мёртвая любовь.

Луна сегодня полная и такая яркая, что слепит всю дорогу. Мозолит глаза своим спокойствием и бездействием. А могла бы спасать перепуганные души. Юра бежит по холодной тихой улице против ветра и эхом слышит, как в спину дышит одиночество, смешанное с отчаянием. Слышит, с каким взрывом падают слезы на одежду; слышит, как сердце разбивается о ребра в попытках догнать свое счастье быстрее, чем тяжелое неповоротливое медленное тело. Юра слышит все до мельчайших деталей, но не дыхание любимого человека по утрам; не свободный смех с кашлем наперевес, когда подавился чаем от очередной шутки за завтраком; не слова о смысле бытия и уж тем более о любви. Юра, можно сказать, не слышит ничего. Облака этой ночью застилали небо наперебой с прорехами для лунного света. Хотя лучше бы было темно совсем: без спутника на небе, без звезд, без фонарей вдоль широкой дороги. Ослепляющих фар машин, к счастью, не было. Они редко ездят по мосту ночью, особенно у окраины города. Особенно когда третий час и рассвет не за горами. Юра запинается о неровный тротуар и при потере равновесия дает себе право упасть, как падали звезды с неба, как в соседнем парке падали шишки с высоких елей при прыжке озорной белки, как падали люди с крыш. Как падал любимый человек, когда было больно в ребрах и дышать было невозможно тяжело. Потому он и не дышал. Юре хочется взвыть на весь район, чтобы каждый знал, как может быть невыносимо. Как может гнить хрупкое сердечко под твердыми — не сломленными, как у мальчика в белой каталке, — ребрами, а легкие заливаться липкой сладкой жижей из любимого устройства, его устройства для бесячего пара перед лицом. Юра кашляет, задыхаясь холодным воздухом почти так же, как клубом дыма от сигарет в малом возрасте. Сейчас без этого жить невозможно — но «невозможно» сигарет ниже, чем «невыносимо» влюбленного сердца. Юра любит — как любит маленький мальчик в средней школе красавицу-одноклассницу с характером тверже алмаза; как любит юноша свою верную подругу, обещающую ждать с армии и оставаться не тронутой другими уверенными душами; как любит взрослый состоявшийся мужчина, целуя родную женушку по утрам перед завтраком, а вечером крепко обнимая ее, такую робкую и маленькую, в кровати. Юра любит и губит. Юра любит так, как не дано любить нормальным людям, и это больно. Не так больно, как было мальчику со сломанными ребрами, но тоже имеет место быть. Имеет место заставить плакать по ночам и приходить на раздолбленный мост каждый раз, когда хочется повидаться еще и еще, вдохнуть счастье и увидеть истинный свет. То есть почти каждый день, когда не устаешь намеренно — чтобы забыть о том, какой же все-таки монстр живет внутри. Юра, сколько бы ни падал, упираясь голыми коленками — в пластырях и ссадинах, едва заживающие за одну ночь (привыкшие, потому и пытающиеся спастись), — в шершавый тротуар, все равно поднимается и бежит, пока шум не заполнит все сознание, всю голову и не достучится до сердца, желая накрыть большой волной любви, прощения и нового укола совести. Юра добегает до начала моста и перепуганно хватается за перила, всматриваясь в даль горизонта. Щурится, ища среди обычных силуэтов города белое обманчивое движение рук или слабую вспышку поворота головы. Он же не уйдет с излюбленного места, не дождавшись очередной просьбы о прощении? Мальчик со сломанными ребрами слишком верен, чтобы не петь в такт реке каждую ночь. Наконец Юре удается взглядом поймать робкий дым, поднимающийся с середины моста, а затем и узреть размытый образ любимого человека. Юра на негнущихся ногах направляется дальше, в сторону песни последней встречи, и дрожит от едкого холода вокруг. Это место — не его, никогда не будет его. Поэтому мерзни, страдай и мерзни до костей, пока руки не онемеют от холода, а ноги не замрут до первого луча солнца. Страдай и мерзни телом, а не душой — еще жить и жить, согревать других своей любовью. Но Юра никогда больше не полюбит так сильно и так открыто, как этого мальчика на мосту. Он сидит на перилах, зацепившись за железные прутья носками кроссовок, и, едва откинувшись назад, чтобы ощущать за спиной монотонный гул воды, своим пением навевает тоску. Напоминает о вечном одиночестве. Обещает оставить безысходность и отчаяние там же, под боком, когда ложишься в холодную кровать, а рядом пустое место, от которого все еще пахнет сладким паром и любимым шоколадом. Юре остается буквально пара шагов, но он боится потерять шанс услышать родной голос хотя бы на секунду. Потому что потом мальчик со сломанными ребрами, мальчик на мосту всегда молчит и лишь ласково смотрит, дает возможность выговориться, как в храме у иконы. Легче же потом становится. Он заканчивает петь и опускает голову, сразу же сгибаясь в спине знаком вопроса, и это действие — уже причина подойти и крепко обнять, как при жизни ни разу. Ему не нужно спрашивать или смотреть в чужую сторону, чтобы было понятно — можно. Юра припадает к хрупкому телу в черной толстовке с нашивкой на левой грудине и сжимает в своих руках так, что ребра опять будут сломаны. Они оба дрожат и боятся испортить и эту встречу, хотя все, что можно испортить, — это монотонный гул воды за спиной сидящего. Нарушить суточное молчание и поговорить обо всем на свете, чтобы снова стало легко терпеть очередные 24 часа. Юра чувствует, как на его лопатки ложится пара ледяных ладоней, и он бы с радостью согрел их сейчас, с воодушевлением отнес бы мальчика обратно в квартиру, где без него, любимого, плохо, без него беспорядок и бардак — как на полках и столах, так и в голове. Юра готов забрать это израненное чудо хоть на край света, лишь бы больше не страдал, в первую очередь, сидящий каждую ночь под воем ветра, но все, что он может, — это слабо сжать родную черную толстовку в цепких пальцах и шмыгнуть носом куда-то под сердце. Мальчик на мосту нарушает молчание первым, и за его голосом весь шум становится тихой гармоничной музыкой: — Я тебя давно уже простил. Юра не верит. Юра еще громче шмыгает и хватается сильнее, чтобы не терять эту иллюзию, чтобы не забывать, как хорошо не причинять боль. Юру начинает трясти так, что, кажется, и мост качает, вот-вот обрушится — и они вновь попадут в глупую ситуацию, вновь из-за глупого Юры. — Юр, в этом нет твоей вины. Поверить в правдивость этих слов — все равно что врать самому себе, что жить с осознанием своей чудовищности намного лучше, чем умереть. Но смерть — это слишком эгоистично; так же эгоистично каждую ночь видеться с мальчиком на мосту, не заботясь о том, каково ему в эти встречи. Юра всегда был эгоистом, если честно: не слушал никого, спорил до своего победного, делал все, что хотел сам. Доигрался, да? Сделал, что хотел? — Юра, я люблю тебя. И Юру прорывает. Он прячет лицо в чужой грудине и воет поперек волн, захлебываясь соленой водой. Он верит, что это правда, знает, что мальчик не врет, — но все равно при жизни сделал то, что никак не вяжется с чувствами. У Юры беды с головой и доверием, а с судимостью проблем нет. Удивительно. Юра тихо повторяет имя мальчика в попытках вернуть светлое время, когда не было больно, но сделанного не воротишь. Кровь на руках не смоешь, а одиночество не прогонишь. — Прости, Влад, прости. Я не должен был… Ты же знаешь, как я люблю тебя; я этого не хотел, честно… Юра уже не понимает, что говорит, — да и в своем вранье копаться не охота. Сделал — значит, хотел. Хотел причинить побольше боли мальчику со сломанными навечно ребрами, а сломал ребра себе. Разбитое сердце пробило кости и разорвало мышцы и кожу в попытках убежать из грешного тела. Из тела убийцы и безбожной твари, не умеющей держать себя в руках. Не умеющей любить. Но Влад любить умел — и от этого было еще обиднее. Он любил все живое на планете, а должен был любить только его — Юру Перфилова. Юра любить особо не умел, но силу применять научился с детства. Ревновать — тоже детская травма. И Юра ревновал — ревновал и бил по ребрам едва теплое тело, пока оно не закашливалось кровью и не дрожало в очередном припадке, извиваясь от боли — от боли под ребрами, в первую очередь. Или пока оно не переставало двигаться, забывая легкие кислородом наполнять. Думал, что всегда так будет: что от других таких же больных удержит, что от добрых искренних — тоже. Но от бесконечных страданий мертвеца не удержал — зато на вечность при себе оставил. «Молодец, блять,» — думает Юра, сильнее утыкаясь в мягкую ткань и вдыхая холодный запах пустоты. Влад — мальчик-страдалец, прибившийся к холодному мосту, — ничего не отвечает — не хочет прерывать искренний монолог напротив, — зато переносит руки со спины на щеки, горячие и влажные от сырого ночного воздуха, никак не от слез. Руки все еще ледяные, как у остывших в гробу мертвецов, но Юру пробирает не это. Холод чужих кистей не сравнится с морозным вечерним ветром, конечно же. Юру пробирает совсем другой жест. Нежный, любовный, искренний жест всех живых и чувствующих — Влад гладит большими пальцами по мягкой коже, сушит ее своей смертельной добротой и смотрит забито-устало. С любовью и нежностью — как и всегда. Он даже целует Юру с теми любовью и нежностью, которые нельзя было сломить извечными криками и побоями. И эта стойкость была страшнее всего. Никогда не ожидаешь, что за мягкой натурой действительно может скрываться. Юра забывается, жадно хватается за худые запястья, вцепляется ногтями так, как не делал это при жизни, — и жмурится, глуша буквально все органы чувств, отдавая препочтение осязанию. Он чувствует каждое случайное движение любимого человека и понимает — больше этого не случится. Все обломалось тупой ревностью. Все обломалось давно, и Юра готов признать горькую неправду, что они были счастливы держаться за эти отношения. Все-таки, кто-то же умный сказал золотую фразу: «Если любишь — отпусти». Юра до сих пор не может отпустить. Юра вцепляется в чужие костяшки так, что не чувствует ни руки, ни объекта своих страданий, а губы обдает сильным ледяным ветром — завтра потрескаются. Глаза открывать страшно, до потери пространства страшно, и живое тело качает в сторону, но сил разлеплять веки нет. Это единственный шанс не потерять иллюзию счастья. Но с каждой секундой Юра понимает — это конец. Дальше — пустота. И противиться ей — плыть против течения, против самих жизни и смерти, против времени-матери и ее неумолимой скорости бега без оглядки назад. Юра, конечно, любит бросать вызов невозможному, но сражаться с реальностью — головой об стену. И он по возвращении домой обязательно этим займется, пока усталость и сон, уже как родные, не одолеют его до очередной вылазки ночью. С каждой секундой Юра понимает — это конец. Дальше — пустота. И противиться ей — плыть против течения, против самих жизни и смерти, против времени-матери и ее неумолимой скорости бега без оглядки назад. А значит, бессмысленно и невыгодно. Юра возвращается в реальность, когда окончательно осознает — на щеке остались едкие следы от ногтей. Оставленные им же. Так больно. Юра открывает глаза и видит перед собой лишь мостовые перила, а за ними спокойную реку. Весь мир только-только начал принимать утренние лучи заспанного солнца, но уже был спокоен, улыбаясь исчезновению темноты и монстров в ее покровах. Весь мир не как Юра — темноту обходит стороной. Река больше не плачет, гулко воя под мостом; река спит нежно и сладко, как не дано спать убийцам и насильникам. Не дано спать Юре никогда. Раньше, когда трава была зеленой, а небо голубым и воздух чистым и легким, он чувствовал душой каждое случайное движение любимого человека, каждый робкий воодушевленный вздох на своей коже, каждый взгляд влюбленных глаз на себе, а сейчас понимает — больше этого не случится. Ничего хорошего в этой жизни больше не случится, но жить надо. Юра, ослепленный лучами стремительно потянувшегося в зенит солнечного диска, уходит с моста, обещая — точно неизвестно, кому теперь: себе или любимому мальчику — вернуться завтра в то же время. Вернуться и заглушить боль — больше свою, конечно. Юра — эгоист во всех проявлениях. Только теперь, когда все мечты горят синим пламенем, а мир разрушен в щепки до победного, приходит осознание, что эгоизм стал эгоцентризмом, а мальчик со сломанными ребрами — просто иллюзией. Но самой лучшей иллюзией, ради которой стоит рвать себя изнутри.