг и установилась связь между прыгуном и триггером. Связь, которую Такемичи было так сложно использовать, учитывая то, каким был Майки в 2011-м. Каким он стал в новой ветви реальности, проклюнувшейся тонким ростком будущего в 2020-м году. Прошлое сминалось и комкалось в неосведомленных пальцах Такемичи, наделенных властью, оказавшейся слишком непомерной, чтобы благие намерения выстояли перед нею, не обратившись в катастрофу. Прошлое рвалось и сшивалось заново, чтобы прорасти изломанными ветвями в будущее, которого никогда не должно было быть. Такемичи в очередной раз изменил ход событий — и их с Майки гибель в 2018-м году стерлась из канвы реальности, дав дорогу новому ответвлению будущего. Но тень памяти об этом продолжала жить в двух людях, обманувших смерть. А смерть не любила быть обманутой. Мирай осталась в квартире одна на ночь, но так и не смогла сомкнуть глаз, невзирая на охватившую ее нечеловеческую усталость. Такемичи уехал вечером — ему нужно было заглянуть домой, — с обещанием вернуться рано утром для последнего, решающего прыжка. Мирай понимала, что ей необходимо отдохнуть и собраться с силами. Но сон не шел, бежал от нее, испугавшись поселившихся в ее мыслях призраков. И поэтому она сидела на кухне, отрешенно разглядывая оставленную на столе бутылку виски, будто надеялась увидеть давно утонувшую в огненной жидкости истину. На столе перед нею лежали фотография Майки и мешочек с бусинами порванного браслета — единственные сокровища, оставшиеся в ее жизни. Мирай задумчиво обводила пальцем контуры лица Манджиро на фотографии. Хватит ли у нее сил? Должно хватить. Права на слабость у Мирай попросту не было. Она услышала, как щелкнул замок на входной двери, но даже не пошевелилась. Прийти в эту квартиру могли только три человека, и двоих она сразу же без раздумий отмела. Тихая возня в прихожей, затем легкие шаги по паркету — и знакомая рука мягко, ободряюще сжала ее плечо. — Удалось поспать? — спросил Такемичи и болезненно поморщился, стоило Мирай поднять голову и посмотреть на него. — Вижу, что нет. Она слабо дернула одним уголком губ — улыбкой это можно было назвать лишь с большой натяжкой. В зеркало Мирай сегодня не смотрелась, но могла живо представить, что вид у нее не лучший. Под разноцветными глазами залегли глубокие тени, лицо, испещренное уже почти зажившими царапинами, посерело от усталости и морального напряжения. Мирай сама себе напоминала раздутый спасательный круг, выброшенный на воду и теряющий свою упругость из-за крошечной дыры, сквозь которую медленно, но неуклонно выходил воздух. Точно так же и из нее вытекали силы и энергия. Но она не могла этого допустить. Обязана залатать эту пробоину любой ценой. Потому что если она уйдет под воду, Манджиро останется заперт в темнице своей изломанной, неправильной судьбы. Раздался тихий скрип отодвигаемого стула, а через миг ее озябших пальцев коснулось тепло — снова провалившись в омут своих вязких мыслей, Мирай даже не заметила, что Такемичи успел вскипятить чайник, и теперь подвигал к ней теплую чашку с ароматным чаем. Благодарно улыбнувшись, она приняла чашку, обернула вокруг нее холодные пальцы, впитывая приятное тепло. Такемичи сел напротив, молча отхлебнул из своей чашки. Затем протянул руку и мягко подвинул к себе фотографию. — Мы с ребятами закопали капсулу времени в две тысячи девятом, — тихо проговорил он, глядя на фотографию задумчивыми, серьезными глазами. Мирай заторможенно подняла на него слегка плывущий взгляд и прищурилась, прокручивая в голове его слова, но смысла в них от этого не прибавилось. — М-м? — непонимающе промычала она, вопросительно вздергивая одну бровь. Такемичи как-то грустно, меланхолично улыбнулся, неловко пожимая одним плечом. — Капсулу времени, — повторил он. — Забавно звучит, с учетом всего… Каждый из нас положил туда что-то памятное, послание будущему себе, чтобы через несколько лет открыть ее и вспомнить, какими мы были когда-то. — Мирай слушала его, не перебивая. А Такемичи сделал новый глоток и перевернул фотографию, осторожно провел пальцем по датам, написанным на обороте ее почерком. — Я тебе не рассказал, что именно в этой капсуле и была та кассета с записью, на которой Майки просил не искать его. Но помимо кассеты Майки вложил от себя еще и письмо. И он, знаешь, как в воду глядел. Предсказал, что Мицуя станет дизайнером, а Па-чин пойдет по стопам отца, занявшись семейным бизнесом. Про Дракена и Баджи тоже. Майки настолько хорошо знал и понимал нас всех, что ему не составило труда заглянуть в наше будущее, даже не имея способности перемещаться во времени. Ради нас… ради нашего будущего он распустил Токийскую Свастику. Хотел, чтобы каждый из нас нашел то, что для нас по-настоящему ценно. А сам ушел в тень. Добровольно изолировал себя, пожертвовал всем, что было ценно для него, лишь бы никого из нас не коснулась тьма, которую он не мог контролировать. Мирай молча смотрела, как Такемичи украдкой смахивает упавшую с ресниц слезу. Ее собственные глаза оставались сухими. Как будто накал эмоций внутри дошел до того предела, до критической точки, когда их не могли выразить даже слезы. Должно быть, именно это чувствовал и Манджиро каждый раз в прошлом, когда смотрел на нее потухшими, воспаленными, но всегда болезненно-сухими глазами. Протянув руку, она коснулась пальцами рукояти ножа, лежавшего тут же, на столе, и медленно подтянула его к себе. Лицо Такемичи слегка исказилось, напряглось, когда он перевел взгляд покрасневших глаз на блестящее лезвие. — Мы отберем его у этой тьмы, — просто сказала Мирай, обхватывая пальцами рукоять. Время пришло. Она знала, что должна делать, чувствовала, как отчаянная, почти болезненная решимость наполняет новой, лихорадочной энергией ее онемевшие нервные окончания. Но ладонь Такемичи вдруг легла на ее пальцы, мягко останавливая. — Подожди, Мирай, — тихо, но с неожиданной силой в голосе, проговорил он. — Вначале я хочу кое-что спросить. — Она слегка нахмурилась, вопросительно глядя на него, а взгляд Такемичи вдруг изменился, потяжелел. — Что будет с тобой? — спросил он, почти не разжимая губ, и глядя на нее с напряженным, болезненным вниманием. Мирай поджала губы, опуская взгляд на свои пальцы под ладонью Такемичи, сомкнувшиеся на рукояти ножа. — О чем ты спрашиваешь? — изобразила она фальшивое непонимание. Пальцы Такемичи крепче сжались на ее руке, и он мотнул головой, будто отбрасывая ее вынужденную неискренность. — Я уже спрашивал тебя однажды, и тогда ты ушла от ответа. Но сейчас, когда мы вот-вот… — Он нервно облизнул губы и слегка расслабил пальцы, почти до боли сжавшиеся на ее ладони. — Если… когда у тебя получится забрать его память о множественных реальностях, «черный импульс» в Майки не пробудится. Так? — Именно ради этого мы и запускаем все эти прыжки, — устало подтвердила Мирай, уже понимая к чему он ведет. — Если у Майки не будет проклятия «черного импульса», его судьба пойдет по первоначальному, предназначенному ему пути, — продолжал Такемичи, напряженно вглядываясь в ее лицо. — И это значит, что в таком случае он, почти наверняка, никогда не создаст Бонтен. — Мирай кивнула, глядя на него тяжелым взглядом. Ждала, когда он озвучит мысли, с которыми она уже научила себя мириться. — Но если Майки не создаст Бонтен, твой приемный отец никогда не отправит тебя на миссию по ликвидации Манджиро Сано. Это значит, что ты никогда не встретишься с ним. И всего, что было между вами — не случится. И поэтому я спрашиваю еще раз, Мирай. Что будет с тобой? Мирай не стала отвечать ему сразу. Осторожно вытянула свою ладонь из-под его руки и накрыла пальцами уже остывающую чашку. Она много думала об этом. И знала, что в случае успеха с освобождением Манджиро, для нее самой итог может быть только один. — Ты и сам знаешь ответ, Такемичи, — тихо проговорила Мирай, спокойно глядя на него. Ханагаки нахмурился, сцепил зубы, и протестующе мотнул головой, будто одним лишь своим несогласием с реальным положением вещей мог что-то изменить. Не пытаясь смягчить свои слова, Мирай пустым монотонным голосом закончила: — Я все так же буду принадлежать Мори-кай, убивать по поручению приемного отца, и быть тайным оружием клана. Пальцы Такемичи собрались в тугой кулак, сжались до побеления костяшек; на тыльной стороне левой ладони еще отчетливее проступил давний шрам от проткнувшего ее насквозь ножа. — Ты будешь помнить все случившееся? — проскрипел он, с трудом выталкивая из себя слова. Мирай равнодушно пожала плечами. — Я не знаю, — честно ответила она. И тут же слегка вздрогнула от неожиданности, когда кулак Такемичи с силой ударил по столу. — Так не должно быть, — с жаром выпалил он. — Это несправедливо, Мирай. Это просто… Как ты можешь так спокойно… Он запнулся, часто-часто моргая, а Мирай потянулась к нему рукой и теперь уже сама накрыла холодными пальцами его подрагивающий от напряжения кулак. — Это ничего, Такемичи, — мягко проговорила она, успокаивающе сжимая его ладонь. — Я к этому готова. Если моя свобода — цена за освобождение Манджиро, я заплачу ее без колебаний. Ты же понимаешь? Ты сам стольким пожертвовал ради него. Он — один из твоих лучших друзей. Такемичи выглядел так, будто сейчас расплачется. Его губы мелко подрагивали, несмотря на то, как крепко он сжимал их, словно пытаясь удержать внутри себя целый поток слов, которые уже не смог бы забрать назад. — Но ты тоже стала моим другом, Мирай, — наконец просипел он глухим, охрипшим голосом. — Это взаимно, Такемичи, — искренне ответила она, крепче сжимая его пальцы. Улыбнулась с грустью в глазах. — Кто бы мог подумать, а ведь в нашу первую встречу ты пьяно посылал меня к черту, пока я поливала тебя водой из душа. Ханагаки не отреагировал на эту вымученную попытку разрядить обстановку, лишь развернул свои пальцы под ее ладонью и крепко сжал ее руку в ответ. — Это несправедливо, Мирай, — упрямо повторил он, будто ребенок, не знающий, как примириться с жестокой реальностью. — Это мой выбор, Такемичи, — твердо ответила она, глядя в его глаза прямо и уверенно. — Я делаю его осознанно. — Но почему ты… — Ханагаки замялся, внезапно смутившись. Бросил на Мирай нерешительный, опасливый взгляд, но все же продолжил: — Почему ты никогда не пыталась изменить свое собственное прошлое? Мирай глубоко вздохнула и откинулась на спинку стула, пытаясь подобрать слова для бесконечного океана мыслей, раздумий, и вспышек надежды, тут же безжалостно гасимых суровой невозможностью, — в этом океане она барахталась почти всю свою сознательную жизнь. Успела изучить вдоль и поперек каждую его волну. — Ты ведь и сам уже знаешь, как чревато может быть вмешательство в ход времени. Да и потом, это было невозможно. В те годы, когда меня еще ничто не ограничивало в перемещениях во времени, я была совсем ребенком, слишком маленькой, чтобы додуматься до какого-то решения. А потом… потом у меня появился триггер. Я бы не смогла переместиться без участия Юджи. А он всегда знал, в какой год меня отправляет отец, и если бы я попыталась втайне изменить дату прыжка во время его запуска, Юджи понял бы это и остановил меня. Мой бывший триггер очень хорошо владел ментальными техниками, Такемичи. — Все не должно быть так, — глухо прошептал Ханагаки, расстроенно качая поникшей головой. Мирай глядела на него с теплотой во взгляде. Такемичи умудрился прожить на свете почти тридцать лет, но, даже пройдя через столько горя и жестокости, сумел не растерять свои доброту и детскую наивность, придававшие его личности шарм, которому сложно было противиться. Ей хотелось утешить его. Хотелось увидеть, как в синеве его глаз загорается надежда — та самая, которая уже давно погасла в ней самой. — Послушай, — Мирай мягко коснулась его плеча, привлекая его внимание, — если каким-то образом у меня сохранится память обо всем, что… обо всем, я обязательно что-нибудь придумаю. — Ее голос звучал наигранно бодро и уверенно. Ханагаки не верил ей абсолютно, судя по его с подозрением прищуренным глазам и настороженному взгляду, но Мирай решительно продолжила: — А пока что это… это неважно, Такемичи. Все, что имеет для меня значение, это… — Она притянула к себе фотографию, провела пальцем по лицу Манджиро на ней. Тихо повторила слова, которые Майки сказал ей, казалось, целую вечность назад: — Я просто хочу, чтобы он был свободен. Такемичи молчал какое-то время, просто накрыв ладонью ее руку на своем плече. Затем глубоко вздохнул и поднял на нее глаза — в глубине потемневших голубых радужек Мирай разглядела обреченную решимость и смирение с неизбежным. Шумно сглотнув, Такемичи взял лежащий на столе нож и глубоко вздохнул. — Давай сделаем это, — глухо сказал он и следом резко, не давая себе времени на раздумья, полоснул лезвием свою ладонь. Такемичи поднял руку, чтобы кровь не текла из пореза так быстро, и устремил на Мирай тяжелый, пронизанный печалью взгляд, под которым она аккуратно спрятала фотографию в стоящий тут же, заранее подготовленный рюкзак, медленно потянулась к шкафчику и, вынув оттуда чистый нож, молча провела лезвием по собственной ладони. Сердце рывком толкнулось в ребра, напитывая текущую из пореза кровь тревожным волнением. Мирай встретилась глазами с Такемичи и молча протянула ему руку. Он плотно сжал побелевшие губы и обхватил пальцами ее ладонь, на лету перехватывая стекающие по коже алые капельки. Все тело неожиданно пронзило разрядом острой боли. На горле образовалась невидимая удавка, перекрывающая кислород, все внутренности сдавило, будто само пространство желало сплющить Мирай в кровавую лепешку. Она подавилась воздухом, который не могла протолкнуть в легкие. Осознание того, что что-то очень не так, пробрало дрожью по шее. В глазах поплыло, затем потемнело; Мирай почувствовала резкий рывок, словно кто-то невидимый крюком подцепил ее за солнечное сплетение и грубо дернул. Неожиданно ощущение свободного падения холодком лизнуло стенки желудка и кончики пальцев, а к горлу тугим комком подступила тошнота. Через миг Мирай будто швырнуло на невидимую стену — мягкую и упругую, проминающуюся под ее эфемерными пальцами, но все равно плотную и непроходимую. Ее вдавливало в эту стену, будто в невероятно крепкий мыльный пузырь, который невозможно проткнуть и разорвать. Непонимание происходящего запустило жгучий поток нарастающей паники, влившейся в ее кровь. Мирай не могла завершить прыжок. Словно что-то незримое загородило от нее нужный момент прошлого, не пропускало в чужое время, наглухо закрыв перед ее носом воображаемые двери. Она лихорадочно ощупывала эту преграду, которая липкой пленкой вжималась в ее лицо, лишая дыхания. Что происходит? Почему она не может пройти? Мирай замерла, когда ее бесплотные пальцы наткнулись на странное углубление в этом барьере, похожее на крошечную пробоину, уцепились за эту дыру, пытаясь расширить ее. Но в следующий миг эта невидимая стена пошла рябью, что-то неизвестное, темное, ледяное забурлило на той стороне, испуская гудящую, угрожающую вибрацию. Мирай замерла, прислушиваясь к происходящему, — а через секунду нечто огромное, необъятное, будто бы пнуло ее прямиком через эту мягкую, податливую пленку. Толчок был таким сильным и яростным, что на несколько мгновений Мирай потеряла любую ориентацию в пространстве, погрузившись в темный, ледяной вакуум. Сердце ударилось о клетку ребер раз, другой, — а с третьим ударом воздух хлынул в ее легкие с такой силой, что Мирай закашлялась, пытаясь справиться с собственным дыханием. По-прежнему ничего не понимая, она бездумно поднесла ладонь к горлу, и тут же панически дернулась, когда чьи-то руки ухватили ее за плечи. — Мирай? — звал знакомый, испуганный голос. — Мирай! В чем дело? Что произошло? Кашляя и давясь излишками воздуха, она с трудом разлепила слезящиеся глаза и с титаническим усилием смогла сфокусировать плывущий взгляд на шокированном лице Такемичи, глядящем на нее с испугом и недоумением. Моргнув несколько раз, Мирай повела смазанный взгляд в сторону. Уткнулась им в полупустую бутылку дорогого виски на столе. Возле нее лежал окровавленный нож. Там же стояли две чашки чая. Без сомнения, это была все та же кухня в квартире Хайтани, откуда Мирай должна была прыгнуть в 2018-й год. Бесспорным было и то, что она сидела на полу, трясясь всем телом и чувствуя на плечах подрагивающие, очень теплые руки Такемичи — все в том же июне 2020-го года. — Что случилось, Мирай? — настойчиво повторил Ханагаки, встревоженно заглядывая ей в лицо. — Почему ты не переместилась? — Я не знаю, — прохрипела она, с усилием выдавливая слова из пережатого горла. Встретила его потрясенно-недоумевающий взгляд, отвечая ему своим, не менее изумленным. — Я не знаю.

***

— Это точно нужный год. Я уверен. Иначе как объяснить, что тебя что-то не пропустило именно в этот момент прошлого? Значит, там скрыто нечто, и это нечто не хочет быть найденным. Такемичи, взбудораженный донельзя, расхаживал по кухне, нервно грызя ноготь на большом пальце. Когда он в очередной раз проходил мимо, Мирай ухватила его за рукав футболки и с силой дернула вниз, вынуждая сесть на стул рядом с ней — от его хаотичного мельтешения ее и так гудящая голова грозилась попросту разорваться. — Я думаю, что ты прав, — задумчиво признала она, постукивая пальцем по экрану своего мобильного. Они только что завершили звонок Йоричи, — но ясности все равно не прибавилось. Такаяма тоже не понимал, чем могла быть вызвана подобная странность, ведь это был первый раз за все время, когда Мирай не смогла попасть в выбранный момент прошлого. И поэтому она действительно думала, что Такемичи прав. Чем больше она размышляла об этом, тем сильнее уверялась в мысли, что Манджиро в самом деле получил воспоминания от другого именно в 2018-м году. Отсюда вытекал тревожный вопрос: кто или что не пустило Мирай в этот отрезок прошлого? Она хорошо помнила темное, леденящее присутствие в разуме Манджиро в те разы, когда проникала в его память. Та тьма, что обитала на задворках сознания Майки, абсолютно точно сознавала вмешательство Мирай. Другой был настроен враждебно, не желая пускать кого-либо еще в разум своей жертвы. Ведь по сути, никто из них не знал и не понимал истинную природу «черного импульса». Что в действительности являл собою этот жуткий парадокс, родившийся из попраных и нарушенных законов времени? Был ли он научно объяснимым феноменом, или же настоящим проклятием, осознать и объяснить которое человеческий разум был не в состоянии? Кем на самом деле были люди, родившиеся с даром перемещения во времени, или же получившие его в какой-то момент жизни — новой ступенью эволюции или ошибкой природы? Ответа на этот вопрос не было, но одно оставалось бесспорным: они вмешивались в материи, которых не должна была касаться ни одна живая душа. Последствия могли быть слишком страшными — и Манджиро стал живым тому примером. Чем на самом деле было это явление, которое они окрестили временным парадоксом, чтобы уложить его хотя бы в какую-то логическую категорию, доступную человеческому пониманию? Ледяной, колючий холодок иголками впивался в шею Мирай, приподнимая над кожей все тонкие волоски, от одних лишь мыслей об этом. Но даже закравшемуся в душу страху перед непознанным и неизвестным не под силу было пошатнуть ее решимость. Мирай четко помнила ту крошечную дыру в не пропускавшем ее барьере, которую она смогла нащупать перед тем, как ее выбросило назад в свое время. Она знала, что если бы сосредоточилась как следует, вместо того, чтобы паниковать, если бы приложила больше усилий, — смогла бы расширить эту дыру. Скорее всего, это могло быть опасно, но Мирай зашла уже слишком далеко. Пути назад не было, и она не собиралась отступать. — Мы попробуем еще раз, — уверенно сказала Мирай, и Такемичи уставился на нее со смесью ужаса и недоверия. — Но как? — беспомощно развел он руками. — Если проход закрыт. Мирай поднялась со своего стула и прошла к раковине, потирая пальцами слегка гудящие виски. — В прошлый раз я смогла нащупать там… не знаю… брешь. — Она развернулась лицом к недоуменно нахмурившемуся Такемичи и решительно кивнула головой: — Я уверена, что смогу расширить ее и пройти. — Но что, если с тобой что-то случится? — взволнованно воскликнул Ханагаки. Следом тяжко вздохнул и устало провел рукой по осунувшемуся лицу. Глухо пробормотал: — С две тысячи восемнадцатым явно что-то не так. Почему я теперешний не помню тебя в тех событиях? Если прыжок в этот год действительно случится, я ведь должен уже сейчас помнить, что ты была там? Я помню тебя в две тысячи одиннадцатом, но на этом все. — Не обязательно, Такемичи. — Мирай вернулась к столу и снова села, принявшись рассеянно потирать зудевшую пораненную ладонь — порез на ней все еще слабо кровоточил. — Сам подумай, в случае с прыжком в две тысячи одиннадцатый ты теперешний вспомнил о моем присутствии там только после того, как я прыгнула туда из настоящего времени и столкнулась с тобой. Вспомни, что Йоричи говорил о разных ветках реальности. Должно быть, твои воспоминания обновляются только после переплетения этих ветвей из прошлого и будущего. Она вдруг застыла, уткнувшись в его лицо остановившимся, затуманенным взглядом. Такемичи встревоженно выпрямился, непонимающе нахмурил брови, но прежде чем успел спросить ее, в чем дело, Мирай заговорила сама: — Вообще, если хорошо подумать, то это очень странно. — Ее взгляд слегка прояснился, и она крепко зажмурилась, осторожно потерев глаза пальцами. — Ведь если ты помнил меня в прошлом, и тогда же понял, по какой причине я совершаю эти прыжки, то почему ты продолжал вмешиваться в ход событий? — Мирай отняла ладонь от лица и вопросительно посмотрела на Такемичи. Тот лишь продолжал сосредоточенно хмуриться. — Ведь в таком случае ты должен был понять, к чему привели все эти изменения, и вообще перестать прыгать в прошлое Майки. Взгляд Такемичи слегка поплыл, расфокусировался, — он смотрел на Мирай, но как будто не видел ее, уйдя глубоко в размышления, явно настолько непростые, что его брови грозились вот-вот встретиться на переносице. — Сейчас, когда ты сказала об этом… — задумчиво протянул он и замолчал. Быстро моргнул, будто пробуждаясь ото сна, и голубые радужки вновь прояснились, вернув осознанность взгляда. — Это странно, но чем больше я думаю об этом… — Такемичи мотнул головой, откровенно растерянный и озадаченный. — Я помню это все сейчас. Но я не помню, чтобы я помнил о тебе раньше. Черт, до чего сумасшедше это звучит. — Он коротко, нервно хохотнул и неловким движением взъерошил растрепанные темные волосы. Его пальцы подрагивали. Мирай нахмурилась, пытаясь угнаться за его рассуждениями. — Ведь когда ты впервые пришла в мою квартиру в мае и рассказала все, я понятия не имел, кто ты такая. Как будто память о тебе в прошлом появилась в моей голове только после твоего предыдущего прыжка, в котором ты со мной столкнулась. И эти воспоминания… словно они были в моей памяти только в те часы, которые ты провела в две тысячи одиннадцатом, а после — чистый лист. Я не думал о тебе, не вспоминал, мне даже в голову не приходило, что ты — мы оба, — в будущем пытаемся исправить всю эту кашу. Проклятье, я уже вообще ничего не соображаю… — простонал он, закрывая лицо руками. Мирай сосредоточенно хмурилась, прокручивая в голове его слова и пытаясь придать хоть какую-то осмысленность всему происходящему. Наконец, ухватившись за самое важное в услышанном, она уточнила: — То есть, хочешь сказать, что ты помнил обо мне в прошлом только в тот период, когда я физически находилась в одной с тобою ветке реальности и времени? А когда я возвращалась в настоящее, ты все забывал обо мне? Такемичи дважды кивнул, не отнимая рук от лица. — Похоже на то, — невнятно пробормотал он. Наконец, опустил руки, перед этим с силой проведя всей пятерней вниз по лицу, оттягивая кожу. На его щеке осталось пятнышко крови из пореза на ладони. — Ты хоть что-то понимаешь, Мирай? Она неопределенно пожала плечами и сосредоточенно потерла лоб. — Это действительно очень странно, но… — Мирай посмотрела на него и задумчиво склонила голову к плечу. — Это объяснило бы, почему ты продолжал менять прошлое. Ведь ты совершенно точно не делал бы этого, если бы помнил, к чему это все привело. — Она вздохнула и покачала головой. — Наша с тобой связь слишком непредсказуемая и неисследованная. Мы даже предположить не можем, какие нюансы она может в себе таить. До нас таких прецедентов не было, один прыгун не становился триггером для другого — по крайней мере, нам об этом ничего не известно. Такемичи громко застонал, отклоняя голову назад и вновь закрывая глаза здоровой рукой. — Я, кажется, слишком тупой, чтобы хоть что-то в этом уразуметь. Клянусь, у меня мозг сейчас через уши потечет, а голова просто раскалывается, — пожаловался он. Мирай хмыкнула и вынула из своего рюкзака пластину таблеток, положила их на стол. И коснулась плеча Ханагаки, чтобы привлечь его внимание. — Выпей обезболивающее после того, как я прыгну. — Она подвинула таблетки к нему, а следом уверенно протянула руку со все еще свежим порезом на ладони. Такемичи хмуро уставился на ее руку и нервно облизнул пересохшие губы. Мирай перебрала пальцами в воздухе, молчаливо подгоняя его. — Обещай, что будешь осторожной, — без особой уверенности попросил Такемичи. — И, Мирай… — Он нерешительно замялся, подбирая слова. — Я рад, что познакомился с тобой. — Такемичи неловко пожал плечом и слабо усмехнулся, пряча грусть и тревогу в глазах. — Просто на всякий случай знай это. Мирай грустно улыбнулась одним уголком рта, кивнула ему, и, не став отвечать, решительно обхватила пальцами его протянутую ладонь. И снова — боль, чудовищное давление со всех сторон, стремительно поглощающая зрение чернота. И снова — стена, упругая и мягкая, пульсирующая, будто живое существо. В этот раз Мирай не теряла времени на бесполезную панику и попытки понять, что происходит. Она тут же принялась сосредоточенно и методично ощупывать этот вибрирующий податливый барьер в поисках той самой бреши, которую так поздно обнаружила в прошлом прыжке. Когда ее пальцы, наконец, нащупали эту дыру, Мирай задохнулась от прилива волнения. Она с силой потянула за ее края, — раздался неприятный треск, отдавшийся в этом лимбе без пространства гулким эхом, а плотная пленка под ее пальцами задрожала, нагреваясь, сопротивляясь ее вторжению, — но помешать ей уже не могла. В Мирай будто сконцентрировалась какая-то новая для нее, мощная энергия, не дававшая барьеру противостоять ее напору. Она даже не сразу поняла, что происходит, но ее пальцы начало засасывать в это расширившееся отверстие. Оно затягивало ее, поглощало точно так же, как голодная черная дыра пожирает весь свет своей бездонной пастью. Мирай поглотила тьма, она ослепла и оглохла, но даже не успела толком испугаться, потому что уже через секунду мир вокруг взорвался ярким светом. Легкие расправились, наполняясь кислородом. Колени вдруг прострелило резкой болью, и Мирай охнула, все еще жмурясь и жадно хватая ртом воздух. Когда она, наконец, решилась открыть глаза, то удивилась отсутствию ослепившего ее яркого света — напротив, в помещении, где она оказалась, царил тусклый полумрак. Мирай понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что она упала — оттого и болели колени, — и сидит сейчас на полу в захламленном зале давно заброшенного боулинг клуба с покинутыми дорожками и почти разрушенным кафетерием. Подвесная стена в конце каждой дорожки скалилась беззубыми темными пастями с безнадежно испорченными пинсеттерами. Пол усеян обрывками газет и каким-то хламом, покрыт сантиметровым слоем пыли, что сейчас оставляла грязные отпечатки на ее джинсах. Получилось. Мирай взволнованно облизнула губы, прислушиваясь к своим ощущениям. Ничего не болело, она чувствовала себя нормально — и у нее действительно получилось прорваться сквозь эту стену, закрывавшую прошлое. Сбоку раздался слабый, сдавленный стон. Мирай тут же дернулась, оборачиваясь на звук, и застыла, в ужасе глядя на лежавшего неподалеку от нее человека. А через миг уже неуклюже ползла к нему, в ужасе выдыхая раздавленное: — Такемичи! Не имело значения, что Мирай знала обо всем, что тут произошло. Еще минуту назад он стоял перед ней, уставший, но живой и невредимый, и увидеть его сейчас, лежащего в луже собственной крови, полностью пропитавшей футболку с дырами от трех пулевых — Мирай едва не взвыла от обуявшего ее ужаса. Может ли она вызвать скорую? Что будет, если вызовет? Трясясь от раздиравших ее на части эмоций, Мирай, будто в тумане, поспешно вынула телефон, не в силах просто уйти отсюда. Как могла она уйти, оставить его в таком состоянии? И все же… Если она вызовет скорую — это нарушит ход событий, но она должна сделать хотя бы что-то… В этой охватившей ее горячечной лихорадке Мирай напрочь позабыла о том, что не сможет никуда позвонить со своего телефона, даже если очень захочет. Окровавленные пальцы вдруг сомкнулись на ее запястье в слабой хватке, дрожа так сильно, что от этого тряслась вся ее рука с зажатым в ней телефоном. — Времени нет, — просипел Такемичи, глядя на нее слепым мутным взглядом. Мирай даже не могла понять, узнал ли он ее. А Ханагаки натужно прохрипел, давясь кровью: — Крыша… Ск-корее… Его пальцы обессиленно разжались, и ладонь безвольно опала на пол, пачкаясь в новой крови. Мирай рвано выдохнула, глотая болезненный всхлип, и отшатнулась, тут же принявшись неловко подниматься на дрожащие ноги. Она с такой силой сцепила зубы, что челюсть свело судорогой. Отбросить эмоции — вот, что она должна сделать. Такемичи напомнил ей, что ее цель — не он. Майки уже на крыше, и времени у нее действительно нет. Если она опоздает, то неизвестно, сможет ли снова насильно проникнуть в этот закрытый, закупоренный неизвестным барьером год. Заполнившие ее голову давно забытые холод и пустота постепенно изгоняли из мыслей вопящий ужас, что бешеным зверем рвал Мирай на клочья с каждым новым шагом, который она делала прочь от истекающего кровью, умирающего друга. Слова Такемичи гремели набатом в ее воспаленном мозгу, подгоняя, толкая, давая силы двигаться вперед. Времени нет. Времени нет. Если она не успеет, все будет кончено. Изгибы темных захламленных коридоров, распахнутая настежь тяжелая дверь, покосившаяся железная лестница, свежесть ночной прохлады, запах скорого дождя… Ветер игриво щекотнул ее лицо, запутался в волосах. Мирай замерла, почти оглохнув от шума крови в ушах, задержала дыхание. Сковавшая ее мысли ледяная корка треснула и осыпалась инеем, не выдержав жара, охватившего саму ее душу, когда она наконец-то увидела. Его. Он стоял на парапете крыши, спиной к ней — темный силуэт на фоне еще более темного неба. Белоснежные пряди волос трепетали на ветру, почти светились — тем же потусторонним светом, что и звезды на угрожающе нависшем над землею небе. Их было так много на нем — звезд. Мирай вдруг увидела их так ясно, эти россыпи мерцающих точек, чей свет струился сейчас сквозь тьму космоса, назло времени, чтобы затеряться среди морозно-белых волос мужчины, в котором сосредоточилась вся ее жизнь. Сколько из этих сияющих призраков на небе давно уже погасло, оставив после себя лишь это прекрасное, неземное свечение, как единственную память о своем канувшем в небытие существовании? И Манджиро тоже сиял, как одна из тех мертвых звезд, принесших в жертву вселенной свой самый яркий свет, погибая. На деревянных, негнущихся ногах Мирай сделала крошечный шаг вперед, затем еще один. Она молчала — боялась испугать его неожиданным звуком своего голоса. Ведь его подошвы уже опасно нависали над пропастью, и если он хотя бы на миг потеряет равновесие… Плечи Манджиро напряглись под растянутой черной кофтой, и Мирай закусила губу, заставляя себя дышать, хотя схлопнувшиеся легкие упорно отторгали поступавший в них кислород. Она остановилась в нескольких шагах от него, все так же не произнося ни единого слова, но уже понимая, что он знает о ее присутствии. Воздух вдруг стал таким плотным, осязаемым — и Мирай кожей чувствовала его движение, когда Майки шевельнулся. Медленно, так мучительно медленно, он сантиметр за сантиметром разворачивался на узком парапете крыши, наконец-то становясь лицом к лицу с ней. Ловушка захлопнулась, запирая внутри себя само время, которое послушно замерло, остановившись в этом бесконечном мгновении, когда прикованный к нему взгляд Мирай привычно утонул в бездонной тьме таких знакомых глаз. Манджиро стоял на самом краю этой заброшенной крыши, казался таким болезненно тонким, хрупким, и молчал, глядя на Мирай пронзительно, жадно, а в потухшей тьме его радужек таилась алчная тень подступающего небытия, терпеливо поджидавшего заблудившуюся душу. Мирай не хватало воздуха, а глаза продирало невыносимой резью от одного его вида. Какими же глубокими были тени под его глазами. Казалось, даже легчайшее прикосновение к измазанной этой усталой синевой коже способно причинить ему боль. Простая черная одежда не скрывала болезненную худобу его тела; видневшиеся в растянутом вороте кофты ключицы были настолько острыми, что о них, казалось, можно порезаться. В этом исхудавшем, ставшем почти прозрачным человеке с трудом угадывался тот подтянутый, сильный мужчина, с которым судьба столкнула Мирай в их украденном и запутанном, перевранном будущем, сделавшим его своим заложником из-за чужой страшной и слишком поздно осознанной ошибки. Налетевшим порывом ветра несколько белоснежных прядей бросило ему на лицо, путая их в густоте его неподвижных ресниц. Мирай пронзило осознанием того, насколько сильно он походил сейчас внешне на Изану Курокава, с этой прической и с волосами, осветленными до снежной белизны. В голове Мирай тихим эхом шевельнулись его печальные слова на кладбище, которые Манджиро сказал ей однажды, пропитанной сиянием ночью, в ответ на вопрос, знал ли он Изану Курокава: «Я хотел бы его узнать». Теперь он будто пытался примерить на себя его образ; бесконечно гнался за призраком человека, который мог бы стать его братом, но в итоге лишь сделал еще более невыносимым его одиночество. Обветренные губы Манджиро дрогнули, раскрываясь. Едва слышный, выцветший шепот нарушил эту стылую ночную тишину: — Ты настоящая? Такие знакомые, ставшие слишком привычными для их встреч слова вонзились точно в сердце, пуская по нему сеть кровавых трещин. — Возьми мою руку и проверь, — прошептала Мирай, с мучительной жаждой впитывая глазами его осунувшееся, бледное лицо, эти до боли знакомые, любимые черты. Она плавно, очень медленно подняла руку, протягивая к нему ладонью вверх, но Манджиро остался стоять на месте, безучастно глядя на ее подрагивающие пальцы, не шевелясь, будто каждая мыщца его тела превратилась в холодный камень, и его трепещущие под порывами ветра волосы остались единственным в нем, что казалось сейчас действительно живым. Вновь подняв глаза на ее лицо, найдя ее взгляд, Манджиро хрипло прошептал: — Я даже не понимаю, настоящий ли я сам. Который из них настоящий я? Я больше не знаю, где правда. Смятение в его севшем голосе было таким осязаемым, что Мирай почти ощутила вкус этой отравленной горечи на языке. Ее протянутая к нему рука дрогнула, когда лихорадочный жар тысячами иголочек пробежался по озябшей коже. В этот момент Мирай осознала абсолютно и безоговорочно: он узнал. Ей больше не было нужды искать в лабиринтах его прошлого тот момент, когда воспоминания о всех прожитых реальностях обрушились на Майки — потому что сейчас она проживала этот страшный момент вместе с ним. Мучительное, болезненное волнение поселилось зудом под кожей, а сердце взлетело в горло, давя собою ее голос, но Мирай все же смогла протолкнуть наружу рваное: — Я могу помочь тебе, Майки. Он смотрел на нее, не мигая, без улыбки на обветренных, потрескавшихся губах. Лицо казалось восковым в серебре струящегося на землю лунного света. — Такемичи тоже хотел мне помочь, — прошелестел Манджиро, почти не разжимая губ. — И он убил его. Я убил его. — Такемичи жив, — с тщательно выверенным спокойствием произнесла Мирай, делая еще один шаг к нему, не опуская по-прежнему протянутую руку. Это не было ложью: ведь Такемичи действительно был еще жив, когда она оставила его в заброшенном зале, истекающим кровью. Манджиро не нужно было знать других подробностей, только не сейчас. А он лишь слабо качнул головой, безмолвно отметая ее слова. Опустошенный темный взгляд гулял по ее лицу, обрисовывая ее черты — Мирай почти могла почувствовать его на своей коже, как физическое прикосновение. — Нет, — голос Манджиро был не громче вздоха, сливался с шелестом ветра, затерявшимся на этой угрюмой высоте. — Я видел, как мой палец жал на курок. Трижды. Никто не выживет после такого. Я убил его. Потому что он хотел его смерти. Он хочет, чтобы умерли все вокруг. Он хочет сеять кругом смерть, потому что ему больно… быть. Мирай лихорадочно прокручивала в голове услышанное, пытаясь уложить в уме то, о чем говорил Майки. Его слова были, без сомнения, о том призраке, что поселился в его разуме, однако услышанное бесконечно потрясло Мирай этой болезненной безысходностью, запечатанной в каждой вибрации его голоса. Совершенно неожиданно, заставив ее вздрогнуть, Майки вдруг поднял руку и потянулся к ее пальцам. Его жест оказался слишком непредсказуемым, она никак не ожидала, что он все-таки возьмет ее руку после этих страшных слов, что все еще звенели в ночной тишине вокруг них — и Мирай даже растерялась от его такого желанного, но слишком неожиданного движения. Однако Манджиро так и не коснулся ее. Кончики его пальцев замерли, слегка подрагивая, в нескольких сантиметрах от ее собственных, повисли в воздухе, будто в сюрреалистичной репродукции творения Микеланджело — но, как и на известной картине, это ничтожное расстояние между их руками прочно вплелось в полотно вечности, уничтожая любую возможность такого нужного сейчас прикосновения. Миг — и пальцы Манджиро сжались в тугой, подрагивающий кулак, после чего его рука безвольно опала, повиснув вдоль бока. А он стоял, будто ожившая, но лишенная души кукла, — беспризорный голем, забытый создателем в лимбе этой страшной ночи, и холодная пустота обреченно смотрела на Мирай из темных провалов его измученных глаз. — Ты совсем как настоящая, Мирай, — потерянно выдохнул он, едва заметно склоняя голову. Дрожь в его голосе отдалась новой болью в груди, и Мирай сделала еще один шаг к нему, отчаянно сопротивляясь той пучине безысходности и сожаления, что так настойчиво тянули ее на самое дно. — Я настоящая, Майки, — с жаром прошептала она, не отпуская его ускользающий взгляд, цепляясь глазами за его тонкое, заострившееся лицо, будто надеясь одним лишь этим зрительным контактом удержать его от непоправимого. Сухие тонкие губы дрогнули, уголки слегка приподнялись в слабой, грустной улыбке, сделавшей его лицо почти невыносимо прекрасным: такой же красотой сияют лики святых в древних соборах; та же потусторонняя красота ложится печатью на расслабленные черты за миг до пересечения той грани, за которой уже нет возврата. — Да, ты так и сказала бы, — прошептал Майки все с той же мучительно прекрасной улыбкой на ставшем почти прозрачным лице. Темнота его глаз вдруг потеплела, будто в его радужках поселилась каждая пропитанная летом июльская ночь. — Я рад, что под конец мне привиделась именно ты. Так мне будет немного легче, хоть я этого и не заслуживаю. Я просто еще немного посмотрю на тебя, Мирай. Хотел бы я видеть лишь тебя одну, и больше ничего. Не помнить ничего, кроме тебя. — Улыбка погасла, забирая с собою весь свет из его лица, стирая теплоту из глаз и оставляя в расширенных зрачках лишь тьму мертвого космоса. — Но я помню. Как заживо сжег Хаккая — помню. Как пустил пулю в лоб Чифую — помню. Как лежал с простреленной головой в старой заброшке где-то на Филиппинах — тоже помню, но ведь этого не было, Мирай. Этого не было, тогда почему я все это помню? Я вижу кровь на своих руках, каждый раз. Ее слишком много на мне. Я весь в крови, разве ты не видишь? Я — чудовище, Мирай. Я разрушаю все, к чему прикасаюсь, все, что мне дорого. Но тебя я не разрушу. Все закончится здесь и сейчас. Невыразимая, испепеляющая паника обуяла Мирай от той страшной решимости и окончательности, что сквозили в его словах. Она шагнула к нему, резко, порывисто. — Майки, — но голос высох в ее иссушенном горле, и его имя прозвучало не громче сдавленного выдоха. А Манджиро уже развернулся к ней спиной, спрятал руки в карманы, вглядываясь в смертельную высоту под его ногами. Белоснежные пряди лунной паутиной трепетали в ночной темноте. Его плечи расправились, Майки поднял голову — и его тонкий силуэт на фоне усеянного мириадами звезд неба ожогом отпечатался на сетчатке Мирай, становясь единственным, что могли видеть ее глаза. Единственным, что имело значение во всем мире и за его пределами. — Ну что, ребята, погнали, — эхом вплелся в тишину его хриплый, надломленный шепот. Манджиро качнулся на месте, и в этот момент Мирай перестала осознавать свои действия. Мир выключился, стерся из реальности вокруг нее. Больше не было этой захламленной крыши, не было смерти, не было прошлого и будущего; была лишь одна-единственная, фундаментальная цель, к которой вела вся ее жизнь, ради которой она вообще появилась на свет. Сердце ударилось о клетку ребер с болезненным надрывом, сжигая само себя, разгоняя кровь по венам, а с нею даруя новую силу, способную отстоять самое дорогое перед любым врагом. Не отдать даже смерти. Удар сердца — звон истекающих секунд — и руки Мирай обвились вокруг него, как виноградная лоза заботливо оплетает ветхое, разрушенное временем здание, не давая ему рассыпаться прахом. Она прильнула к его спине, крепко прижимая к себе обернутыми вокруг его талии руками; чувствовала остроту выступающих ребер под своими ладонями; впитывала тепло его тела, обжигающее ее кожу. Манджиро замер на месте, будто резко поставленный на паузу кадр долгого фильма, а Мирай прислонилась лбом к его спине между лопатками, прижимая его к себе исступленно, вдыхая до слез знакомый запах — цветочный кондиционер, пряность полевых трав, эхо дыма, будто от летнего костра. — Останься со мной, Майки, — надломленно прошептала она свое самое заветное, самое выстраданное, самое невыполнимое желание, обжигая дыханием его кожу через черную ткань тонкой кофты. — Останься со мной. Манджиро выдохнул — рвано, прерывисто. Ветер свистел, заигрывая с высотой под его ногами. Мирай почти слышала стеклянный звон секунд, падающих в вечность. А затем по его телу прошлась слабая дрожь — она почувствовала, как сокращаются его мышцы под ее ладонями, прижимающими его так тесно к ней. Майки медленно, неуверенно поднял руку. Его подрагивающая ладонь нерешительно, с опаской зависла над руками Мирай, обвившими его тело, и спустя один удар сердца он наконец-то прикоснулся к ней, тронул ее запястье, очерчивая ее покрывшуюся мурашками кожу холодными тонкими пальцами. Из его горла вырвался новый, хриплый и сдавленный выдох, а пальцы все увереннее скользили по ее руке, пока, наконец, не обернулись вокруг ее кисти, сминая кожу. — Ты настоящая, — потрясенно прошептал Манджиро, дрожа всем телом. — Ты действительно здесь. Он неловко развернулся в кольце ее рук; Мирай боялась отпустить его даже на сотую долю секунды, потому что ей казалось, если она разожмет это спасительное объятие — само небо обрушится на их головы и сделает то, что было ее самым страшным кошмаром: вновь отберет его. Манджиро смотрел на нее сверху вниз, и на его бледном, взволнованном лице танцевали бесконечные отблески слишком сильных эмоций. Темнота в его глазах больше не была пустой: Мирай могла разглядеть живые искорки в ней, сверкающие так же ярко, как миллиарды далеких звезд в небе над ними. Глядя на нее во все глаза, хватая стылый воздух пересохшими губами, Манджиро осторожно поднял руку, почти робко коснулся дрожащими пальцами ее щеки, и Мирай рвано выдохнула задержанный в легких кислород, опаляя дыханием его холодную ладонь. Ее пальцы онемели от силы, с которой она цеплялась за ткань черной кофты на его спине, но Мирай скорее позволила бы отрубить их ей, один за другим, чем отпустила его сейчас. — Это… правда на самом деле? — хрипло прошептал Манджиро, жадно скользя расширенными глазами по ее лицу и тут же повторяя дрожащими пальцами очерченные взглядом линии на ее коже. Мирай слегка повернула голову, с тихим вздохом прижимаясь теплыми губами к его шершавой, холодной ладони, мимолетно удивившись оказавшейся на ней влаге, — но через миг поняла: на ее щеках остывали горячие дорожки слез, отпечатавшихся и на его коже. Не отнимая губ от его мелко подрагивающей ладони, Мирай медленно шагнула назад, увлекая Манджиро за собой, вынуждая его сойти с этого жуткого, смертельно опасного парапета крыши — и он послушно сделал этот шаг, будто зачарованный всесильным колдовством, отходя вслед за ней все дальше и дальше от края. Его пальцы теплели, напитывались жаром ее кожи, бесконечно оглаживая ее скулы, щеки, губы. Манджиро обнял ладонями ее лицо, притягивая к себе ее голову, — но не для поцелуя: он лишь прислонился своим лбом к ее, продолжая очерчивать пальцами линии ее лица, и прошептал хрипло, простуженно: — Я вспоминал тебя каждый день, каждый час на протяжении этих семи лет, Мирай. — Его слова пронзили ее током глубокой вины и сожаления от осознания того, как долго он ждал ее после той исполненной горечью ночи, проведенной вместе в прошлом. Мирай притянула его еще ближе к себе, вжимаясь ладонями в его поясницу, чувствуя тепло его кожи через тонкую ткань кофты. — Даже мне казалось, что я просто придумал тебя. Выдумал, создал тебя в своей больной голове. Но пусть я неизлечимый псих, даже если ты всего лишь созданная моим воспаленным умом галлюцинация — то к черту исцеление. Мирай прерывисто выдохнула, ломаясь под шквалом обрушившихся на нее слишком сильных эмоций, и ответный выдох Манджиро смешался с ее дыханием, рассеялся облачком пара между их лицами. — Ты не болен, Майки, — едва контролируя голос, прошептала Мирай в его губы. Он нахмурился, пытливо вглядываясь в ее лицо, а Мирай с трудом заставила себя разжать вцепившиеся в его кофту пальцы и потянулась к заветному кожаному мешочку на ее шее. Дернув за шнурок, она сняла его и на миг крепко сжала в подрагивающей ладони. — Дай свою руку, — одними губами попросила Мирай. Брови Манджиро недоуменно сошлись на переносице, темные глаза взволнованно скользили по ее лицу, — но в следующий миг он послушался, нехотя отнял руку от ее щеки и протянул ей. Мирай бережно обхватила пальцами его исхудавшее запястье и мягко перевернула руку ладонью вверх. А затем осторожно, затаив дыхание, высыпала содержимое мешочка на его слегка дрогнувшую ладонь. Майки перестал дышать. Смотрел зачарованно на несколько черных деревянных бусин, слабо перекатывающихся по линиям на его ладони. Мирай с взволнованным трепетом наблюдала за эмоциями, сменяющими одна другую на его бледном лице. Манджиро мимолетно облизнул сухие, обветренные губы, в смятении разглядывая слишком знакомые бусины на его подрагивающей ладони. А затем медленно вытащил что-то из кармана брюк, с глухим выдохом раскрыл ладонь — и Мирай увидела на ней свой браслет, целый, все еще ожидающий момента, когда обретет свое место на ее запястье. Она закусила губу, борясь с рвущими ее на части эмоциями, жадно вглядываясь в ожившее, взволнованное лицо Манджиро. — Как… — прошептал он, неверяще качая головой. Его полные изумления, расширенные до невозможности глаза нашли ее, зацепились пытливым взглядом. Мирай слабо улыбнулась ему, не чувствуя онемевших губ; бережно обрисовала пальцами его скулы, поднимаясь к недоуменно сведенным на переносице бровям. — Я знаю, как помочь тебе, Майки, — прошептала она, не громче выдоха. — Позволь мне помочь. Его губы раскрылись, будто он хотел сказать что-то, но Мирай не стала медлить. Она чувствовала давление самого времени на своих плечах. И ее палец мягко огладил кожу Майки, сдвигаясь к точке между бровями, где уже образовалась такая знакомая ей сосредоточенная морщинка. Мирай аккуратно надавила подушечкой пальца на прохладную кожу; закрыла глаза, концентрируясь на том, что должна была сделать. Она неосознанно подалась к Манджиро всем телом, одновременно с этим проникая и за тонкий, вибрирующий барьер его сознания, устремляясь глубже, туда, где чувствовала средоточие скопившегося внутри него леденящего холода. И ахнула от боли, пронзившей все ее существо. Эта боль перекатывалась под ее полыхающей кожей, отравой проникала в кровь. В ноздри ударил металлический запах, от которого к горлу подступил ком тошноты. Задыхаясь, Мирай пыталась проморгаться, но зрение плыло, затянутое темным туманом, как бывает от недостатка кислорода. Она чувствовала присутствие рядом с собой, знала, что тот, кто смотрит сейчас на нее, уязвимую и беспомощную — опасен. Мирай сцепила зубы, усилием воли заставляя себя выпрямиться. Сквозь пелену, застилавшую ее зрение, проступил нечеткий силуэт — стоял перед ней, не шевелясь, но даже эта неподвижность была хищной, угрожающей. А затем по воздуху растекся тихий, хриплый смех — весь будто состоявший из колючих, острых льдинок; Мирай дернулась, почти чувствуя фантомные порезы на коже от этого смеха. — Вот мы и встретились, девочка-будущее, — с недобрым весельем протянул такой знакомый, но одновременно до дрожи чужой голос Манджиро. — Ну как, тебе нравится дело рук твоих?

***

Запах крови забивался в ноздри, ржавчиной оседая на слизистой, заставлял нещадно слезиться глаза. Даже задержав дыхание, Мирай все равно чувствовала его. Должно быть, именно так пахнет в аду. Должно быть, именно там она сейчас и находилась. В аду. Но для ее скованной невыразимым ужасом души представшая перед нею картина была во стократ ужаснее даже преисподней. Мирай стояла посреди широкой площади, раскинувшейся у подножия ступеней, ведущих к старому храму. Она никогда раньше не бывала здесь, но каким-то шестым чувством знала, что это место имеет огромное значение в жизни Манджиро. Оно должно было быть важным. Не могло быть другим. Потому что плиты, ведущие к ступеням, сами ступени, лица, одежда — все было измазано кровью, будто здесь произошло свирепое, варварское жертвоприношение. И эта мысль пронзила Мирай насквозь своей правдивостью. Ведь здесь действительно принесли в жертву — Манджиро Сано. Каждого из них. С трудом балансируя на острой грани своего трещавшего по швам рассудка, слыша заливистый хохот подступающего безумия — Мирай с первобытным, животным ужасом смотрела на Майки. Смотрела на маленького мальчика в спортивном костюмчике персикового цвета, сломанной тряпичной куклой брошенного на плитах; его светлые волосы пропитались кровью, спутавшись в разукрашенные алым колтуны; под его головой растекалось карминовое море; руки раскинуты в стороны, будто крылья; тонкие пальцы упрямо вытянуты в направлении измазанного кровью игрушечного «Конкорда». Смотрела на темноволосого парня в распахнутой белой рубахе поверх черной майки, лежавшего на ступенях с неестественно изогнутой шеей, на которой антрацитовыми чернилами извивались линии татуировки дракона; эту татуировку облизывали багровые потеки, струившиеся вниз по его белому лицу из кровавого отверстия от пули в его виске. Смотрела на распластавшегося у подножия ступеней болезненно истощенного мужчину с пепельно-белыми волосами, хаотично упавшими на лицо; белоснежные пряди напитались кровью, милосердно скрывая собою алый цветок смерти у него на лбу. И перед ней тоже стоял он. Весь будто сотканный из темноты: с выкрашенными в черный цвет волосами до плеч, в черной одежде, с горящими жестоким весельем черными глазами. С матово поблескивающим пистолетом, расслабленно зажатым в бледных пальцах — и Мирай знала, что именно из этого пистолета были выпущены пули, оборвавшие существование всех его двойников в этом пузыре эфемерной реальности. Всех, кроме одного. У ног сжимающего пистолет демона неподвижно лежал мужчина с доходящими до плеч светлыми волосами — будто отражение в кривом зеркале своей такой же копии, только темноволосой. Там, у его ног, был именно тот Манджиро, которого Мирай знала в 2020-м году, и ее сердце заполошенно споткнулось в груди от одного взгляда на него. Крови на нем не было — кожа оставалась чистой и нетронутой. Он смотрел в пустоту неба над ним остановившимися глазами, и веки его едва заметно подрагивали, доказывая, что этот Манджиро еще жив. Но жизнь его висела на волоске, который могло за долю секунды оборвать одно нажатие пальца на курок. Не помня себя от ужаса, Мирай подняла остекленевшие глаза на темноволосого мужчину перед ней, чье лицо надвое раскалывала кривая, жестокая усмешка; всмотрелась в до боли знакомые глаза, темнота которых была непроницаемой, абсолютной. — Что ты такое? — едва ворочая языком от ужаса, просипела Мирай. Темноволосый Манджиро перед ней вскинул брови в издевательской пародии на недоумение, ухмыльнулся еще шире, на миг прижав к груди руку с зажатым в ней пистолетом в жесте фальшивой уязвленности. — Какой бестактный вопрос, — цокнул он языком. — Ты не поняла, разве? — Манджиро присел и, схватив за волосы лежащего у его ног второго Майки, рывком дернул его вверх, приподнимая так, чтобы их лица оказались на одном уровне, будто две одинаковые картинки, в которых нужно найти десять отличий. Отрешенное, пустое выражение светловолосого Майки пугающе контрастировало с исполненной злым весельем усмешкой на лице темноволосого. Небрежно махнув пистолетом в сторону едва живого двойника, Манджиро ухмыльнулся еще шире, так, что над ровными зубами показались десны. — Я — это он. Мирай лишь безмолвно помотала головой, настолько оцепеневшая от ужаса, что не в силах была выдавить из себя ни единого слова. — Не веришь? Думаешь, что я — какое-то исчадие ада? Вселенское зло? — Темноволосый Манджиро ухмыльнулся широко, весело, но улыбка была пугающе холодной, хищной. — Ошибаешься, девочка-будущее. Я — часть его. Да, да, — с фальшивым участием повторил он, глядя, как потрясенная Мирай качает головой, отрицая услышанное. — Я — часть его души, которую создала именно ты. Ты — и Такемичи Ханагаки. Мирай попыталась сглотнуть, но горло передавило таким жестоким спазмом, что в него не проходил даже воздух. Мысли лихорадочно метались в голове испуганными птицами, пытаясь вникнуть в его слова, но их смысл продолжал ускользать сквозь пальцы. — Ты не можешь быть им, — упрямо прошептала Мирай, с трудом шевеля отнявшимися губами. — Временной парадокс… — О, я тебя умоляю, — закатил глаза этот жуткий, незнакомый Манджиро. — Временной парадокс, о котором ты говоришь, даже не проявился бы, не окажись разум Манджиро Сано в достаточной мере измененным для того, чтобы в нем смогло поместиться все то, что вы натворили на пару с Ханагаки. И этим изменением в его разуме стал я. Стал сосудом для этих знаний. Из-за тебя. И из-за Такемичи Ханагаки. — Он прищурил глаза, слегка склоняя голову к плечу. Кивнул на своего безвольного двойника, которого все еще грубо удерживал за светлые волосы. — Благодаря вам двоим я обрел жизнь внутри него. Мирай молчала, просто глядя на него во все глаза и не находя слов для ответа. Никакого ответа и не было — она сама не была уверена, что понимает происходящее. Не могла уложить в своей голове саму суть человека — человека ли? — что стоял сейчас перед ней. А Манджиро выпрямился, ленивым жестом засовывая пистолет за пояс брюк; скользнул новым презрительным взглядом по своему светловолосому близнецу, почти в беспамятстве затихшему у его ног. — Сегодня я добился того, чего желал все эти годы, и чувствую себя великодушным. Поэтому, так и быть, дорогая создательница, я объясню тебе. — Он облизнул тонкие губы, тут же кривя их в снисходительной усмешке. — Во мне запечатана вся его память, — еще один пренебрежительный кивок на лежащего у его ног двойника, — обо всем: о прошлом, и о будущем, которая обрушилась на его никак не подготовленную для таких вещей башку. — С этими словами Манджиро небрежно переступил через лежащего перед ним второго Майки, и медленно шагнул к парализованной страхом Мирай. Улыбка вдруг полностью стерлась с его лица, делая его пугающе собранным и холодным. — Он оказался слишком слаб для всех тех вещей, которые открылись его разуму с той самой минуты, когда Такемичи Ханагаки впервые изменил его — наше, — прошлое, а твоя кровь в его жилах не дала нам об этом забыть. Вот только кое для чего этот чертов слабак оказался не таким уж и слабым. Обвел меня вокруг пальца. Чужак с лицом Манджиро остановился напротив Мирай, знакомым жестом спрятал руки в карманы брюк, затем склонил голову, разглядывая ее с вежливым любопытством, обрисовывая взглядом черты ее побелевшего лица. — Знаешь, что он сделал? — почти дружелюбно спросил Манджиро, слегка кивнув в сторону лежавшего без чувств двойника. — Сгрузил в меня весь мусор так страшившей его памяти, будто в отхожее место. А затем выкинул меня из своего сознания. Запер в темном углу, слишком испугавшись тех знаний, которыми я мог с ним поделиться. Этот трус предпочел отделить меня, вырезать меня из своего разума, чтобы не помнить, чтобы не чувствовать всего того, что с нами происходило после каждого изменения прошлого. Он ничего не помнил. Его лицо исказилось, губы вновь изогнулись в недоброй, холодной усмешке. Он шагнул к Мирай, еще сильнее растягивая губы в этой страшной улыбке, которая, казалось, причиняет ему самому невыносимую боль. — Но я — никогда не забывал, — хрипло прошептал Манджиро, подходя вплотную к ней, и его тихий голос полыхал жаром такой невыносимой муки и ненависти, что Мирай с трудом сдержала болезненный стон, почти чувствуя его агонию каждой клеткой своего тела. — Мне такой милости было не дано. И я помнил — вместо него. Каждую нашу боль, каждую нашу потерю, каждую нашу смерть. — Манджиро наклонился к Мирай, сверля ее тяжелым, непроницаемым взглядом, ломавшим что-то хрупкое, беззащитное внутри нее. — Он запер это знание во мне, эгоистично вынудив меня быть единственным, кто не мог забыть. Значит, «черный импульс» действительно был частью Манджиро. Временной парадокс, проклятие — неважно, для подобных вещей все равно не существовало правильного названия, потому что они были за гранью человеческого понимания. Душа Манджиро раскололась точно так же, как Такемичи расколол предназначенную ему судьбу, изменив его прошлое. И один из этих осколков оказался единственным хранилищем для страшных воспоминаний, которых никогда не должно было быть в его голове. Воспоминаний обо всех ветвях реальности, которые создавал Такемичи, меняя события прошлого. Этих знаний было слишком много, невыносимо много для одного человеческого разума. Могла ли Мирай винить эту ипостась Манджиро, бесконечно ломавшуюся под бременем своих знаний, до тех пор, пока он не возненавидел себя самого и весь мир? Обладал ли он какой-то необъяснимой, могущественной метафизической силой? Могло ли это быть возможным? Ведь Мирай с таким трудом смогла попасть в этот год. Мог ли этот Манджиро быть чем-то бóльшим, чем просто запертая за семью печатями часть души? Став жертвенным агнцем времени, мог ли он взамен обрести непознанную, необъяснимую власть над самим этим временем? — Что ты сделал с этим годом? — прошептала Мирай, титаническим усилием воли заставляя себя стоять на месте, так близко к нему. От этой близости сама ее кожа, казалось, хотела вскипеть и сползти с ее костей. — Почему он такой… Ее запинающиеся слова прервал раскатистый, громкий, удивительно искренний смех, так не вязавшийся с обликом этого пропитанного тьмой Майки. — Что я сделал? — переспросил он, все еще посмеиваясь. Взглянул на опешившую от его реакции Мирай со смесью презрения и снисхождения во взгляде. — О, ты приписываешь мне власть, которой у меня нет. Ты ведь на самом деле не знаешь ничего, не так ли? Время не делится с тобой своими секретами, даже несмотря на твой дар. Голос Манджиро слегка исказился, в него пробралась новая, взбудораженная вибрация, от которой все волоски на теле Мирай вставали по стойке смирно. Он был прав: она ничего не знала. Не могла охватить разумом происходящее, не могла до конца понять его природу, как ни старалась. Но этот Манджиро, этот отделившийся от его сущности образ, совершенно очевидно обладал знаниями, недоступными ей. Недоступными вообще никому из живущих. Он сдвинулся с места, все так же не вынимая руки из карманов, и лениво шагнул вбок, начав описывать вокруг Мирай медленную окружность, с хищностью акулы, кружащей вокруг своей добычи. Она кожей чувствовала его присутствие, реагировала на его близость, даже когда он оказался у нее за спиной. Мирай замерла, напряглась всем телом, потому что теперь перед ее глазами вновь была ничем не прикрытая картина этой страшной бойни, и она не могла не смотреть — на каждого Манджиро, лишенного жизни самим же собой. Чувствуя, как немеет сама ее душа от этого ужаса, Мирай уткнулась поплывшим взглядом в последнего оставшегося в живых Майки, свернувшегося на земле в позе эмбриона, застывшего без единого движения. В таком состоянии была его душа все это время, под слоями защитной брони, которую он неизменно носил на себе? Мирай вздрогнула, когда тихий голос раздался у самого ее уха, всколыхнув дыханием выбившиеся из хвоста пряди. — Единственная сила, которой я обладаю — знание, — прошептал Манджиро вкрадчиво, почти интимно, стоя так близко к ней, что Мирай спиной ощущала жар его тела. — Со мной говорит само время. Ты сейчас с трудом пробилась в две тысячи восемнадцатый год, не правда ли? А в прошлые разы у тебя ничего не получалось. Он вновь оказался перед нею, замкнув круг. Закусил губу, оценивающе вглядываясь в ее лицо, впиваясь зрачками в глаза, будто хотел разглядеть за разноцветными радужками саму ее душу. — Не смотри так удивленно, — усмехнулся Манджиро, лениво вынимая руки из карманов. — Все это — все эти события, — повторяются по кругу, снова и снова. Время циклично, ты ведь уже задумывалась об этом, не так ли? Но две тысячи восемнадцатый год стоит обособленно во всех реальностях. — С этими словами он слегка развернулся назад, широким жестом указывая рукой на своего подрагивавшего на земле двойника, давно впавшего в исступленную, беспросветную кататонию. — Потому что именно в этом году Манджиро впервые сломался под моим напором, впервые впустил в свою память меня и все, что мне известно. А вот ты… — Он вновь шагнул к ней, неожиданно быстро, и Мирай вздрогнула, невольно отшатнувшись, но Манджиро сократил и это расстояние, склоняясь к ней, прожигая ее давящей тьмой своих глаз. Затем прошептал вкрадчиво, с почти благоговейным трепетом: — Ты в этом году сейчас появилась впервые, девочка-будущее. Хочешь, расскажу тебе, как все было до твоего появления здесь? Манджиро отодвинулся, давая ей немного пространства, и Мирай прерывисто втянула в себя воздух, преодолевая сопротивление схлопнувшихся легких. Голова шла кругом от всего, что он говорил. Смотреть на него было невыносимо, потому что за знакомым, любимым лицом Мирай видела разбитого, изломанного, сотканного из самой черной темноты незнакомца. Боялась его, но в то же время физически не могла отвести от него глаз, будто заколдованная. — А происходило все так: ты пыталась совершить прыжок, но барьер на пути к этому году не пропускал тебя, — монотонно проговорил Манджиро, пристально глядя на нее. — И каждый раз я подчинял себе тело Майки, а потом стрелял в Такемичи Ханагаки. После этого стена в башке нашего страдальца Сано рушилась, наконец-то пропуская меня внутрь. Кто бы мог подумать, что убийство дорогого дружка так сильно его сломает — а ведь он даже не догадывался, что через все эти страдания проходит именно по его вине. Манджиро развернулся и отошел от Мирай, переставшей даже дышать, внимая его словам, пытаясь уложить их в своей голове. Он приблизился к своей копии с высветленными до снежной белизны волосами — того самого Майки, которого Мирай, казалось, уже целую вечность назад увела от края крыши. Небрежно ткнул его в бок носком ботинка — тело безвольно качнулось, и у Мирай потемнело в глазах от этого зрелища. — Даже сломав его стену, я не смог навсегда забрать у него контроль над телом, — задумчиво проговорил Манджиро, с равнодушием глядя на своего мертвого двойника. — Но это лишь дело времени, и он прекрасно понимал, что ему недолго осталось быть у руля. — Снова повернувшись к Мирай, он улыбнулся, сделав улыбку больше похожей на хищный оскал. С фальшивым сочувствием продолжил: — Бедняжка Майки совершенно потерял рассудок от ужаса, когда наконец-то узнал все то же, что все это время знал я, вспомнил все то, что помню я обо всех наших жизнях в каждой реальности. Поэтому каждый раз в этой петле времени он поднимался на крышу и прыгал, чтобы все закончить, наивно полагая, что новая смерть поможет нам вырваться из этого замкнутого круга. Пока неугомонный Ханагаки, который все никак не подохнет, не перечеркивал все, хватая его за руку на лету и заново меняя прошлое. — Манджиро вновь подошел к ней, наклонился, сокращая расстояние между их лицами и опаляя ледяную кожу Мирай своим дыханием. — И так повторялось раз за разом. Раз. За. Разом. Снова и снова. До этих пор. Потому что тебе в этот раз удалось пробиться в эту ветку прошлого. Удалось сломать барьер. Что, в свою очередь, позволило мне сделать все это, — он плавно повел рукой по воздуху, будто приглашая Мирай полюбоваться расписанной кровью картиной, которую он собственноручно нарисовал в этом не существующем в реальности измерении. — И теперь, когда никого из них больше нет, я стану единственным хозяином в его голове. Теперь он наконец-то полностью мой. Манджиро улыбнулся, склоняясь к Мирай еще ближе, и невесомым, издевательски нежным движением провел кончиком носа по ее щеке к виску, заставив ее сдавленно всхлипнуть от обрушившегося на нее шквала мыслей и эмоций, бивших через край после всего услышанного. Ласково, так невыносимо ласково, он прошептал в ее ухо, касаясь губами мочки: — Хочешь спасти его, знаю. Но ничего не получится. Я не позволю. Мирай облизнула высохшие, потрескавшиеся губы, ожесточенно пытаясь собрать воедино расползающееся по швам самообладание. В глубине ее существа зарождался дикий, животный вой, который она изо всех сил давила, не позволяя страху вырваться наружу, все еще держа в узде обуявший ее ужас. — Почему… почему ты так жесток к нему? — прохрипела она, с усилием заставляя себя прямо взглянуть в черные глаза напротив. В глубине этих глаз дрогнуло что-то, как будто бы неверие в то, что она задала ему подобный вопрос. — Почему? — почти удивленно переспросил Манджиро, несколько раз моргнув, но взгляда не отвел. — Почему я жесток к нему? Мирай… — Тихий смех, переливающийся перезвоном серебряных колокольчиков, вырвался из его горла, такой пугающий в своей мелодичности, что у Мирай волоски на шее встали дыбом. А он тут же продолжил, уже без следа улыбки в голосе, со сдерживаемым, бурлящим под поверхностью жаром: — Потому что я его ненавижу. Как же сильно я его ненавижу. За то, что изгнал меня. За то, что заставил нести это бремя знания в одиночку, пока он безуспешно пытался жить нормальной жизнью. Я мешал ему, конечно же. — Манджиро снова рассмеялся, выпрямляясь в полный рост и смеривая Мирай полыхающим темнотой взглядом. — Я обнаружил, что мне под силу на время захватывать контроль над нашим телом в любом времени и реальности после того дня, как твоя кровь впервые попала в его вены, еще тогда, в детстве. Вот только мне никогда не удавалось прорваться в его разум полностью, никогда не удавалось навсегда забрать себе контроль над нашим телом. — Его губы скривились в исполненной ненависти и отвращения гримасе. Хриплым, севшим голосом, он почти выплюнул злое: — Малыш Майки всегда умудрялся загнать меня назад в темницу. Но сегодня он все-таки сломался. Наконец-то сломался — когда я пустил пулю в ублюдка Ханагаки его же руками. О, как я был счастлив убить его. — Манджиро слегка прикрыл глаза, будто воскрешая в памяти содеянное. Голос его подрагивал от эмоций, которые он пытался сдержать. — Этого эгоистичного выродка, который все никак. Не мог. Оставить. Нас. В покое. Который бесконечно менял, менял, менял чертово прошлое, заставляя меня помнить о всех смертях — чужих, и моих собственных. — Манджиро говорил все быстрее, слова комкались и торопливо наскакивали друг на друга, а Мирай почти физически чувствовала раны на своей душе, которые наносили его страшные откровения. — Но теперь я наконец-то могу получить то, что мне причитается. Все, что было его — станет моим. Теперь, когда он наконец-то впустил меня, он уже не сможет закрыться, как раньше. Я обрету жизнь. А он — он отныне будет заперт на задворках уже моего сознания. Манджиро смотрел на нее, не мигая, и лицо его искажала почти безумная, слишком широкая улыбка, граничащая с гримасой боли, но не она приковала к себе взгляд Мирай. По его щеке медленно ползла прозрачная слезинка, оставлявшая влажный след на коже — и Мирай не могла отвести глаз от этой слезы, так мучительно противоречащей всем его жестоким словам и этой полной горечи улыбке-гримасе. Казалось, этот Манджиро даже не замечает своих слез, не осознает их, слишком глубоко уйдя в бурлящие внутри него ненависть, злобу и боль. Ноющая, саднящая тоска прогрызла червоточину в душе Мирай, наполняя ее эхом слов, сказанных ей Майки на крыше: «Он хочет сеять кругом смерть, потому что ему больно… быть». Внутри нее зарождалось понимание того, что она должна сделать, но Мирай все еще не чувствовала в себе сил на то, чтобы принять это понимание даже перед самой собой. Глядя застывшим взглядом на то, как эта потерявшаяся слезинка тает в уголке его рта, Мирай тусклым голосом спросила почти отрешенное: — Меня ты тоже хочешь убить, как убил Такемичи? Глаза Манджиро расширились на одно короткое мгновение, живая искорка выглянула из темноты радужек. Он облизнул пересохшие губы и снова шагнул к ней — на этот раз Мирай уже не отшатнулась, твердо оставшись стоять на месте. — О, нет, — прошептал Манджиро, вглядываясь в ее лицо. — Тебя я ненавижу так же сильно, девочка-будущее, но убивать тебя я не хочу. Я хочу забрать тебя себе. Сердце больно трепыхнулось в груди от его слов, и Мирай не могла разобраться, что чувствует: страх, жалость, или боль. Все смешалось в ней воедино, она разучилась понимать свои чувства и эмоции, сбившиеся в один хаотичный, бесформенный ком внутри нее. А Манджиро поднял руку и бережно, трепетно провел костяшками пальцев по ее щеке — жестом, исполненным такой невыносимой нежности и благоговения, что у Мирай пронзительно защемило в груди от ощущения его пальцев на коже. — Я могу… я слышу шум крови в твоих венах, чувствую ее жар, — шепот Манджиро был хриплым, почти простуженным. Он сонно прикрыл глаза, склоняясь к ней, продолжая гладить пальцами ее лицо, будто хотел вслепую запомнить каждую его черточку. — Твоя кровь течет и во мне, ведь ты отдала ее так много нам с малышом Майки, и я не могу… не могу противиться ее зову. И ведь это ты… ты разорвала замкнутую петлю этого года одним лишь тем, что в этот раз все же смогла пробить барьер. Пришла сюда, за ним. Он склонился ниже, задев щекой ее щеку, и подался еще ближе к ней, зарываясь лицом в ее волосы. Мирай стояла неподвижно, лишь бесконечная дрожь прокатывалась под ее кожей от ощущения его близости, вынуждавшей ее хотеть отстраниться-придвинуться-закричать-прикоснуться-умереть-почувствовать-исчезнуть. А его хриплый голос продолжал чарующе шептать в ее ухо: — Уже сложившийся порядок событий нарушился, и это позволило мне полностью подчинить себе его разум. Майки мне больше не помешает. Посмотри на него: превратился в настоящий овощ. Возвести новую стену, чтобы запечатать меня, ему уже не под силу. Но надо отдать ему должное: держался он долго. В две тысячи двадцатом году он все еще был в состоянии держать меня взаперти, хоть и все хуже. Это даже достойно уважения. Конечно, ему немало помогали сперва наркотики, а после — таблетки. Он ведь считал себя психом. Думал, что его воспоминания о других реальностях, о нем самом, обо мне — всего лишь фокусы его воспаленного разума. Манджиро повернул голову, коснулся теплыми губами ее холодного уха, и Мирай дернулась, не в силах подавить невольную дрожь от жара его дыхания на ее коже. Он доверительно прошептал в ее ухо, будто делился с ней важным секретом: — Знаешь, почему малыш Майки так и не сошел с ума окончательно, несмотря на все мои попытки толкнуть его через край безумия? Из-за тебя. — Мирай услышала его улыбку, почувствовала ее всем телом. Страшно хотелось закрыть глаза, стереть эту дрожь со своей кожи, но она не могла заставить себя пошевелиться. Лишь безмолвно слушала его. — Всегда, каждый раз — из-за тебя. Потому что он цеплялся за все те разы, когда видел тебя в прошлом. Когда ранили Дракена. Когда погибла Эмма. Когда он сам — мы с ним вместе, — впервые убили человека. Ты каждый раз приходила к нему и этим придавала ему сил. Но все когда-нибудь ломается. Никакая сила воли не вечна. Сама видишь, — с сарказмом хмыкнул Манджиро, слегка отстраняясь, и только тогда Мирай почувствовала, что вновь может дышать. Сделав рваный, прерывистый вдох, она выдавила дрожащее: — И что ты хочешь от меня? Манджиро аккуратно потянул за резинку на ее хвосте, стаскивая ее с волос, очень медленно и бережно пропустил между пальцами каштановые пряди. Мирай смотрела на него, затаив дыхание в ожидании ответа. — Я хочу, чтобы ты выбрала меня, — прошептал Манджиро, продолжая перебирать ее волосы. Второй рукой он невесомо провел по ее щеке, и Мирай показалось, что от этого прикосновения на ее коже затанцевали электрические разряды. — Ты ведь так сожалеешь о нем, правда? В тебе столько любви к нему. Столько сострадания. — Он угрюмо, невесело усмехнулся, глядя в ее глаза. — Бедный сломанный мальчик. Но он не пережил и сотой доли тех страданий, которые прочувствовал я с того самого первого раза, когда он изгнал меня из своего сознания, оставил один на один с мучительной памятью, которую мне не с кем было разделить. — Манджиро вдруг подался к ней, прижался лбом к ее лбу, и Мирай рвано втянула воздух ртом, задыхаясь от его близости. Кожа горела огнем там, где он касался ее. А Манджиро прошептал, почти в ее губы, опаляя горячим дыханием: — Ты спрашиваешь, чего я хочу? Я хочу, чтобы ты дала мне все то, что давала ему. Хочу, чтобы ты уняла эту боль, из которой состою я весь, потому что я был той частью его души, которой он эгоистично пожертвовал, чтобы защитить свою психику. Я хочу, чтобы ты сострадала — мне. Видела — меня. Хочу, чтобы ты любила — меня, Мирай. Так же, как любишь его. Я хочу, чтобы ты подарила все это и мне тоже. Мирай трясло. Колотило так, будто через тело раз за разом пропускали электричество, вынуждая мышцы болезненно сокращаться. Рука онемела, и она почти не чувствовала ее, когда потянулась к нему — бесшумно и незаметно. Второй рукой она накрыла его щеку, огладила кожу подрагивающими пальцами, и Манджиро дернулся едва-едва, будто не ожидал прикосновения. Но Мирай прикасалась — со всей нежностью и искренностью, что так сильно болели в ее душе. Чувствуя слезы на своих щеках, на своих губах, она притянула к себе его голову, и Манджиро поддался, наклоняясь к ней. Мирай уже ощущала кожей обжигающе ледяную гладкость металла. Душа крошилась пылью под тяжестью обрушившихся на нее переживаний. А ее губы, соленые и горькие от осевших на них слез, нашли его губы, мучительно знакомые, послушно раскрывшиеся для нее; Мирай поймала ртом его тихий выдох, закрывая глаза, слыша внутри себя треск собственного рвущегося сердца. Она не могла его ненавидеть. Даже сейчас — не могла. Он был частью Манджиро. Он и был Манджиро — разбитым на осколки и собранным воедино так неправильно. Но все равно — он был ее Майки. Он был ее ответственностью. Он был ее бесконечной болью. Они с ним были связаны друг с другом, с самого начала, сквозь само время — будто две тональности, две вибрации, сплетенные в косу бесконечности; разрушающие и созидающие друг друга снова и снова в извечном водовороте бытия. Они — две параллельные реальности, которые пересеклись вопреки всем законам природы, собирая в себе все первородные грехи. Именно этим они и были друг для друга — грехом. И в то же время — искуплением. И Мирай целовала его, искренне, отдавая весь жар своего сердца, чувствуя, как крошится на части ее выпотрошенная душа, пока металл под ее пальцами раскалялся до невыносимого жара. Оторвавшись от его губ, Мирай заглянула в его полуприкрытые, затуманенные глаза. Смотрела в него. Глотала слезы. Любила. Расходилась по швам. Умирала. Металл под пальцами жег ее кожу. А он смотрел на нее так невыносимо доверчиво. — Я подарю тебе нечто большее, Манджиро, — надломленно прошептала Мирай в его губы. — Я подарю тебе свободу. Звук выстрела прозвучал так тихо. Будто сама та абсолютная тишина, опустившаяся на душу Мирай, поглотила его, милосердно заглушая внутри себя навеки. Манджиро смотрел на нее с почти детским удивлением. Смотрел и смотрел, в самую ее душу, бесконечно рвущуюся на кровавые лоскуты. Палец мучительно жгло на курке пистолета, так коварно, так незаметно вытащенного из-за пояса его брюк. Манджиро моргнул, заторможенно и сонно; взгляд его приклеился к лицу Мирай. В уголке рта запузырилась и медленно потекла по подбородку струйка крови. А он все смотрел и смотрел на нее. — Ты дала мне жизнь, — вдруг прошептал Манджиро, с новым ручейком крови, кармином измазавшим его губы. Слабая улыбка пугливо дрогнула в уголках его рта. — Наверное, только честно, что отбираешь ее тоже ты. Мирай хотелось взвыть. Хотелось содрать с себя кожу. Выцарапать из груди сердце и в исступлении топтать его до тех пор, пока от него не останется ни-че-го. Боль была слишком сильной. Неподъемной. Нечеловеческой. Слезы отравленной кислотой проедали ее щеки, прожигая мышцы и кости. В его глазах медленно гас свет. Он смотрел на нее, не мигая, и в этой тускнеющей темноте расцветало последним ликорисом печальное, обреченное принятие. Мирай разжала пальцы, но пистолета в них больше не было. Он исчез, растворился в эфире, будто его и не существовало никогда. Веки Манджиро дрогнули, закрываясь, и пространство вокруг остановилось, загустело киселем, стирая и переписывая само себя. Двигаясь, будто во сне, Мирай приподнялась на носочки и нежно, трепетно коснулась солеными от слез губами его лба, дыханием по коже вывела разбитое: — Больше не будет больно, я обещаю. Она чувствовала его гладкую кожу под своими губами. А спустя мгновение, спустя один короткий, рваный удар сердца — губы ощутили лишь пустоту. Он растаял — этот отравленный бесконечной агонией призрак, развеялся невесомым туманом, растворяя во времени и пространстве воспоминания, которых никогда не должно было быть. Эхо памяти о нем осталось лишь шрамом в искромсанном печалью сердце, так натужно бившемся в груди Мирай, подпитываясь отчаянной надеждой, что небытие действительно сможет стать его свободой. И его искуплением. Мир сдвинулся, поплыл перед глазами — и Мирай закрыла их, глотая слезы, глотая боль, глотая печаль, что пылью и кровью забились в саму ее душу. Она слышала далекий, вызывающий дрожь гул. Само пространство вокруг нее вибрировало, будто от эфемерных сейсмических толчков. Онемевшая от пережитого и содеянного, Мирай смогла лишь отстраненно подумать, что с таким звуком, должно быть, могли рушиться сами основы мироздания. А затем она открыла глаза. И подумала, что безумие все-таки настигло ее, завернуло в медвежье объятие, желая сломать каждую кость в ее теле, пожрать ее разум и чувства. Потому что перед ней снова было застывшее лицо Манджиро, и Мирай мучительно хватала ртом воздух, не в силах охватить полностью сломавшимся от всего пережитого рассудком эту картину перед ней. Не могла понять, почему видит его снова — живого, хоть и полностью неподвижного, замершего каменным изваянием. Потребовалось несколько секунд, чтобы ее сознание смогло обработать образ перед ее глазами. Снежно-белые волосы; темные полукружия усталой синевы под застывшими глазами; болезненно-худое тело; бусины браслета, бережно зажатые в его ладони. Порыв ветра взметнул ее распущенные волосы, обращая размазанное по краям внимание на окружающий мир. Крыша. Крыша заброшенного боулинг клуба. Ночное небо. Бриллиантовые россыпи звезд. — Я вернулась, — прохрипела Мирай вслух, морщась от звука собственного голоса, но надеясь, что он сможет заземлить ее разум, все еще пребывавший в шоке от всего, что произошло с ней в сознании Манджиро. А затем пришло понимание. Пришло осознание. Обрушилось на Мирай, придавливая ее к земле, вынуждая рухнуть на подогнувшиеся колени и осесть тряпичной куклой у ног застывшего без движения Майки. — Я сделала, — просипела Мирай, и слова раздирали ее горло, перекрывая путь кислороду. — Я сделала это. Кровь громыхала в ушах обезумевшим прибоем. Мирай пыталась уложить в голове это осознание. Она действительно сделала это. Действительно забрала воспоминания о множественных реальностях из разума Майки — убив того, кого он называл «другим», «черным импульсом», но кто был на самом деле еще одной его частью, забытой и отвергнутой. Слезы хлынули из глаз; Мирай зажала рот кулаком, давя разрывающий грудную клетку всхлип. Она сделала это. Она справилась. Она действительно справилась, но… Что дальше? Все еще рвано хватая воздух пересохшими губами, Мирай подняла глаза на Манджиро, посмотрела на него снизу вверх. И потрясенно застыла, разглядывая его. Он не выглядел… не выглядел настоящим. Как будто стал двухмерным, неживым постером, забытым на этой крыше рассеянной съемочной группой. Не шевелился, не дышал. Как застывшая картина, как неодушевленный стоп-кадр киноленты. Мирай моргнула несколько раз, озадаченно разглядывая образ Майки перед собой, пытаясь понять, что происходит. А затем она, наконец, почувствовала это. Утробную, гудящую вибрацию — в бетоне под нею, в воздухе, в пространстве, в самом времени вокруг нее. Этот гул нарастал, отдаваясь зудом в самих ее костях. Воздух был неподвижен — ни единого дуновения ветерка. Звуки вытекли из мира. Все остановилось, закончилось, замерло — существовать продолжал только лишь этот потусторонний гул, набирающий силу, только лишь эта тревожная вибрация во всем вокруг. Так дрожат стены здания, готового с минуты на минуту обрушиться, не выстояв перед сокрушительной яростью тектонических плит, столкнувшихся в смертельном поединке. И Мирай вдруг поняла, четко и ясно — поняла, что происходит. Эта реальность рушилась. Сам этот отрезок времени, в котором она сейчас находилась — стирал сам себя. Потому что она изменила ход событий. Нет, не так. Она просто вернула события к их изначальной точке, забрав у Манджиро воспоминания о всех его жизнях в других ветвях реальности. И поэтому мир вокруг обнулялся, готовясь вспыхнуть сверхновой — чтобы возродиться в исходной точке судьбы Манджиро Сано, течению которой больше никто не должен был воспрепятствовать. Вся дрожа от взбудораженного волнения, Мирай лихорадочно потянулась рукой к брошенному тут же, неподалеку, рюкзаку, ведомая необъяснимым инстинктом. Торопясь, она неаккуратно вывалила все его содержимое прямо на бетонный пол, принялась отчаянно перебирать все это барахло, которое тащила с собой в каждый новый прыжок, в поисках… Вот она. Дрожащими пальцами Мирай подняла фотографию Майки, перевернула ее. И со всхлипом втянула исчезающий из этой реальности кислород. Ее опасения подтвердились: на обороте фотографии было пусто. Больше не было дат, выведенных ее рукой. Утробный гул со всех сторон нарастал, становился все громче, настойчивее. Мирай лихорадочно думала. Этот год стоял отдельно во всех подреальностях, не был связан ни с прошлым, ни с будущим, словно закупоренный в непроницаемом пузыре, обособленно плывущем по реке времени. Время циклично. Время всегда замыкает круг. Мирай смогла выполнить свою задачу, но еще не закрепила результат. Ветви параллельных реальностей все еще существовали. И где-то там, в одной из этих тысячу раз прожитых жизней, ей нужна будет эта подсказка — о том, где и когда искать спасение для Манджиро Сано. Уверенность в правильности принятого решения была неподвластна ограниченному человеческому разуму — Мирай просто знала, что должна это сделать. Все оборванные нити вдруг так четко, так правильно сплелись друг с другом, не оставляя свободных концов. «Знаешь, почему Майки не сошел с ума окончательно? Потому что цеплялся за все те разы, когда видел тебя в прошлом», — так ей сказал другой Манджиро. «Я не могу потерять эти воспоминания. Только не их», — однажды прошептал ей Майки глухой, одинокой ночью, сжимая в руках последнее оставшееся у него сокровище — фото его друзей. И Мирай просто знала. Знала, что должна сделать. Почувствовала такую легкость, такую невесомость внутри, наконец-то поняв, откуда на фото взялись эти даты. Наконец-то поняв, зачем она написала их на обороте. И поэтому теперь Мирай лихорадочно сжала в дрожащих пальцах ручку, найденную среди вываленных из рюкзака вещей. Мир рушился вокруг нее, реальность стиралась, пожирала сама себя, — но недостаточно быстро. У нее все еще оставалось немного времени. Она должна успеть. Торопясь, с трудом сдерживая ломающую пальцы дрожь, Мирай вывела на обороте фотографии знакомые символы: 2009 2011 2018 Помоги ему. Прижав это фото к себе, неуклюже поднялась на подкашивающиеся ноги. Застыла на миг, не в силах оторвать взгляд от уже начавшего таять, стиравшегося из этой реальности образа Манджиро. Поддавшись необоримому импульсу, Мирай шагнула к нему и бережно, благоговейно коснулась губами его уже почти бесплотных, становившихся прозрачными губ. Свою боль она осознает потом. Сломается от мучительной сокрушительности этой боли — потом. Впустит в свою голову мысли о том, какой теперь станет ее собственная жизнь — потом. Сейчас это не было важным. Важным было лишь… — Ты свободен, Манджиро, — прошептала Мирай одними губами, в последний раз жадно впитывая глазами его тающий образ, запечатывая в своем сердце ту нечеловеческую агонию, что хотела прогрызть себе путь наружу и поглотить ее. На счету была каждая секунда. У нее не было ни времени, ни права зацикливаться сейчас на себе и своей боли. Развернувшись, Мирай крепко сцепила зубы, жестким усилием воли собирая воедино свое крошащееся самообладание. У нее осталось одно последнее задание, и она обязана успеть выполнить его, пока эта ветвь реальности еще не исчезла полностью из необъятной картины бытия. Мирай скатилась вниз по железной лестнице, пронеслась вдоль захламленных коридоров, подгоняемая настойчивым приказом, что набатом разносился по ее крови с каждым ударом сердца. Реальность трещала и рвалась вокруг нее, но время еще было. Она могла успеть. Она должна успеть. Ворвавшись в заброшенный игровой зал, Мирай бросилась к лежавшему на полу Такемичи, рухнула на колени рядом с ним, измазывая черные джинсы в его крови — мимолетно успев подумать о том, что на черной ткани эта кровь, к счастью, будет не видна. Он лежал неподвижно, будто статуя. Дыхания тоже не было, но Мирай приказала себе не думать об этом. Такемичи, который погиб сейчас, в 2018-м году — останется только в этом 2018-м году. Благодаря тому, что этот год отличался от всех остальных, выделялся в бесконечном потоке времени — он даже не вспомнит этого. Никогда не вспомнит, что видел ее здесь. Нащупав на полу осколок стекла, Мирай, не раздумывая, вспорола себе ладонь. Сжимая пальцами второй руки ставшую сакральной, самой важной, фотографию, она бросила последний взгляд на белое, застывшее лицо лежащего перед ней парня. — Спасибо тебе, Такемичи, — сдавленно прошептала Мирай прерывающимся голосом. — Спасибо, что помог спасти его. И, не теряя больше ни секунды, она обхватила пальцами его окровавленную ладонь. Мирай откуда-то знала, что это сработает. Знала, что сможет сама направить этот прыжок, даже несмотря на то, что навигатором в их связке всегда был Такемичи. Она чувствовала какую-то древнюю, доселе спавшую силу внутри себя, необъяснимую, но фундаментальную, принадлежавшую ей с рождения и только сейчас открывшуюся ей. К тому же, привычные правила, похоже, не действовали на прыжки из года, который отторгало само время. Чувствуя уже знакомое давление внутри себя, Мирай закрыла глаза. А затем тьма поглотила ее, обволакивая мягкой вуалью все пережитое, утерянное и обретенное.

***

Оранжевый бархат заходящего солнца нежно ласкал уставшие глаза. Прохожие деловито сновали по опрятной улочке, то и дело ныряя в рассыпанные тут и там магазинчики или кафе. Здесь было спокойно. Здесь пахло умиротворением и безопасностью. Засевшие в кронах деревьев пичужки наполняли теплый воздух мирным щебетанием. Разговоры сидевших в кафе людей гармонично разбавляли обыденный шум вечно торопящегося города. Никто из этих людей не мог слышать другой шум, который вовсе не был обыденным. Никто из них не слышал пробирающий до костей гул, отдающийся свербящей вибрацией в зубах. Никто из отдыхающих после рабочего дня горожан не подозревал, что совсем скоро этот ручеек реальности, один из бесконечного множества, высохнет, навсегда потеряв доступ к безграничному океану времени. Его исчезновение не коснется никого из них. Почти никого. Но для тех, кого это изменение все же затронет — оно должно было стать чем-то лучшим, чем-то правильным. Мирай стояла у витрины книжного магазина и слушала ровный гул пожиравшей саму себя реальности. По коже пробегали электрические разряды, словно перед грозой — предвестники грядущей перемены. Этот год, эта конкретная вариация 2018-го, сворачивалась, схлопывалась пыльной книгой, обугливалась подожженной с краев рукописью. Мирай не покидало чувство, что она словно бежит по узкому мосту, обваливающемуся позади нее, прямо под ее подошвами, и ей нужно во что бы то ни стало успеть добраться до безопасного края. Со своего места в тени магазина Мирай с теплым трепетом в душе смотрела на компанию, расположившуюся на террасе уличного кафе. Она знала, что увидит их тут, но все равно не могла сдержать приятное волнение, целебным бальзамом ложившееся на израненную душу. Кейске Баджи выглядел таким счастливым, обнимая свою беременную жену. Рейя Баджи светилась тем особым, неповторимым светом, который появляется в женщине, готовящейся подарить миру новую жизнь. Они сидели за столиком, вместе с их родителями, и беспечно болтали, даже не подозревая о наблюдавшей за ними девушке, которая еще не вошла в их жизнь. И уже никогда не войдет. Мирай впитывала глазами их образы, запоминала, сохраняла в заветном, сокровенном уголке своей души — там же, где вечно будет жить светловолосый мальчик, ставший центром ее мира. Она их больше никогда не увидит. Никого из них. Дыхание перехватило от этой мысли, но Мирай усилием воли уже привычно загнала поглубже острую боль, с оттяжкой царапнувшую когтями по ее решимости. Ей стоило поторопиться, но… Такемичи говорил, что в тот день у нее в руках была книга. Нужно было в точности воспроизвести сейчас это событие, поэтому Мирай поспешно осмотрелась кругом. У входа в книжный магазин примостился маленький круглый столик с выставленными на нем рекламными изданиями книг. Еще минуту назад за ним сидела девушка-консультант, но сейчас ее не было. Не долго думая, Мирай приблизилась к столу, намереваясь утащить с него первую попавшуюся книгу, но ее взгляд зацепился за обложку одного конкретного произведения. Это был «Фауст» Иоганна Вольфганга Гете. Цитату из этой книги однажды исковеркал Манджиро в разговоре с ней. Перед глазами будто наяву всплыло тускло освещенное помещение туалета в дешевом кафе, окровавленные бинты в ее руках, черная дыра в ее памяти, и полыхающая жаром темнота в глазах Майки — которого в тот день еще не помнил ее разум, но никогда не забывало сердце. Воспоминание было таким далеким — будто произошло и не с ней вовсе. Где-то в другой, придуманной жизни. С другой девушкой, которой уже никогда не будет на свете. Такая мелочь, которая, казалось, давно должна была стереться из памяти, — сейчас неожиданно всплыла на поверхность, заставляя губы изогнуться в грустной улыбке. Забрав именно эту книгу, Мирай, так и оставшаяся незамеченной, торопливо перешла дорогу и приблизилась к нужному ей кафе, на ходу вкладывая фотографию с посланием между страницами. Внутри ее сразу же приятно накрыло насыщенным ароматом кофе и выпечки. Остановившись у входа, Мирай внимательно обежала взглядом заведение и его посетителей, выискивая знакомое лицо. Гул, давивший на ее уши, становился все настойчивее; она уже чувствовала призрачную вибрацию самого воздуха, и это значило, что ей необходимо как можно скорее выполнить задуманное, пока у нее еще была такая возможность. И вот взгляд наконец-то упал на такой знакомый ей затылок. Мирай слабо улыбнулась, позволив себе короткий миг щемящей радости от того, что вновь видит его живым и невредимым. Такемичи разговаривал с бариста, очевидно, заказывая себе кофе. Медлить дальше было нельзя. Мирай уже чувствовала фантомное прикосновение незримой пыли, которой начинали осыпаться дрожащие стены этой реальности. Сжав в подрагивающих пальцах одолженную книгу, Мирай решительно двинулась по направлению к Такемичи, который уже разворачивался, чтобы вернуться к своему другу за столиком. Она специально приблизилась к нему со спины, так, чтобы при развороте он неминуемо налетел на нее. Миг — столкновение — сдавленный возглас — и огромные голубые глазища уткнулись в ее лицо. Мирай затаила дыхание: вспомнит ли он ее сейчас? Такемичи узнавал ее в других ветвях реальности, но этот год был особенным, и уже таял, будто подогреваемый солнцем ледник, стираясь с холста времени. Не узнал. Он действительно не вспомнил ее. Уставился виновато и озадаченно, протараторил искреннее: — Простите, мисс! Какой я неуклюжий, прошу прощения! Такемичи зацепился взглядом за ее разноцветные глаза и тут же густо покраснел, осознав, насколько невежливо и открыто пялился на незнакомую девушку. Мирай тепло улыбнулась ему, чувствуя, как пронзительно щемит в груди. Вот он, перед ней, снова живой, — но она даже не может с ним попрощаться. Не может сказать ему, что у них все получилось. Что он искупил свою вину перед Манджиро. Что он поддерживал ее безоговорочно все эти недели и стал для нее дорогим другом за такой короткий срок. Все, что она могла сказать ему сейчас, было лишь безликое: — Все в порядке, правда. Такемичи слегка вздрогнул, когда их руки соприкоснулись, одновременно потянувшись к упавшей книге. Под кожей на мгновение проскочила знакомая электрическая искорка, всегда появлявшаяся после того судьбоносного дня, когда их объединила связь прыгуна и триггера. Такемичи из 2018-го года еще не проходил процедуру инициации триггера, но кровь в его теле уже реагировала на эхо этой все еще существующей в меняющемся будущем связи. Забрав книгу, Мирай поднялась и торопливо вышла из кафе, ни разу не оглянувшись. Она не могла больше смотреть на Такемичи — слишком много эмоций разрывало ее изнутри, и она не была уверена, что сможет их сдержать. Через панорамное окно кафе Мирай могла видеть, как Такемичи показывает фото своему другу — ведь тогда они все еще были друзьями с Наото Тачибана. Посмотрев на них еще несколько секунд, она вернулась к книжному магазину и оставила книгу на том же столе, откуда взяла. Гул, утробный и оглушительный, давил на барабанные перепонки, земля под ногами подрагивала. Все почти закончилось. С трудом сохраняя равновесие, Мирай сделала несколько шагов и оглянулась, окидывая взглядом улочку. Все замерло — она будто оказалась в кадре поставленного на паузу фильма. К проникающему под самую кожу гулу добавился треск, — такой же звук издает резко рвущаяся ткань. С таким же звуком рвалось само пространство этой исчезающей реальности. Но Мирай не боялась того, что должно было случиться. Она успела выполнить все задуманное. Часы на ее запястье давно перестали работать, испугавшись набирающей силу бури в океане времени, и она не знала, сколько еще ей оставалось в этом саморазрушающемся прошлом. В голове промелькнул равнодушно-отрешенный вопрос о том, что будет с ней, если она не успеет убраться отсюда до того, как этот пузырь переписанной реальности лопнет. Но страха не было. Внутри все укутало бесконечными усталостью и апатией. С отрешенным фатализмом в душе, Мирай готова была принять любой исход для себя. В воздухе распускались багровые пятна, цветами раскрывались тут и там, проедая здания, деревья, застывшие в неподвижности лица. Точно так же сигарета прожигает дыры на старом фото. Мирай наблюдала за тем, как увеличиваются эти дыры, разрывая полотно исчезающей реальности. Все закончилось. Теперь все по-настоящему закончилось. Не чувствуя ни страха, ни тревоги — лишь обволакивающее каждую мысль оцепенение, — Мирай со смирением в сердце закрыла глаза. А в следующий миг земля ушла из-под ее ног, будто под ней кто-то распахнул невидимый люк — и она провалилась в зияющую пустоту под поверхностью земной коры. От этого ощущения свободного падения все внутренности будто подцепило крюком и дернуло вверх, сбивая органы в единый слипшийся ком. Воздуха не было, а открыв глаза, Мирай увидела лишь непроглядную тьму, в которой то и дело вспыхивали тусклые, размазанные огни. Она все падала и падала, в эту бесконечную, находящуюся за гранью реальности пропасть, ничего не видела, не слышала, не могла дышать, — но почему-то все еще не боялась. Может, это смерть? Что, если именно этим все и должно закончиться для нее? Что, если именно так будет правильно? Мирай и сама не могла понять, что чувствует от мыслей о возможной гибели. Эмоции загустели, утратив свою яркость, притупились. Она просто покорно отдалась этому падению и терпеливо ждала, когда оно закончится — неважно, чем. А затем — толчок, легкий удар, и неожиданное ощущение мягкой, зыбкой поверхности под всем телом. Воздух хлынул в легкие, расправляя их и напитывая. Мирай застыла, боясь пошевелиться и не решаясь открыть глаза. Она перестала понимать хоть что-либо, но у нее не осталось сил даже на удивление. Ей просто хотелось… уснуть. Впасть в тысячелетнюю кому и оцепенение, чтобы дать возможность восстановиться перегруженным разуму и сознанию, доведенным до последнего предела всем, что произошло с нею за эти несколько часов. Она ничего не слышала; лишь чувствовала мягкую, текучую поверхность под своим телом, но не могла понять, на чем именно лежит. Спустя несколько минут, убедившись, что с ней больше ничего не происходит, Мирай все же решилась открыть глаза. У нее не было ни единого предположения о том, что она может увидеть перед собой — поэтому действительность не стала потрясением. Мирай словно парила в невесомости посреди безграничного, заполненного искорками звезд, ночного неба. Этот усеянный яркими огнями небосвод простирался во все стороны, сколько хватало глаз — бескрайний и бесконечный. Здесь, чем бы это место ни было, не существовало верха или низа — лишь не ограниченное ничем темное пространство, пронизанное миллионами светящихся точек. Мирай осознала, что лежит на чем-то, что она могла описать лишь как более плотную темноту, едва различимым мостом тянувшуюся через это неопознанное, потусторонне завораживающее пространство. Она села, прислушиваясь к себе. Зрение, слух, осязание — все чувства были на месте. Мирай ощущала биение своего сердца. Она была совершенно точно живой, — но где именно она находилась? Искорка робкого интереса сверкнула неяркой вспышкой, настойчиво пробивая скорлупу апатии и равнодушия, что сковали Мирай плотным коконом. Что это за место? Как она оказалась здесь? Вопросы толкались в ее голове, налетая друг на друга в поисках ответа, ускользавшего дымом сквозь пальцы. — Я ждала тебя, Мирай. Раздавшийся позади нее голос застал врасплох и отдался эхом в барабанных перепонках. Задержав дыхание от удивления, Мирай медленно, очень осторожно развернулась в сторону, откуда доносился этот мелодичный, необъяснимо знакомый голос. Перед ней стояла девушка в белом платье, с длинными темными волосами, блестящим водопадом рассыпанными по плечам; в глазах незнакомки плескалась синева летнего неба, завораживающая и согретая солнцем. Вот только… эта девушка ведь вовсе не была незнакомкой. Мирай уже видела ее. Эта женщина явилась ей, затерянной в хаосе собственного подсознания, чтобы стать проводником к знаниям, в которых она так отчаянно нуждалась. Мирай видела ее в памяти своего приемного отца. Смотрела на ее призрачно-знакомое лицо, навеки отпечатанное на фотографии, так бережно хранимой ее наставником. Точно такая же синева с самого детства глядела на Мирай из глаз Йоричи Такаямы. — Что… — потрясенно прошептала она, пытаясь найти хотя бы какое-то объяснение тому, почему именно сейчас, именно здесь она видела перед собой погибшую сестру своего учителя. — Вы же… вы — Кайя… Но почему… Что вы такое? Кайя Такаяма улыбнулась ей, мягкой и спокойной, почему-то такой знакомой улыбкой. — Думаю, меня можно считать своеобразным… эхом. Отпечатком на твоей душе. Мирай несколько раз повторила в уме ее слова, однако понимание не приходило. Только в висках все сильнее стучали крохотные, но причиняющие слишком сильную боль молоточки. Она потерла глаза, окончательно растеряв все слова и мысли. Недоумение и непонимание всего происходящего вводили ее в растерянный, заторможенный ступор. — Что это за место? — задала Мирай новый вопрос, оставив бесплодные попытки понять, что имела в виду эта давно погибшая женщина, выглядевшая сейчас такой реальной перед ее глазами. — И почему вы… здесь? Кайя легко вздохнула, непринужденным жестом складывая руки за спиной; свободная юбка ее летнего белого платья затрепетала от этого движения. Она была такой обескураживающе… настоящей. Беспечно пожав плечами, Кайя спокойно произнесла: — Вряд ли у этого места есть название. Здесь пересекаются пути и сталкиваются эпохи. Здесь рождается само время. А я… я здесь — потому что ты здесь. Мирай помотала отчаянно гудящей головой, жмурясь от непонимания. Она буквально чувствовала, как распухает ее мозг, пытаясь охватить и осознать происходящее, и найти всему этому хоть какое-то объяснение, — но у нее ничего не получалось. Объяснения не было. Все это было попросту за гранью ее восприятия, ее разум оказался бессилен осознать, что именно происходит с ней сейчас и почему. — Я не понимаю, — прошептала Мирай, с трудом поднимаясь на дрожащие ноги. Звездное небо под ее подошвами пошло рябью, будто она ступила на стекло, залитое водой. — Ты находилась внутри перестраивающейся реальности в тот самый миг, когда она переписывала сама себя, — спокойно пояснила Кайя, глядя на Мирай с легкой улыбкой на губах, и звук ее голоса почему-то заставлял взволнованно трепетать сбивающееся с ритма сердце. — И когда эта измененная ветвь времени перестала существовать, ты попала сюда. Думаю, ты сделала это неосознанно. Еще бы, — потому что у Мирай и в мыслях не было ничего подобного. Она ведь не умела… не умела — что? У Мирай даже не было названия чему-то подобному. Перемещаться между измерениями? Звучит слишком безумно даже для нее. Она ведь и не подозревала о существовании места, подобного этому, а в таком случае, как могла бы отправить сама себя сюда, пусть даже неосознанно? Ведь это… это пространство, это неизвестное измерение, даже «местом» назвать было сложно. Как она смогла попасть сюда? И зачем? Последний вопрос Мирай прошептала вслух, повторяла его снова и снова, даже не осознавая этого. Ее разум трещал по швам, неспособный осознать то, что сейчас происходило с ней. — Ты оказалась здесь, чтобы использовать свой шанс, — все тем же убаюкивающе-спокойным голосом ответила Кайя на ее исступленный, обращенный в никуда вопрос. — Шанс? — одурело повторила Мирай, цепляясь расфокусированным от нервного перенапряжения взглядом за лицо стоявшей перед ней женщины, которое удивительным образом успокаивало бурю внутри нее. — Шанс на что? — На новое начало. Кайя слегка качнула головой, указывая на какую-то точку позади Мирай, и та заторможенно обернулась — чтобы увидеть… пожалуй, больше всего это напоминало переливающийся мыльный пузырь, вот только внутри этого пузыря было запечатано слишком знакомое ей изображение. Приоткрыв рот от изумления, Мирай вглядывалась в давно позабытый, но, тем не менее, такой знакомый пейзаж. Проселочная дорога с уходящим вдаль строем кленов, высаженных вдоль обочины. Широкий луг. Виднеющееся вдалеке трехэтажное здание, выкрашенное в кирпично-коричневый цвет. Мирай хорошо знала это место. Здесь она провела первые шесть лет своей жизни. Здесь она пыталась спасти от неизбежности безродного рыжего пса по кличке Персик, которого в один из серых дней ее печального детства вместе с нею провожал в последний путь смуглый мальчик с белоснежными волосами и аметистовыми глазами. Это был тот самый приют, в котором росла Мирай, но почему она видела его сейчас здесь, в этом не поддающемся никаким законам природы месте? Использовать шанс… Осознание ударило ее с такой силой, что Мирай даже пошатнулась, делая неусточивый шаг назад. Облизнула пересохшие губы. Отрицательно покачала головой. В висках невыносимо стучало от осознания, что это могло означать. — Нет, — просипела Мирай отказавшим голосом, вновь упрямо качая головой, отрицая саму возможность чего-то подобного. — Нет, я не могу. Это слишком значимое изменение прошлого. Я не знаю, чем это может закончиться. Что, если… Мирай запнулась, растеряв все слова и подавившись застрявшим в иссушенном горле кислородом. Она не могла пойти на такой риск. Мирай не решалась на настолько кардинальное изменение прошлого даже после встречи с Такемичи, потому что последствия могли быть слишком непредсказуемыми. Никто не знал, во что может вылиться подобное вмешательство в ход событий. Время ревностно оберегало свои воды и жестоко наказывало тех, кто смел нарушать их вечный поток. Если она изменит именно это ключевое событие, то неизвестно, какое влияние это может оказать на судьбу Манджиро в дальнейшем. Мирай просто не имела права так рисковать. — Нет, — повторила она, отступая от этого манящего и соблазняющего тысячей возможностей изображения, в котором отпечаталось ее прошлое. — Нельзя. Это изменение может разрушить все то, что я с таким трудом смогла выстроить из разбитых осколков. Я не могу, это не… — Ты уже вернула судьбу Манджиро Сано к ее истокам, — мягко перебила ее Кайя, и Мирай замерла на месте, недоверчиво вглядываясь в ее знакомо-незнакомое лицо. — И это останется неизменным, чтобы ты сейчас ни выбрала. Здесь, — она плавно повела рукой, будто обрисовывая бесконечное пространство этого звездного неба вокруг них, — не действуют обычные законы времени. Если в выбранную ветвь прошлого кто-то, вроде тебя, перейдет из этого места, изменение не затронет ту важную для тебя судьбу, которую ты уже вернула к исходной точке. Мирай просто молча глядела на нее, беспомощно приоткрыв рот. Ее голова горела от распиравших ее вопросов. Она прокручивала все услышанное в уме снова, и снова, и снова, но этим, казалось, только запутывала себя еще больше. Откуда этому призраку или… или чем бы ни был этот образ Кайи Такаяма, что сейчас ощущалась такой реальной перед нею, было известно о Манджиро и обо всем, что Мирай сделала ради него? И что она имела в виду, говоря… — Что вы имеете в виду… — прошептала Мирай, озвучивая свои мысли, — говоря: кто-то, вроде меня? Синие глаза продолжали глядеть на нее с обезоруживающей, бесконечной теплотой и пониманием. — Ты — не просто человек, способный путешествовать сквозь время, Мирай, — мягко произнесла Кайя, не отводя от нее этого ласкового взгляда, что незримо ощущался на коже нежным прикосновением. — Ты — дитя, впитавшее само время. Понимание неуловимым мотыльком танцевало на задворках разума Мирай, ускользая от нее, — но дразня обещанием чего-то слишком важного, какого-то сакрального откровения, к которому она отчаянно протягивала руки. Мирай покачала головой, ощущая, как подступают к глазам обжигающие слезы от предчувствия, током пробегавшего под ее кожей, нашептывая в ее душу скрытые туманом забвения секреты. — Ты отличаешься от других прыгунов, — очень тихо продолжила Кайя дрогнувшим голосом, глядя на нее с такой неожиданной тоской в синих глазах, почти осязаемой, отдававшейся болезненным эхом в сердце Мирай. — Потому что ты была зачата в прошлом, но родилась на свет уже в будущем. И время чувствительно к этой твоей особенности. Потому и позволяет тебе больше, чем было бы позволено обычному прыгуну. Поэтому другой человек, обладающий таким же даром, смог стать для тебя триггером. Поэтому ты смогла пробить барьер две тысячи восемнадцатого года. Поэтому ты смогла попасть сюда, в это место. Время благоволит тебе, Мирай. Разум Мирай на пару мгновений отказал от всего услышанного; мозг будто закоротило — она почти слышала треск, с которым рвались нейронные связи, неспособные воспринять информацию, настолько выходящую за рамки человеческого понимания. Слова звучали и звучали в голове Мирай, отчаянно гонясь за ускользающим смыслом. Она молчала, потрясенно глядя в такое красивое, такое печальное лицо женщины перед ней, один взгляд на которую отдавался в душе необъяснимой, ноющей болью. — Как это возможно? — прошептала Мирай одними губами, пытливо вглядываясь в глубокую синеву этих мучительно знакомых глаз. — И откуда… откуда вам так много известно обо мне? От улыбки, что расцвела на лице Кайи, у Мирай пережало спазмом горло, а собравшиеся на ресницах слезы все же пролились на холодную кожу, обжигая ее солью и запечатанной в них, необъяснимой для нее самой печалью. В этой улыбке было слишком много нежности. Слишком много тепла. Слишком много… Никто и никогда не смотрел на Мирай так. Но нет… наверное… наверное, однажды был кто-то, бесконечно важный, первый самый важный человек в ее новорожденном мире, чьи глаза глядели на нее именно так — будто она сама была целым миром, полным чудес и волшебства. Вот только Мирай не могла вспомнить этого взгляда, дарившего ей столько безвозмездной любви. Кайя протянула руку и трепетным, бережным жестом коснулась щеки Мирай. И от этого прикосновения у нее перехватило дыхание, оглушило фундаментальным, мучительным в своей важности осознанием, безоговорочным пониманием, открывшемся ей буквально на клеточном уровне. В этом прикосновении была каждая неспетая колыбельная, каждое неуслышанное первое слово, каждый неподаренный поцелуй, каждое несогревшее объятие. — В-вы… — всхлипнула Мирай, тоненько, почти по-детски, давясь и захлебываясь оглушившим ее знанием, от которого в душе все ярче разгоралось такое болезненное, но вместе с тем исцеляющее пламя. А Кайя гладила ее лицо, согревая теплом, которое не смогли остудить ни время, ни разлука, ни даже сама смерть. На ее щеках блестели дорожки слез, исполненных той же разбавленной нежностью и сожалением боли, что обжигала сейчас душу Мирай. — Ты была моим светлым будущим даже в самой кромешной тьме, — прошептала Кайя с невыразимой нежностью и невыплаканной печалью в дрожащем голосе. — Даже когда я уже не могла быть рядом с тобой. Мирай захлебнулась слезами, ломаясь от силы чувств, что бушевали сейчас в ее душе. Сердце ныло и болело нестерпимо, но она готова была вечно чувствовать эту боль, потому что она не разрушала, а созидала что-то давно забытое и утерянное в ней. Мирай впитывала взглядом каждую черточку ставшего самым важным лица перед ней, вглядывалась в него, с болью и трепетом узнавая в нем то, что никогда не забывала ее душа, храня внутри себя священным секретом. Чувств было слишком много; пытаясь справиться с ними, Мирай на миг закрыла глаза, все еще рвано хватая ртом воздух, пока открывшееся ей осознание выводило песнь сокровенной печали внутри нее. Подняв руку, Мирай ощупью накрыла эту легкую ладонь на своей щеке, инстинктивно ища прикосновения, которого так сильно не хватало ей на протяжении всей жизни, но… Ее пальцы ощутили лишь пустоту. Резко распахнув глаза, Мирай в панике обернулась вокруг себя, отчаянно исследуя взглядом это звездное пространство, — но здесь уже не было никого, кроме нее. Боль накрыла ударной волной, подкашивая ноги. Из груди вырвался всхлип, переродившийся в глухой, надрывный стон. — Нет, пожалуйста, — прохрипела Мирай, преодолевая сопротивление отказывающего горла. — Пожалуйста, вернись, вернись ко мне. Ответом был лишь незримый, легкий ветерок, огладивший ее мокрую от слез кожу. Мирай хватала ртом воздух, пытаясь наполнить хотя бы им зияющую пустоту внутри себя. Потрясение было слишком сильным, и она не могла справиться со своими чувствами, с всей той тысячей прожигающих ее разум вопросов, которые ей теперь уже некому было задать. Мирай не знала, сколько просидела вот так, на коленях, пытаясь ухватиться за ускользающие обрывки своего изрезанного на лоскуты рассудка. Может, прошло всего пару минут, а может — несколько вечностей. А пузырь с этим гипнотизирующим, соблазнительно влекущим изображением в нем никуда не девался. Какое-то время Мирай сидела неподвижно, глядя и глядя на этот болезненно знакомый фрагмент ее прошлого, думая, думая, думая… Сомневаясь, решаясь, и тут же вновь подвергая это решение сомнениям. Новый порыв ветра, налетевшего неизвестно откуда, ласково всколыхнул ее волосы. В его шелесте Мирай слышались слова, произнесенные ставшим таким знакомым голосом. Она сделала глубокий вдох. После еще один. И еще. А затем поднялась и медленно шагнула к этому переливающемуся флером обещаний видению. Мирай наконец приняла решение. И протянула к нему руку.

***

Осень неумолимо вступала в свои права, одаривая золотом деревья и развешивая прозрачное марево прохлады в еще не забывшем летнее тепло воздухе. Во дворе детского дома было пусто — всех маленьких жильцов собрали в просторном обеденном зале, как ягнят, пока воспитатели с легким раздражением следили за порядком, от которого всегда была так далека эта разномастная, галдящая толпа неугомонных детей. Уследить за ними было непросто. Наверное, не было ничего удивительного в том, что никто из учителей не заметил отсутствия одной воспитанницы. Никому из них ее отсутствие, по большому счету, и не было интересным. Взрослая Мирай стояла точно по центру узкой проселочной дороги, ведущей к приюту. Слушала шепот сухих листьев, танцующих у обочины в объятиях прохладного ветерка. Этот же ветер давно уже осушил слезы на ее щеках. Бушевавшая внутри нее буря улеглась, послушно застыла под поверхностью, перестав крушить все на своем пути. Покорилась и смиренно склонила голову перед сделанным выбором. Странно, но как только это решение было принято, страх и сомнения отступили. Мирай чувствовала необъяснимую… правильность пути, на который так нерешительно ступила. Поэтому сейчас она стояла посреди этой дороги, наполненная решимостью, печалью, надеждой. Вслушивалась в эту мирную тишину в ожидании звука, который ознаменует истечение последних часов свободы, которую она в то время даже не осознавала и, тем более, не ценила. Гул автомобильного мотора стало слышно задолго до того, как сама машина показалась за поворотом. Мирай сделала глубокий вдох, выпрямила спину, расправила плечи. Не двигалась с места, хмурым взглядом следя за автомобилем, приближавшимся на большой скорости, и ощущала, как сжимается все внутри в предчувствии великого переворота. Когда-то, будто миллион жизней назад, Ран Хайтани сказал ей, что у нее хватило смелости поднять мятеж против приемного отца. Сейчас же она собиралась разжечь восстание несравненно большего масштаба — и осознание этого отдавалось взбудораженным волнением и электрическим током в каждом нервном окончании. Это был ее единоличный крестовый поход против всех законов времени и бытия. Мирай хорошо знала, кто находится в этой машине. Двое подручных ее приемного отца, направленных в этот приют, чтобы увезти с собой девочку, даже не подозревавшую о том, что, оставив позади стены детского дома, она попадет вовсе не в наивно придуманную ею же сказку, а в бесконечный, замкнутый в самом себе кошмар, из которого ей было не сбежать, не вырваться, откуда никому не было под силу спасти ее. Никому, кроме… Однажды Мирай сказала Манджиро, что по-настоящему спасти кого-то может только один человек. Ты сам. Она была искренна в своих словах тогда. И сейчас собиралась доказать их правоту себе самой, миру, судьбе, самому времени. Машина сбавила скорость, приближаясь к ней, пока, наконец, не остановилась полностью. Водитель посигналил нетерпеливо, но Мирай не двинулась с места, лишь крепче сжимая губы. Щелкнула пассажирская дверь, и из автомобиля выбрался сурового вида мужчина в черном костюме и плаще. Его лицо давно стерлось из памяти Мирай, и сейчас она вглядывалась в него даже с некоторым интересом. — Эй! — окликнул ее мужчина, недобро хмурясь. — Уйди с дороги, ненормальная. Мирай лишь молча склонила голову к плечу, по-прежнему не двигаясь с места. Мужчина переглянулся со своим оставшимся в машине напарником и недовольно вздохнул. Многозначительно поправив кожаные перчатки на руках, медленно двинулся к ней, явно намереваясь силой убрать с их пути опрометчиво загородившую его преграду. Ему было невдомек, что стоявшая посреди дороги такая хрупкая на вид девушка была непреодолимой стеной, обойти которую никому из них не будет под силу. Она была несокрушимее тысячи армий, прочнее самой закаленной стали, сильнее любой природной стихии. Мирай не двигалась, стоя в мнимо расслабленной позе и глядя, как он подходит к ней. Знала, что кажется совершенно безобидной и неопасной. Знала, что вызывает у приближающегося к ней убийцы не опасения, а только лишь нетерпеливое раздражение — скорее всего, подручные отца приняли ее за местную сумасшедшую. Шаг, еще шаг, и еще один. — Слышала, что тебе сказано? — угрожающе пробасил мужчина, подходя почти вплотную к ней. — Свали с доро… Окончание фразы потонуло в болезненном выдохе, когда Мирай одним резким, хирургически выверенным движением зарядила пяткой кроссовка в его коленную чашечку. Рыкнув от боли, мужчина упал на одно колено, совсем не ожидая подобной жестокой и хладнокровной атаки от такой худенькой девушки, — а Мирай уже снова двигалась, безошибочно направляя руку в то место под его плащом, где, как она знала, скрывалась наплечная кобура с пистолетом. Выхватив оружие, Мирай моментально прицелилась и спустила курок, все так же без единого слова, с холодной, собранной расчетливостью. Мужчина взвыл, хватаясь за простреленную ногу, но колено Мирай, столкнувшееся с его переносицей, тут же избавило его от боли, отправив в беспамятство. Атака заняла не более десяти секунд — второй якудза, удивленный и растерянный, только-только выбирался из машины, на ходу вытаскивая пистолет. Пустить его в ход он так и не успел — Мирай прострелила его плечо и, двигаясь с пугающей скоростью, подскочила к нему, тут же с силой впечатывая рукоять пистолета в его висок. Водитель грузно опал на землю у ее ног, не издав ни единого звука. Порыв ветра взметнул ее волосы, бросил их на лицо. Мирай постояла еще немного, слушая вновь воцарившуюся вокруг тишину, проглотившую все жестокие звуки совершенного пару секунд назад насилия; теперь эту тишину вновь нарушало лишь тревожное перешептывание увядающих листьев, что из последних сил еще цеплялись за отмирающие ветви деревьев. Методично и тщательно Мирай оттерла вынутым из кармана платком свои отпечатки с рукояти пистолета и небрежно бросила его на сиденье автомобиля. Могла ли она надеяться, что это был последний раз, когда она держала в руках оружие? Внутри нее тоже гудел ветер. Руки начали меленько дрожать от осознания, что пути назад больше не было. Она действительно сделает это. Ей оставалось лишь довериться Кайе Такаяма. Поверить своей… Нет, она все еще не могла произнести это слово, даже в уме. Но она верила ей. Сердцем чувствовала истинность ее слов. Познакомившись с Такемичи, Мирай не раз возвращалась мыслями к не дающему ей покоя вопросу. Что, если бы она изменила одно-единственное ключевое событие? Если бы маленькая Мирай никогда не попала в руки Мори-кай, то не стала бы причиной взрыва, из-за которого Майки едва не погиб в детстве. Не перелила бы ему свою кровь. Не стала бы виновна в том, что его разум подвергся такому страшному насилию. Действительно… Но Мирай так же знала, каким жестоким бывало время. Оно кровожадно требовало жертвы в обмен на любое изменения событий. Мирай не знала, которая из ее версий осталась бы существовать после встречи с самой собой в прошлом. И потому она боялась. Не решалась на вмешательство, настолько кардинальное. Ее страшили возможные последствия — не только для нее самой, но и для Майки тоже. Кайя сказала ей, что, отправившись в прошлое из того измерения вне времени, она получит шанс безвозмездно изменить свое прошлое, не задев при этом восстановленную судьбу Майки. Но Мирай знала, что принести жертву ей все равно придется. Ее расплатой за собственное искупление станет лишение даже самой возможности встретиться с ним еще когда-либо в этой жизни. И она осознанно шла на это. Главным и единственно важным для нее оставалось то, что Манджиро обрел свою свободу. А за свою собственную свободу Мирай готова была заплатить даже ту непомерную цену, которую выставило ей неумолимое время. Резкий порыв ветра взметнул хоровод разноцветных листьев у обочины, и Мирай замерла, внезапно почувствовав, что больше не одна на этой дороге. Сердце прыгнуло куда-то в горло и заметалось там, просясь наружу, — но не от страха. Мирай знала, кто стоит сейчас позади нее. Чувствовала ее на первобытном, клеточном уровне. Медленно, очень медленно она обернулась, ощущая, каким неожиданно плотным стал прохладный воздух вокруг нее. И нашла глазами взгляд точно таких же разноцветных глаз — заинтересованный, удивленный, но совсем не испуганный. Ветер затих. Смолкли перешептывания листьев на деревьях. Само время замедлилось, растянулось липким янтарем, ловя в себя двоих людей, глядевших друг на друга посреди этой пустынной дороги, — но на самом деле смотревших каждая на саму себя. У шестилетней Мирай волосы были собраны в два неровных хвостика — ей никогда не удавалось сделать их симметричными, а воспитательницы частенько забывали помочь ей расчесаться, отвлекшись на других детей. Ее курточка была старой и не очень теплой, заношенной до тусклых потертостей еще задолго до того, как досталась ей по наследству от кого-то из старших девочек. Она смотрела на взрослую Мирай с любопытством и интересом в разноцветных глазах, таких ярких, все еще глядящих на мир с доверием и надеждой. Горло перехватило колючим спазмом, а перед глазами туманным дежавю пронеслись смазанные картины того, что Мирай увидела однажды в глубинах своего подсознания. Но сейчас все было не так, все было иначе. Потому что сейчас перед ней стояла она сама — настоящая, а не фантом, рожденный из ее вины и ненависти к самой себе. Неужели она была когда-то такой крошечной? Такой маленькой и беззащитной? Но при этом — совсем не испуганной. Маленькая Мирай была такой… чистой. Не тронутой скверной. В ней все еще горел тот огонек надежды и веры в светлое будущее. И сейчас она могла подарить самой себе шанс никогда не запятнать кровью и тьмой свою душу. — Я тебя знаю, — уверенно сказала маленькая Мирай, открыто глядя в глаза девушки перед ней с совсем не детской серьезностью. Мирай ответила не сразу. Медленно подошла к ней и присела, так, чтобы ее лицо оказалось на одном уровне с круглым личиком ее крошечного двойника. Вглядываясь в яркие разноцветные глаза напротив, она мягко улыбнулась. — Я тоже тебя знаю, — ласково прошептала Мирай. Девочка кивнула ей, забавно хмурясь. Подошла ближе, неуклюже перебирая ногами в больших на нее сапожках; склонила голову к плечу, будто любопытная кошка, разглядывая лицо взрослой Мирай доверчиво и спокойно. — Кто эти дяди? — спросила она. Мирай закусила губу и прищурилась, обдумывая свой ответ. — Они — плохие люди, — медленно произнесла она. — Я видела, как ты с ними дралась, — точно так же прищурилась ее маленькая копия. — Они хотели сделать кому-то больно? — Мирай кивнула, и девочка нахмурилась, вглядываясь в ее лицо с не по годам серьезной проницательностью. — Они хотели сделать больно мне? Мирай даже не пришлось ей отвечать. Каким-то необъяснимым, зашитым глубоко в подкорку ее сознания чувством, она знала, что ее маленький двойник уже все понимает. Связь между ними была такой мощной, такой осязаемой, натянулась между их разделенной на двоих душой тонкой серебряной нитью, и ее мелодичный звон почти можно было расслышать в тишине этой сонной, мирной осени. — Они придут снова, — мягко сказала Мирай, незаметно сжимая пальцы, зудевшие от инстинктивного, необоримого желания коснуться этой маленькой девочки. Еще нет. Еще рано. — И ни в коем случае нельзя допустить, чтобы они нашли тебя, Мирай. Понимаешь? Девочка поджала губы, сосредоточенно морща крошечный носик, а затем медленно, нерешительно кивнула. — Если я сейчас убегу, то когда вырасту — стану тобой? — серьезно спросила она. От этого вопроса сердце заныло тянущей, тусклой болью. Мирай закусила губу, а затем улыбнулась ей, искренне и тепло. — Ты станешь намного лучше меня, — прошептала она, чувствуя, как щиплют ее глаза коварно подступающие к ним слезы. Маленькая Мирай нерешительно переступила с ноги на ногу, взволнованно сжимая в кулачки затянутые в старые митенки пальцы. Посмотрела в свое взрослое лицо с надеждой, присущей лишь незапятнанной грехами детской душе. — А ты… пойдешь со мной? — неуверенно спросила она, перебирая свои замерзшие, тоненькие пальчики. Желание привлечь к себе эту растерянную, но такую смелую девочку, сметало все на своем пути внутри взрослой Мирай. Только сейчас, глядя в свое детское лицо, она внезапно увидела, сколько силы и решимости на самом деле скрывалось в ее душе, которую она всегда считала слишком разбитой для исцеления. Она нежно, ободряюще улыбнулась стоявшей перед ней девочке, не став вытирать дорожки слез, уже намочивших ее щеки. Когда-то давно, почти что в прошлой жизни, она рассказывала Манджиро о том, чем может закончиться встреча двух версий одного и того же человека в одном времени. И сейчас, именно в этот миг, тот их разговор вдруг будто наяву всплыл в ее памяти, обретя живые краски. — Что случится после того, как ты прикоснешься к себе из прошлого? — Та из нас, что окажется слабее, просто исчезнет из пространственно-временного континуума. Это может быть она, а могу быть я. Что ж, видимо, этот момент все-таки настал. Пришло время проверить эту теорию. Мирай не знала, кто из них это будет. Но больше не считала исчезновение одной из них смертью. В ее душе не было страха — там был лишь покой. Было принятие. Смирение. Внутри нее исцеленной птицей расправляла широкие крылья долгожданная свобода. — Я всегда буду с тобой, — со всей искренностью, на какую была способна, пообещала Мирай себе самой, этой маленькой девочке, уже робко тянувшей к ней подрагивающие замерзшие пальцы. И уверенно протянула руку ей навстречу.