Нет Фауста. Его конец ужасный
Пускай вас всех заставит убедиться,
Как смелый ум бывает побежден,
Когда небес преступит он закон.
Whose fiendful fortune may exhort the wise,
Only to wonder at unlawful things,
Whose deepness doth entice such forward wits
To practise more than heavenly power permits.
Характерно, что Марло делает акцент не столько на «законе небес», появляющемся в русском переводе Амосовой, сколько на силовом аспекте — «практиковать больше, чем небесная сила [или небесная власть — слово power обозначает власть в её силовом аспекте] позволяет». Какие именно законы мироздания, установленные «небесной силой» марловианский Фауст (что немаловажно — ещё до встречи с искусителем-Мефистофелем!) хочет обойти? Несомненно, его стремления сильно более примитивные и плоские, чем у толкиновских героев (например, стремление к чувственным наслаждениям), но, вместе с тем, он стремится — ни много ни мало — победить смерть. Так, например, размышляя о своих занятиях различными науками, он рассуждает о медицине в таком ключе:Коль мог бы ты бессмертье людям дать
Иль мертвого поднять из гроба к жизни,
То стоило б искусство это чтить.
Couldst thou make men to live eternally,
Or, being dead, raise them to life again,
Then this profession were to be esteem’d.
Человек, читавший Толкина, может вспомнить нуменорских Людей Короля, искавших рецепт бессмертия — и в итоге попавшихся на удочку Саурона, обещавшего им вечную жизнь через служение Мелькору и военную победу над Валар. Но в той же степени это относится к ещё одному (на мой взгляд, более яркому) герою Второй Эпохи (тоже связавшемуся с Сауроном, хотя и не знавшему, с кем он на самом деле имеет дело), Келебримбору, правителю эльфов-нолдор Эрегиона и создателю Колец Власти, стремившемуся с их помощью остановить упадок смертных земель Средиземья и «истаивание» эльфов [процесс медленного разрушения их физических оболочек], оставшихся в нём[2]. Интересно, что черная магия у Марло неразрывно связана с тем, что Толкин называл «Машиной» (и откровенно не любил) — Фауст вынашивает амбициозные замыслы:Военные снаряды похитрее.
Чем огненный антверпенский корабль {9},
Изобрести велю я духам-слугам!
Yea, stranger engines for the brunt of war,
Than was the fiery keel at Antwerp-bridge,
I’ll make my servile spirits to invent.
Тут можно вспомнить следующий пассаж из толкиновского Письма 131: «Врага в последовательных его обличиях всегда «естественным образом» занимает абсолютная Власть, он — Владыка магии и машин; но проблема, — что это страшное зло может родиться и рождается от вроде бы доброго корня, из желания облагодетельствовать мир и других — быстро и в соответствии с собственными планами благодетеля, — становится повторяющимся мотивом». Тут можно вспомнить, с одной стороны, Келебримбора (мотив стремления к преобразованию мира в лучшую сторону), а с другой — нуменорцев времен Ар-Фаразона, для которых техника, которую они развили с помощью Саурона, становится средством укрепления нуменорской колониальной империи (мотив власти над миром). Вот что говорит нуменорец Херендиль о деятельности Саурона в «Утраченном пути»: «Сперва он лишь открывал нам тайны мастерства, и учил нас делать разные мощные и удивительные машины; и казалось, что это хорошо. Теперь наши корабли движутся без помощи ветра, и многие сделаны из металла, что рассекает подводные скалы, и не тонут они ни в штиль, ни в бурю; но они более не прекрасны. Башни наши делаются все мощнее и растут все выше; но красоту они оставляют внизу. Мы, не имеющие врагов, строим себе неприступные крепости — и по большей части на Западе. Мы запасаемся оружием, словно для многолетней войны, и люди более не любят и не стремятся делать другие вещи, полезные или приятные. Зато щиты наши непробиваемы, мечи убивают без промаха, стрелы разят как молния и находят цель за много лиг». А вот как описывалось нападение нуменорцев на Валинор в одном из черновиков истории Нуменора: «Ангор же напал на берега богов, метнув молнии, и огонь вспыхнул на склонах Таниквэтиль»[3]. Для мира Толкина характерно определенное противопоставление «Нолмэ», (преимущественно гуманитарного знания, такого как философия и лингвистика) и «Курвэ», практического знания, связанного с техникой, в рамках которого склонность к «Курвэ» питают отрицательные или, по крайней мере, неоднозначные персонажи[4]. Характерно, что Феанор, дед Келебримбора (и во многом — его предтеча, если судить по рассуждению Толкина о мотивах эльфов Эрегиона[5], особенно в контексте того, что именно Феанора Келебримбор хотел превзойти в творческом плане), в «Шибболете Феанора» описывается как достигший вершин в Курвэ, но не в Нолмэ (за вычетом науки о языках). В одной из версий «Трагической истории доктора Фауста» точно также противопоставляются богословие, которое Фауст презирает[6] и любовь к земной жизни (мотив чрезмерной, по мнению Толкина, привязанности к земной жизни у него органически связан с темой «Падения» с самого начала Легендариума), свойственная Фаусту. В одной из редакций произведения добрый ангел Фауста говорит ему, что тот был бы спасен, уподобившись святым, если бы любил богословие. Легенда о Фаусте на первоначальной стадии её развития связана, помимо прочего, с представлением образованных людей эпохи Возрождения, уклонявшихся в неоплатонический мистицизм, о двух разновидностях магии — недозволенной, связанной с обращением к злым, дьявольским силам (таковую практикует Фауст в легенде о нем) и дозволенной, «естественной», связанной с соотнесением человека как Микрокосма со Вселенной как Макрокосмом[7]. Парадоксальным образом, когда добропорядочный христианин Толкин стремится оправдать производимые безусловно положительными эльфами эффекты (в сущности — магические), он прибегает к схожей риторике, трактуя эльфийские способности как естественные, в отличии от черной магии Врага: «Слово «магия» я использовал не вполне последовательно; эльфийская королева Галадриэль даже вынуждена объяснять хоббитам, что они ошибочно употребляют это слово как для обозначения уловок Врага, так и действий эльфов. Моя непоследовательность объясняется тем, что термина для обозначения последнего не существует (ведь все человеческие истории страдают той же путаницей). Однако эльфы призваны (в моих историях) продемонстрировать разницу. Их «магия» — это Искусство, освобожденное от многих его человеческих ограничений: более легкое и непринужденное, более живое, более полное (произведение и замысел идеально соответствуют друг другу). А целью еe является Искусство, а не Власть, вторичное творчество, а не подчинение и не деспотичная переделка Творения» (Письмо 131). При этом именно в истории Эрегиона, по мнению Толкина, эльфы во главе с Келебримбором ближе всего подошли к «магии» в отрицательном смысле слова: «Но в Эрегионе закипела великая работа — и эльфы оказались на волосок от того, чтобы взяться за «магию» и машины» (Письмо 131). Вместе с тем, конечно, марловианский Фауст по своей мотивации больше походит не на толкиновского Келебримбора (в то время как мотивация Келебримбора более альтруистична — он напоминает не марловианского, а гётевского Фауста, спасенного, а не осужденного), а на толкиновских Людей Короля — поскольку мотив жажды власти у него выражен не менее, чем у них:Будь столько душ во мне, как звезд на небе,
Я отдал бы их все за слуг подобных!
Я вместе с ним владыкой мира стану;
Had I as many souls as there be stars,
I’d give them all for Mephistophilis.
By him I’ll be great emperor of the world.
Как тут не вспомнить Ар-Фаразона, который «стал могущественнейшим тираном из всех, что существовали когда-либо в мире со времен Моргота — хотя на самом деле всем заправлял Саурон от имени короля» («Сильмариллион»)? Эта параллель имеет ещё один аспект — история Нуменора отчасти задумывалась Толкином как отсылка на поражение католицизма и торжество протестантизма в Англии (тем более что Толкин прямым текстом сравнивал нуменорцев ещё до «второго Падения» с пуританами[8]), совпавшее с тем, что Англия встала на путь строительства империи и борьбы за мировую гегемонию. Марло писал в елизаветинскую эпоху, когда в Англии, собственно, и разворачивались вышеупомянутые социально-религиозные изменения, что отразилось и в его творчестве: «Мечты и желания Фауста М. — целая программа экспансии, осуществляемой руками жадных авантюристов, начинавших свою социальную карьеру в Британии»[9]. В легенде о Фаусте, родившейся в протестантской среде («Народная книга о Фаусте»), выражены антиклерикальные и антикатолические мотивы — например, сцена, в которой Фауст с помощью магии издевается над Папой Римским. Верующему католику Толкину, разумеется, они чужды. Вместе с тем, нельзя не отметить ироничного сходства modus operandi толкиновского Саурона со словами Фауста Марло, обращенными к Мефистофелю и представляющими из себя (с учетом истинного отношения Марло к религии вообще и, в частности, христианству) замаскированную антиклерикальную остроту:Исчезни, бес, явись в ином обличье,
Ты чересчур уродлив, чтоб служить мне!
Прими-ка вид монаха-францисканца.
Для дьявола подходит вид святоши.
I charge thee to return, and change thy shape;
Thou art too ugly to attend on me:
Go, and return an old Franciscan friar;
That holy shape becomes a devil best.
Саурон у Толкина специализируется на обмане, сопряженном с использованием религиозного чувства. Явившись к Келебримбору под именем Аннатара, он выдает себя за посланца Валар. В Нуменоре он выступает в качестве первосвященника Моргота, давая от его имени самые невероятные обещания адептам своего культа. Наконец, финалом его деятельности становится выдача себя за «вернувшегося Мелькора» (см. письмо 183) в финале его деятельности, в Третью Эпоху — здесь Саурон предстает даже не как «обезьяна Бога», а как «обезьяна дьявола» (подобный ход представляется особенно циничным в контексте того, что в конце Первой Эпохи Саурон предал Моргота и просил посланника Валар, Эонвэ, о помиловании). Парадокс в том, что, воспринимая религию исключительно как орудие своих политических целей, Саурон из всех толкиновских героев использует её в наибольшей степени — даже больше, чем Мелькор-Моргот с его «теократией зла» в Хильдориэне. Именно Саурон сооружает единственный подробно описанный и сюжетно значимый храм Средиземья. Что интересно, подобные черты у Саурона появляются ещё в ранней версии истории Нуменора: «И вот явился Саурон. Давно слышали мы слухи о нем от моряков, что возвращались с Востока. Говорили разное: что он — король, превосходящий могуществом короля Нуменора; что он — один из Могуществ, или отпрыск их, поставленный править Средиземьем. А кое-кто говорил, что это злой дух, быть может, вернувшийся Моргот; но над такими мы смеялись <…> У нас не было храмов. А ныне, смотри — Гора осквернена. Деревья на ней срублены, и она стоит нагая; а на вершине возвышается Храм. Он выстроен из мрамора, злата, стекла и стали; он удивителен — но ужасен. Там никто не молится. Храм ждет. Долго Саурон не называл вслух имени своего хозяина — того имени, что издавна было проклятым здесь. Поначалу он говорил о Сильном, о Старшем из Могуществ, о Властелине. Но ныне он в открытую говорит об Алкаре, о Морготе» («Утраченный Путь»). Отмечу, что уже в этом фрагменте мы видим у Толкина модели того, как, в его представлении, Саурон оправдывал для других свои притязания на власть и авторитет — «посланник Валар» и «посланник Моргота / вернувшийся Моргот». Саурон обещал нуменорцам, что «Мелькор, Дарующий Свободу» сделает их сильнее Валар. Образ из черновиков из сюжета о Нуменоре, где Ангор (будущий Ар-Фаразон) мечет «молнии» в Таникветиль, гору Манвэ, заставляет вспомнить античный миф о царе Салмонее, выдававшем себя за Зевса, имитируя молнии при помощи технических средств (любопытно, что нидерландский драматург Йост ван ден Вондел в предисловии к своей пьесе «Люцифер» сравнивает Люцифера именно с этим античным персонажем). Подобный мотив дьявольского внушения человеку, что он может превзойти Бога или наместника Бога (или сравняться с ним), присутствует и у Марло в «Трагической истории доктора Фауста» — дважды:Ангел зла
Нет, далее в искусстве упражняйся,
В котором вся сокровищница мира!
Стань на земле, как на небе Юпитер,
Владыкою, властителем стихий!
<…>
Мефистофель
Так уколи ты смело руку, Фауст,
И подпишись, что в некий день и час
Твой примет дух великий Люцифер,
И будь велик, как он!
EVIL ANGEL.
Go forward, Faustus, in that famous art
Wherein all Nature’s treasure is contain’d:
Be thou on earth as Jove is in the sky,
Lord and commander of these elements.
<…>
MEPHIST.
Then, Faustus, stab thine arm courageously,
And bind thy soul, that at some certain day
Great Lucifer may claim it as his own;
And then be thou as great as Lucifer.
Марловианский Фауст, продав душу дьяволу, терзаем страхом перед адом, который переживает до самого конца произведения, завершающегося тем, что его душу забирают в ад. У Толкина мотив адских мук в поздних версиях выражен слабо (Толкина в рамках Легендариума больше интересуют прижизненные судьбы героев и их выбор), но именно в сюжете о Нуменоре звучит пассаж, который вполне может быть прочитан как указание на него: «Ибо если прежде люди старились медленно и, устав от бремени мира, по доброй воле погружались в сон, то теперь слабоумие и дряхлость овладевали ими — однако и тогда страшились они умереть и уйти во тьму, в царство властелина, которого сами же признали над собою; и проклинали они в агонии самих себя». Любопытно сравнить отношение Марло к Фаусту — и Толкина к героям Второй Эпохи, образы которых отчасти можно сравнить с Фаустом (Келебримбор, Фаразон). Реальные взгляды Марло бесконечно далеки от христианской ортодоксии, но из конформистских соображений он, следуя оригинальной версии, описывает Фауста как осужденного на адские муки — и, вместе с тем, характеризует его как одного из «передовых умов» (forward wits), как «побег лавровый Аполлона» (Apollo’s laurel-bough). Толкин, будучи, в отличии от Марло искренним христианином, осуждает нолдор и нуменорцев за восстание против Валар (хотя в случае с нолдор, если подумать, его оценка носит менее однозначный характер) — но, вместе с тем, у него же Келебримбор в конечном итоге выступает против Саурона (а сделанные самим Келебримбором Три Кольца отдаляют угасание эльфов как минимум на эпоху), прозрев с созданием Единого Кольца его истинные цели и сущность, и даже нуменорцы из войска Ар-Фаразона, видимо, получат возможность искупить свои ошибки[10]. С другой стороны, конечно, даже большинство нуменорцев из истории гибели Нуменора нельзя в полной степени сравнить с марловианским Фаустом, поскольку в сюжете о падении Нуменора они обратились к почитанию Мелькора по собственной воле, а Саурон был для них лишь советчиком, а не повелителем. Ближе всего к истории Фауста, вплоть до «сделки с дьяволом» в буквальном смысле слова, в Средиземье, пожалуй, пример назгулов[11] (из которых трое, впрочем, были нуменорцами или, во всяком случае, пришли в Средиземье из Нуменора), оказавшихся после принятия Колец Власти и смерти их физических тел в полной, безраздельной власти Саурона. И, увы, конкретно в этой истории, в отличии от истории Келебримбора или Фаразона, даже посмертный хэппи-энд для героев, насколько можно судить, не подразумевается. [1] https://biography.wikireading.ru/215043 [2] «Главное их свойство (в этом кольца были схожи) состояло в предотвращении или замедлении упадка (т. е. «перемен», воспринимаемых как нечто нежелательное), в сохранении всего желанного или любимого, или его подобия, — такой мотив более или менее характерен для эльфов в целом» (Письмо 131). [3] http://www.kulichki.com/tolkien/cabinet/utr_put/fall_num.shtml [4] https://julia-monday.livejournal.com/45733.html? [5] «Саурон отыскал слабое место эльфов, предположив, что, помогая друг другу, они сумеют сделать западное Средиземье столь же прекрасным, как Валинор. На самом-то деле то был завуалированный выпад против богов; подстрекательство попытаться создать отдельный независимый рай» (Письмо 131). [6] «А низменней всех трех их — богословье, // Ничтожное, суровое, тупое (Diuinitie is basest of the three. Unpleasant, harsh, contemptible and vile)». [7] http://svr-lit.ru/svr-lit/articles/parfenov-legenda-o-fauste.htm [8] Впрочем, с протестантами отчасти можно сравнить и нолдор, как восставших против Манвэ (но не против Эру, ведь имя Эру Феанор и его сыновья призывают, когда дают Клятву), правящего Ардой от имени Эру и являющегося его своеобразным первосвященником. [9] http://feb-web.ru/feb/LITENC/ENCYCLOP/le7/le7-0162.htm [10] «Король же Ар-Фаразон и смертные воины, ступившие на землю Амана, погребены были под обломками скал; говорится, будто так и лежать им в каменном склепе Пещер Тех, кто Забыт — вплоть до Последней Битвы и Судного Дня» («Сильмариллион»). [11] «Завлечь в сети людей оказалось легче. Те, кто пользовался Девятью Кольцами, в дни жизни обрели немалую власть: то были могущественные короли, чародеи и воины древних времен. Слава и несметные богатства достались им в удел; но погибелью обернулись они. Казалось, жизнь вечная дарована была владельцам колец — однако жизнь стала для них невыносимой. Они могли по желанию передвигаться невидимыми для всех взоров сего подлунного мира; могли и прозревать миры, невидимые для смертных, — однако слишком часто глазу их являлись лишь мороки и обманные видения Саурона. Один за одним, раньше или позже в зависимости от того, сколь сильна была их воля и от того, к добру или ко злу склонялись изначально сердца их, они попадали в рабство к кольцу, которое носили, и оказывались под властью Единого Кольца, которым владел Саурон. Навсегда утрачивали они зримый облик — но не для того, кто носил Правящее Кольцо, и вступали в обитель теней. Назгул, Кольцепризраками стали они, самыми ужасными из Вражьих слуг; тьма следовала за ними по пятам, а в голосах звучала смерть» («Сильмариллион»).